Публикация Елены Зиновьевой
Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2011
Дом Зингера
Марк Берколайко. Партия. М.: Анаграмма, 2010. — 448 с.
Сложную шахматную партию предстоит разобрать читателю этого романа. А ведут ее ни много ни мало Яхве, он же Иегова, Бог Всеблагой и Всемогущий, и Рафаэль, его любимый ученик, чернорабочий в мастерской Творца, прозванный и Люцифером, и Сатаниэлом, и совсем уж мерзко — Повелителем Мух. Они недовольны друг другом, отношением к ним людей, не могут разрешить вопрос о том, как подобает развиваться созданному ими человечеству — только по твердым заповедям, данным им Богом, или — точка зрения Люцифера — допустить компромиссы и избавить человечество от сковывающего представления о полярности всего сущего, от надуманного выбора между Богом и Люцифером. А так как, – приходят к согласию они, — несправедливо решать судьбу людей без их участия, то оговаривают условие: каждый из них имеет по три возможности не дать сопернику сделать сильнейший ход. Для этого надо взять под наблюдение кого-нибудь из тех, кто находится на густом перекрестье Судеб — и поставить его перед выбором из двух вариантов, игроки же попробуют угадать, как поведет себя их избранник, и в зависимости от этого ход делается или нет. До разрешения спора в развитие человечества оба не вмешиваются. Повествование у Бруткевича получилось прихотливое и многофигурное. В титанической шахматной партии, которую ведут сквозь века Создатель с Люцифером, сквозная линия “современности” (2003 год) в романе сюжетно привязана к эндшпилю Большой Игры. А все вставные новеллы, упакованные в разделы “Дебют” и “Миттельшпиль”, разведены друг от друга как в пространстве (Испания, Италия, Россия, Великобритания), так и во времени (от Цезаря до Черчилля). На главных этапах шахматной борьбы — миттельшпили — игроки пытаются предугадать: пойдет ли Цезарь в сенат, зная, что там готовится его убийство; решится ли Торквемада явиться в королевский дворец с требованием изгнать евреев из Испании; вернется ли Грибоедов в Персию, догадываясь, что его там ждет смерть; откажется ли Сальери от веселого яда Бомарше в призрачной надежде услышать хоть раз Другую Музыку; произнесет ли Черчилль вслух правду о разрушении Ковентри и покинет ли Витгенштейн любимый Кембридж. К заключительной стадии партии вырисовывается ничья. И тогда исход игры зависит от поведения пешек. А пешками в этой игре выступают Георгий Бруткевич, 1947 года рождения, выпускник МГУ, бывший боксер, бывший геофизик, бывший политтехнолог, а ныне персона, приближенная к губернатору славного города Недогонеж (читай Воронеж, родной город автора), и его подруга-журналистка, женщина страстная и энергичная. Эндшпиль — это и сатира на современное бытование провинциального города, на его политическую элиту, на журналистское сообщество. Это и знакомые экономические реалии, когда потомок героя Бородина и сын рафинированной пианистки Бруткевич (по замыслу автора — герой положительный и благородный, но так ли это?) не может осуществить перспективный “Недогонежпроект” по производству органических удобрений, повышающих урожайность вдвое: саботаж, подставы, откаты. Эндшпиль — это и любовная история двух главных героев, каждому из которых предстоит под влиянием обстоятельств сделать драматический выбор: остаться вместе или разойтись. В данном случае, применительно роману, пересказ сюжетной линии не может подменить содержательную часть. Каждая новелла оставляет просторы для размышлений: в первую очередь — а почему из многовековой истории человечества, свободного от божеского волеизъявления или дьявольских козней, выбраны именно эти эпизоды? Работают ли они на решение основной проблемы, заявленной в начале романа: компромисс или безусловность божьих законов должны лечь в основу существования человечества? Не говоря уже о том, что каждая из новелл погружает читателя в определенные исторические реалии с проблематикой, далеко уводящей читателя от первоначального замысла и на него, как правило, не играющей. Увы, досаду вызывают не столько авторские вымыслы (в пояснениях к этим главам содержатся указания, где автор именно прибегает к вымыслу, право автора!), сколько тени от “развесистой клюквы” в антураже и поведении героев. Наподобие предложения Нико-
лая I: а не испить ли нам, уважаемый Александр Сергеевич, господин Грибоедов, водочки, да с мочеными яблочками. Справедливости ради скажем: беседы Грибоедова, Пушкина, Чаадаева, несомненно, вызывают интерес (не исторической достоверностью, нет), а тем, что обращены-то они к вечно волнующему вопросу об исторических путях России, о власти и обществе в России. Оставим читателю право разобраться в этой запутанной игре и ее смыслах — их можно обнаруживать и обнаруживать: в новеллах, в сквозной сюжетной линии, в беседах двух игроков, в финале. Назовем только один, лежащий на поверхности вывод из этого интригующего построения: в конечном счете выбор человека, будь он значимой фигурой исторического процесса или “пешкой” в нем, — это всегда его собственный выбор, в котором бессмысленно искать и божественное провидение, и дьявольские козни.
Виктор Червинский. Из плеяды кочевников. Стихи и проза. СПб.: ВВМ, 2010. — 174 с.
Из плеяды кочевников — это когда в твоих венах смешалась немецкая, польская, украинская, хакасская, русская, немецкая кровь. Это когда ощущаешь свою родственную связь — через хакасов — с далекими предками из эпохи Чигисхана. Это когда судьба сделала кочевниками и прадедов, отправившихся в Сибирь в прошлом веке: одних добровольно, других – по этапу. Среди них были и братья Роде-Червинские, немецкие переселенцы, еще в конце XIX века перебравшиеся из Могилевской губернии, с насиженного места, в далекую и неведомую Сибирь искать счастья. Из плеяды кочевников — это когда и твои родители тоже оказались своеобразными кочевниками, оставившими юг Сибири, Сибирскую Швейцарию ради строек суровой Якутии: надо было кормить семью. А сам ты родился на железнодорожной станции Аскиз, затерянной среди бескрайних сибирских просторов. Нынче этот регион носит гордое название Хакасия. А полвека назад здесь была маленькая автономная область на юге Красноярского края, зажатая в Минусинской котловине между отрогами горного Алтая и Саян, там, где берет свое начало могучий Енисей. И сам Виктор Червинский, журналист по основному роду деятельности, тоже немало поколесил по стране. Почти тридцать лет он прожил в городе Мирный: отсюда уезжал на учебу в Ленинградский государственный университет, сюда вернулся после окончания университета и стал учителем истории и обществоведения. “Из плеяды кочевников” — это рассказ о времени, о людях, о себе. В. Червинский родился летом 1953 года, когда “холодная война” была в самом разгаре, а СССР находился на пороге перемен: в марте года умер Сталин, а в конце года был расстрелян Берия. Краткие и емкие характеристики изменчивой политической и экономической ситуации в стране и мире задают ритм воспоминаниям. Первые компьютеры, полеты в космос, вечно неспокойный Ближний Восток, Карибский кризис, Пражская весна, военный инцидент на острове Даманском в 1969 году, борьба за свободу Анджелы Дэвис, явление “Битлз”… События и персонажи, волновавшие их современников и превратившиеся в подзабытые страницы прошлого. Характеристики бьющей ключом жизни на разных этапах второй половины ХХ века оттеняют и проясняют индивидуальную линию судьбы, судьбы советского человека, готового к созиданию. “Когда мне было мало лет, // отец учил меня добру. // Он строил трассу на Тайшет, // на голубую Ангару. // Он долю лучшую искал — // непросто прокормить семью. // Гремели взрывы среди скал, // как в неоконченном бою. // Извечный труд. И вечный бой! // — Отец, возьми меня с собой!” За годы кочевой жизни семье доводилось жить и в вагонах, и в бараках. В хакасском поселении Бискамжа в однокомнатной квартире в щитосборном доме родители спали в комнате, а бабушка и дети — на кухне, где для ребятишек соорудили