Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2011
Александр Вергелис
Александр Петрович Вергелис родился в 1977 году в Ленинграде. Окончил РГПУ им. А. И. Герцена. Преподавал в школе, работал журналистом.
Прогулки натуралиста
Велосипедные прогулки!..
А. Кушнер
“…Счастлив, как может быть счастлив человек, внезапно научившийся летать.
Почти двадцать лет я познавал устройство этого мира по книгам, авторам которых я слепо доверял в силу своего возраста. Точнее было бы сказать: вопреки возрасту. Ведь детям не нужно читать о том, как пахнет сад после дождя или как бьется в траве окунь, только что выловленный из реки. Детские впечатления никак не заменишь черными полчищами букв, этих насекомых, ползущих по страницам. Детям надо все увидеть (услышать, понюхать, потрогать) самим. Понимая эту нехитрую истину, я понимаю также, что не был обычным ребенком. Опять вношу поправку: я не был ребенком вовсе. Но не значит ли все происходящее со мной здесь, что я стал ребенком только сейчас, по истечении двадцатилетнего заточения в комнате, заваленной пыльной бумагой? Трудно сказать, радоваться или печалиться следует мне по этому поводу.
Странно думать, что до недавнего времени Марк Аврелий или Спиноза были для меня персонами более реальными, нежели наш дачный сосед, оказавшийся, кстати, довольно милым человеком. А схематическое изображение доисторической окаменелости обладало в моих глазах большей достоверностью существования, чем живая ветка яблони, касающаяся моей макушки в тот самый момент, когда я по старой своей тюремной привычке заношу свои мыслишки в тетрадь.
Странно думать, что мой зрительный аппарат так рано разучился воспринимать что-либо, кроме печатного текста и иллюстраций, заменявших мне саму жизнь. Но глаза тут ни при чем. Все дело в патологически гипертрофированном воображении. Пока большинство остальных людей сидело на сухом пайке реальности, я вкушал роскошные яства своей фантазии, бесконечность которой, собственно, и означала бесконечность Вселенной. Так думал я, ничего не зная ни о чем. Теперь мне предстоит открыть то, что…”
Дописав последнее слово, он закрыл тетрадь, хотя мысль свою не закончил. Совершенно новое ощущение — лень почувствовал он, и лень одолела его — он откинулся на спинку скрипучего плетеного кресла. Монотонное шелестение над головой огромной, застилавшей все небо антоновки действовало усыпляюще. Он закрыл глаза и сосредоточился на своих ощущениях. Он подумал, что впервые испытал удовольствие не столько от самой еды, сколько от процесса ее безмятежного переваривания. К этому удовольствию присоединялось удовольствие от последовательного перебирания в памяти всего того, что полчаса назад стояло на столе. Тарелка золотистого куриного супа, жареная картошка с говяжьими отбивными, сочный салат из всевозможной садовой зелени, большая кружка молока и тяжелый кусок земляничного пирога. Кажется, он никогда не ел так много и с таким аппетитом. Подумав, что причиной тому — свежий воздух и трехчасовая велосипедная прогулка, он зевнул, позволив себе не прикрывать рот кулачком, и внезапно провалился в глубокий темно-лиловый сон.
* * *
Иван открыл глаза через час. Снова выплыть на поверхность сознания было приятно. Мгновенно забылся досадный сон, тянувшийся как бесконечное шоссе, по которому он ехал — не ехал, изо всех сил крутил педали, но никак не мог набрать скорость. Как будто по пояс в воде был, и колеса вязли в асфальте, как в иле. Сон забылся, но ощущение бессилия и отчаяния осталось. Между тем бодрый вид молодых туй, густой малинник с гудящими в нем шмелями и замшелый забор в отдалении вернули Ивану легкое и радостное настроение.
Ноги с непривычки слегка побаливали, но и мышечная боль, объясняющаяся (он где-то читал) действием загадочной молочной кислоты, была приятна: она напоминала о совершенной им утренней одиссее по окрестностям. В сознании высветился титульный лист набоковских “Других берегов” — тот же Оредеж, тот же юноша, крутящий педали, — но Иван с досадой отмахнулся от навязчивой литературной ассоциации. Ему было противно все, что вовлекало его назад — в наполненный бумажным шелестом мир пыльной городской комнаты — его вечного узилища. И все же прошлое неотступно следовало за ним и ревниво заглядывало ему через плечо. Оно бросало тень на все, что видел и чувствовал Иван. К радости своей научившись ездить на велосипеде, он запнулся на мысли о том, что его “двухколесный друг”, в сущности, та же инвалидная коляска, к которой он привык навсегда.
Несмотря на садово-огородную приглаженность, природа вокруг, словно дикая, истекала пьяными соками жизни, щекоча ноздри и не давая глазу остановиться на чем-нибудь неподвижном. Хотелось рвануться с места и побежать куда-то, не разбирая дороги — сквозь этот бесконечный сад, которым, скорее всего, и был весь земной мир, дотоле как будто и не существовавший. Он легко вскочил с места и побежал назад, к дому, подняв с тропинки белое облачко бабочек.
Через минуту старый, но хорошо отлаженный и смазанный дамский “Аист” вынес его на асфальт главной улицы Рыбкина. Это была “хребтинка” — в плане поселок напоминал рыбий скелет: боковые улочки и переулочки отходили от центральной улицы (разумеется, улицы Ленина) не под прямым углом, а почему-то под углом в сорок пять градусов. “Головой” этого скелета являлась треугольная поселковая площадь с двумя “глазами” — почтой и магазином. Старожилы говорили, что такую странную планировку в шутку придумали его первые жители — дореволюционные домовладельцы, покупавшие землю у купца Рыбкина, построившего здесь большой дом и основавшего общество по благоустройству поселка. Дом Рыбкина не сохранился — сгорел еще в двадцатых, когда в нем устроили сельский клуб. Зато в поселке осталось с десяток прекрасных деревянных особняков. Половина одного из них — двухэтажного красавца с башенкой и витражами — принадлежала тетке Ивана, у которой он гостил уже почти неделю.
