Публикация Ирмы КУДРОВОЙ.
Подготовка текста и комментарии Юлии БРОДОВСКОЙ
Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2011
Из писем Ариадны Эфрон(1970-1975)
Мое знакомство с дочерью Марины Цветаевой состоялось в Москве в 1969
году. Я работала тогда в отделе прозы редакции журнала «Звезда» и, оказавшись в
столице в командировке, решилась нажать кнопку звонка квартиры Ариадны
Сергеевны Эфрон. Номера ее телефона я не знала (а может быть, и самого телефона
тогда у нее еще не было, не помню). Представившись, я спросила, нет ли в архиве
Цветаевой неопубликованной прозы для нашего журнала. «Есть, – ответила мне
Ариадна Сергеевна. – Правда, она на французском языке, но я могу
перевести…» Спустя некоторое время на адрес редакции пришли по почте пять
прозаических очерков Цветаевой (из них три были переведены с французского), и
вскоре все пять были опубликованы. Так началось наше сотрудничество,
продолжение которого ознаменовалось публикацией (в 1973 и 1975 годах) в той же
«Звезде» воспоминаний
А. С. о матери. О любопытной истории написания
этих воспоминаний я уже
рассказала читателю в документальном
очерке «Накануне» («Звезда». 2010. № 3), не буду повторяться.
Ариадна Сергеевна знала, что я в то
время уже начала работать над биографиче-
ской книгой о поэте, и, я думаю, именно с этим обстоятельством связаны
многочисленные упоминания в ее письмах воспоминаний Анастасии Цветаевой (они
впервые появились как раз тогда, в журнале «Новый мир» за 1966 год).
Последнее письмо из публикуемых ниже написано незадолго до смерти автора, последовавшей в тарусской больнице 26 июля 1975 года от обширного (и вовремя не диагностированного) инфаркта. Буквально за несколько дней до того, Ариадна Сергеевна успела получить по почте журнал с публикацией второй части своих воспоминаний.
Всего в моем архиве сохранились 42 письма Ариадны Сергеевны. Я отобрала наиболее значимые.
1
19 августа 1970
Милая Ирма Викторовна, верстка1 доползла до меня на шестой день, так что нечего и надеяться, что к Вам она возвратится в приемлемые сроки. Сегодня отправляю ее – и телеграмму – на редакцию. <…>
Насчет однотомника прозы2 : движения никакого. Думаю – из-за того, что некому двигать, а без этого не обойтись в наши времена сокращенных планов и бумажного – если не голода, то недоедания. – Не говоря уж о вечных колебаниях, так сказать, цензурного моря, на котором нужен опытный и «авторитетный» кормчий. Комиссия по литнаследству вымерла в самой своей рабочей части (Паустовский, Эренбург, критик Макаров)3 , умер и всегда способный помочь Маршак, вообще почти совсем ушло то поколение, те его представители, что и знали цену Цветаевой и могли, умели и хотели действовать, а не отписываться и отпихиваться…
Относительно защиты диссертаций
практически не знаю; говорят, что можно «МЦ и …» – скажем Маяковский,
либо Есенин, либо еще что-то и кто-то. Университетские дипломы защищают
десятками; те из них, в к<отор>ые заглядывала – трафарет, убожество; м<ожет> б<ыть> уже родились те
люди, кому задача по плечу, но пока что не написали. Тут многое надо:
абсолютное понимание, проникновение вглубь; знание эпохи, условий; эрудиция;
такт; и – талант, талант! а коли это всё однажды соберется вкупе, то, простите,
куда с этим деваться, по нынешним и всяче-
ским временам, когда и сама МЦ по настоящему не пробилась ни при жизни,
ни посмертно?
О музее в Москве!4 о, Боже! Я пять лет жизни ухлопала, пытаясь сохранить убогую цветаевскую дачку в Тарусе (мемориальный домик можно бы сделать – здесь ведь турист<ический> центр и т. д.) – все были за, и С<оюз> П<исателей>, и министерство, и Таруса, и Калуга, и райкомы, и обкомы, и даже… Академия наук (в этом же домике умер известный кристаллограф Вульф) – в этом же домике жил, работал и умер известный художник Борисов-Мусатов – а кто только ни бывал! а в результате – домик снесли, а на его месте – танцплощадка5 .
А волокита с попыткой «надгробия» в Елабуге (могила не сохранилась), со скромным кладбищенским камнем, о который я вся избилась; тоже – шестой год…6 Жить же осталось мало. На кого всё это покину?
<…>
2
6 сентября 1970
<…>
А почему сняли сноску с «Песочного»7 … это ведь название не города или деревни (как Таруса) – а самой дачи и прилегающего участка – ну, как, скажем, репинские «Пенаты». Дача называлась «Песочное» – сравнительно недалеко протекал всеми любимый красивый, с причудливой линией русла, ручей «Песочный». Он и сейчас пытается «протекать», но, увы, запакощенный и почти загубленный спускаемыми в него отходами какой-то местной фабрички…
<…>
3
1 октября 1970
Милая Ирма Викторовна, спасибо Вам самое сердечное за телеграмму и письмо; телеграмма совпала с моим днем рождения8 и поэтому оказалась вдвойне праздничной…
1) Экземпляров журнала мне надо бы 15, если это не нахальство и не трудно! 9 <…>
2) Комиссию (цветаевскую) конечно
будем обновлять, дополнять и т. д. Но людей найти трудно; мало-мальски
стоющие – перегружены и без того, или, по тем или иным соображениям –
«непроходимы». Что до Андроникова10 – то он
понятия не имеет ни о МЦ, ни о ее творчестве; что до «Павлика» (Антокольского)11 , то он на
старости лет сбродит с ума и способен только дрова ломать – а тут нужны ювелиры,
а не дровосеки – ну и т. д. Бедный
Вл<адимир> Ник<олаевич> Орлов – председатель комиссии – сейчас «не
в фаворе»12 и мало что
может; да и когда в фаворе
был – мало что мог и (между нами) мало чего хотел помимо издания
большого тома в Большой серии13 , за каковой
ему превеликое спасибо на сто лет вперед – несмотря на огрехи предисловия и
самого издания.
3) Воспоминаний людей, знавших МЦ, у меня вот такая папка; достоверного, толкового – мало до чрезвычайности. Очень много вольного или невольного вранья – очевидно свойственного человеческой натуре вообще и памяти – в частности. Беда в том, что знавшие ее в зрелые годы жизни и таланта – по ту сторону границы, до них не доберешься. Самые из них одаренные и правдивые (из еще оставшихся в живых) – «молчат» – не умеют или не осмеливаются; бездарь же и всяческие политические подонки из эмигрантов «вспоминают» так, что лучше бы им помолчать.
Много отдельных, «случайных» рассказов о ней разных людей записываю сама, в некоторых – зерна истины, некоторые – олегендарены.