полати над бабушкиной кроватью. А когда зимой отелилась корова, теленка тоже на первое время поместили на кухне у входа, чтобы он в стайке не замерз. “Сегодня трудно представить, как можно жить в таких условиях. Но — жили!” За двадцать лет до коммунизма, приход которого объявил Хрущев, в апреле 1961 года полетел в космос Гагарин; школьники слушали репортажи на улице из репродуктора на столбе: в школе не было не только телевизора, но и радио. Но это было ничто в сравнении с тем, что мы покорили космос. А трудности быта воспринимались как нечто само собой разумеющееся. Это очень яркие и добрые воспоминания. С благодарностью пишет В. Червинский о своих учителях, наставниках. Добрым словом вспоминает он и Новосибирскую ВПШ, куда его в 1984-м направили на учебу — на отделение, где готовили руководителей СМИ: это была хорошая школа менеджмента. Он рассказывает, что читали, смотрели в кинозалах и театрах его сверстники, что они пели во времена расцвета бардовской песни. Трудно не согласиться: “А я еду, а я еду за туманом” звучит у костра естественнее, чем “Муси-пуси”. По работе он встречался со многими деятелями культуры и искусства, писателями и политиками. Он работал в разных уголках когда-то занимавшей шестую часть суши страны, ему есть что рассказать — без черных красок — о жизни советского человека, рожденного после войны, о дорогах, которые перед ним открывались. Значительную часть книги составляют стихи. Циклы стихотворений “Дым Отечества”, “У времени в плену”, “Осенние элегии” — отражение раздумий зрелого человека о прошлом и настоящем. Прошлое — это в первую очередь Сибирь, с которой связана значительная часть жизни, ее природа, тундра, что без конца и края, и ее обитатели. “Ну а мы рвались в края таежные, // улетали в глухомань острожную, // чтоб жар-птицы отыскать перо. // …Белыми ночами у костра // под гитару чудаки бродячие // пели песни Визбора и Клячкина…” (“На Ботуобии”). Прошлое — это город юности, Ленинград, он же — и настоящее: “Голову склоню в немом поклоне, // здесь, на Невском, на исходе дня. // Мост Аничков. Вздыбленные кони // с укоризной смотрят на меня” (“В сутолоку Невского проспекта окунусь, как прежде, с головой”). Но настоящее — прежде всего — это тревога за будущее. “Что может быть страшней // заброшенного дома?” А сколько заброшенных домов, деревень, городов по России? “Коль храм в запустенье – беда, // но страшнее – души запустенье. // Ныне храмы встают из руин, // а заблудшие души – в потемках. // И вопрос беспокоит один: // в чем отыщут опору потомки?” (“Валаам”). И все-таки пусть дым отечества с горчинкой, пусть в нем соединились запах роскоши и нищеты и пахнет он горечью прошлых измен, — стихи В. Червинского согреты любовью к тому, что зовут Отечеством к его прошлому и верой в будущее. “Нас бросает то влево, то вправо, // то к смирению, то к топору. // Пусть Россия — не супердержава, // мы — не пыль на ветру. Точка ру” (“Дым Отечества”, 2009).
Валерий Дударев. Интонации: стихотворения /Ред. Б. К. Рябухин. М.: Художественная литература, 2010. — 192 с.: ил. — (Миниатюрные издания).
Валерий Дударев может отправиться в чужеземье миров и эпох, на запад и на восток, в Италию или Среднюю Азию, погрузиться в сутолоку столичной жизни,
но — по сути — он остается поэтом, навсегда завороженным Великой Русской равниной. Он остается “На почве нашей, где косогоры… // Где повторятся родные взоры // И голоса!”; “Ни яхты, ни дома с камином // Не будет в судьбе у меня. // А будет рябина. / Рябина // И отблеск спокойного дня”. Обильная и совсем неэкзотическая растительность Русской равнины: родниковая глушь камыша, “где стряхнуть не посмеет рука // С подорожника гроздья росин, // Ни шмеля отогнать с василька”, все эти привычные нам плакучие ивы, ветлы, черемуха, заброшенные сады, таящие сиреневую прядь, одичалые лилии присутствуют в стихах как начало животворящее. “В сумерки сонные, / в сумерки сочные // Кто-то же все-таки смог // Вдруг рассмотреть в васильках / у обочины, // Как наливается слог!” “Пленительная суть пустых полей — великих и печальных”, перелески, холмы, косогоры — бесконечное пространство Русской равнины, форма зримая. Соответственно всем канонам философской науки у В. Дударева понятия пространство и время неразрывно связаны между собой. Но у поэта особые отношения со временем: и такую важную философскую характеристику, как необратимость, оно у него теряет. На едином пространстве одновременно существуют и прошлое, и настоящее, и будущее. Отсюда так органично в привычном ландшафте обитают древляне, зыряне, поляне, гунны — древние насельники этих мест, чей след не затерялся в веках. Отсюда и вопреки обыкновению локализовать античность Средиземноморьем — так естественно проявляются в стихах и античные мотивы. Вместе с тем поэт предельно обостренно, чутко ощущает текучесть времени и недолговечность отпущенного человеку земного бытия. Пожелтевшие листья, опавшие ягоды рябины — сама природа не дает возможности забыть об эфемерности всего сущего. Поэт сам словно заворожен мгновением бытия и в свою очередь завораживает, останавливает его. “Замирает вода на озерах, // Замирает звезда на просторах… Замирает душа. / Но сквозь ветер // Догорает случайный костер. // Как душе сохранить на рассвете // Волны, / небо / и этот простор?”; “Замри! / Разгоняется ливень!” В этих фиксациях нет статичности: запечатлев мгновение, сохранив его для вечности, поэт снова устремляется в бурный круговорот времен и стихий, где все повторяется. “Мелькнет, чтоб снова повториться! // И повторяется уже // Сухим листком, смешной синицей, // Дымком на дальнем рубеже…” “Скоро безумно промчатся века! // Мы же в потоке столетья // Вновь подождем, не приснятся пока // Сосны печальные эти!” “Замри, как замирает ель! // Умри, как тень на дне колодца! // Как начинается метель — // Жизнь бесконечная начнется!” Ливни, метели, “непролазные, жаркие ласки // вековой Пугачевой пурги!” Какая уж тут статичность? Ментальности уроженца этой самой Русской равнины присуще и созерцание, и ярко выраженная экспрессия. Другое дело, что “больно душе человека, что скор этот поезд и век”. И неизвестно, что сулят “иные грани бытия”. “На раскопах тревожит птица // Потускневшие письмена. // Но не в силах с землей проститься // Улетающая страна… Посмотри же! // Под той ракитой, // Где степной завершился бой, // Наши пращуры позабыты. // Позабыты и мы с тобой! // Дождь/ Под ветлами, / под ракитой // Вековечная тишина. // Но какой-то страной забытой // Наша чудо-страна полна”. Неожиданные звучания приобретает у поэта осмысление неизбежности смерти. Он “поигрывает” с нею в “городских” стихах. Щемяще нежно относится к тем, кому “месяц до Бога”, к бабулькам и старикам, “уцелевшим в эпоху”. В пространствах Русской равнины, в многовекторности времени находит успокоение. “Кроме вечности, простор ничего не принесет, // Запах пижмы с косогора, // А излечит, а спасет”. В пространствах Русской равнины, в многовекторности времени отыскивает смыслы данной человеку жизни. “Мы долго бродили. // Ночами // В тревоге глазели окрест, // Пустую рябину качали – // И слушали шорох и треск! // А в сроки леса облетели, // Попряталось в норы зверье; // Да как же мы так не сумели // Понять назначенье свое?” “Есть высшая доля! / Однажды, // Всю жизнь отложив на потом, // Пойти одиноким, / миражным, // Проселочным, / диким путем. …Сдержать вековые рыданья // и дальше пойти по Руси”. Естественно, мир поэта не ограничивается только данной темой. Особого прочтения заслуживают насыщенная сильными ритмами, жизнеутверждающая лирика В. Дударева, его “городские” стихи, гражданские — есть и такие, далекие от публицистичности, но отражающие проблемы нынешнего дня. Специального разговора заслуживает и использование в лирике знаковых имен: Ахматова, Хлебников, Есенин, Мариенгоф. Бродский, Мандельштам, Метерлинк… “На столике томик Рубцова—//Одна из печальных примет // Последнего русского слова // И века, которого нет!”