Ехать Иван старался не спеша, однако крепнущие с каждым днем ноги требовали нагрузки, и велосипед набирал скорость. По сторонам мелькали гребенки заборов, июльское солнце било по глазам отовсюду: — с крыш домов, с оконных стекол, из еще не успевших выдохнуться вчерашних луж. Время от времени приходилось сильно щуриться, и тогда окружающее пространство со всеми его медно-изумрудными соснами, сумрачными елями и разноцветными кубиками домов, разбросанных в садовой зелени,— все это ясно ощутимое, некнижное, невоображаемое великолепие переплавлялось в одну сплошную золотую струю, с шумом врывавшуюся в сознание и затапливавшую его до краев. В такие минуты Ивану казалось, что под колесами теткиного “Аиста” нет никакой дороги, что внизу — такая же сияющая бездна, как наверху.
Больше всего в велосипедных прогулках Ивана привлекала неизвестность. Здешних мест он не знал, как не знал никаких других мест на земном шаре. Едва научившись ездить, он сразу предпринял ознакомительное путешествие по рыбообразному поселку и даже умудрился заплутать в его ребрах, соединенных между собой узкими проездами. После первой прогулки Иван несколько дней ездил вдоль “хребта” имени Ленина от головы к хвосту и обратно. Потом он решился выехать за пределы селения, туда, где начинались необозримые поля и — сплошная неизвестность.
Минут через десять асфальт кончился, главная улица уперлась в березовую рощицу и преломилась, как ложка в стакане чая. Грунтовая дорога прорезала ольховые заросли и, извиваясь, вела мимо большого заросшего пруда. За очередным поворотом в темной стене зелени вспыхнул эмалевый квадрат неба, и дорога нырнула куда-то вниз. Вскоре, как на экране, перед Иваном возникла невероятная, будто нарисованная даль с тонкой ниточкой железнодорожной линии и россыпью деревушек вдоль нее. С силой раскрутив педали, Иван понесся под гору, испытывая ни с чем не сравнимый восторг полета.
* * *
В Рыбкино Иван вернулся уже под вечер. За ужином он говорил с набитым ртом, делясь с теткой полученными впечатлениями,— так, наверное, рассказывали об увиденном путешественники допотопной древности. Сегодня Иванова ойкумена расширилась еще на несколько километров. Мир, открывавшийся ему, был прекрасен.
Бурные излияния не помешали Ивану молниеносно приговорить тарелку жареной картошки с двумя котлетами. Звериный аппетит — это тоже было новое в его жизни. Вопреки своей совиной природе, уже в десятом часу вечера он почувствовал непреодолимую тягу ко сну. Однако прощаться с днем, подарившим ему столько сокровищ, не хотелось. Он спустился вниз, чтобы порыться в книжных завалах, оставшихся после покойного теткиного мужа. Книги были в основном по садоводству. Среди них белой вороной выделялся томик Бодлера. Это издание будто по ошибке попало сюда из-за своего ботанического названия. Рядом с “Цветами зла” Иван обнаружил немилосердно замусоленную школьную хрестоматию по немецкой литературе. Раскрытая наугад книжка явила стихотворение, начинавшееся строкой:
Kennst du das Land, wo die Zitronen bluhn…
“Ты знаешь тот край, где цветут лимоны, где в темной листве горят померанцы и нежный ветер летит с голубых небес, где в тишине стоят мирт и высокий лавр? Ты знаешь это?” — вопрошал поэт и страстно звал возлюбленную умчаться туда, в тот прекрасный и неведомый уголок мира.
Поднявшись наверх, Иван открыл дневник и, не обратив внимания на оставленную без продолжения запись, размашисто набросал: “Люди всегда мечтали о рае. В грезах или на грешной земле они стремились приблизиться к его воротам, не понимая, что это движение нельзя представлять как движение поезда из пункта А в пункт В. Дело все в том, что никакого пункта А просто не существует. Есть только пункт В, двигаться к которому невозможно, потому что человек уже в нем находится с момента своего рождения. Чтобы попасть в рай, нужно понять, что ты уже в раю”.
Иван в нетерпении закрыл тетрадь и распахнул окно. Вечер был прозрачен и тих. Сад стоял неподвижно, не шевелясь ни единым листком, и казался чем-то абсолютно искусственным, как театральная декорация. Кто-то позаботился о том, чтобы внизу, под окном, в сумерках белел жасминовый куст, а вдалеке виднелся старинный дом с красными прямоугольниками окон.
— Sapienti sat1, — торжественно произнес Иван и выключил ночник.
* * *
Став босыми ногами на дощатый пол, который нагрело солнце, прямой наводкой бившее сквозь разодранные тюлевые занавески, он подумал, что впервые теплую радость жизни впитал подошвами ступней. Оказалось, что за ночь мир не исчез и ничуть не изменился в своем щедром радушии. Ивана снова приглашали на праздник.
Он старался не обольщаться, он понимал, что есть и другие приглашенные, но от этого радовался еще больше. Ведь счастье не может быть полным, если оно остается не разделенным и не понятым кем-то еще. Иван знал, что этот кто-то обязательно появится. А пока — наслаждался мыслью о том, что он, двадцатилетнее человеческое существо, есть часть огромного и сложного мира, его химический компонент, включенный в таинственный процесс постоянного порождения и поглощения тепла, света и счастья. В это время солнце плотоядно облизывало его шею и левое предплечье. Полуувядшие цветы на подоконнике — память о позавчерашней прогулке — источали тонкий аромат. Наверху что-то зашуршало. Подняв глаза, он увидел на потолке огромного мохнатого мотылька с пепельно-серыми крыльями. Иван раздвинул тюль и распахнул окно. В комнату вкатилась волна земляничного запаха и птичьего свиста. Начинался третий день дачной жизни.