Тетка моя, Анастасия, написала книгу воспоминаний О СЕБЕ и о МЦ (вначале задумала наоборот, но не справилась со своим «Я» [подчеркнуто дважды])14 , – книгу далеко не бесталанную, но в которой всё [подчеркнуто дважды] смещено этим самым больным «Я»… Две сестры, из которых одна всегда оставалась подголоском, а теперь «заголосила» что есть мочи, по принципу «живая собака лучше мертвого льва»… Простите мне этот всплеск, но Анастасия законченная психопатка – воистину тяжелый, свинцовый случай! (Это всё – абсолютно между нами!) Книга эта, кстати, через год-два должна выйти, тогда, м<ожет> б<ыть>, даст Бог, поймете, о чем я – если не «проведетесь» на мякине…
4) Да, конечно же, в «Повести о Сонечке» мои детские записи. В мамином архиве уцелели некоторые мои младенческие! – тетради, они и в самом деле поразительно интересны – те годы и те люди глазами и устами ребенка – видящими и глаголющими истину! Впрочем – какой ребенок в руках такой матери не оказался бы вундеркиндом?? – Пока же спокойной ночи и спасибо за всё – Бог даст, повидаемся, тогда ужо поговорим!
Ваша АЭ
4
11 марта 1971
Милая Ирма Викторовна, так неимоверно затянула ответ из-за того, что очень уж густо заварилась каша дней, никак не расхлебаю – сил нет, а значит, и времени, главное – здоровья недостает ни на что. Лишь теряя его осознаешь, чтo теряешь! Тут абсолютно сверх уже достаточно насыщенной программы навалилась (впрочем, очень с виду невесомая) «француженка»15 со своим, пока что лишь для меня весомым докторатом, ибо у нее еще ничего не написано, даже в голове не собрано, есть только разрозненные материалы и мысли (?) по поводу. Как она «случилась» на мою голову, когда-н<и>б<удь> и как-н<и>б<удь> объясню, сейчас – неважно, а важно то, что отняла она у меня полных полтора месяца и тонну «последних сил». «Француженка» она в кавычках, ибо принадлежит к 3—му поколению русских эмигрантов (знала и ее дедов, и родителей, моих приблизит<ельных> сверстников (родители!)) – она сохранила язык, но во всем прочем французистей французов – а это, если не по поверхности, чуждая мне нация; почти наравне с Китаем.
Программа же дней густо заполонена проблемами двух абсолютно беспомощных теток (одна родная, со стороны отца, вторая – пришлая, но с родной наравне)16 , из к<оторых>х одна (86 лет) «на почве старости» периодически сходит с ума (нарушается мозговое кровообращение). Всё это – в густонаселенной комм<унальной> квартире, где, как известно, и так все друг от друга с ума сходят. И – переезд их из одной комнаты (каморки) в лучшую в той же квартире, и – ремонт, и – всё неописуемое что с этим связано, и… и… и…
Каверин до меня еще не дошел17 , но читавшие из тех, кому доверяю – хвалят, и я очень этому рада, т<ак> к<ак> 1й вар<иант> 1й части, что он приносил мне, показался слабоват и жидковат; но он с тех пор долго и пристально работал… Вообще как человек он мне по душе, а что по нынешним временам не только много, но – грандиозно!
Пытаюсь бегом ответить на Ваши вопросы:
1) Чехи (за исключением вялого «романса» Кубки) – не писали, и МЦ не была с ними в контакте – лишь поверхностно18 . Тогда, в Чехии, русские жили очень по-братски и – дружили «сами с собой и друг с другом».
2) Часть писем Б<ориса> Л<еонидовича> к МЦ (по-видимому, бoльшая) сохранилась19 .
3) Списали ли Вы у того коллекционера, к каким стихам Верст относятся пометы 1941 г.? Как, от кого попала к нему книжка? Это очень важно и очень интересно!20
4) Никодима помню (как раз без фамилии помню!) – была прелестная пара – Никодим и Таня, в 20е годы бывали, помогали; мама равно любила обоих, дружила – с; впрочем, как всегда, с Никодимом чуть больше21 . Он умер – давно; с Таней неожиданно встретились в Париже, она была замужем за другим – богатым и невзрачным, от к<оторо>го был хилый мальчуган, радость и надежда целой еврейской династии…
5) Пластинка Дорон<иной>22 у меня есть, не слушала и слушать не хочу… Вообще так наз<ываемое> «худож<ественное> чтение» не перевариваю, кто бы ни читал… но это уж субъективное, ибо еще в ушах – тот единственный голос…
6) Книга А<настасии> И<вановны> как будто бы, после длительных дотяжек, сдана в набор, значит может выйти, коли всё благополучно, в конце года или в начале того.23
7) Об однотомнике для Вас по-свински забыла, но – «будет сделано» любой ценой, уж коли было обещано24 .
8) В письмах художницы Артемовой есть два-три упоминания об МЦ; мы были с ними, мужем и женой (он скульптор-анималист) хорошо знакомы, в приятельских отношениях, часто встречались, ходили вместе гулять25 ; обо всем, вернее, о многом что помнила, рассказала Каверину, в частности, об одном споре об искусстве, доведшем и маму, и Артемову, до слез… Она, кажется, вскоре после войны, умерла от рака; он женился; теперь и его нет в живых. Какие-то подробности о них узнавала для К<аверина> у общих наших знакомых во Франции.
9) Не надо магнитофона!26
<…>
Западные исследователи множатся… <…> Тут же всё, увы, тормозится; но работать надо, чтобы, когда придет время, быть готовыми, – с готовой работой!
<…>
5
14 августа 1971
<…>
Как вам воспоминания А<настасии> И<вановны>? Меня они раздражают многословием, неотжатостью от второстепенного (в данном случае – от собственного «я») и подменой, зачастую, вершин – долинами, но она, несомненно, талантливый человек – кто захочет с этим спорить? Но нет, нет, не тот коленкор, да и может ли повториться тот??
<…>
6
1 марта 1972
Милая Ирма Викторовна, признаться, я была огорчена столь длительным Вашим молчанием в ответ на рукопись27 . Всё хорошо вовремя, и в первую очередь «спасибо»…
Относительно рецензии Вашей28 , «будьте бдительны»29 , смотрите не перехвалите; в этой книге, надо надеяться, неосознанно автором – всё время проводится, хоть и обильно смазанная патокой, линия последовательной дискредитации Марининого творчества и не менее последовательного искажения ее (человеческого и творческого) образа. За засахаренностью этой прозы полемический ее характер (полемики – с Мариной) неприметен «среднему» читателю, тем более, волей судеб, не начитанному в самой Марине – тем более подспудная тенденциозность воспоминаний – опасна. Тенденциозность к засахариванию, нивелировке образов и событий, к опровержению написанного МЦ (кстати, засахарены всe – кроме Марины, к<отора>я, единственно, предстает награжденная сверхизобилием хоть и запудренных, но отрицательных качеств). Марина была необычайного обаяния человек – и ребенок; это влекло к ней сердца… Трагическое несовпадение характеров в семье Цветаевых (линии 1 и 2 жены, линии Ив<ана> Владимировича> и Марии> Александровны>, Валерии и мл<адших> сестер – особенно линия Валерия – Марина [над строкой: линия мачеха – падчерица и т. д.]30 , постоянная конфликтность и самовозгораемость характеров) низведено до уровня буржуазно-процветающей семьи, где всё – благополучно и благонадежно, где беды приходят только извне (смерть матери, скажем), а не таятся – и проявляются – внутри. Всe в этой семье были одиноки – и Мария> Александровна, и Ив<ан> Вл<адимирович>, и Лера, и Андрей31 , и Марина – только Ася была и осталась сверх-коммуникабельной, уживчивой со всеми и вся; такая же «уживчивая», не избирательная, всеядная, и память у нее: изобилие второстепенных персонажей, связанных с главными героями лишь внешними причинами и обстоятельствами, и – многословие — становятся утомительными, Вы не находите? (И всё время все что-то жуют! сколько еды!!!)