Идеология “особого пути” в России и Германии: истоки, содержание, последствия: сборник статей / Kennan Institute; под ред. Э. А. Паина. М.: Три квадрата, 2010. — 320 с.
Сборник включает как исторические исследования, так и материалы, посвященные современным проявлениям идеологии “особого пути” — уникального, отличного от других стран развития страны — в Германии и России. В наиболее завершенной форме это понятие было сформулировано в германской историографии XIX—XX веков. В России аналогичные концепции предопределенности истории, пусть и менее обоснованные теоретически и не имеющие единого названия, сложились со времен Н. Карамзина (а возможно, и раньше, со времен известной мифологемы “Москва — Третий Рим”, заявленной елеазаровским старецем Филофеем в начале XVI века). Почему возникли однотипные идеологии в разных странах? Как они отражались и отражаются в политической практике и влияют на нее? Вопрос об особенностях исторического пути Германии немцы задавали себе как до объединения Германии, так и в различные кризисные периоды существования этой страны. Вопрос об особенностях исторического пути России – в прошлом, настоящем, будущем – остро стоит в современной России. В сборнике эти проблемы обсуждают российские и немецкие ученые: историки, социологи, политологи. При сравнении вы-
сказываний философов, политиков, литераторов и других производителей идей в Германии и России, так или иначе обозначающих “особый путь” своей страны, четко проступает сходство ключевых признаков этой идеологемы. К числу таких признаков прежде всего относится идея противопоставления своей страны некоему Западу. Если антитеза “Россия—Запад” давно стала рядовою, то постановка подобного вопроса в приложении к Германии может показаться странной. Однако и для Германии взаимоотношения “Германия—Запад” когда-то являлись актуальными: они рассматривались как противопоставление абсолютизма Пруссии конституционной монархии Англии и республиканскому строю во Франции. Сходство в проявлениях идеологии “особого пути” как в Германии, так и в России обнаруживается и в других позициях. Это и особая роль верховной власти в управлении страной в противоположность западному демократизму; и особая ментальность народа, характеризующаяся извечной и неизбывной верой в авторитет правителя; и особое уважение своей страны к духовной культуре, к “духовности” в широком смысле, как противоположность западному прагматизму. Одной из задач, которую поставили составители книги, было продемонстрировать, что сама идеология (система взглядов) “особого пути” России оказывается вовсе не особенной, не уникально российской. Сравнение идеологии “особого пути” в России и Германии указывает на ее социальную типичность, и в этом смысле само это сравнение выступает оппозицией представлениям об уникальности “особого пути” в России. Что ж, действительно любая страна имеет свои особенности, фиксируемые практически каждым историческим исследованием, каждая может говорить о своем “особом пути”. Немецкие авторы рассматривают эту проблематику лишь как предмет исторических исследований и общетеоретических построений. Среди статей присутствует и такая, где проявления идеологии “особого пути” рассматриваются на анализе особой трактовки права, характерной для двух разновидностей тоталитарных режимов: национал-социализма и сталинизма. Знака равенства между двумя диктатурами Ю. Царуски, доктор наук, научный сотрудник Института новейшей истории города Мюнхена, не ставит. Хотя бы потому, что в марксизме-ленинизме не существовало идеи биологического носителя враждебных свойств, и в отличие от режимов советского типа массовый целенаправленный террор является неотъемлемой частью именно нацизма. В статьях российских авторов представлено в основном современное бытование этой идеологии в России. Это и история метаний постсоветской внешней политики России от идеи интеграции в Европу к идее “особого пути” (А. Кубышкин, А. Сергунин); и теоретическая концепция, согласно которой основной версией идеологии “особого пути” в современной российской политике выступает “цивилизационный национализм” (А. Верховский и Э. Паин); и попытка дать анализ специфики современного политического режима, опирающегося с разными целями на идеологию “особого пути” (Э. Паин). Динамику российского общественного мнения по отношению к идее “особого пути” анализирует социолог Б. Дубин. Б. Фирсов представляет взгляд иностранцев на особую российскую ментальность. Естественно, присутствуют и исторические аспекты: рождение идеи “особого пути” в России, чем она питалась и питается (М. Майофис. “От идеи “единой Европы” к идее “особого пути”:
С. С. Уваров в 1819—1821 годах”; А. Дмитриев. “Большевики, интеллигенты и российская самобытность: к истории сменовеховских диагнозов”; Л. Люкс. “Особые пути России и Германии на примере евразийства и └консервативной революции“”; С. Магарил. “Мифология “Третьего Рима” в российском образованном сообществе”). За идеологией “особого пути” порой видится нечто похожее на идеологию избранного народа, порой имперский, великодержавный комплекс, порой защитная и антимодернизационная направленность. Понятие “особый путь” рассматривается как ключевое в системе взглядов и идей (идеологии), сопровождающей становление национального государства или его глубокие кризисы, осознанные как провал предшествующего национального проекта. Оба явления порождают острые приступы общественной саморефлексии о сущности нации и ее “национальной идее”. Похоже, что слишком острая саморефлексия ведет к тяжелой депрессии, когда одинаково мрачно выглядит и прошлое, и настоящее, и будущее страны. “У России тяжелая наследственность, – пишет С. Магарил. – Из истории известны четыре случая распада ее государственности: в XI веке — Киевская Русь, в XVII веке — Великое княжество Московское, в начале ХХ века — Российская империя и, наконец, в конце ХХ века — Советский Союз. Исторический интервал от распада к распаду последовательно сокращается: 600 лет — 300 лет — 74 года”. Такой феномен, как способность страны к восстановлению на новом уровне, готовность менять вектор развития, не рассматривается, как не рассматривается и не менее “тяжелая наследственность” иных империй. Настоятельная задача российской интеллигенции, и прежде всего социогуманитарной корпорации: наращивание рационального знания о российском социуме и настойчивая трансляция этого знания в общество, — считает Магарил. Однако, судя по представленным в книге текстам, в этом рациональном знании доминируют претензии к истории и дню нынешнему. Тут и бесконечное воспроизводство деспотических форм правления в России, и второе пришествие культа Сталина, и авторитаризм Путина. Вместо заключения представлены две противоположные точки зрения относительно возможности использования идеологии “особого пути” как инструмента российской модернизации. Одну из них отстаивает петербургский писатель А. Мелихов, позиция которого отражена в названии его статьи: “Идеология “особого пути” как орудие модернизации”. С этим тезисом полемизируют Л. Гудков, Б. Дубинин, Э. Паин, выдвигая систему доказательств, почему идеологию “особого пути” невозможно приспособить для общественного блага. Точка зрения А. Мелихова подкупает своей логичностью и человечностью: “Каждый человек и каждый народ может любить только тех, кто поддерживает в нем естественное для всякого живого существа чувство собственной уникальности. … И правительства, которые откажутся идти навстречу этой реакции, будут утрачивать популярность, уступая дорогу более услужливым”. В основу сборника легли статьи, написанные по итогам докладов на Шестых Старовойтовских чтениях, — конференции “Идеология “особого пути” в России и Германии: истоки, содержание, последствия”, проведенной в ноябре 2009 года в рамках Дней толерантности в Санкт-Петербурге. Книга, построенная как сборник статей, естественно, не может претендовать на систематическое описание идеологии “особого пути”. Зато принятая форма позволяет продемонстрировать разнообразие ракурсов анализа этого явления.