На этот раз Иван решил повторить вчерашний маршрут, но ехать уже дальше — к Заячьей мызе и к озеру, о существовании которого свидетельствовало маленькое каплевидное пятнышко на карте района. Отправляться решил сразу после завтрака — чтобы успеть вернуться к ужину.
И вот снова проплыла мимо березовая роща, и опять ошеломляющая синева ударила по глазам. Спустившись в долину и проехав километров пять по шоссе, Иван почувствовал томление в животе и притормозил у придорожных кустов. Это было впервые в его жизни: раньше он никогда не делал этого “на лоне природы” и сейчас испытывал легкое беспокойство, смешанное с любопытством. Снимая штаны, он вспомнил, что где-то, кажется у Томаса Мора, встретил нечто вроде попытки ранжирования физиологических удовольствий. Теперь ему стало понятно, почему дефекация и мочеиспускание были поставлены в один ряд с процессами утоления голода, жажды и полового влечения (впрочем, о последнем он имел самые смутные представления). Присаживаясь в кустах, Иван с увлечением стал развивать банальнейшую мысль о том, что любое телесное удовольствие есть следствие удовлетворения какой-либо потребности. Заурядное желание почесаться таит в себе свой гедонистический потенциал. Путь к новым удовольствиям — в создании новых потребностей. Табак, алкоголь, наркотики, книги, искусство – вот чем человек удлинил скромный список физиологических радостей. Именно физиологических — для Ивана книги и музыка были источниками столь сильного наслаждения, которое переживалось всем его существом, а не одной только гипотетической “душой”.
Присев и ухватившись левой рукой за ветку — чтобы не завалиться на спину, он сосредоточился на своих ощущениях — так же, как всегда после теткиного обеда. Первое, что он отметил за несколько секунд до непосредственного начала процес-
са, — это резкое повышение интереса ко всему, что являла окружающая действительность. Мир стал интереснее. Мир стал полнее. И уютнее. Листочки, лезшие ему в глаза, край шоссе, лоскутные поля за ним, клинышек леса… Муравей на веточке… Истлевший прошлогодний лопух, пронзенный зеленым стилетом осоки… Затем фокус его ощущений сместился в сторону чистой физиологии. “Хорошо”, — подумал Иван. Заправляя рубашку в старые джинсы, он почувствовал себя легче и здоровее. Дальнейшее путешествие показалось ему еще более приятным и увлекательным.
Через полчаса он проехал Заячью мызу, и перед ним расстелилось бескрайнее плоское поле, местами поросшее ельником. Постепенно эти островки слились в сплошной еловый лес, ставший по обеим сторонам шоссе. Стало темнее, прохладнее и запахло хвоей. Проехав немного, Иван миновал гудящую линию высоковольтных передач, после чего лес стал заметно редеть. Иван на ходу достал карту из рюкзака, сделав движение киношного ниндзя, выхватывающего из-за спины меч. Следующим населенным пунктом была Зубатовка, стоявшая на берегу вожделенного озера. До Зубатовки было километра два. Иван попытался засунуть карту обратно в рюкзак, но оказалось, что для этого придется остановиться. Снимая рюкзак, он вздрогнул.
— Молодой человек, не скажете, который час? — раздалось за его спиной.
Иван обернулся. Еще несколько секунд назад на шоссе никого не было — теперь же перед ним стояла девушка в белом платье и белых же туфлях. Это платье и эти туфли, а еще короткая прическа, отсылавшая Иваново воображение куда-то в двадцатые годы, были бы более или менее уместны где-нибудь на Невском, но только не на пустынном шоссе, зажатом с обеих сторон лесом. В руках у девушки была большая эмалированная кружка. Она держала ее на уровне своей высокой груди, как будто прикрывалась ею.
У нее был какой-то особенный рисунок лица. Не приторно правильный, будто старательно выстроенный посредственным художником. Едва ли красивый. Но бесконечно притягательный. Так показалось ему.
Иван не знал, что боится женщин. Он всегда считал себя застенчивым, но теперь почувствовал что-то совершенно иное. Это была паника. На него с нахальным любопытством смотрели огромные голубые глаза. А по верхней губе кокетливо и в то же время как-то по-детски скользил кончик языка.
Пауза затянулась. Однако абсурдная несовместимость объекта и места его появления как бы снимали необходимость относиться к происходящему серьезно. Ивану позволили считать эту встречу игрой. Уловив на лице девушки тень ироничной улыбки, он неожиданно для себя совершенно спокойно и уверенно сказал:
— А где же ваша шапка-невидимка? Или вместо нее вы используете эту кружку?
Девушка засмеялась и каким-то детским движением показала Ивану содержимое кружки. На дне перекатывалось с десяток спелых земляничин. “Она порочна”, — решил Иван, подняв глаза. Он не только говорил, но и думал по-книжному, старомодно. “Она порочна и доступна”, — говорил он себе, глядя на ее круглое лицо. “Впрочем, откуда я это знаю? С чего я это взял?” — спрашивал неуверенно кто-то внутри, перебиваемый твердым голосом: “Ты ей нравишься. Взгляни, как она смотрит на тебя. Она сластолюбива, сластолюбива”.
Девушка действительно смотрела на Ивана слишком прямо — как будто через тонированное стекло. Она без стеснения разглядывала его и явно чего-то ждала. Он почувствовал что-то вроде вдохновения.
— А что, теперь принято ходить в лес по ягоды в белых туфлях?
— А не слишком ли много “А”? — лукаво прищурилась девушка.
— И все-таки удовлетворите мое любопытство.
— Только любопытство?
К этому он был не готов. Все-таки с виду барышня не казалась вульгарной. Иван почувствовал, что краснеет.
— Не все сразу… А вот что касается времени, так его для меня попросту нет, ибо, как говорится…
— Счастливые часов не наблюдают? — договорила за него девушка и, недоверчиво прищурившись, склонила голову набок. — Так вы большой счастливец?