Что до стиля, то он не подражателен; А<настасия> И<вановна> на это не пошла бы, да и не нуждается – она человек бесспорно одаренный; сходство – чисто семейное. А<настасия> И<вановна> не на подражание идет, а – на своего рода полемику; тут – сложное дело.
На мой взгляд, чрезмерность (опять же отсутствие отбора!) изобразительности ведет к определенной монотонности; да и неряшеств много – особенно во 2й половине, вроде: «на бедную его хозяйку жалко было смотреть. Белоснежная шерсть была в крови…» (стр. 157) и т. п. Но – чтение легкое и красивое – и – нравится. За МЦ-то приходится и в бездны нырять и на вершины забираться, а тут – парковый ландшафт, приятная прогулка… Но – воспоминания есть воспоминания, и подходить к ним надо очевидно с какой-то иной меркой, нежели к художественным> произведениям?
Теперь о своей писанине32 : выплескиваться через край за пределы назначенного мне договором я, конечно, не рискну. Пишу я трудно, медленно, и расширяться во имя того, чтобы дать вам, «редакторам», побольше простора «кромсать рукопись», как Вы мне сулите! мне ни к чему. Слишком бесценный материал…33 О Чехии и Франции напишу в другой раз – м<ожет> б<ыть> этим летом начну, если Бог даст сил; их мало. Эти темы – необъятны, и прессовать их в «листик-полтора» – просто грех. Начало Вы видели, рукопись складывается так: портрет МЦ; как она писала; ее семья; ее муж и его семья; отрывки из детск<их> тетрадей периода революции – 1 мая 1919; Дворец искусств; Вечер Блока; Юбилей Бальмонта; Лавка писателей; В деревне; Стихи растут как звезды; О III студии МХАТа34 . К каждому отрывку – «комментарий-воспоминание», разъясняющий и углубляющий тему, рассказывающий о дальнейших отношениях МЦ (в эмигр<ации>), скажем, с Зайцевым, Ходасевичем, Бальмонтом; о влиянии тех или иных дружб, событий – на творчество ее. И так уже – как сельди в банке! Куда уж – заграницу! Пришлю, конечно, раньше предложенного срока. Кому? в ред<акцию>? Вам? на чье имя? – Изнемогаю «под бременем дел», в осн<овном> несделанных. Еще надо лечиться – и много чего! Всего доброго, пишите!
Ваша АЭ
7
31 марта 1972
<…>
Относительно Аси Вы неправы, ибо неправомерно само желание «сквитаться» с человеком, которого уже 30 лет на свете нет; тут наличествует элемент безнаказанности, к<отор>ый сам по себе не «комильфо». Конечно, важно и нужно уточнять фактическую сторону вещей – «как оно было на самом деле», когда это интересно для постижения «творческого процесса», «преломления в сознании» и т. п. Но – пусть подспудное – обличительство и ниспровергательство – недопустимо, а именно это и наличествует в книге.
Главная и основная разница между этими сестрами заключается не в уровне талантов и одаренностей; Ася, несомненно, одарена, а м<ожет> б<ыть> даже и талантлива была бы, пиши она всю жизнь (в ее прозе, наряду с одаренностью, чувствуется, если все остальные соображения – в сторону! – отсутствие тренировки!) – а в том, что Марина – при всей своей суровости – всегда защитник, Ася же, при всей ее слащавости – прокурор. Это, кстати, и в характерах их проявлялось; Марина, при всей трудности ее характера (уж кто-кто а я об этом знаю! т. е. о том, насколько труден был характер!) в весьма путаных жизненных «процессах» всегда была на линии защиты… Да об этом вся ее вспоминательная проза-реквием свидетельствует; и если об Асе маленькой она пишет, как о «противной» девчонке, то ей, подростку, воздается сверхдолжное, скажем, в «Женихе»35 . Заметьте, что «плохо» она (Марина) писала только о живых (имею в виду современников, а не Дантесов прошлого!) – предоставляя им, джентльменски, возможность лягаться в ответ; даже своему антиподу Брюсову она воздает должное, называя его Героем труда36 … Ну, ладно; тема неисчерпаема. Вы всё равно со мной не согласитесь, ибо Вы – другое поколение, и наши табу Вам, хоть и понятны, но чужды.
Вообще же писать – трудно, об МЦ – т<о> е<сть> о трудном – тем более; о вторичном – легче; вот и Антоколю, и Вам – легче написать рецензию на книгу А<настасии> И<вановны>, а не, скажем, на Маринин том «Библ<иотеки> поэта», к<отор>ый, в критике, прошел незамеченным – за искл<ючением> Твардовской заметочки37 . Правда ведь? Это не в укор; так, по-видимому, и быть должно. Мои страницы не ругайте: я много знаю и понимаю, но писать – не умею, и это очень жаль, т<ак> к<ак> есть что сказать! Всего доброго!
Ваша АЭ
8
12 апреля 1972
Милая Ирма Викторовна, сперва я просто не поняла Ваших намеков на «Оле-Лукойе»38 и ломала себе голову – что собственно сей сон означает? потом вспомнила Карлинского и всю наглость его, и поняла, что Вы черпаете свою информацию из этой дезинформации39 . Не стоит. Я, кажется, предупреждала Вас, что в этом «труде» не только и не столько освещение фактов смещено, но и так называемые факты относятся к области ненаучной фантастики – в частности, и то, что мой отец (гимназист!) был, якобы, «книгоиздателем». По невежеству своему Карлинский, по-видимому, путает Эфронов с Ефронами, а последних с Брокгаузами40 ; тут путаница не только в созвучиях фамилий, но и в эпохах: Брокгауз и Ефрон относятся к эпохе (моих) дедов и прадедов, но не родителей. Относительно же того, каким образом издавались начинающие авторы до революции, мама упоминает в какой-то своей автобиогр<афической> прозе – кажется, в «Герое труда», по-моему, именно там рассказывается о том, как она, гимназистка, пришла с рукописью в типографию (Мамонтова, по-моему), выбрала шрифт, бумагу, обложку, заплатила (недорого, ввиду миниатюрности тиража) по прейскуранту и – книга готова41 . По-моему, типографии (частные) брали на себя и распространение – по договоренности с автором – книг и книжечек, частным образом изданных, через какой-н<и>б<удь> определенный книжн<ый> магазин. Значительная же часть незначительных тиражей обычно оседала на квартире самого автора; так и у нас в Борисоглебском до самого отъезда нашего за границу лежали в аккуратных пакетах и три маминых книжечки, и единственная – папина («Детство»). Что до «Оле-Лукойе», то это – шутка очень юных авторов, еще увлекавшихся Андерсеном… «Оле» ведь персонаж андерсеновской сказки – Вы ее, конечно, знаете. Кстати, «за свой счет» была издана и последняя мамина прижизненная книга – «После России»42 ; только уже без упоминания «Оле», ибо пора сказок давно миновала.