Михаил Катков. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 1. Заслуга Пушкина: О литераторах и литературе. Под общ. ред. А. Н. Николюкина / Институт научной информации по общественным наукам РАН. СПб.: ООО “Издательство └Росток“”, 2010. — 848 с.
“Либеральный, сочувствующий английской буржуазии и английской конституции помещик Катков во время первого демократического подъема в России (начало 60-х годов XIX века) повернул к национализму, шовинизму и бешеному черносотенству”, — писал В. Ленин в 1912 году. Стоит ли удивляться, что обширное публицистическое наследие Каткова неизвестно широкому читателю, что в России его работы не читали целое столетие? В течение многих десятилетий ХХ столетия его сочинения были недоступны читателю по идеологическим причинам. Они не переиздавались, а в литературоведении и критике его имя сопровождалось отрицательными характеристиками. В “Литературной энциклопедии” 30-х годов, вышедшей под редакцией А. Луначарского, утверждалось, что Катков “сумел объединить вокруг себя все темные силы дворянско-помещичьей реакции”. В ходу были односторонние оценки деятельности М. Каткова Лениным, Герценом, Чернышевским. Собрание сочинений Михаила Никифоровича Каткова (1818—1887), выдающегося деятеля России, издается впервые. В шести томах будут представлены наиболее значимые направления его творчества: литературные, философские, педагогические труды, общественно-политическая и народнохозяйственная публицистика, статьи о совершенствовании госаппарата, о реформирование народного образования, избранная переписка с императорами, министрами, писателями. В отдельный том собрания будут помещены дискуссионные статьи и воспоминания современников Каткова, полемически рассматривающие его деятельность и творчество с разных точек зрения. В первый том вошла литературно-критическая публицистика Каткова: литературно-критические статьи, рецензии, очерки о литераторах. Катков высказывался по разным вопросам: о “Песнях русского народа”, изданных И. Сахаровым в 1838—1839 годах, о “Коньке-Горбунке” П. Ершова, о сочинениях в стихах и прозе графини С. Ф. Толстой, о Кольцове, Тургеневе, И. Аксакове, Батюшкове, Грановском. Он откликался на знаменательные даты, выступал по поводу празднования тысячелетия памяти св. Кирилла, столетия со дня смерти М. Ломоносова, пятидесятилетия литературной деятельности И. Лажечникова и даже по поводу трехсотлетия Шекспира. Особо его интересовало отчизноведение: и он отзывался на выход “Истории русской словесности” М. Максимовича, на “Очерки России”, издаваемые В. Пассеком, отмечал значение Карамзина для России, выступал в защиту памятников русской старины. Среди представленных публикаций наиболее известна его программная работа “Пушкин” (1856), которая все-таки переиздавалась в 1982 и 2005 годах в сборниках. “Достояние народа”: это устойчивое словосочетание принадлежит
М. Каткову. В статье “Права литературной собственности и необходимость сделать произведения Пушкина достоянием народа” он призывал: “Произведения Пушкина заслуживают того, чтобы выкупить их на счет казны. Наследники поэта, как слышно, за бесценок передали свое право; тем легче будет сойтись с его нынешними обладателями. Для этой цели могла бы быть составлена комиссия из лиц компетентных. Это было бы достойной честью, отданной памяти Пушкина, а вместе и несомненно пользой для русского образования. Было бы стыдно оставлять Пушкина еще далее под запретом частной собственности. В каких бы добрых руках ни находилось это право, как бы владелец его ни заботился о соблюдении общего интереса, произведения Пушкина, столь дорогие для русского народа, до тех пор не будут его собственностью, не получат достойного вида и не достигнут желательного распространения, пока право издания их не будет безусловно предоставлено каждому желающему”.(1872). В 1838—1839 годах он сотрудничал в “Московском наблюдателе”, в 1839—1841 — в “Отечественных записках”. В начале 40-х он порвал старые литературные связи. Начало 60-х стало временем смены позиций. В 1850—1855, 1863—1887 он редактировал газету “Московские ведомости”, в 1856—1887 издавал журнал “Русский вестник” и выдвинулся в число влиятельных публицистов. В предисловии к первому тому подробно рассказано об основных вехах в жизни Каткова, о его взглядах и убеждениях. Трудно поверить, но начинал Катков в рядах романтиков-свободолюбцев, “колебателей трона и власти”, коих сам же потом возненавидит, обзовет “гнилыми либералами” и “политическими плутами” и борьбе с которыми отдаст весь пыл души и таланта. Он публично осуждал позицию Герцена, который “сам сидит в безопасности, а других посылает на подвиги, ведущие их в казематы и Сибирь”. Громкую известность обрели его выступления по острейшим общественным вопросам, он бескомпромиссно защищал национально-патриотические устои и традиционный для России самодержавно-монархический государственный строй. Как и Победоносцев, Катков полагал, что гуманное отношение к людям требует не потворства их порокам и недостаткам, а решительного противодействия тому, что их губит. Ослабление власти, отмечал он, порождает смуту, и вместо явного правительства появляются тайные. Он был уверен, что в качестве силы, удерживающей государство и народ от падения в хаос, выступает самодержавие: монархия наилучшим образом обеспечивает порядок и разрешает все социальные противоречия. Он выступал против разрушительных идей революционной демократии, радикализма, терроризма, потворствующей ей интеллигенции. Неудивительно, что у него было много ругателей. Именно Катков вводит в обиход термин “нигилизм” как обозначение позиции жесткого отрицания, проповеди разрушения ради разрушения, высмеивания всего, что дорого каждому образованному и культурному человеку, отсутствия положительных взглядов у адептов “теорий, создаваемых из ни-
чего”, — Н. Г. Чернышевского и других “шестидесятников”. Он объявил “литературный поход” против либералов. В 60—70-е годы XIX века на страницах “Русского вестника” были опубликованы романы Тургенева “Накануне”, “Отцы и дети”, “Дым”, произведения Л. Толстого: “Казаки”, “Война и мир”, “Анна Каренина”, почти все романы Достоевского, повести Лескова “Запечатленный ангел” и “Соборяне”. Неординарность личности Каткова, его упрямый нрав, непредсказуемость поступков, жесткость позиции не раз становились причиной трудных отношения с писателями. Далеко не всегда его взгляды совпадали с убеждениями авторов и сотрудников, но он жестко руководствовался избранным политическим курсом журнала: “Право публичного обсуждения государственных вопросов поняли мы как служение государственное во всей силе этого слова”. Работы некогда известнейшего публициста, постепенно выцветавшие на пожелтевших страницах газет, стали доступны современному читателю, возвращение наследия крупнейшего мыслителя XIX века состоялось. Насколько актуальны взгляды защитника консервативной государственности сегодня, судить в конечном счете читателю.
Федор Шперк. Как печально, что во мне так много ненависти… Статьи, очерки, письма / Науч. руководитель А. Н. Николюкин. Вступ. ст., сост., подготовка текста и коммент. Т. В. Савиной. СПб.: Алетейя, 2010. – 312 с.: ил.