— Счастлив потому, что вижу вас, сударыня, — он церемонно снял с головы воображаемую шляпу с пером и учтиво поклонился. При этом Иван совершенно забыл придержать велосипед, который с лязгом упал на асфальт.
Она снова рассмеялась и протянула Ивану кружку с ягодами.
— Угощайтесь, притворщик. Все равно домой нести нечего — пока шла, всю кружку приговорила.
Иван собрал все силы. Откуда-то взявшееся внутреннее чутье подсказывало, что ситуацию пора форсировать. Он с театральным поклоном взял одну ягодку и, сделав серьезное лицо, сказал:
— Что же это мы все на “вы” да на “вы”? У меня к вам предложение полакомиться земляникой на брудершафт.
— И уж, надо полагать, с поцелуем? — ей это предложение явно понравилось, она улыбалась.
— Всенепременно-с.
— Извольте, сударь. Однако с этим придется повременить. Не имею чести вас знать.
— Иван, — продолжая смотреть на девушку, он спокойно, как сомнамбула, отпустил руль, и велосипед снова загремел об асфальт.
— Марья.
— Шутите?
— Шучу. Светлана.
Они скрестили руки. Жуя свою ягоду, вкуса которой он так и не распознал, Иван смотрел на золотистые волоски ее загорелого запястья и с ужасом думал, что не умеет целоваться. Но еще несколько дней назад он не умел ездить на велосипеде… Ее губы показались ему неправдоподобно мягкими и потрясающе вкусными. Он подумал о своем дневнике и примерил к нему слова: “Это земляничное дыхание…” Нет, ничего не запоминать, ничего не отмечать в своем высушенном книжном мозгу — только чувствовать, только осязать… Он услышал бешеный стук собственного сердца. И, косясь, увидел: медленно, как в замедленном кино, выскользнула из ее ослабевших пальцев кружка и, перевернувшись в воздухе, заплясала на асфальте, взорвавшись фонтанчиком алых брызг.
“Так не бывает”, — подумал Иван.
— Мед и молоко под языком твоим, — он неловко обнял ее, с трудом переводя дыхание, за талию и посмотрел ей в глаза.
Положив руки ему на плечи, Светлана выгнулась назад и с нарочитой наигранностью прошептала:
— Да лобзает он меня лобзанием уст своих. Ибо ласки твои лучше вина.
В отличие от нее Иван был абсолютно серьезен.
— О ты прекрасна, возлюбленная моя! Глаза твои голубиные.
Она едва сдерживала смех.
— О ты прекрасен, возлюбленный мой, и любезен! И ложе у нас — зелень, кровли домов наших — кедры, потолки — кипарисы.
Он попытался улыбнуться, но мышцы лица, застывшего в какой-то блаженно-страдальческой гримасе, не слушались. Наконец он сказал:
— Тебя всегда распирает от смеха, когда ты цитируешь царя Соломона?
— О, царь Соломон, бедный царь Соломон… — она посерьезнела, но потом снова заулыбалась, — Да нет, конечно… Только тогда, когда вижу совершенно глухих людей.
Иван обернулся. Меланхоличная физиономия “икаруса” смотрела на него почти в упор. В аквариуме кабины бесновался водитель. И только теперь Иван услышал этот иерихонский вой. В промежутках между гудками приглушенно, как отдаленный гром, раздавались взрывы яростного мата. Иван отволок велосипед на обочину, и автобус, презрительно фыркнув, рванулся с места.
Светлана хохотала.
— У тебя это что — в первый раз?
— Что именно?
— Ты целуешься, как первоклассник. Забавно…
— Ну-ну, вы мне льстите. Я ведь только неделю назад на свет появился. Хожу-то еле-еле.
— Слава Богу, эмаль цела, — она подняла с асфальта кружку, — а вот ягодки пропели “До свидания”.
— Ничего, сейчас еще наберем, — уверенно сказал Иван.
— Ну уж нет. Поедем-ка лучше купаться. И вообще есть дела поинтереснее, чем кормление комаров.
Озеро оказалось довольно большим. Шоссе разрезало его на две неравные части, совершенно непохожие друг на друга. Левая, меньшая, скорее напоминала болото. Ближе к берегам из воды торчали взъерошенные головы кочек и черные трупы тополей. Вода здесь была мутной и пахла гнилью. На дальнем берегу виднелось кладбище, тесным строем крестов, оград и разросшихся кустов подступавшее к самой воде. Два старинных каменных креста росли прямо из тины. Иван заметил, что на том, постепенно сползающем в озеро берегу было больше всего рыболовов, то и дело выдергивавших из воды серебристые тельца рыб.
То, что открывалось взору справа от шоссе, представляло совершенно иную картину. Увидев перед собой синеву неба, схваченную кольцом огненно-рыжих песчаных берегов с роскошными, будто выписанными маслом соснами, Иван вспомнил фотоальбом “Озера Карелии”, купленный ему матерью еще в детстве. Дивные виды, существовавшие на глянцевых страницах альбома, всегда казались ему чем-то искусственно сконструированным. Для него это были всего лишь вытяжки из априорно укорененных в сознании фундаментальных представлений человека об Абсолютно прекрасном. Ему трудно было представить, что можно вот так просто взять фотокамеру и одним щелчком запечатлеть непостижимый архетип идеальной красоты. Материальная реальность, по крайней мере, могла быть всего лишь тусклым отблеском некой небесной Карелии, которую составители альбома выдавали за земную. Теперь же Иван увидел все это великолепие вмонтированным в явь.
Светлана махнула рукой в сторону противоположного берега, где в глубине сосновой рощицы виднелись крохотные серые домики.
— А во-он там наша дача… — пропела она.