Относительно того, что писать – трудно. Конечно, трудно, даже, когда пишешь «для себя». А уж когда делаешь потуги «для печати», то это уже не писание, а цирковая эквилибристика, к литературе имеющая лишь отдаленное отношение. Поэтому я так долго мусолила пустяковую по объему рукопись – да и то Вы в ней усматриваете всякие «но», к<отор>ые мне, неумелому эквилибристу, не видны… Что до переброски тонны груза вручную, то это, как раз, пустяки. Скажем, в войну, норма, к<отор>ую выполняла в лагерном совхозе43 была такова: выкопать (из подмороженной земли), срезать (тупым секачем) ботву, стаскать в кучи (на поле) и погрузить в телегу тонну мелкой свеклы! Как раз тонну… А в Тарусе и по сей день на поливку огорода: 40 ведер воды (по 10 к<илограммов> ведро) на довольно дальнее расстояние; итого 400 кило ежедневно! Много-много тонн за лето! В Тарусу перебираюсь в 1ой дек<аде> мая; начала уборку, сборы и пр<очее> сверх иных дел… Орлов с цв<етаевской> комиссией ничего не сделал…
Ваша АЭ
9
21 мая 1972
Милая Ирма Викторовна, два слова наспех: как там моя рукопись? Идет? Не идет?44 Что слышно? Между нами: ею очень заинтересовался «Новый мир» (дала почитать «просто так», без всяких «мыслей» – знакомой редактрисе, и, pardon, вызвала всеобщий восторг); они тотчас опубликовали бы; я сказала, что с «вами» связана договором и т. д., но что «вы» не мычите и не телитесь, т<ак> ч<то> не знаю, как там дела обстоят. М<ожет> б<ыть>, Вы разузнаете деликатно и в случае чего вернете мне рукопись? Я бы ее быстро пристроила; если медленно – то нет; сроки и у них подходят. Как бы не остаться между двух стульев, обидно было бы; столетия маминого мне не дождаться…45
<…>
10
5 сентября 1972
Милая Ирма Викторовна, спасибо за
письма и за письмо: всё прибыло в лучшем виде, хоть и весьма неспешно: двенадцать
дней шла бандероль из Ленинграда в Тарусу! И не то, что именно данная
бандероль: так стала вообще работать почта в последние годы: чем быстрее летят самолеты и поезда,
тем тише ползет корреспонден-
ция – несмотря на все эти дурацкие ящики в подъездах, якобы облегчающие труд
почтальонов. С нетерпением жду установки, передающей мысли на расстояние.
Только такой механизм разгрузит наконец службу доставки… А также и цензуры, еще
существующей в некоторых странах!
Мамины письма46 , как все47 ее – прелесть, по точности, лаконичности и безапелляционности формулировок, по творческому осмыслению увиденного, прочитанного и пережитого. И вообще прелесть – тот кусочек той жизни. Поражает – при собственной Марининой молодости, при молодости окружающих и собственно века, уже обозначающаяся, да впрочем с младенчества обозначившаяся работа мысли, так отличавшая ее от всех и вся. Вы молодец, что сумели всё это прокомментировать, многое и многие для меня там – абсолютная terra incognita48 . В частности – понятия не имею о «Яшмовой тросточке»49 – постараюсь поискать, по возвращении в Москву, в литературном Larouss’е50 ; м<ожет> б<ыть> она, тросточка эта, оставила там след. Я совершенно незнакома с литературой a la mode51 тех лет – между чтением маминой юности и моей – бездна пролегла, мама же сама очень быстро и рано переросла многое из тогда читавшегося, чтобы больше никогда не возвращаться вспять, скажем, к тому же Генриху Манну (после того как, раз и навсегда, открыла Томаса!)52 <.>
Не знаю, кому принадлежат слова о
черном посохе и золотых листьях, и какое отношение к ним может иметь Ренье, или
они – к нему53 . Попытаюсь
(без особых шансов на успех) расспросить кое о чем в этих письмах
Ел<изавету>Як<овле-
вну>54 – а вдруг
помнит? Макс<имилиан> Ал<ександрович> пришел (вошел) в жизнь Марины
после (много после) знакомства с Эфронами, и в этой семье дружил со всеми
вместе и порознь55 . Перед
отъездом на дачу получила от кузена
своего56 очень
беспорядочные остатки архива В<еры> Я<ковлевны> Эфрон и ее мужа57 – и в нем
при самом беглом осмотре оказалось несколько нежных и добрых записочек Макса.
Вообще же – за какую ниточку ни потяни – огромный клубок былых – ныне
утраченных напрочь! – повседневностей начинает
разматываться… и тут же – обрыв нити…
С «моим» Н<овым> Миром ничего не вышло – слишком гладко проскакивались все инстанции; вплоть до секретариата, постановившего, что антокольская статья о книге Анастасии58 исчерпала все возможности цветаевского юбилейного года. А они уж было и местечко высвободили, и всё было так уж хорошо, и уж так всем понравилось… Жаль, жаль!
Готье все еще не вышел; должен
выйти в «Худ<ожественной> литературе»; ког-
да – Бог его знает; моих переводов там совсем мало59 . Нынче летом
ничего не делала из-за убийственной и непрерывной – с мая по сентябрь – жары.
Лето было трудное, отдохнуть не удалось, а сейчас уже сворачиваться пора – на
зимние квартиры. Всего Вам самого доброго!
Ваша АЭ
11
6 июня 1973
<…>
…В Москве больше месяца жутко болела рука правая – в поликлинике сказали (на авось!), что отложение солей, но я-то знаю, что что-то другое. Как только перебрались сюда (в Тарусу. – И. К.), руку постепенно отпустило, зато перешло в ногу, также правую; думаю, что это какой-н<и>б<удь> полиневрит навязался сверх всего прочего обыденного. Болеутоляющим поддается слабо и, по-видимому, должно «пройти само», в чаянии чего и пребываю. С работой пока не получается, так как боль – всего превыше и сильнее, а болит – как зубной нерв, т<ак> ч<то> терпеть трудно, но – приходится, другого выхода нет. На беду, нахватала переводов, и не более или, вернее, не менее, чем Петрарку60 . Но во мне он не видит ни тени Лауры, а поэтому крайне немилостив ко всем моим попыткам передать (хоть тень его!) на чужом и даже чуждом языке. Сроки – сжатые, что вообще недопустимо; т<о> е<сть> – сроки извне, а не изнутри самого себя.
