Публикация Бориса ДАВЫДОВА
Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2011
Пошла писать губерния
Обзор книг, поступивших в редакцию
Г. Шалыгина. Оживай душа. – М.: Собрание. 2010, 112 с.
“Оживай душа” — сборник стихов. Две реплики из него: одна, предваряющая книжку,— авторская; вторая – из аннотации. Первая: “Постигнуть незряшность земной жизни дает вера”. Вторая: “Автор начинает его (сборник. – Б. Д.) в Санкт-Петербурге, где живет и который нежно и возвышенно любит”. В стихах эта нежная и возвышенная любовь выглядит так: “Иду по городу родному, / И все в нем радует (курсив автора. – Б. Д.) меня: / И то, что небо хмуро-серо, / и то, что друг мой без меня”. А если б друг был рядом, а небо – голубым?.. Слова же Г. Шалыгиной о боге и вере, конечно же, и искренни, и страстны, – предмет обязывает; но и они, равно как и петербургско-московские откровения (автор скрупулезно указывает, где и когда пришло к ней вдохновение), таковы, что опять и опять на ум приходит фраза: бумага стерпит все, бумага стерпит…
Ю. Иванов-Скобарь. Хронология обстоятельств. – П. Бежаницы, Псковская обл.: Типография А. М. Брянцев, 2010. 59 с.
Иванов-Скобарь – учитель истории в средней школе. Наверное, хороший учитель, ибо cтихи его лишены какой-либо дидактичности. И изданы они в рай-
центре – было бы куда громче издаться во Пскове или, как повелось, в Москве. А тут: деревня Бардово (топоним обозначен на титульном листе; здесь автор живет и работает), а в деревне Бардово – вот что: “Наших изб почерневшие кубы, / грязно-серые плоскости крыш… / Не пропитаны нежностью губы, / и поем – разухабисто-грубо / про все тот же проклятый камыш”. А вот еще (стихотворение называется “Пастьба”): “Хромой, кривой, мосластый мерин / стоял, губами шевеля. / И зрак его смотрел в поля, / и мир на этот зрак был скверен. … “Так начинается движенье / – парнокопытные стада, / заводов кухонных руда, / богов двуногих утоленье…” Из этих строк и прочих, им подобных, прозрачно видно, что Бардово – это Россия, а Россия – Бардово. И веришь автору: лицо страны нашей по-прежнему отражается не в стеклах “кадиллаков” и небоскребов, а в окнах почерневших изб.
С. Озик. Путермессер и московская родственница. Пер. с анг. М.: Текст.
318 с.
Прочитав в аннотации: “В Америке имя Синтии Озик известно не меньше, чем имена Филипа Рота или Исаака Башевиса Зингера…”, подумал: чего не скажешь рекламы ради; и Рот, и Зингер – признанные еврейские писатели, второй вообще – нобелевский лауреат, его “Шуша” столько шума наделала. Заглянул в содержание. Там шесть рассказов (последний дал заглавие сборнику). Имя автора ни о чем не говорило, но имена переводчиков – Л. Беспалова, В. Пророкова, В. Голышев – знак многоговорящий. Прочитал эти рассказы, и пахнуло чем-то очень знакомым, почти родным: интонациями умерших моих стариков, эмигрировавших родственников и друзей, их горестями, страхами и надеждами. Но это дуновение было бы частным случаем, не будь в рассказах Синтии Озик того, что делает их настоящей литературой – то грустная, то едкая, то саркастическая улыбка, но не чеховская и не бабелевская – своя. Этой своякостью проникаешься сразу, с первой страницы, и она до последней не отпускает тебя.
Марк Гр. В? С? Ё? СПб.: Алетейя, 2010. – 248 с.
Поэта Григория Марка я встречал в толстых журналах; помню, что-то нравилось даже. Теперь вот, под рычащим псевдонимом “Марк Гр.” читаю его прозу. Чтоб не мучиться в разгадывании неведомой тайны: что за знаки такие вопросительные после каждой из трех букв, образующих расхожее наречие? – подался в поиски. Но, увы: ни в авторском тексте, ни в объемном к нему примечании, ни в аннотации, ни во вступительной заметке В. Черешни ответа так и не нашел. Тайна из неведомой стала гробовой. Однако, прочитав текст (галерный труд, скажу скромно), постиг: не ищи ответа, ибо нет его и в помине. Лучше возьми и сам придумай. Тогда взял я эту книгу в руки, открыл ее наобум Лазаря и прочитал первую попавшуюся на глаза фразу: “Несколько месяцев назад они восектантились (здесь и далее орфография автора.— Б. Д.) и устроили свадьбищенское обозначение по обряду Кожеверовского Согласия, так что мой Тесть стал и моим Дядей-в-Законе”. Спите “Кыси”, спите крепко! Я закрыл книгу. Снова открыл наобум: “Мы опустились на ковер тут же у окна, и молитвостих тысячей торчащих во все стороны свистулек взвился к потолку. Я успел еще увидеть, как в между ног у нее шевельнулась темная, поднимающаяся высоко полоска, и перестал видеть”. Теперь вы поняли, почему книга Марка Гр. называется не “ВСЁ”, а “В? С? Ё?” Не поняли? А я понял. Но не скажу. Лишь процитирую Марка Твена: “Разница между правильными и почти правильными словами такая же, как между молнией и мерцанием светлячка”.