Они спустились к воде и пошли вдоль песчаного берега. Девушка разулась и шла, неся свои городские туфли в руке. Время от времени она нагибалась то за круглой сосновой шишкой, то за гладким камешком, то за причудливым корешком, отполированным и выбеленным водой. Она выискивала все это с каким-то детским азартом, искренне радуясь каждой находке, и складывала свои сокровища в туфли.
Они расположились под огромной сосной, толстые корни которой причудливо изгибались и змеями расползались в стороны. Под белым платьем у Светланы оказался такой же белый купальник. Судя по ровному и довольно густому загару, покрывавшему ее тело, на пляже она бывала постоянно. Увидев, что не отрывающий от нее взгляда Иван неуклюже возится с верхней пуговицей рубашки, девушка улыбнулась и, закусив нижнюю губу, принялась помогать ему. От ее кожи пахло чем-то неведомым, отдаленно напоминавшим утренний запах цветов на окне его комнаты. Иван тысячу раз пытался представить себя рядом с обнаженной женщиной, но создаваемые его воображением воздушные муляжи, как правило, представляли собой лишь сумму усредненно-модельных форм и обобщенно-размытых лиц. Почему он никогда не думал о том, что тело молодой женщины в силу своей материальной природы должно непременно источать какой-то запах? Мог ли он предположить, что этот запах способен возбуждать не меньше, чем вид полуприкрытых девичьих прелестей, находившихся так близко?
…Не дожидаясь, пока он снимет штаны, Светлана побежала к воде. Войдя в озеро по пояс, она присела и осторожно, без брызг поплыла. Глядя на ее удаляющуюся головку, Иван вспомнил сомовскую “Купальню маркизы” и одновременно отметил, что плавает его случайная знакомая превосходно. “Русалка”, — подумал Иван. Сам он никогда не купался и плавать, разумеется, не умел. Но та фантастическая сила, которая влекла его к этой девушке, не хотела с этим считаться. Эта сила заставила его с разбегу броситься в озеро. Вода сразу схватила его за ноги, он упал и, отталкиваясь от плотного песчаного дна ладонями, побежал — уже на руках. Когда дно ушло, Иван с удивлением обнаружил себя плывущим. Несколько секунд он продолжал перебирать руками и плыл, задрав голову кверху.
— Так тебя надолго не хватит! — засмеялась Светлана. — Становись на ноги, тут мелко!
Да, Ивану было почти по грудь, ей — по ложбинку между ключицами. За несколько секунд отчаянной борьбы с водой Иван успел выдохнуться. Второй раз за день его сердце колотилось так бешено.
Внезапно девушка взяла его за руку и потянула за собой.
— Учится плавать нужно только так, — серьезно сказала она.
Когда дно ушло из-под ног, Ивану стало страшно. Она это видела, но продолжала тянуть его на глубину. И вдруг — когда Иван уже начал паниковать, Светлана резко поднялась над водой, которая снова едва доставала ей до пупка.
— Привал, — сказала она.
Почувствовав твердь под ногами, Иван с облегчением рассмеялся.
— Испужался, милок? — скрипучим старушечьим голосом лукаво вопросила Светлана.
— Да уж как не испужаться… Я уж было подумал — русалка ты али царица мор-ская, — Иван острил через силу, с трудом переводя дыхание. — На дно, думал, утянуть меня хочешь. Ан нет, мать, теперь вижу — ошибился.
Ему в этом месте было чуть повыше колена.
— Здесь что — коса? — спросил он, отдышавшись.
— Да, хотя местные говорят, что озеро с двойным дном. Были тут якобы случаи: люди— вот как мы с тобой — стояли на косе и вдруг резко пропадали, буквально сквозь землю проваливались.
— Может, лохнесское чудовище?
— Тогда уж зубатовское…
— И ты не боишься?
— Да нет, наверное, — она неуверенно пожала плечами, — я сюда еще в детстве за-
плывала.
— Ты вообще смерти боишься? — помолчав, спросил Иван.
— Нет. Я живу по Эпикуру. Когда мы есть, смерти нет, а когда она к нам приходит, то уже не застает нас здесь. Нам со смертью суждено разминуться, понимаешь?
— Значит, не боишься…
— Не боюсь. Но мне не совсем фиолетово. Я не хочу, чтобы она пришла и отняла у меня все это, — она очертила взглядом круг.
— Какую бы ты хотела смерть?
— Никакую…
— И все-таки. Она ведь неизбежна.
— Мне кажется, у меня красивая жизнь. Не в том убогом смысле, что рестораны, там, казино, машины. Нет. Я не уродка, мир вокруг меня прекрасен. Я просто любуюсь — миром и собой в этом мире. Так вот, хочется, чтобы и смерть моя была такой же яркой и завораживающей. Хотя, конечно, я ее не увижу.
— Значит, просто и скучно утонуть ты не хочешь. Тогда давай-ка вернемся назад, а то, боюсь, слухи о двойном дне подтвердятся на нашем двойном примере.
— Трусишка, — она снова потянула его за собой — к берегу.
Выбравшись на сушу, Иван сделал несколько неуклюжих шагов и без сил повалился на горячий песок. Уши заложило от напряжения, он слышал лишь глухой стук своего сердца. Солнце било в глаза, Иван закрыл их и снова сосредоточился на своих ощущениях. Его сознание зафиксировало то, что обычно называют приятной усталостью. Мышцы рук, плеч и груди как будто набухли. Это было действительно приятно. Отдельное удовольствие дарила кожа, соприкасавшаяся с песком. Она казалась более упругой, более прочной, будто была сделана из резины. Минут через пять, отдышавшись, Иван открыл глаза и повернулся на бок — лицом к Светлане. Оказалось — она лежит в той же позе и внимательно смотрит на него. Она улыбнулась как-то по- лисьи и тихим, чуть хриплым голосом, в котором тоже чувствовалась блаженная утомленность, сказала:
— Я ничего о тебе не знаю — кто ты, откуда…
Иван отвел глаза, взял горсть песка и тонкой струйкой стал выпускать его из кулака. Внизу медленно рос островерхий холмик.