Федор Эдуардович Шперк (1872—1897), русский литературный критик, философ и публицист, друг В. В. Розанова, принадлежит к тем “литературным изгнанникам”, которых отечественная история литературы и философии до недавнего времени игнорировала. Причиной тому были и ранняя смерть критика, и “несозвучность” его взглядов новейшим временам. Вне поля зрения исследователей оставались почти все ключевые вопросы творчества Ф. Шперка как критика философ-
ско-религиозного направления, в первую очередь его новаторская концепция “христианского стиля” русской литературы. “Человек нерусского покроя”, лютеранин шведско-немецкого происхождения, воспитанный в традициях русского подвижничества, ко времени выхода из Санкт-Петербургского университета он серьезно и подробно занимался философией и литературой, интересовался славянофильством как течением, наиболее близком к народу и всему “народному”, искал “жизненности” в любом явлении литературы и искусства. В 1895 году он стал сотрудником газеты “Новое время”, за два года из начинающего журналиста превратился в ведущего сотрудника критико-библиографического отдела, вел собственную рубрику “Из литературного дневника”. Его рецензии граничили с критической статьей, поскольку касались не только предмета рецензии, но и затрагивали более широкие и достаточно злободневные литературные вопросы. Выступал он под псевдонимом “Апокриф”. Как о самостоятельной фигуре философской и литературной жизни Петербурга конца XIX века о Ф. Шперке исследований нет. В современном литературоведении его имя прочно связано с личностью В. Розанова: на страницах розановских книг тема Шперка постоянно возникает как образ-воспоминание, имеющий особое значение для понимания природы розановского субъективизма. Розанов видел в Шперке сомышленника, который “шел или пытался идти именно по тем путям и к тем духовным целям, к которым пролегла потом дорога самого Розанова”. И в ряде современных работ, особенно посвященных Розанову, имя Шперка, как правило, упоминается. Настоящая книга включает практически все литературно-критические статьи, философские сочинения и сохранившуюся переписку Ф. Шперка. Книга разделана на главы, состоящие из аналитического предисловия и собственно документальной части. История дружбы, взаимоотношений и взаимовлияний Розанова и Шперка изложена в первой главе. Во вторую главу помещены литературно-критические статьи Ф. Шперка, его обзоры современной ему литературы. Оригинально осмысливая состояние и развитие русской литературы, культуры и философской мысли конца XIX века, он предлагал новые основы для интерпретации литературного текста. В круг рецензируемой им литературы входили поэтические сборники В. Соловьева, Д. Мережковского, К. Фофанова, Л. Афанасьева, проза Ф. Сологуба, М. Крестовской, В. Немировича-Данченко. А также характеристика целых течений и направлений, например, женской беллетристики, дека-
дентской литературы, философских течений русской литературы. В третьей главе представлены философские очерки Шперка за 1892—1897 годы. Христианская ориентированность основных философско-эстетических интуиций Шперка была достаточно определенна и четко им декларировалась. Отказываясь от наследия 1860-х годов, Шперк искал новое мировоззрение в смене философской парадигмы российского общества. Индивидуальное духовное самосовершенствование и слияние всех людей в едином русле христианства — в этом Шперк видел смысл и значение художественной литературы. Утрату “цельности души” Шперк считал характеристикой для всего духа времени конца XIX века. Причину этого он усматривал в потере нравственных ориентиров, утрате духовности, в душевной пустоте. “Из души человечества ушел Бог” — вот рефрен многих его статей, посвященных описанию и критике современных нравов. На его взгляды в первую очередь повлияло учение В. С. Соловьева. Из всех ключевых понятий соловьевской философии: Всеединство, Богочеловечество, София — Шперк выбрал первое и не только усвоил, но и творчески переосмыслил его. В дополнение к публикациям работ Ф. Шперка в сборник включены полемические отклики В. Розанова, В. Соловьева, А. Суворина, П. Перцова, Э. Голлербаха, В. Брюсова, воспоминания современников, письма Ф. Шперка. Это дает возможность рассмотреть творчество Шперка в общем контексте литературы конца XIX века. Свое мнение о творческом наследии Ф. Шперка в предисловии к книге высказал и исследователь творчества В. Розанова, профессор Сиенского университета Джанкарло Баффо: “Безусловно, концепция Ф. Шпрека о “христианском стиле” искусства и культуры претерпела бы вскоре с наступлением эпохи модерна настоящий шок, как в точности произошло в середине 90-х годов с творчеством Розанова, когда подобный синтез в свете интенсивных размышлений о христианстве в конце концов представился ему невозможным в силу непоправимости раздирающего его дуализма. Несмотря на это, учение Шперка о неразрывной связи культуры и религии, священного и изобразительных форм, будет по-прежнему удивлять своей новизной, будучи предвестником “генеалогической” эволюции различных фундаментальных этапов современной западной мысли”. Незаслуженно забытый сегодня,
Ф. Шперк был самобытным философом и критиком, искал новые пути для прочтения русской классики и шел по тем “вехам”, которые вели к осознанию “духа христианского мировоззрения во всей его истине”.
Георгий Иванов — Ирина Одоевцева — Роман Гуль: тройственный союз. Переписка 1953—1958 годов / Публ., сост., коммент. А. Ю. Арьева и С. Гуаньелли. СПб.: Издательский дом “Петрополис”, 2010. — 632 с.
Георгий Иванов (1894—1958), Ирина Одоевцева (1895—1901? —1990), Роман Гуль (1896—1986). Все трое — эмигранты первой волны. Из них только Ирина Одоевцева вернулась в уже новую Россию: умереть в Ленинграде. Они рассматривались в советской печати (если когда и рассматривались) исключительно как представители “враждебного окружения”, носители “чуждой идеологи”. Ныне их эпистолярное наследие постепенно включается в общий культурный фонд отечественной словесности. С точки зрения представителей русской диаспоры, тоже сильно политизированной, интенсивное общение между собой двух поэтов с одним из руководителей нью-йоркского “Нового журнала” Романом Гулем можно признать едва ли не нонсенсом: настолько рознились их изначальные “идеологические платформы”. И если Гуль в конце 20-х годов ХХ века воспринимал парижскую пару как “прелестные чашки, расколотые в революцию”, то и они смотрели на Гуля как на “большевизана”. До 1953 года, года начала переписки, живущий в Нью-Йорке Роман Гуль и обитающие во Франции Иванов и Одоевцева были знакомы поверхностно. С 1953-го по 1958-й, до смерти Георгия Иванова в Париже, общение всех трех участников переписки оказалось особенно тесным, быть может, потому, что эмигрантов первой волны, связанных общими воспоминаниями о России, оставалось все меньше, все реже можно было встретить взаимопонимание в неоднородной среде терявших надежду вернуться на родину изгнанников. В своей переписке они были искренны, откровенны, порой жестоки в своих оценках текущих событий и их участников, прошлого и настоящего. В книге содержится масса интереснейших подробностей жизни и творчества известнейших русских писателей и поэтов: И. Бунина, А. Н. Толстого, З. Гиппиус, Д. Мережковского, О. Мандельштама, М. Цветаевой, Г. Адамовича, В. Набокова… Но составители предупреждают: “Строго говоря, их письма невозможно было бы публиковать при жизни любого из отправителей, равно как и при жизни упоминаемых в письмах людях. Невозможно — по чисто этическим соображениям. Характеристики, порой ужасающие, данные в письмах личностям как известным, так и малоизвестным, таковы, что любую из них можно оспорить или вовсе назвать преднамеренно искажающей реальность. Деликатно выражаясь, все они субъективны, часто вызваны минутными эмоциями или раздражающими воображение ситуациями. И тем не менее — это яркий и правдивый документ в том смысле, что он отражает вкусы, настроения и переживания людей, волею судеб вовлеченных в исторический водоворот, из которого выбраться никому не дано. На каком расстоянии от произошедших событий частная жизнь становится историческим свидетельством — вопрос, не подлежащий точному арифметическому исчислению. Нам кажется, что полувековая черта, определяющая сказанное и написанное от придания этому сказанному и написанному огласки, как раз та граница, которую можно переходить, не опасаясь причинить кому-либо реальных бед и страданий. В одном из писем к Гулю Иванов и утверждал и сомневался: “Пусть знаменитый “будущий историк литературы” разбирается в нашей переписке с двух берегов океана. Только будет ли этот будущий историк и будущее вообще?” Сегодня сомневаться не приходится: для всех трех участников выставляемого на обозрение эпистолярного действа будущее наступило. Впервые вводящийся в научный оборот материал этой книги представляет значительную ценность для исследователей русской культуры ХХ века: переписка выразительно раскрывает драму русской культуры, разделенной силой исторических обстоятельств на два практически не пересекающихся в течение семидесяти лет потока. Настоящее издание базируется на основе коллекций писем Г. Иванова, И. Одоевцевой, Р. Гуля, хранящихся в Йельском университете, США. Есть именной указатель. В конце каждого письма даны необходимые комментарии.