Да! возвращаясь к началу письма:
еще в прошлом году я задумала было получить из Ленингр<ада> фотокопии,
или как они там называются, маминых писем к Волошину, копии машинописные
к<отор>ых Вы мне прислали61 (но там
кое-какие огрехи, «нрзбр» и пр.). Просто хотелось, чтобы они были в (мамином)
архиве в достоверном виде; и думала, что осуществить это нетрудно, благо Вы уже
нашли к ним, письмам, ход. Попросила кого-то, не помню уж сейчас кого, навести
справки, как это удобнее сделать, кому послать заявление, деньги на расходы и
т.д. В итоге заварилась долгоиграющая каша с большим количеством участвующих в
варке – выяснилось, что архив неразобран и закрыт; что, вообще-то, можно бы, но
в обмен на… подлинники, желательно связанные с Пушкиным; что надо приехать
лично с отношением от… издательства, и
много чего прочего и вовсе к делу не относящегося. Поняв, что из «простого и
элементарного» начинает образовываться Кафка, я сделала то, с чего следовало
начать: махнула остатней рукой на эту
затею, сообразив, что подлинники – под государственной крышей, что, главное, и
требуется, а Ваши
копии – какие-никакие, в общем достаточно достоверные – в моем (мамином) шкафу,
и какого черта мне еще надобно! Но если по логике: любой тип с любым
«отношением» из любого издательства – получит любые копии, а я вот, без
«отношения», и отношения к этому не имею – не положено!
Вообще же – всё суета сует и всяческая суета.
<…>
12
27 июня 1975
Милая Ирма Викторовна, я недаром молчу, как испорченный автомат, дело в том, что действительно сломалась, и сколько ни суй в меня монеты и ни стучи в меня кулаком – толку никакого.
Уехала из Москвы совсем больная, надеясь на привычный авторемонт с помощью тарусского кислорода и тарусской же «трудотерапии», но тут, логике наперекор, расклеилась и развинтилась, как никогда до сей поры. К букету ставших мне привычными хворей добавилась нестерпимая, как зубная, боль где-то в позвоночнике между лопатками, приступообразная и резонирующая – в смысле резонанса! — в руки до кончиков пальцев, в плечи и в то же самое сердце, готовое взорваться от дополнительных, куда каких отрицательных, ощущений. По 5-6 приступов в ночь, дневным же несть числа, промежутки же между ними все короче и ненадежней. Вероятно – какая- н<и>б<удь> ерунда, какие-н<и>б<удь> соли жмут на что не надо бы, или какие-н<и>б<удь> нервы зацепились за какие-н<и>б<удь> позвонки – но эффект потрясающий и очень уж долгоиграющий… Сил нет, замучилась совсем, никакие таблетки–пилюли не помогают и – делать ничего не могу. Все эти – весьма приблизительные, описания, лишь для того, чтобы как-то попытаться объяснить свою, уже два месяца длящуюся, эпистолярную некоммуникабельность, а если по-русски, то можно и яснее и ближе к цели назвать. Письмо Ваше на дом 27 до меня не дошло, и вообще в этих интеллигентных домах редко возвращают не по адресу засланное и не в тот ящик положенное. Зато получила Ваше прошлогоднее, посланное в Тарусу и неск<олько> месяцев пролежавшее в ящике весьма благополучно. Дивны пути твои, Господи!
Ваше предварение – или послесловие – к цветаевским письмам Максу62 – пожалуй, слишком хорошо, просто и сердечно для любой публикации наших дней в любом из наших толстых или тонких журналов. Так писали когда-то, и, Бог даст, будут писать когда-нибудь. А сейчас так не пишут – м<ожет> б<ыть> еще и потому, что сейчас так не печатают. Впрочем, кто знает? М<ожет> б<ыть> потому и не печатают, что – не пишут, увязнув в китайском наукообразии.
Знаете, надо попытаться с этими
письмами, т<о> е<сть> с данной публикацией, постучаться в «Новый
мир» и в реконструируемый «Октябрь». Совершенно неожиданно может получиться. А
нет – так нет; уж это не в новинку. «Окт<ябрь>» меняет кожу, ему
необходимы читатели иного круга. Что думаете по этому поводу? Публикация… в том
музейном вестнике появится не раньше (как В. К. нам с Аней63 напи-
сал) – 1977 г.64 Еще есть
время и постучаться, и достучаться.
А как там мои «Звездные» «Страницы»? И пришлют ли мне на Тарусу десяток экз<емпляров>?65 Попросила бы больше, да некому тащить в гору с почты – она далеко, а я не ходячая и не несучая, а жаль!!! (Писала о 10<-ти> экз<емплярах> Хенкиной66 , но она, естественно, не ответила, верно, не ее епархия…) Ну всего Вам самого доброго. Напишите словечко!
Ваша АЭ
Как Ваше лето? Когда и куда – отпуск?
13
10 июля 1975
Милая Ирма Викторовна, Ваше письмо мне принесли в больницу (тарусскую, т<о> е<сть> районного масштаба, т<о> е<сть> масштабную со всех сторон!), и я «спешу ответить», хоть спешка эта довольно-таки безнадежна: Вы должны были получить мой ответ уже 10го, чтобы как-то в отношении меня сориентироваться в предстоящем разговоре с Муратовой.
Муратову я не знаю по невежеству своему и о ней ничего не знаю (кроме «Образов Италии», кот<орые>, по-видимому, с ней в родстве?67 ), ее ссылка на мое якобы мнение о ценности публикации Купченки «лишена оснований», ему я написала, среди более чем критических замечаний о его работе одну лишь чисто вежливую фразу вроде: «хорошо, что Вы занялись волош<инским> фондом, живя в Коктебеле», или нечто около того. Муратовой Вы имеете полнейшее право передать, что если купченковская публикация готовилась в полном секрете от меня, то о Вашей работе над цвет<аевскими> письмами из вол<ошинского> фонда я знала своевременно, всячески работу эту одобряла и была Вам сердечно благодарна за то, что и самими текстами писем Вы со мной поделились. «Стрелочника»68 , естественно, спасайте, как знаете, вероятно, нагло воспользовавшись «гагизмом»69 Марии Степ<ановны>70 , не помнящей бывшего, но зато частенько вспоминающей то, чего не знала, можно сослаться на нее, т<о> е<сть> на то, что лично она ознакомила Вас с этими письмами еще до поступления их в Пушк<инский> дом, или как он там называется.
Вообще же Вы можете на меня ссылаться так, как Вам будет удобно – и на мою заинтересованность в Вашей лично публикации, как в публ<икации> подготовленной зaгодя и профессионально,что немаловажно…; и на то, что именно я посоветовала Вам позаботиться о параллельной (хотя бы) публикации, учитывая малотиражность и слаборезонансность музейного (или архивного?) купченского сборника. И на то, что именно я сообщила Вам о купченском обращении «за помощью» к нам с А<нной> А<лександровной>71 , обращении настолько «in extremis»72 , что не оставляло времени для более или менее толковой помощи и о моем недоумении по поводу этого. Ну и т. д. и т. п., всё, что Вы найдете нужным. Вообще же, я не понимаю, почему Вы вынуждены тaк оглядываться на Муратову? Почему и чем можно заставить Вас вообще отказаться от публикации – себе во всяческий убыток? Да и делу в убыток, что всего важнее… Если эта весточка дойдет более или менее вовремя, м<ожет> б<ыть> она Вам поможет хотя бы отстоять позиции.
