Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2011
Александр Габриэль
Александр Габриэль родился в 1961 году в Минске. С 1997 года живет в Бостоне (США). По образованию — инженер-теплоэнергетик, сейчас специализируется на тестировании программного обеспечения. Автор книги “Искусство одиночества” (М.: Водолей, 2006). Лауреат поэтического конкурса им. Н. Гумилева “Заблудившийся трамвай-2007”.
Вот человек. Стрелец ли, Водолей —
неважно: “дипломат”, очки, седины.
Но он Гомеров список кораблей
прочел гораздо дальше середины.
Вот человек. Ему почти полста.
Его, как Сивку, укатали горки…
Пускай в партере заняты места,
но кое-что осталось на галерке.
Вот человек. Он дней веретено
вращает без волнения и злобы.
Болит все то, что, в общем, не должно,
и не болит, что в принципе могло бы.
Вот человек. И он хлебнул сполна.
Совсем невдалеке — огни причала.
Но с человеком рядышком — весна;
точней, ее незримое начало.
И наплевать на списки, корабли,
на грязный снег, на дверь со сквозняками…
Вон погляди-ка: девушки пошли! —
как стерляди на нерест, косяками.
Вот человек, союз огня и льда,
его уста улыбчивы и немы…
И днем глядит в глаза ему звезда
почти из центра Солнечной системы.
Жили-были дед да баба…
От жары превращался асфальт в раскаленную лаву,
изнывали от пекла деревья, народ и дома…
Третьеклассник за стенкой учил сонатину Кулау.
Он был явно не Рихтер. И это сводило с ума.
Из квартиры четырнадцать духом тянуло борщовым;
надрываясь, соседка авоськи домой волокла…
Доминошники дружно вбивали эпоху Хрущева
в потемневшую, в пятнах от пива, поверхность стола.
Шестилетнему мне эта жизнь не казалась короткой,
ожидание будущих дней не грозило бедой…
Дед и бабка меня соблазняли картошкой с селедкой,
говорили: “Поел бы, внучок… До чего ж ты худой…”
И они ни журналов, ни книг, ни газет не читали.
Не слыхали о Байроне, По и аббате Прево…
Им досталось от века. Отныне на их пьедестале
были дети и внуки. И больше, считай, никого.
Что им слава земная, и мене, и текел, и фарес?! —
им хватало других — пусть не слишком глобальных — задач:
беспокойно глядеть из окна, преждевременно старясь,
на худого внучка, беззаботно гонявшего мяч.
Не герои ничуть, не носители горнего света
для эпохи, во время которой и ветер затих…
Что я мог понимать в то горячее, душное лето,
в то последнее лето, живыми заставшее их?!
Маракотова бездна
Я смотрю на тебя — все равно что смотрю в пустоту,
в Маракотову бездну, в мороку Большого Каньона.
Я смотрю на тебя — ненавидяще? Или влюбленно?
И рисую черту. Как обычно, не так и не ту.
Потускнела душа, словно лист заоконного клена.
В нашей лавке посудной ворочался слонопотам —
никакого порядка: обломки, ошметки, осколки;
картотека рассыпана по полу, сломаны полки,
ничего не вернуть по своим изначальным местам —
начудил сценарист, словно пьяный солдат в самоволке.
Даже если пропал урожай и прокисло вино,
даже если фортуна сощурилась зло и ехидно —
ни за что не дано затаить мне серьезных обид на
странный факт, что под старым вдруг найдено новое дно —
то, которого не было. Или же не было видно.
В какофонию смыслов уводит судьбы попурри;
тяжелей с каждым днем небосвода привычные гири…
Нет покоя внутри.
Нет покоя в подоблачном мире.
Я смотрю на тебя. Но теперь уж смотри не смотри —
Маракотовой бездны воронка все шире и шире…
Флоренция
Пушистого облачка в небе висит бумазея;
в тосканской дали горизонт неподвижен и матов…
Здесь жить невозможно. Поди поживи-ка в музее,
отнюдь не являясь одним из его экспонатов.
Здесь Питти и Медичи строили вечные козни
в бурлящее древнее время страстей и утопий…
Сегодня зато — никакой межсемейственной розни,
но вместо шедевров — лишь глянец дешевеньких копий.
Куда ни посмотришь — повсюду любуешься видом,
стук тысяч сердец совпадает в ликующей ноте.
Давид был, конечно же, смертен. Торговля Давидом
в бессмертии схожа с неистовым Буонарроти.
В причалы церквей мерно бьется туристское море;
бросаются голуби мира на хлебные крошки…
Глядит из-под купола Санта Марии дель Фьоре
мадонна, сжимая цветок в розоватой ладошке.
Не в тему
Полусвет, полумгла… Краски стерлись, и звук приглушен.
Вроде ты не ушла, и как будто бы я не ушел…
Нет ни ссор, ни интриг. Тишина и покой. Статус-кво.
Просто твой материк отдаляется от моего.
Хоть тетрадь разграфи, хоть хватайся за ржавый штурвал —
поздно. Ленточку финиша кто-то уже разорвал.
И грядущие дни — производные сумрачных дум —
превратят тектонический сдвиг в систолический шум.
Проще спрятаться в грот, чем расследовать, кто виноват,
и впадать от острот в нервный тик или неадекват,
забывать политес, добивая себя до конца,
стать героями пьес под пытливым пером Гришковца.
Мы — другие, увы. Нам не сделать концерт из беды.
Будем ниже травы и, конечно же, тише воды,
пряча в сумрачный ил все, что выпало при дележе…
Я люблю, как любил.
Просто это не в тему уже.
Атос
Спокойный взор. Надменный нрав. На сердце — ржа окалины.
Добро пожаловаться, граф, на графские развалины.
Граф претерпел большой урон во всем, во что уверовал.
Но вслух орать: “Я разорен!” — совсем не делаферово.
А жизнь промчалась, вышла вон походкою упругою:
и стол, и Дом, и Периньон, и файф-о-клок с супругою.
Сидит с восьми и до восьми граф над Луарой синею…
Ну не в притон же, черт возьми, с дворянскою гордынею!
Виват оконченным боям! Завяли традесканции.
Не так уж весело графьям в средневековой Франции.
Давно забытый ратный труд — ни в дебете, ни в кредите…
Есть в графском парке черный пруд. Черней нигде не встретите.
Нет, не один вы, де ла Фер — сословие. Соцветие.
Я тоже пьянь и маловер, пускай спустя столетия.
Удел наш — горе от ума. Мы — у судьбы на вертеле.
Вот только нет на всех Дюма.
И нет на всех бессмертия.
Дети Мураками
Эта жизнь — полусон. Этот воздух — тягучий и вязкий;
он заполнил пустоты, сердца остужая и грея…
Нарисуй это серым — и ты сэкономишь на краске.
Поколение П не воспитано с верою в сказки,
но пытается вновь удержать — от Москвы до Небраски —
за летящие фалды плаща уходящее время.
И никто не подскажет ответы: зачем мы, когда мы,
почему нам так трудно, какому нам Богу молиться…
Только мир не включает в себя наши мелкие драмы;
нашим верам покуда еще не построены храмы…
Заштрихован дождем термоядерный гриб Фудзиямы.
Запрокинуты кверху, под дождь, наши бледные лица.
Наши связки болят, голоса наши тише и тише;
и все давят и давят на плечи небесные гири.
Остается лишь стрелка хайвэя — последняя ниша.
Бесприютный пейзаж. Чарли Паркер (Remastered Edition)…
В этом времени нечем дышать. Мы почти и не дышим.
И не в силах понять и усвоить, как дышат другие.