Ренэ Герра. “Когда мы в Россию вернемся…”. СПб.: ООО “Издательство └Росток“”, 2010. — 668 с.: ил.
Книга доктора филологических наук Парижского университета посвящена российской литературной и художественной эмиграции во Франции в период 1920—1970 годов. Ренэ Герра, “русский француз”, который собрал, сберег и возвращает нам нашу же культуру. Он погрузился в стихию русской изгнаннической культуры, когда многие из ее ярчайших представителей уже ушли, к сожалению, в “лучший мир”. Но во Франции еще оставались замечательные деятели русского искусства, разобщенные, а то и неприкаянные, уже отчаявшиеся быть понятыми и услышанными на своей Родине. Ренэ Герра собирал их у себя, в парижском пригороде Мёдон, и эти “Мёдонские вечера”, как свидетельствует скупая на похвалы И. Одоевцева, “по своему высокому культурно-художественному уровню могли бы даже конкурировать со знаменитыми “воскресеньями” Мережковских. Исторические посиделки были записаны на магнитофонную пленку, до сих пор не все расшифровано. Дом Ренэ Герра превратился в настоящий музей и хранилище тысяч книг, рукописей, писем, фотографий и документов, написанных в эмиграции, увезенных из России. Среди них письма и автографы Пушкина и Гоголя, Тургенева и Л. Толстого, Горького и Бунина (несколько сот бунинских писем), Северянина, Пастернака, Цветаевой. Одних лишь автографов Алексея Ремизова в архивах Герра более 400. К деятельности Герра негативно относились и в Советской России, и во Франции. В лучшем случае игнорировали. Это сегодня, спустя десятилетия, подвиг Ренэ Герра, собирателя русского культурного наследия, оценен по достоинству в обеих странах. Наглядным тому подтверждением являются такие награды, как французский орден Искусств и словесности и российский орден Дружбы. Среди его заслуг и издание 36 книг, связанных с русскими эмигрантами первой волны, в том числе сборников стихов русских изгнанников. Сегодня он охотно дает интервью московской, петербургской и региональной прессе, о нем или с его участием снимаются документальные фильмы, он регулярно появляется в теле- или радиоэфире, встречается с читателями во множестве городов нашей страны. Он продолжает возвращать в Россию ее культуру. В настоящую книгу вошли материалы из архивов легендарного собирателя. В них много нового о деятелях русского зарубежья, приоткрыты неизвестные еще страницы их драматичной жизни. В необычных ипостасях предстают русские литераторы: Б. Зайцев, И. Бунин, И. Шмелев, В. Набоков, Ю Терпиано, Б. Зайкович, С. Рафальский, А. Ремизов, Н. Оболенский… Письма, встречи, беседы. Русское искусство в изгнании представлено материалами, связанными с именами Ю. Анненкова, С. Шаршуна, М. Андреенко, Н. Колмакова и именами забытых художников, которые не найдешь в энциклопедиях и справочниках. Среди оригинальных, ранее неизвестных материалов и те, что представлены в рубриках “Русское зарубежье на почтовых открытках”, “Русская эмигрантская литература в зеркале открыток”. Впервые публикуется уникальный иллюстративный материал из личного собрания Ренэ Герра. И трагедия, и удача — так определил судьбу русских изгнанников Р. Герра. “…Я знал, тридцать лет тому назад уже знал, рано или поздно, эта страна, эти люди, которые говорят на русском языке, как принято теперь говорить — русскоязычная публика, рано или поздно с наслаждением, с умилением, с восторгом откроют этот пласт русской культуры. Ведь Серебряный век волею судеб заканчивался во Франции. Эмигрировали и писатели, и художники, и все, может быть, за редким исключением, смогли работать. Серебряный век, который главным образом связан с Петербургом, вовсе не умер, а продолжился до конца тридцатых годов. Потому что эмигранты сделали правильный выбор. Да, безусловно, любая эмиграция — трагедия, но для них она оказалась удачей. Здесь, в Советской России, они не смогли бы создать ничего подобного. По многим причинам. Своим творческим наследием они смогли доказать свою правоту, правильность своего выбора. Хотя особого выбора у них, в общем, и не было. Их все-таки изгнали. Но теперь мы видим их реванш. Они ведь были убеждены, что рано или поздно — и это была их мечта — они будут признаны здесь, в этой стране, в этой культуре, потому что они являются неотъемлемой частью российской культуры, независимо от политики, от всего того, что происходит сегодня. Культура — это то, что остается” (Петербург, 1999). Почти два десятка страниц в этой книге отведено под комментарии.
Борис Колоницкий. “Трагическая эротика”: Образы императорской семьи в годы Первой мировой войны. М.: Новое литературное обозрение, 2010. — 664 с.: ил.
Шокирующее название данной книге дало высказывание религиозного философа С. Булгакова, который не раз возвращался в воспоминаниях к непростой своей личной любви к последнему русскому императору. Настоящее исследование посвящено изучению тех образов членов императорской семьи, которые производили особенно сильное впечатление на современников, влияли на общественное сознание и на политическую борьбу в канун революции 1917 года. Разумеется, так называемая “фактическая биография” Романовых порой не имела никакого отношения к истории жизни их многообразных и противоречащих друг другу образов, но порой именно последние оказывали большее воздействие на политический процесс, чем реальные действия соответствующего персонажа. Б. Колоницкий изучает способы, какими пытались повысить свою популярность члены императорской семьи: Николай II, императрица Александра Федоровна, верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, вдовствующая императрица Мария Федоровна. Исследует роль слухов, их источники, значение символов, восприятие членов императорской семьи в образованном обществе, в низах. Верноподданным российского императора вообще следовало не только почитать своего государя, но и любить его. Император и члены его семьи должны были своими действиями побуждать народную любовь. Этому служили тщательно продуманные ритуалы царских поездок и церемонии награждения, официальные речи и неформальные встречи, широко распространявшиеся портреты и патриотические стихи. Язык монархии издавна был эмоционально насыщен, нормативные требования монархической риторики предполагают использование языка любви и счастья. Именно такой язык и употреблялся современниками Николая II в официальных бумагах и в частной корреспонденции. Однако впечатление, оставляемое этими документами эпохи, что все верноподданные российского императора всегда были “безмерно счастливы”, когда они имели счастливую возможность лицезреть “возлюбленного монарха”, весьма обманчиво. Устоявшиеся веками бюрократические формы часто (но не всегда) были лишь привычными штампами, они не давали представления о действительном эмоциональном состоянии людей, их употреблявших. В годы Первой мировой войны пробуждение народной любви стало важнейшим элементом монархически-патриотической мобилизации российского общества. Но грандиозное пропагандистское сражение за сердца и умы своих подданных царь и царица проиграли. Лики Николая II претерпевали трансформацию: из “державного вождя” и “венценосного главнокомандующего” он превратился в “царя-предателя”, в “царя-дурака”, в жертву коварной императрицы, опаивавшей царя разными снадобьями. Александра Федоровна, августейшая сестра милосердия, воспринималась как “царица-немка”, предательница, “неверная жена”. Вдовствующая императрица, Мария Федоровна являлась объектом странных слухов и эротических фантазий малообразованных современников. Сохранившая до старости красоту и обаяние, она стала жертвой собственной официальной репрезентации, ее называли распутницей, развратницей. А затем и саботажницей, шпионкой, диверсанткой. “Государыни наши тоже из евреев”. Верховный главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич из патриота и германофоба, “великого защитника земли русской”, с лета 1915 года превратился в вора и развратника, а то и предателя. Большинство людей, любивших или ненавидевших, презиравших или жалевших царя и других членов императорской семьи, никогда лично их не встречали, но слухи улавливали охотно. Автор подробно исследует источники происхождения антидинастических слухов: фрондирующая аристократия, высшее общество, радикальная и либеральная политическая оппозиция, масонский