Кстати, Купченке я написала о том, что мне известно о Вашей работе над текстами, о том, что он, так сказать, не первый и не единственный. От «соавторства», роскошно предложенного нам в последний> момент, мы с А<нной> А<лександровной> естественно отказались.
Вся эта глухая возня неприятна и не весьма достойна. По-моему – пущай Купченко… публикуется… под муратовским крылом, и не мешает другим… профессион<альным> и широкоохватным публикациям тех же или близстоящих – текстов, на абсолютное благо читателям, ибо о нем ведь речь и в нем – смысл…
Мне кажется, напрасно послали
Вы тексты в «Н<овый> Мир», надо бы лично отвезти, лично поговорить; да и
в «Октябрь» заглянуть с той же целью. Да и вообще пройтись по
моск<овским> редакциям – личные контакты иногда вдруг помогают, а
почта – почта чтo? Нечто безликое, безответное и безответственное – со
стороны адресата. Тем более, что Вы человек достаточно неробкий – раз, и внешне
прият-
ный – два, что для контактов весьма невредно.
Если я Вас правильно поняла и у Вас есть для меня лично в запасе неск<олько> экз<емпляров> «Звезды» сверх тех 10<-ти>, о присылке к<отор>ых в Тарусу я просила, то м<ожет> б<ыть> они у Вас полежат до моего возвращения (раннеосеннего) в Москву? Тогда их можно было бы послать прямо по моему моск<овскому> адресу, не обременяя промежуточные инстанции.
––––––––––
О моих болячках, поскольку Вы к ним проявили некий участливый интерес: стенокардия сама собой, ущемление нерв<ных> корешков само по себе, не считая всего иного прочего, имя же ему – легион. «Корешки» дали такие боли, что пришлось – при всей моей выносливости – вызывать «Скорую» (медленно поспешающую!) – трижды! Лишь на третий заезд сделали «тот самый» укол, снявший боль, но, увы, взамен вызвавший страшенный приступ бронхиальной астмы, каковой я до сих пор за собой не примечала… Приступ этот сняли на след<ующие> сутки – всю ночь я пробродила по дому, задыхаясь и не можаху прилечь, и не было для меня одной воздуха во всей вселенной! И вот с таким букетом на той же «скорой» угодила я в бывшую уездную, не без помощи старших Цветаевых возведенную, больничку73 , утратившую былое величие, во многом и многом безнадежно устаревшую (один «туалет» – видали бы Вы его! – для «лиц обоего пола», один, также для обоего пола – умывальник на этаже!!!) – но зато красавицы печки-голландки с великолепными дверцами каслинского литья, высокие палаты, окна с полуовальными рамами – внимательные врачи, сестры и санитарки, достойные этого имени… (Вообще же, знакомая тюремная обстановка с голой лампочкой на потолке). Ну, пока всего наидобрейшего!
Ваша АЭ
Примечания
1 По просьбе И. В. Кудровой (далее – И. К.),
А.С. Эфрон (далее – А. Э.) предоставила для публикации в журнале «Звезда» пять
автобиографических рассказов Марины Цветаевой: «Башня в плюще», «Жених»,
«Шарлоттенбург», «Мундир» и «Лавровый венок», причем три
последних специально для этой публикации перевела с французского (Звезда. 1970.
№ 10.
С. 162–173). Подробнее об обстоятельствах знакомства будущего биографа
Цветаевой с дочерью поэта, см.: Кудрова
И. Накануне // Звезда. 2010. № 3. С.
203.
2 Издание, о котором идет речь, не осуществилось.
3 Комиссия по литературному наследию Марины
Цветаевой была создана В. Н. Орловым по подсказке А. Э. в конце 1961 года. В ее
первый состав входили К. Г. Паустовский, И. Г. Эренбург, А. Н. Макаров, А. Э.,
А. А. Саакянц, чуть позже присоединилась М. И. Алигер. После смерти в 1967 году
И. Г. Эренбурга и А. Н. Макарова, в 1968 году – К. Г. Паустовского не-
однократно обсуждался вопрос об обновлении состава комиссии, однако заново она была сформирована только в
марте 1973 года.
4 Дом-музей Марины Цветаевой в Москве
(Борисоглебский пер., 6) был открыт
только в
1992 года.
5 Цветаевы
снимали в Тарусе дачу «Песочное» с 1892-го по 1910 год; выдающийся художник
В. Э. Борисов-Мусатов (1870–1905) по
приглашению И. В. Цветаева жил там лето и осень 1905 года; семья ученого-кристаллографа
Г. В. Вульфа (1863–1923) занимала дачу в 1913–1930 годах. В 1967 году дом был
снесен.
6 Марина Цветаева похоронена на Петропавловском кладбище в Елабуге, точное место захоронения, несмотря на многолетние поиски, выяснить не удалось. В 1960 году на участке, где находятся безымянные могилы 1941 года, сестра поэта А. И. Цветаева поставила крест с надписью: «В этой стороне кладбища похоронена Марина Ивановна Цветаева…», в 1971 году, после семилетних хлопот, было наконец установлено каменное надгробие.
7 Эта цветаевская дача упоминается в рассказе «Жених».
8 18 сентября.
9 Речь идет об экземплярах журн. «Звезда», см. примеч. 1 к п. 1.
10 Андроников Ираклий Луарсаабович (1908–1990) – советский писатель, литературовед, специалист по творчеству М. Ю. Лермонтова, мастер художественного рассказа.
11 Поэт Павел Григорьевич Антокольский (1896–1978) был другом юности М. И. Цветаевой, впоследствии принимал активное участие в возвращении к читателю ее литературного наследия: написал предисловие к сборнику ее пьес «Театр», отозвался на выход «Избранных произведений» в «Библиотеке поэта» статьей «Книга Марины Цветаевой» и т. д. Вошел в обновленный состав комиссии по литературному наследию Марины Цветаевой.
12 Орлов Владимир Николаевич (1908–1985) –
литературовед, исследователь творчества
А. Блока, в 1956–1970 годах – главный редактор серии «Библиотека поэта»,
инициатор издания ряда книг Цветаевой в СССР после почти сорокалетнего
перерыва. Несмотря на умение ладить с сильными мира сего, в ситуации застойного
«закручивания гаек» Орлов оказался не ко двору: в 1968 году он был смещен с
должности главного редактора «Библиотеки поэта», вернулся благодаря ходатайству
секретариата Союза писателей, в 1970 году был окончательно отстранен.