И. Чайковская. В ожидании чуда. СПб.: Алетейя, 2010. – 256 с.
Об авторе: родилась в Москве, в 1992 году уехала в Италию, в 2000-м – в Америку, где нынче и пребывает. Пишет прозу, пьесы. Критик, публицист. Ну, вот и познакомились на глазок. О книге… Если лапидарно, то рассказы и пьесы, собранные в ней, сообразны названию; действительно, все герои И. Чайковской обретаются в ожидании чуда: добросердечности ли, понимания ли, любви, наконец. Это ожидание поведано автором интимно, камерно, почти бессобытийно. Казалось бы, каких еще происшествий и пассажей угодно – тут тебе и Петербург, и Москва, и Нью-Йорк, и много-много прекрасной Италии, но вся эта география – мираж и саван, фон туманный. И даже катастрофа Торгового центра, трагедия гибели в одной из башен пожилой американки Вики и талантливой мусульманской девочки Шамнам (рассказ “На реках вавилонских”) остаются где-то на периферии внимания, равно как и судьба героини рассказа, русской еврейки-эмигрантки Ларисы – все и вся “в ожидании чуда”. Кажется, только ради этого ожидания и живут персонажи (что женщины, что мужчины) сборника, пяти его пьес и пятнадцати рассказов: мотаются, бедные, по свету, ищут себе тихую уютную норку, ищут себя в этой норке и ждут.
И. Смирнов-Охтин. Ничего страшного. Из серии лоскутных романов. – СПб.: Алетейя, 2010. – 248 с.
О себе автор сказал так: “Родился в Ленинграде, в день, когда солнце находилось в созвездии Тельца, а восточный календарь числил 1937 год годом Буйвола. Емкая фраза. Из нее видны не только и даже не столько штрихи биографии, но и приемы письма. А о том, что такое Л о с к у т н ы й р о м а н — так: “Соединение повестей, рассказов, баек, анекдотов – разнообразных форм и стилей (мир разнообразен, господа)”. Кто знаком с прозой И. Смирнова-Охтина, знает его как неугомонного новатора. Строгость русской классики с ее целомудренной лексикой и новшества нашего времени, такого вольного, хоть караул кричи, он выплавляет в своем горне в нечто приватное. Изредка он снабжает страницы своими рисунками или выделят слова и фразы разными кеглями или курсивом, а то вдруг строчки пустились в пляс (равно как у А. Вознесенского). И восклицает он при этом: “Привет тебе, читатель мой!” Благодарный читатель, разумеется, не вправе не откликнуться на это приветствие.
Г. Степанченко. Абсолютно свободные стихи. Ржев, 2010. – 94 с.
Автор – сама скромность: на обложке, на фоне неба синего и белых облаков, лишь три слова, и никаких тебе имен; мол, “Абсолютно свободные стихи” свободны от чьего-либо авторства. И почти сразу, уже в третьем стихотворении сборника, обнажается его соль, раскрывается его толк: “свободные стихи / свободные от рифм / свободные от размера / а также от отсутствия рифмы и размера / свободные от денег и политики / свободные от всего / что не является поэзией / и даже от читателей / не говоря о критиках / свободные от / благодарной памяти / грядущих поколений / и еще от целой кучи / совершенно ненужных вещей / абсолютно свободные стихи”. И можно было бы проникнуться этим всепоглощающим духом свободы, если бы не одна проруха: предлог “не” в восьмой строке, как выясняется по прочтении книги, – явная ошибка. К сожалению, даже пронзительные и верные слова
Г. Степанченко о дне сегодняшнем тоже свободны — от поэзии.
А. Пошехонов. Странная птица. Вологда, 2010. – 84 с.