— Собственно, никакой биографии нет… Всю жизнь просидел взаперти. С раннего детства не мог ходить — травма. Ездил на инвалидной коляске. Потом — отец денег заработал на операцию.
— Такое разве бывает? Всю жизнь не мог ходить, и потом раз — и пошел.
— Значит, бывает… Немецкая клиника, очень дорогая. Но ты понимаешь, в моей жизни по большому счету не было ничего, кроме книг. Ну, телевизор, конечно.
Светлана смотрела на него с жалостью и указательным пальцем погладила его по подбородку. Мокрые трусы предательски топырились, она это заметила и отвернулась.
— А как ты очутился здесь, в Зубатовке? Родители дачу снимают?
— Не здесь. В Рыбкине у тетки полдома есть. Ей одной ночевать страшно стало. Стареет, видимо.
Песочная струйка оборвалась. Иван потянулся было за новой пригоршней песка, но девушка задержала его руку.
— А давай вина выпьем. Здесь “Изабелла” продается. Очень хорошая.
Иван пробовал спиртное дважды — оба раза на Новый год, когда пили все и не пригубить шампанского было как будто неприлично. Никогда он не понимал, что люди находят в вине, и на предложение Светланы просто пожал плечами. Впрочем, возможность испытать новые ощущения вместе с ней волновала.
— Сейчас поскребу по сусекам, — он схватил брюки, и на песок полетела мелочь.
— Не густо. Ну да ничего. У меня есть. На. И отвернись, пожалуйста.
Магазин находился за озером, возле шоссе. С потолка там свисали липучки, черные от мух. Молодая продавщица оказалась знакомой Светланы, и та оставила ей свой мокрый купальник. Поглядев на Ивана, продавщица осклабилась. Но Иван этого не видел. Стоя у прилавка, он думал о том, что под платьем у его негаданной знакомой ничего нет. Какой-то крепыш в шортах, обладатель весьма волосатой груди, нахально оглядывавший ее с головы до босых ног, как будто тоже знал об этом. Присутствие “бойфренда”, роль которого исполнял Иван, этого типа нисколько не заботило. Возникло страстное желание оттолкнуть жлоба, самодовольно вертевшего в руке брелок с ключами от машины. Эта злость, эта ревность тоже были чем-то совершенно новым, и, немного успокоившись, Иван думал о произошедшем в магазине уже почти с благодарностью к неведомому сценаристу его новой жизни.
Светлана купила две бутылки “Изабеллы”, два пластиковых стаканчика и упаковку ананасовых вафель. Выйдя из магазина, они свернули на грунтовую дорогу, прошли через небольшой лес и оказались перед огромной низиной, по которой из бесконечности в бесконечность тянулась железнодорожная насыпь, с обеих сторон припушенная темным ольховником. Кроме железной дороги и торчавшего из травы велосипедного руля, вокруг не было никаких признаков цивилизации.
Они уселись среди маков на теплую пахучую траву. Позади, как огромный готический собор, стоял еловый лес, а из-под ног уходил вниз пологий склон, плавно переходивший в голубоватую васильковую равнину, усеянную огромными гранитными валунами.
— Геологические эпохи, эволюция… Миллиарды лет… Ледник тащил эти камни на горбу неведомо откуда… А все для того, чтобы мы с тобой полюбовались всем этим некоторое время, — сказал Иван, пытаясь протолкнуть винную пробку отверткой из велосипедного бардачка.
— Да не так. Дай сюда, — девушка взяла бутылку и с ловкостью фокусника открыла ее маникюрными ножницами.
“Как подкисший виноградный сок”, — подумал Иван, сделав первый глоток. Выпитый стаканчик вернул его к недавним размышлениям о земном рае. В это время по железной дороге медленно ползла зеленая гусеница электрички. Навстречу ей еще медленнее дребезжал товарняк. Спаренный локомотив упрямо тащил за собой длиннейший состав — цистерны, платформы со щебнем и лесом. На задних платформах хмуро зеленели танки с развернутыми назад башнями и что-то еще, накрытое брезентом. Когда товарняк поглотил электричку, захмелевшая Светлана вскочила с места, замахала руками и стала кричать:
— Э-эй, люди-и! Я вас люблю-у!
Товарный поезд еще долго чертил жирную косую линию на плоскости пейзажа, тогда как электричка давно растворилась в зеленой дали. Светлана, что-то напевая, легла головой на бедро Ивана, сидевшего с вытянутыми по-детски ногами. Большим пальцем правой ноги она дотянулась до велосипедного звонка. Устав трезвонить, девушка с нарочитой театральностью продекламировала:
— Там хмурые леса стоят в своей рванине.
Уйдя из точки А, там поезд по равнине
Стремится в точку Б, которой нет в помине…
Там…
Запнувшись, она посмотрела на Ивана снизу вверх и сказала:
— Кстати, почему это мы пьем просто так? Давай за нашу встречу.
— Давай. Я рад, что не поехал сегодня в другую сторону.
Они беззвучно чокнулись. Иван сделал сразу несколько больших глотков, и вскоре ему захотелось изо всех сил, до костного хруста, прижать ее к себе. Все то, что он чувствовал когда-то, сопереживая книжным любовникам, было совершенно иным. Он сказал ей об этом, уже точно зная, что будет дальше. Она усмехнулась, внимательно посмотрела ему в глаза, и в этот момент все — трава, небо, лес, железная дорога — перестало существовать. Время будто сбилось со счета, заблудилось в самом себе. Иван чувствовал, как его рассудок соскальзывает с последней точки опоры.
…Не желавшую расстегиваться рубашку пришлось снимать через голову. Тесный плен одежды раздражал и веселил одновременно. Оказалось, что на Иване было надето множество лишних вещей. Ей же стоило лишь расстегнуть несколько пуговиц, даже не вставая с травы.