след, германские спецслужбы, нити международного антихристианского и антимонархического заговора. Загадка происхождения слухов волновала и современников Николая II. В годы войны представители образованной элиты быстро отказались от господствующего ранее представления о том, что слухи являются чем-то архаичным, “нелепым”, “темным”, что они распространяются по преимуществу простонародьем, прежде всего крестьянами, и малограмотными, и неграмотными. Напротив, многие современники, а впоследствии и историки стали полагать, что слухи передавались “сверху вниз”. Предполагалась также, что и географически слухи, возникшие в столицах, постепенно перемещались из политических центров страны на периферию. Спустя почти век историки более широко могут взглянуть на происхождение слухов в канун Февральской революции. Довольно инертным в “производстве слухов” оказалось революционное подполье, в лучшем случае пользовалось чужими “заготовками”. Существенное дестабилизирующее воздействие на общественную ситуацию в России оказала взрывчатая смесь воинствующего национализма, ксенофобии и шпиономании, получившая широкое распространение в годы Первой мировой войны. Официальная проповедь германофобии и шпиономании готовила почву для самых фантастических измышлений об измене в верхах. Сама царица была заражена подозрительностью, видела заговорщиков, предателей, германофилов в ближайшем своем окружении. Десакрализация враждебных государей оборачивалась десакрализацией и российских монархов. Важным фактором распространения политических слухов стали рыночные механизмы. Читатели и зрители платили деньги за тексты и изображения, которым они готовы были поверить. Спрос рождал предложение. А появление даже самого невероятного слуха на страницах русской печати, освобожденной от цензуры, придавало ему в глазах современников статус чуть ли не официального сообщения, основанного на неопровержимых доказательствах. Среди многочисленных источников, на основе которых написана книга, — петиции, дневники и письма современников, материалы уголовных дел против людей, обвиненных в заочном оскорблении членов цар-
ской семьи. Существенно корректировали сведения, почерпнутые автором из курсов истории в интерпретации советских времен, рассказы его домочадцев. Для историка были важны и парадные портреты, и автопортреты, романтические изображения, шутливые шаржи, злые карикатуры, фотографии и “реалистические картины”, и даже порнографические картинки, если последние действительно были востребованы современниками. Перед исследователем стояла сложная задача как реконструкции замыслов создателей этих разнообразных образов, наполняющих портретную галерею последних Романовых, так и изучение реакций зрителей и читателей, которые воспринимали и использовали образы по-своему, искажая тем самым изначальные замыслы заказчиков и цензоров, художников и писателей. Удивившая современников легкость, с которой победила Февральская революция, получает объяснение. Не все ненавидели или презирали Николая II, но многие искренние его сторонники переставали верить в царя. Они переставали любить своего императора.
Любовь Столярова, Сергей Каштанов. Книга в Древней Руси (ХI—XVI вв.). М.: Русский Фонд Содействия Образованию и Науке, 2010. — 448 с.: ил.
Есть такая специальная историческая дисциплина, кодикология. В ее задачу входит изучение технологических, как мы сказали бы сегодня, процессов книгопроизводства, материальной стороны происхождения и создания средневековых рукописей, история их последующего бытования. Кодикологов интересует, как создавалась книга, ее формат, переплет, скрепление и разлиновка листов, нумерация тетрадей, декоративное убранство, заголовки. А также используемые для изготовления книг материалы: пергамен, бумага, чернила, краски, инструментарий и утварь, специальные приспособления, употребляемые для письма. Исследуя следы “жизни” книги в почерках, пометах и надписях, ярлычках и шифрах, что оставляли на полях древних манускриптов писцы, исследователи выявляют, в каком скриптории, каким писцом или писцами, когда, по чьему заказу, на чьи средства, для какой духовной корпорации была переписана рукопись. Древнерусская рукописная книга насчитывает тысячелетнюю историю, но в распоряжении историка книги Древней Руси не так уж много источников. Памятников письменности старше X века не сохранилось вообще. Книжные собрания Древней Руси начали формироваться только в XI—XIII веках, до конца XV—начала XVI веков они представляли собой (за редким исключением) минимальные богослужебные наборы. Нет никаких письменных источников о том, какие организационные формы принимало книгописание в Древней Руси XI—XIII веков, какие помещения занимали книгописные мастерские, как осуществлялся собственно процесс работы над кодексом, какие материалы и средства для письма были в распоряжении древнерусских писцов, какой утварью они пользовались. Нет никаких прямых данных об изготовлении пергамена, чернил, перьев. Довольно скупую информацию об этом содержат и литературные памятники XIV века. Более или менее подробные сведения об организации книгописных мастерских сохранились только от конца XV—начала XVI веков. Сведения приходится собирать буквально по крупицам. Филиграни, водяные знаки на бумаге, позволяющие выявить страну происхождения бумаги, сменившей пергамен и получившей распространение на Руси в XIV—XVI веках: немецкие земли, Италия, Франция и иже с ней. А потом уж и как поступала бумага на Русь, сколько стоила. А вот вопрос, свой, отечественный, или привозной пергамен использовали древние писцы, остается открытым. Рецепты изготовления чернил, сохранившиеся в источниках XVI—XVII веков: “Возьми шафран да щучью жолчь…” Представления о том, как в XI—XIV веках выглядел человек пишущий: каким образом он располагал пергамен при письме, как держал руки, пальцы, перо во время работы, какими инструментами и утварью пользовал-
ся, — дают древнерусские книжные миниатюры того времени. И все-таки основным источником по истории древнерусской рукописной книги являются сами рукописи, доносящие до нас живые голоса их непосредственных создателей, что “написах рукою моею грешною!”, голоса представителей низшего и среднего белого и черного духовенства, священников, их детей, иноков. И постепенно приоткрываются завесы тайны над обстоятельствами создания древнерусских рукописей, тайны создания бесценного сокровища древнерусской письменности и культуры: пергаменной и бумажной книги XI—XVI веков. На широком историческом фоне реконструируется деятельность книгописных центров Новгорода, Пскова, Ростова, Москвы, среди них и скрипторий рубежа XI—XII века — новгородский монастырь Св. Лазаря, и скрипторий ростовского епископа Кирилла I начала XIII века, и псковские книгописные мастерские XIV века. Вплетены в контекст русской истории загадки происхождения отдельных древнерусских рукописей: Пантелеймоново евангелие XII века; знаменитая лицевая рукопись новгородского происхождения – Симоновское евангелие (1270 год); Рязанская кормчая 1284 года; Сийское евангелие из Антониево-Сийского монастыря на Двине, происхождение которого (первая половина XIV века) связывали то с Иваном Калитой, то с тверским князем Александром Михайловичем. И за каждой рукописью стояли конкретные события, люди, их зачастую драматические судьбы. “Повелением”, “стяжанием”, “благословением” светских или духовных лиц осуществилась переписка богослужебного кодекса, предназначенного для последующего церковного пожертвования — “вклада”, “в память собе в манастырь в свой”. Исследовать обстоятельства появления книг — одна из задач кодикологов. Специальная наука по изучению книги — кодиокология очень молода, она возникла только в 1949 году. Обобщающих трудов по русской кодикологии не существует. Но есть множество исследований по различным аспектам создания и бытования древнерусской книги, профессиональных работ, к которым и обращаются авторы данной монографии. Из частностей и деталей, из кропотливого анализа (как, где, кто, почему) воссоздается системная картина развития книжной культуры Древней Руси, очерчиваются ее специфические особенности и общие с раннесредневековой Европой и Византией черты.
Военно-духовные ордена / И. А. Дьячук, В. Н. Богатырев, М. В. Пензев. СПб.: Реноме, 2010. — 304 с.: ил.