Александр Пошехонов родился в вологодской деревне, живет в Череповце и верен своим землякам: поэтам А. Яшину, Н. Рубцову и писателю В. Белову (в его “плотницкие” золотые годы). Стихи А. Пошехонова — без затей, просты и ясны: “Я верил, что всякий закат / В моей искупался крови, / Что взял я себе напрокат / У вечности и у любви”. И хотя в последней строчке аукается Пастернак, имя которого автор упоминает в одном из стихотворений, это далекое эхо. Куда ближе: “└Первый снег, густой и липкий, / Облепил мое крыльцо. / В это время └плачут скрипки“, / Как сказал бы Н. Рубцов”. Вся “Странная птица” (малоформатный тонкий сборник; девятнадцатая книжка, между прочим) пропитана словами, подобными этим: “Что-то вдруг содеялось со мной, / Что-то приключилось в час страдальный, / Если с “обновленною” страной / Мне не путь идти дорогой дальней”. Что-то в этой книжке может нравиться, что-то не нравиться, но поэтический голос, звучащий в ней, резкий и честный, весьма гармоничен нашему времени.
Т. Таль. Женское счастье. СПб.: Издательство ООО “ЮПИ”, 2010. – 228 с.
Очень солидная книга. Из тех, что нынче — тринадцать на дюжину. Правда, почему-то тираж ее не указан. Зато прочие цифры!.. Более 500 стихотворений, более 5500 строк, занявших 213 страниц. Одно лишь содержание – 14 страниц. Такое вот многостраничное, многословное “Женское счастье”. А еще – многогранное. Вот одна из граней: “Я на тебя смотрю с улыбкой / И с мягкой, нежной теплотой. / Возможно, ты моя ошибка, / Но мне так хорошо с тобой”. Указывать прочие грани – никакого места не хватит. Впрочем, и незачем: они подобны вышеозвученной. И все – без сбоев и помарок. Только… Случилось как-то в 80-е годы побывать мне на Сясьском ЦБК. Там было дымно и зловонно, и в этом дыму и зловонии – толстенные, полутораметровые рулоны бумаги. Я подумал, глядя на них: березы были и липы, зеленой листвой шелестели когда-то, а теперь… Прочитав “Женское счастье”, я вспомнил эти огромные белоснежные тумбы и подумал: липы были, сосны. ели… Как жаль!..
М. Яснов. Амбидекстр. Из-во “Вита Нова”. 240 с. Илл.
Из аннотации: “Седьмая книга петербургского поэта Михаила Яснова “Амбидекстр” представляет не только избранные его стихотворения, но и переводы из французских лириков…” Имя М. Яснова в рекомендациях не нуждается: замечательный детский поэт, тонкий, остроумный версификатор, глубокий и деликатный переводчик. Содержание “Амбидекстора” (амбидекстор — тот, кто одинаково владеет обеими руками) хоть в малой толике, зато наглядно проступает в двух таких строфах: первая (из авторского стихотворения): “Уставил на небо очкастые глазки: / все меньше надежды, все больше опаски, — / и ежели в этом урок бытия, / то, значит, учителем мог быть и я”; вторая (перевод из Артюра Рембо): “Я грезой обожжен и вымыслом пропах, / Горячим, как помет из голубятни сонной, / Лишь сердце иногда, отряхивая прах / былого, зашумит кроваво-желтой кроной”. Книга М. Яснова издана тиражом 1000 экз., что совершенно ей не к лицу. Как минимум, еще один нолик был бы весьма кстати.
Ученый и власть: круглый стол, 12 ноября 2009 г. СПбГУП, 2010. – 106 с.
В круглом столе участвовали семнадцать человек. Перечисление их имен и регалий заняло бы слишко много журнального места, поэтому скажу лишь, что все они люди достойные: профессора, доктора наук, директора институтов и даже один писатель – А. М. Мелихов, впрочем, и он в этой компании не случайность, как-ни-
как, кандидат физико-математических наук. Тема “стола”, как видно из названия, — неувядающая, а в нынешней нашей стране не просто актуальная – больная. Вот одна из реплик в подтверждение моих слов (проф. Ю. В. Зобин): “Самым болезненным в нашей дискуссии с самого начала стал вопрос: предают или не предают родину ученые, выезжающие за рубеж”. Вот уже ХХI век вовсю кочегарит, глобализация все уши прожужжала, Россия свободна от вождей и марксизма-ленинизма, а боль все та же: если ты страну родную оставил – кто ты?!.
В. Калмыкова. Растревоженный воздух: Стихи. М.: Русский импульс,
2010. – 104 с.