Бесконечно долго Иван смотрел на ее грудь. В лежачем положении эта удивительная часть тела Светланы каким-то чудом исчезла, превратившись в два едва различимых пологих холмика, увенчанных твердыми шишечками сосков.
“Она загорает голой”, — догадался Иван, глядя уже не на грудь, а в ее мутные, пьяные, закатившиеся в неведомую даль зрачки. “Климт”, — пронеслось в его голове. И тут же — не в голове, а в шарящих руках возникла чья-то цитата: “Разность горячих и прохладных мест ее тела удивляла более всего”. Но все ушло, испарилось — слова, мысли и смыслы, — остался только первобытный ужас-восторг при виде того, чем было ее горячее межножье…
…Когда змеиная возня двух тел сменилась четким ускоряющимся ритмом, Иван снова очутился в озере, где его настигла мысль о неизбежности скорой гибели. Сердце захлебывалось кровью, ломало ребра, чтобы выскочить наружу. Берег был далеко, а под ногами — холодная муть. Это длилось мучительно долго. Ни продолжать, ни остановиться уже не было сил. Кислород кончился. Иван думал о смерти. О девушке он уже не помнил. И вдруг его ноги коснулись плотного песчаного дна. Услышав пронзительный крик, Иван выгнулся назад и потерял сознание.
…Он осторожно, с опаской ощупывал дно пальцами ног, но песчаная твердь вдруг провалилась, и неодолимая сила втянула его вниз. Давешние опасения его оправдались: озеро имело двойное дно. Холодный и сумрачный междонный мир был населен какими-то странными существами, напоминавшими медуз. “Это то, что остается от человека”, — подумал Иван. Однако разглядеть он их как следует не успел: его теребили за подбородок, за нос, щелкали по лбу.
— Ну ты даешь! Так у меня еще никто не засыпал. Кончил — и баеньки… Знаешь, ты почти не дышал. Я думала — уж не умер ли.
— Умер, умер… И уже в раю, — Иван слабо улыбнулся. Все вокруг —закатное солнце, облака, трава и выраставшая из нее женская плоть— улыбалось ему в ответ.
Когда отяжелевший, потемневший, будто налившийся кровью солнечный шар опустился за лес, они наконец стали одеваться. Иван подумал, что между ним и тем, кем он был еще несколько дней назад, пролегла непреодолимая пропасть. Он уже никогда бы не смог вернуться назад, на инвалидную коляску, в свою комнату, в книги. Здесь, по ту сторону бездны, он впервые ощутил себя полновластным хозяином своего тела. И постоянное поглощение радости существования стало теперь его насущной потребностью. Об этом он думал, эту мысль он собирался записать в свой дневник, возвращаясь домой по ночному шоссе.
Следующие четыре дня прошли в мучительном ожидании встречи: у Светланы были какие-то дела в городе, она обещала вернуться только к пятнице. Встретиться условились на берегу, у той самой сосны.
Первый день Иван, как контуженный, пробродил по саду, тщетно стараясь собрать в голове и осмыслить все, что произошло с ним накануне. Попытка изложить события минувшего дня на бумаге оказалась безуспешной. Впервые Иван не смог организовать свои впечатления в виде текста. Впрочем, это его ничуть не огорчало.
На второй день разлуки, когда Иван рассеянно ковырял вилкой поставленный перед ним тетушкой завтрак, он наконец открыл причину своей неудачи. Он понял, что не только объяснить, но и просто описать пережитое счастье при помощи обыденного языка невозможно. Логика речи и прекрасная алогичность произошедшего оказались несовместимыми. Ночью Иван извел прорву бумаги, и когда он заставил себя отказаться от всех и всяческих литературных украшений, его велеречивая и пошлая поэма превратилась в куцый конспект, в дневник наблюдений.
Неосуществимость адекватного описания реальности лишала его возможности освободить сознание от непосильного гнета впечатлений. Единственный способ избавиться от них открывался лишь в получении новых эмоций. И он снова жал на педали и опять подставлял раскрытую пятерню своих чувств под потоки жизни. И вновь набегали на него шумные толпы деревьев, и поля обдавали его своими запахами и красками. Но избавиться от мучительного ощущения телесного одиночества было невозможно. “Наверное, так чувствуют себя разделенные сиамские близнецы”, — думал он, всей кожей тоскуя по теплу и запаху ее тела.
На третий день он не удержался и поехал в Зубатовку. Посидел под той самой сосной, издали напоминавшей растопыренную драконью лапу, посмотрел на купающихся, потом поехал туда, за лесок, на то место, где была примята трава. Не удержался и лег. Перебирая в памяти детали того вечера, он заснул в позе человеческого зародыша, проспав несколько часов.
Так удалось дотянуть до пятницы. Вопреки опасениям погода к тому времени не испортилась. Будучи не в силах уснуть, Иван всю ночь готовился к свиданию: без конца отпаривал городские брюки и гладил выходную белую рубашку. Утром он побрился, причесался, надушился старым лавандным одеколоном, оставшимся еще от теткиного супруга. Он знал, что все эти приготовления, в сущности, не обязательны. Одежда изомнется, волосы растреплются, а от крепкого одеколонного запаха не останется и следа, когда Светлана потащит Ивана в воду. Но важен был первый миг свидания. Ивану хотелось, чтобы после разлуки он предстал перед ней “орлом”, как любил именовать себя отец, когда отправлялся с матерью в гости. “Орел!” — всегда с удовольствием говорил этот маленький и сутулый человек, стоя перед большим зеркалом в прихожей и в последний раз поправляя галстук.
Хлопоты помогали справиться с нестерпимым зудом ожидания. Перед выездом Иван съездил в “голову” поселка. Столь любимой Светланой “Изабеллы” в только что открывшемся магазине не было, заспанная пожилая продавщица посоветовала взять “Киндзмараули”. Ехал быстро, перед еловым лесом остановился и нарвал большой букет ромашек. К зубатовскому озеру приблизился, когда на часах было без трех минут двенадцать.