13 Цветаева М. И. Избранные произведения. М.; Л.: Сов. писатель, 1965 (Б-ка поэта. Большая сер.). Книга мгновенно разошлась и имела огромный резонанс у читателей.
14 Анастасия Ивановна Цветаева (1894–1993) –
младшая сестра М. И. Цветаевой. Ее знаменитые «Воспоминания» в то время существовали в виде объемнейшей
машинописи, впервые опубликованы были в
сокращенном виде: Цветаева А. Из прошлого // Новый мир. 1966.
№ 1. С. 79–133; № 2. С. 98–128.
15 В. К. Лосская, славист, ныне специалист по творчеству М. И. Цветаевой, доктор наук, профессор Сорбонны.
16 «Тетками» А. Э. называла сестру своего отца С. Я. Эфрона Елизавету Яковлевну Эфрон (1885–1976), режиссера, педагога, и ее подругу Зинаиду Митрофановну Ширкевич (1895 –1977), с конца 1920-х годов они жили вместе в одной комнате коммунальной квартиры.
17 Речь идет о книге В. А. Каверина «Перед зеркалом» (1965–1970), посвященной русской эмиграции, основанной на реальной переписке. В ней под именем Ларисы Нестроевой выведена и Марина Цветаева. А. Э. не только сама поделилась с Кавериным своими воспоминаниями, о чем упоминает чуть ниже, но и специально списывалась с друзьями во Франции, спрашивая их об Артемовых.
18 Имеются в виду воспоминания чешского писателя, публициста, критика Франтишека Кубки 1889–1969) «Грустный романс о Марине Цветаевой», написанные в 1960 году А. Э., однако забывает здесь упомянуть чешскую писательницу и переводчицу А. А. Тескову, которая была многолетней и верной корреспонденткой М. Цветаевой; воспоминаний о Цветаевой, впрочем, она не оставила.
19 Эти письма опубликованы: Цветаева М. И., Пастернак Б. Л. Души начинают видеть: Письма 1922–1936 годов. М.: Вагриус, 2004.
20 Имеется в виду некогда принадлежавший А. Е. Крученых экземпляр стихотворного сборника Цветаевой «Версты: Стихи. Вып. первый» (М.: Госиздат, 1922) из собрания известного коллекционера М. С. Лесмана, в котором в 1941 году М. И. Цветаева по просьбе Крученых проставила посвящения стихов.
21 Никодим Акимович Плуцер-Сарна (1883–1945) и его жена Татьяна Исааковна (1887–1972) – близкие друзья М. И. Цветаевой. Пункты 3 и 4 ответов на вопросы И. К. очевидным образом связаны, ибо именно в вышеупомянутом экземпляре «Верст» под стихотворением «Руки даны мне – протягивать каждому обе…» Цветаевой сделана запись: «(Все стихи отсюда – до конца книги – и много дальше – написаны Никодиму Плуцер-Сарна <…>)».
22 По-видимому, речь идет о пластинке: Читает Татьяна Доронина. Цветаева М. Стихотворения; Стенька Разин. Вознесенский А. Монолог Мерилин Монро. Кедрин Д. Приданое. Л.: Мелодия [б. г.].
23 Первое издание мемуаров А. И. Цветаевой: Цветаева А. И. Воспоминания. М.: Сов. писатель, 1971.
24 И. К. попросила А. Э. достать ей том поэзии Цветаевой, вышедший в «Большой серии» «Библиотеки поэта» (см. примеч. 6 к п. 3).
25 Лидия Андреевна Никанорова-Артемова (1895–1938) под именем Лизы Тураевой стала главной героиней романа В. А. Каверина «Перед зеркалом» (см. примеч. 3 к наст. письму); она и ее муж – Георгий Калистратович Артемов (1892–1965) — несколько раз упоминаются в дневниковых записях М. И. Цветаевой.
26 И. К. предложила А. Э. записывать их беседы на магнитофон.
27 Речь идет о присланной в редакцию журнала «Звезда» первой части воспоминаний А. Э., впоследствии опубликованных: Эфрон А. Страницы воспоминаний // Звезда. 1973. № 3. С. 154–180. О том, как И. К. стала инициатором написания этих воспоминаний, см.: Кудрова И. Накануне // Звезда. 2010. № 3. С. 202 — 204.
28 Этот замысел И. К. со временем вылился в посвященную «Воспоминаниям» А. И. Цветаевой статью «Листья и корни» (Звезда. 1976. № 4. С. 189–193), приуроченную к выходу второго, расширенного издания книги.
29 Отсылка к словам «Люди, я любил вас, будьте бдительны!», которыми заканчивается книга «Репортаж с петлей на шее» чешского писателя Юлиуса Фучика (1903—1943), героя антифашистского Сопротивления.
30 Иван
Владимирович Цветаев (1847–1913), – известный филолог-классик, создатель Музея
изящных искусств Александра III (ныне –
Государственный музей изобразительных искусств им. Пушкина), и Мария
Александровна Цветаева (урожд. Мейн, 1868–1906) – родители
М. И. и А. И. Цветаевых; упоминающаяся выше первая жена И. В. Цветаева –
Варвара Дмитриевна Цветаева (урожд.
Иловайская) (1858–1890); Валерия
Ивановна Цветаева (Лёра; в замуж. Шевлягина, 1883–1966) – дочь И. В. Цветаева
от первого брака; младшие сестры, соответственно, – М. И. и А. И.
Цветаевы.
31 Андрей Иванович Цветаев (1890–1933) – сын И.
В. Цветаева от первого брака,
искусствовед.
32 Имеется в виду продолжение воспоминаний А. Э.
33 Представлялось очевидным, что не весь текст воспоминаний будет «проходным» по идеологическим причинам, несмотря на тщательную «самоцензуру» автора, и в самом деле, 8 декабря 1974 года А. Э. писала В. Н. Орлову: «Кудрова мне сообщила (“неофициально”, впрочем) о том, что Холопов (в то время – главный редактор журнала “Звезда”. – Ю. Б.) требует сокращения “в линии” С<ергея> Э<фрона>… Подожду терпеливо… посмотрю, что за купюры они мне предложат… и если оные купюры меня не устроят, не без сожаления, но железно! заберу свой материал обратно…» (Эфрон А. С. История жизни, история души: [В 3 т. ]. М., 2008. Т. 2. С. 401).
34 Из этого списка в журнальный вариант воспоминаний не вошла главка «Лавка писателей», поскольку А .Э. предпочла полностью снять ее, нежели убрать упоминание о Н. А. Бердяеве, как того требовала редакция по цензурным соображениям.
25 См. примеч. 1 к письму 1.
36 «Герой труда» (1925) – цветаевская проза, посвященная В. Я. Брюсову,
37 А. Э. ошибается, маленькая рецензия А. Т.
Твардовского (Новый мир. 1962. № 1. С. 281) была откликом на первый послевоенный
цветаевский сборник (Цветаева М. И. Избранное. М.: Гослитиздат, 1961), а не на
том «Библиотеки поэта» 1965 года . Антокольский же как раз посвятил «Избранным
произведениям» большую, частью аналитическую, частью мемуар-
ную, статью (Антокольский П. Книга Марины Цветаевой // Новый мир. 1966. № 4. С.