Собирая материал о деятельности военных, духовных, королевских и дворянских орденов в прошлом, авторы пришли к выводу, что сведений об этом в нашей стране крайне мало или они фальсифицированы. Во времена СССР информация вообще была скудна. Ее источниками главным образом служили художественная литература и развлекательный кинематограф, а фантазии литераторов и кинемато-
графистов не всегда соответствовали исторической действительности. С распадом СССР на нас хлынул информационный поток, в котором преобладали не объективная и взвешенная информация, а все что угодно, в основном мистика, лжесенсации, абсурдные версии и предположения, всякие там “сокровища тамплиеров”. Есть, конечно, и серьезные научные работы: тут больше всего “повезло” иоаннитам и тевтонцам. Но, как правило, язык таких работ скучный, суконный, широкого распространения они не получили. Данная книга является в некотором роде разъяснительной и справочной. Работа сугубо исследовательская, содержит много частных суждений, не все в ней соответствует сложившимся представлениям, и книга не охватывает всю историю военно-монашеских орденов. Это, если можно так выразиться, краткий курс, изложенный занимательно и языком удобопонятным. Всевозможных орденов, братств, духовных объединений великое множество. В первой книге (а предполагается еще две) авторы решили ограничиться только одним направлением рыцарских и религиозных организаций: военно-монашескими орденами католической церкви, упоминая и о дальнейшем их развитии после XV—XVI веков. Не углубляясь в философские дебри, авторы дают свое определение орденов: первоначально орден — это некая группа людей, объединенная между собой какой-либо целью или общим интересом, нечто вроде “клуба по интересам”. В Средние века в подобную группу могли входить представители дворянского сословия и духовенства. Предлагают авторы и свою классификацию орденов: религиозные, монархические, светские, военно-духовные. Последние, военно-духовные, были присущи исключительно Римско-католической церкви. Условно их также можно подразделить на категории, так как каждый орден создавался в определенное время под определенные задачи и выполнял различные функции в зависимости от времени и места своего пребывания. Военно-монашеские (они же военно-духовные) ордена Римско-католической церкви имеют семь отличительных признаков. Среди них и наличие, казалось бы, диаметрально противоположных начал: духовного и военного, в первую очередь заповедь “не убий”. С этой проблемой столкнулся еще в XII веке Бернар Клервоский, но вдохновитель крестовых походов века доходчиво объяснил, почему монах, человек духовный, при официально действующем запрете для монахов на ношение оружия, может убивать и калечить прочие “божьи твари”. Уставы не всех орденов одобрялись папой (условие непременное для легализации ордена). Некоторые ордена живут исключительно в преданиях, никаких документальных данных, подтверждающих их существование, найти не удалось. Еще несколько орденов были распущены сразу же после создания. Существуют и так называемые “ложные ордена”, придуманные в корыстных целях авантюристами, или же те, члены которых считали себя правопреемниками более древних орденов. Конкретный пример: орден тамплиеров, знаменитый орден храма, хотя и распущен в 1312 году, но “новотамплиеры” ныне оживились. В конечном итоге исследователи выделили 20 орденов. Среди них: Великие ордена – тамплиеров и Мальтийский; Иерусалимские – орден Гроба Господня и орден святого Лазаря, орден Монжуа; Немецкие ордена – Тевтон-
ский и орден меченосцев. Ордена Иберийского полуострова (Испании, королевства Леон и королевства Арагон, Португалии). Самый известный из них был учрежден в королевстве Леон, это орден Сантьяго. А так же: польско-немецкий Добжиньский орден; Орден святого Стефана, образованный в XVI веке в Тоскане по инициативе Медичи; орден рыцарей святого Томаса Акрского, история и деятельность которого полна тайн, его создание приписывают Ричарду I Плантагенету по прозванию Ричард Львиное Сердце. Построение глав однотипно: преамбула; история создания; устав и структура ордена; порядок вступления рыцаря в орден и инициация; территориальная система деления ордена; форма и символы; экономика; история ордена (иногда по периодам); в ряде случаев – список Великих магистров. Очень любопытные приложения: Устав ордена тамплиеров; Французский устав ордена тамплиеров; Правила ордена всадников госпиталя святого Иоанна Иерусалимского, установленные Великим магистром Раймондом де Пюи; Устав святого Бенедикта Нурсийского; Книга Тевтонского ордена; Регула святого Августина. На цветной вкладке представлены иллюстрации с изображением “форменных” одеяний членов различных орденов. Тот случай, когда сугубо документальное изыскание интереснее вымыслов.
Валерий Шишкин. Петербург губернский. Из истории местных государственных учреждений. М.: Центрполиграф, 2010. — 317 с.: ил.
Дореволюционный Санкт-Петербург — это в первую очередь столица империи, город великолепных парадных фасадов, за которыми были сосредоточены учреждения высших эшелонов власти огромного государства. В то же время Санкт-Петербург являлся губернским городом и, как любой город, был центром одноименного уезда, имел разветвленную управленческую систему. О зарождении, становлении и развитии органов местного самоуправления губернией и городом на фоне российского законодательства от Петра I до 1917 года и рассказывается в этой книге. Реформы Екатерины II, Павла I, восстановление в бытность Александра I екатерининской системы управления, дальнейшее ее совершенствование. Рассматриваются лишь основные местные учреждения: органы городского общественного управления, сословные учреждения — дворянские, городские, крестьянские. Подробно рассказывается о деятельности местных учреждений Министерств юстиции, финансов, государственных имуществ, народного просвещения. Не вошли сведения об органах местного управления военного, морского, путей сообщения и некоторых других ведомств. Продолжительное время на городской полиции, наряду с поддержанием необходимого общественного порядка, лежало и бремя ответственности за состояние городского хозяйства, в том числе пожарного дела, поэтому значительная часть книги посвящена этой сфере управления: полиция уездная, земская, столичная. Жандармские учреждения. Тюрьмы. Приводятся сведения о порядке замещения должностей в губернском управлении, о полномочиях и об ответственности чиновников разного уровня. Аналоги ряда учреждений существуют и в современной России: институт присяжных заседателей, Городская дума. Сегодняшние проблемы функционирования этих органов во многом схожи с теми, что приходилось решать и в далеком прошлом. Так, Городская дума, как и современное Законодательное собрание, имела трудности в обеспечении явки, проблемы с кворумом на заседаниях, сталкивалась с лоббированием некоторых экономически привлекательных проектов. В книге соседствуют многочисленные архивные и современные материалы. Описание зданий, в которых размещались губернские и уездные учреждения, сопровождается копиями подлинных архивных документов, хранящихся в одном из крупнейших архивов России — Центральном государственном историческом архиве Санкт-Петербурга, а также авторскими фотографиями сохранившихся объектов. Большая часть зданий полицейских учреждений, в первую очередь съезжие дома, служила архитектурной доминантой города и наряду с культовыми сооружениями способствовала формированию облика северной столицы. Те уникальные здания, что сохранились до наших дней, давно не используются по назначению. Тем увлекательнее рассматривать приложение к книге: схемы расположения органов местного управления Санкт-Петербургом и губернией по городским частям (районам). Приводится подробный план каждой из таких частей: Адмиралтейская, Казанская, Спасская, Московская. Коломенская, Петроградская, Васильевская, Нарвская, Литейная, Рождественская, Александро-Невская. На планах обозначено, где располагались военный генерал-губернатор Санкт-Петербурга, а где гражданский губернатор, обер-полицмейстер, попечитель учебного округа. Губернские присутственные места неоднократно меняли свое местожительство: в 1804, 1876 годах. Сведения об этих изменениях также приводятся. Любопытные и любознательные наши сограждане могут определиться, где и когда в их районе располагались учреждения со странно звучащими названиями: управа благочиния, управы губернская, земская, купеческая, ремесленная, съезжий дом.
Публикация подготовлена
Еленой ЗИНОВЬЕВОЙ
Редакция благодарит за предоставленные книги
Санкт-Петербургский Дом книги (Дом Зингера)
(Санкт-Петербург, Невский пр., 28,
т. 448-23-55, www.spbdk.ru)