Светланы среди купавшихся не было. У сосны сидели трое дочерна загорелых парней, по виду местных, и играли в карты. Идти на пляж с букетом Иван постеснялся и решил остаться на шоссе, откуда было видно все озеро. Сидя в траве на обочине, он представлял себе, как она подкрадется к нему сзади и, закусив губу, чтобы не засмеяться, закроет ему глаза. Глядя на копошащихся в воде людей с высоты своего счастья, он искренне жалел их, непричастных к той сладкой тайне, которая была открыта ему.
Между тем Светлана все не появлялась. “Женщинам положено опаздывать”, — наверное, скажет она с невозмутимым видом. Как она будет одета? Снова это летнее платьице, так легко сбрасываемое, открывающее бесстыжий золотистый загар?
Думая об этом, Иван, как ребенок, неспособный долго оставаться в неподвижности, начал гонять круглый камешек по шоссе. На шлюзе, разделявшем озеро пополам, стояли милицейский “уазик” и довольно облезлая “девятка”. Рядом о чем-то озабоченно совещались двое толстых краснолицых мужчин. Иван поморщился, увидев, как один из них бросил окурок прямо себе под ноги. Судя по изрядному количеству “бычков” на асфальте, стояли эти люди здесь уже давно. Один из них стал звать кого-то, кто был с той стороны дороги, там, где начиналась вторая, заболоченная половина озера. Вскоре появился тот, кого звали, — тощий, коротко стриженный милиционер в синей рубашке и с галстуком, снятом с шеи и болтавшемся на булавке. Уперев руки в бока, он стал что-то объяснять мужчинам — видимо, своим старшим коллегам. Все трое чему-то рассмеялись, и милиционер, стрельнув сигарету, снова исчез на той стороне.
Иван пересек шоссе. На берегу суетилась целая толпа мальчишек с удочками, тощий милиционер матерился и отгонял их от воды. Еще один милиционер под ребячий щебет багром подтягивал к берегу какой-то мешок. Невдалеке на мертвом тополе сидел интеллигентного вида молодой человек в пиджаке. На коленях у него была раскрытая кожаная папка, он что-то бегло записывал. Над водой с криками носились чайки, показавшиеся Ивану неестественно белыми и большими. Казалось, и люди, и птицы собрались здесь по случаю какого-то общего, одинаково значимого для всех события.
Еще до того, как Иван разглядел объект, вызвавший такой ажиотаж, он почувствовал, что к смрадному дыханию гнилой воды примешивался какой-то странный, как будто липкий запах. Этот запах становился все сильнее, он словно сгущался в груди. Ивана стало подташнивать, голова закружилась. Он понял наконец: то, что он принял за мешок, на самом деле было человеческим телом.
На мертвой девушке было белое, местами изодранное и испачканное черным илом платье. Распухшие до бесформенности, красные, будто вареные ноги заканчивались белыми туфлями. Такие же руки застыли, прижатые к груди, словно мертвец сокрушенно прижимал их к сердцу, вопрошая собравшихся: “Что это? Что же это со мной сделали?” Однако при этом труп улыбался — не лицом, обглоданным рыбой, а шеей, вскрытой от уха до уха. Покачиваясь на легких озерных волнах, женщина то разевала, то закрывала этот свой рот-разрез, обнажая страшную слоистую черноту.
Тощий милиционер повернулся к молодому человеку с папкой и, матюгнувшись на неугомонную мальчишню, сипло констатировал: “На теле следы борьбы и признаки насильственной смерти”. Стажер закивал и сделал запись.
Наконец труп выволокли на берег. Милиционер с багром утер пот и закурил. Солнце, на минуту заслоненное облаком, вновь показалось, и в правой руке утопленницы что-то сверкнуло. Это были маникюрные ножницы. Иван тупо смотрел на них, смутно соображая, затем резко перевел взгляд на то, что когда-то было человеческим лицом. Под живой вуалью из изумрудно-зеленых мух еще можно было различить губы, нос, уши, глаза. Впрочем, глаз не было — над мясистой, размочаленной сильным ударом переносицей жирно блестели мухами две впадины, которые должен был сегодня целовать Иван.
…Едва успев отойти на несколько шагов, он упал на колени и уперся руками в землю. Его буквально вывернуло наизнанку. Он так ослаб, что еле дополз до своего велосипеда.
Запах никуда не ушел, он стоял в ноздрях, в легких, в мозгу. Казалось, он проник сквозь кожу и пропитал все внутренности, каждую клетку. Иван схватил букет ромашек и ткнулся в него лицом, жадно вдыхая терпкий полевой аромат.
— Прости, я опоздала… Но женщинам можно, — раздалось за спиной.
Это была она, чудом воскресшая, вернувшая себе свою прежнюю плоть. Или просто поменявшая ее, как одежду: сейчас на Светлане были шорты и белоснежная маечка, открывавшая пупок. На ногах — банные шлепанцы.
— Что с тобой? — она испуганно посмотрела на сидящего в траве Ивана. — А у нас ЧП, — продолжала Светлана, так и не получив ответа, — как я уехала, магазин ограбили. Говорят, Лену, продавщицу, убили. Ужас какой! Жалко ее. Хорошая была девчонка. Несчастная вот только. Все мужики у нее были какие-то… Ну не такие, как надо. Ой, а букет для меня собрал? Люблю ромашки, правда, пахнут они, мягко говоря… Ты меня слушаешь? Ты же ее, кстати, видел — тогда, в магазине. У нее день рождения тут был. Она простая была, но мы дружили. Я ей туфли свои подарила… Нечего было подарить, денег не было, даже в город зайцем ездила. Ты меня слышишь?
Иван уже не слышал. Он с трудом поднял непривычно тяжелый велосипед, неловко оседлал его и, виляя, как пьяный, поехал прочь по шоссе.
1 Разумному достаточно (лат).