213–224). Впрочем, рецензия на «Воспоминания» А. И. Цветаевой также была
написана и напечатана: Антокольский П. Проза и память (Анастасия Цветаева.
Воспоминания. М.: Сов. писатель, 1971. 527 с.) // Новый мир. 1972. № 6. С.
250–254.
37 Под маркой этого вымышленного издательства юные супруги Эфрон выпустили четыре книги: сборники Цветаевой «Волшебный фонарь» (1912) и «Из двух книг» (1913), книгу рассказов С. Эфрона «Детство» (1912) и брошюру М. А. Волошина «О Репине» (1913).
38 Речь идет о первой монографии, посвященной Марине Цветаевой: Karlinsky S. Marina Cvetaeva: Her Life and Art. Berkeley; LA: Univesity of California Press, 1966. При всех неизбежных недостатках этой пионерской работы неприятие А. Э. очевидно связано в первую очередь с тем, что Карлинский открыто писал о белогвардейских симпатиях Марины Цветаевой и о связи С. Я. Эфрона с органами НКВД.
40 Акционерным издательским обществом Ф. А. Брокгауз – И. А. Ефрон выпускался энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона – крупнейшая дореволюционная русская универсальная энциклопедия.
41 Действительно именно в этом прозаическом произведении Марины Цветаевой рассказывается история издания ее первого поэтического сборника.
42 Эта последняя книга стихов Цветаевой была напечатана в парижской типографии Union в 1928 году, тем же тиражом в 500 экз., что и ее первый сборник.
43 А. Э. провела в лагерях и ссылках 16 лет.
44 См. примеч. 1 к п. 6.
45 Столетний юбилей Марины Цветаевой отмечался 26 сентября 1992 года.
46 И. К. предоставила А. Э. машинописную копию
хранившихся в рукописном отделе Пушкинского Дома писем М. И. Цветаевой М. А.
Волошину, которые готовила к печати. Опубликовано: Письма Марины Цветаевой
Максимилиану Волошину / Публ., вступление и примечания
И. Кудровой // Новый мир. 1977. № 2. С. 231–245.
47 А. Э. хочет подчеркнуть, что здесь следует читать «все», а не «всё».
48 Неизвестная земля (лат.).
49 Здесь и ниже речь идет о вопросах, возникших при комментировании писем Цветаевой Волошину. «La Canne de Jaspe» («Яшмовая трость»), упомянутая в письме от 5 января 1911 года, – книга рассказов французского писателя Анри де Ренье (1864–1936), которого Волошин очень любил и высоко ценил.
50 Отраслевая энциклопедия, выпущенная знаменитым энциклопедическим издательством Ларусс (Librairie Larousse).
51 По моде (фр.).
52 В письмах Волошину юная Цветаева много пишет о произведениях немецкого писателя Генриха Манна (1871–1950), которыми она тогда увлекалась. Упоминается также его брат, выдающийся писатель Томас Манн (1875–1955).
53 В письме от 7 января 1911 года Цветаева цитирует стихотворение Ренье «Je n’ai rien…» («Нет у меня ничего…», 1908) в переводе Волошина: «Помяни… того, кто, уходя, унес свой черный посох и оставил тебе эти золотистые листья».
54 Е. Я. Эфрон (см. примеч. 2 к п. 4).
55 Согласно записи А. Э. со слов Е. Я. Эфрон, семья Эфронов познакомилась с М. А. Волошиным еще в 1897 году, потом они надолго потеряли друг друга из виду; следующая встреча, ставшая началом регулярного общения и дружбы, произошла в Париже в 1908–1909 годах (см. Цветаева М. Неизданное. Семья: История в письмах. М., 1999. С. 15–16).
56 Имеется в виду Константин Михайлович Эфрон (1921–2008), сын В. Я. Эфрон и М. С. Фельдштейна (1884—1939).
57 Эфрон Вера Яковлевна (1888–1945) – сестра С. Я. Эфрона, актриса, педагог; ее муж – Михаил Соломонович Фельдштейн, юрист, правовед.
58 См. примеч. 3 к п. 7.
59 А. Э. перевела ряд стихотворений французского писателя и поэта Теофиля Готье (1811–1872) для издания: Готье Т. Избранные произведения: В 2 т. М.: Худ. лит., 1972.
60 А. Э.
перевела 17 сонетов Петрарки для издания: Петрарка Ф. Избранное.
Автобиографиче-
ская проза. Сонеты. М.: Худ. лит., 1974.
61 См. примеч. 1 к п. 10.
62 См. примеч. 1 к п. 10. Вступление к публикации напечатано на с. 231–236.
63 Речь идет об Анне Александровне Саакянц (1932–2002), впоследствии известной исследовательнице творчества М. И. Цветаевой, подготовившей в соавторстве с А. Э. все значимые издания 1960-х годов.
64 Имеется в виду публикация 21 письма Цветаевой Волошину в «Ежегоднике рукописного отдела Пушкинского дома на 1975 г.» (Л.: Наука (Ленинград. отд.); Академия наук СССР. Ин-т русской лит-ры (Пушкинский Дом), 1977. С. 151–185), подготовленная В. П. Купченко, впоследствии видным специалистом по творчеству М. А. Волошина. Купченко и И. К. (годом раньше) взялись за подготовку писем Цветаевой Волошину независимо друг от друга; вопрос о публикации закономерно вызвал определенное напряжение (см. следующее письмо).
65 Экземпляры журнала со второй частью мемуаров А. Э. – «Страницы былого» (Звезда. 1975. № 6. С. 148–189).
66 Хенкина Софья Александровна – в то время секретарь редакции журнала «Звезда».
67 Ксения Дмитриевна Муратова (1904–1998) – выдающийся литературовед и библиограф, в 1970–1978 годах возглавляла рукописный отдел Пушкинского Дома, в 1972–1978 годах «Ежегодник рукописного отдела» издавался под ее редакцией; с русским писателем П. П. Муратовым (1881–1950), автором известнейшего труда «Образы Италии».
68 Речь идет о сотруднице рукописного отдела, позволившей И. К. ознакомиться с письмами Цветаевой Волошину. Чтобы защитить ее от возможного неудовольствия начальства, к публикации было сделано примечание, согласно которому копии писем были якобы предоставлены И. К. А. Э. (а не наоборот, как это было на самом деле).
69 «Гагизм» (от фр. «gaga») – впавший в детство, в маразм.
70 Мария Степановна Волошина (урожд. Заболоцкая, 1887–1976) – вдова М. А. Волошина, до самой своей смерти жила в его Доме поэта в Коктебеле, сохранила обстановку комнат, библиотеку и архив.
71 Саакянц. См. примеч. 2 к п. 12.
72 В самом крайнем случае, в последний момент (лат.).
73 Больница была основана И. З. Добротворским, мужем двоюродной сестры И. В. Цветаева.
Публикация Ирмы Кудровой
Подготовка текста и комментарии Юлии Бродовской