Вера Калмыкова – поэт, эссеист, публицист, филолог. Публиковалась… Где только не публиковалась: от московского, некогда всесоюзного “ОГОНЬКА” до канадской “TORONTO SLAVIC QUARTERLY”, от Одессы до Петербурга, от “Вопросов литературы” до “Вопросов философии”, что, безусловно, свидетельствует равно как о работоспособности, так и о трудолюбии автора. Притом смотрите, какое странное стихотворение с одной-единственной запятой: “беспардонный камень / на илистом тесном дне / жарко даже в воде / воде душно / редко дышит вода // словно свет ей рот пережег / речка бережет бережок / речку бережок бережет / вдоль бежит побережье / а камень на дне / один, не / часть суши”. Ну, чем вам не авангард – одна запятая и никаких гвоздей. А вот несколько строчек из сонета — пример почти забытой ныне классической поэзии: “Орган не загудит, рога не вострубят, / Но ящерица хвост бестрепетно отбросит, / И с наслаждением вонзают в сердце яд / двуоборотных слов безжалостные осы. … / Совместный труд – любви и близости эрзац. / И помню, каждый коммментируя абзац: / капризен мой кумир и привередлив зритель”. И предстает пред нами Вера Калмыкова добротно и двубортно: то без надоевшего синтаксиса, то с капризным кумиром и привередливым зрителем.
Л. Лурье. Пять лепестков: Стихи. Бостон, 2010. – 396 с.
Наша бывшая соотечественница Людмила Лурье, как следует из краткой аннотации рядом с весьма приятным фото, родилась в Ленинграде, работала инженером и страхагентом, десять лет была в отказе и в 1987 году наконец-то покинула родину. Теперь она… — как правильно: ньюйоркка? ньюйоркчанка? ньюйоркженка? – фу ты, дьявол! – язык сломаешь; словом, американка. И теперь в своем Нью-Йорке она лечит людей при помощи какой-то хитрой ультразвуковой установки. С десяти лет она писала стихи, что называется, ради самопознания, и вот – том. А в томе этом шесть собственно стихотворных разделов, к тому – своеобразное продолжение “Евгения Онегина”, кроме сего – три пьесы, и каждая — тоже в рифму! Из всего этого стихотворного монблана, где само название книги определяет ее женское “я”, где любовь, и семья, и мама-художница, чья картина “Сирень” на обложке, и природа, и бог – первые скрипки, вдруг проступает неподдельная боль всех русских, а по-тепершнему, российских эмигрантов: “Мне снится не Летний, ласкающий душу, / Не контур решетки, не львы на Неве, // Не Павловск, расцвеченный осенью ранней, / Не Медного всадника вздыбленный конь, / А лестницы грязной покрытая бранью / Стена в полумраке, бутылки и вонь”. Скажут, эта тема сегодня – для смурных или глухонемых, но, сдается, эта тема – вечная.
Е. Ожич. История взрослых: Стихотворения.— Барнаул, 2010. – 52 с.
Елена Ожич — поэт, прозаик, победитель международного литературно-педагогического конкурса “Добрая лира 2009—2010” в Cанкт-Петербурге. Литературно-педагогического?.. А как же такие нешколярные строки: “Ты уже сто лет так живешь— / Все-то понял и все-то знаешь. / Думал, хрен тебя чем проймешь, чем достанешь. Не придуман еще лемех, / Чтоб распахивать твою залежь”? А это — для какого класса: “Все происходит между делом, / В зазоре, где душа и тело / Расходятся на миллиметр. / А если дальше, то разъятость, / Бессонница, болезнь и смерть. / А так — нормальное такое / Эфира трение о твердь”?.. Открывает сборник несколько стихотворений, посвященных пожилым дамам, названным поименно: Галина, Марина, Надежда, Анна, Долорес и Ольга. Разные жизни, разные судьбы, одно общее – милосердие: “Всякую пташку Аннушка угощает. / Только не может подсыпать крошек, / Руки не слушаются, чтоб им совсем отсохнуть, / Да и в груди – не продохнуть, не охнуть, / Сам уж допрыгай, воробушек, мой хороший”. Подумал: легко нам любить зверушек и пташек. А как с людьми? И вот ответ: “Витька отсидел, а Мишка колет-ся, / Помнишь Светку? Умер муж на зоне… А Серега, тот давно повесился, / Написал, никто не любит, что ли. // На душе опять, ети ее, неловко: / Я простила их, не будь таким злодеем, / Отмени, погладь их по головке, / Кто же их еще-то пожалеет”. И получается, что Елена Ожич – поэт весьма достойный, и не потому только, что имеет свой собственный поэтический голос, а потому, что не боится быть хорошим человеком— это нынче большая редкость.
Материалы рубрики подготовил Борис Давыдов