Пьеса. Перевод с испанского и предисловие «Любовное письмо к Майорге» Евгения ШТОРНА
Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2011
Хуан Майорга
Хуан Майорга родился в 1965 году в Мадриде. По образованию математик. Философ, эссеист, публицист, драматург. Автор более 40 театральных текстов. С 1998 года преподает драматургию и философию в Королевском высшем училище драматического искусства в Мадриде.
Люббовные письма к Сталину
Пьеса
Любовное письмо к Майорге
Более семи десятилетий назад будущий автор “Мастера и Маргариты”, устав от травли организованной против него коллегами по цеху, написал несколько писем правительству СССР и лично товарищу Сталину, называя вещи своими именами и ничего не приукрашивая. А семь десятилетий спустя на далеком от Патриарших прудов Пиренейском полуострове “звездный” драматург Хуан Майорга создал пьесу с интригующим названием “Любовные письма к Сталину” о том, что человек иногда совсем не знает, что ему делать с его собственной жизнью.
Современникам бывает трудно судить о ценности произведений выходящих из-под пера именитых литераторов. Не исключено, что в то время когда читающая публика увлекается самым публикуемым автором, где-то не известный никому клерк пишет свой “Процесс” или больной, выкинутый властью на задворки литературы, презираемый и запрещаемый сатирик уже написал: “В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана…”
Хуан Майорга родился в Мадриде шестого дня весеннего месяца апреля в 1965 году. Годы своей молодости он посвятил изучению философии и математики – неплохое сочетание для будущего драматурга. В конце восьмидесятых – начале девяностых, сразу после падения Берлинской стены, он уезжает в Германию, где продолжает изучать труды Вальтера Беньямина, что “выльется” несколько лет спустя в блестящую диссертацию. В последующие годы он работает над диссертацией, издает научные статьи, посвященные философии истории и эстетике, и вместе с тем, как будто пытаясь вырваться за рамки аналитической науки, он решается на свои первые робкие шажки в драматургии. Он, как послушный ребенок, делает все, что доктор прописал. Первую свою пьесу“ Siete hombres buenos” (“Семь добрых мужей”) он издает в мадридском журнале “Instituto de la Juventud” (“Институт молодежи”) в 1990 году. Далее его печатают уже “взрослые” журналы, он становится одним из соучредителей театрального коллектива “El Astillero” (“Верфь”), а также членом редакционной коллегии журнала “Primer Acto” (“Первый акт”).
Однако Майорга не останавливается на достигнутом, не забывая пополнять свой теоретический багаж на семинарах таких “важных” в испаноязычном мире драматургов, как Марко Антонио де ла Парра и Хосе Санчис Синистерра. Его пьесы ставят, о них говорит сначала богема, а затем и вся страна. С конца 1998 года он приглашен преподавать философию и драматургию в Испанской королевской академии театрального искусства. Быть европейцем – дело уже само по себе выгодное в смысле культурного обмена; быть испаноевропейцем – еще более выгодно, ибо, помимо коммуникаций с соседями, в этакой благополучной европейской “коммуналке”, у испанцев за счет языка есть прямой выход и в Латинскую Америку. Таким образом, признание на родине обеспечило Майорге международный интерес. Затем его пьесы стали переводить не только на соседний французский или всеядный английский, но и на итальянский, греческий, румынский и даже хорватский языки. До первой публикации в России оставалось еще более десяти лет, ибо, уважаемый читатель, вы держите ее сейчас в руках.
Жизнь продолжала преподносить Хуану Майорге свои щедрые подарки: постановки его пьес уже давно вышли за пределы Европы. В Латинской Америке (Аргентине, Чили, Уругвае, Мексике, Венесуэле, Бразилии) многие режиссеры берутся за его пьесы. Наконец, творчество Майорги достигает гудзонских берегов: в мировой столице больших открытий, в Нью-Йорке, ставят его пьесу о холокосте “Himmelweg” (“Химмельвег”).
Не забывают его и на родине. Один из самых успешных театральных коллективов “Animalario” (“Зверинец”) приглашает Хуана Майоргу к сотрудничеству. Он пишет для него несколько одноактных пьес, посвященных актуальным проблемам современной ему Испании, полупублицистические зарисовки на злобу дня. Но главное — это то, что его приглашает к сотрудничеству самый титулованный и официозный коллектив страны: Национальный драматический центр Мадрида, управляемый Херардо Верой. Там выходит его “Paz perpetua” (“Вечный мир”). Это пьеса о трех псах, размышляющих о судьбах человечества, но остающихся, несмотря ни на что, псами, над которыми проводится эксперимент.
В последние годы Майорга увлекся созданием своих собственных версий классических и современных произведений. Он создает новые адаптации пьес Кальдерона, Лессинга, Бюхнера, Дюрренматта, Шекспира, Ибсена и Чехова (спектакль “Платонов” Национального драматического центра Мадрида был представлен в Москве и Санкт-Петербурге в конце июня–начале июля 2010 года в рамках Международного театрального Чеховского фестиваля).
Майорга – это, безусловно, продукт современной европейской буржуазной действительности: он пишет не о наболевшем, но об актуальном, он черпает не столько из жизни, сколько из накопленного литературно-философского багажа. Оттого и реальность, создаваемая им, не реалистическая, а, скорее, фантасмагорическая, умозрительная. И все-таки Хуан Майорга – автор искренний, не наивный, но искренний. Не революционный, но провокационный. Злободневный, но не поверхностный. Наверное, этим обуславливается его удивительная для драматурга популярность и занятость.
Он является автором более 20 пьес (отмеченных среди прочих Национальной театральной премией в 2007 году), множества научных статей (по философии истории, литературе, театру) и беспрестанно множащегося списка драматических адаптаций классики. В интервью астурианскому журналу “La Ratonera”1 (“Мышеловка”) Майорга признается, что для него адаптация – это своего рода перевод на язык современности; а погружение в великий текст – это для любого автора школа, которую трудно переоценить. Вот она, главная причина популярности, а значит, и необходимости для зрителя Хуана Майорги: он сын своего времени, он предан своей эпохе, даже когда обращается к прошедшему (как, например, в “Любовных письмах к Сталину”). Признавая невозможность цифрового воспроизведения театрального действа, он остро чувствует веяние времени, утверждая, что предпочитает увидеть Джона Гилгуда в записи, чем не увидеть его вообще. Майорга – это автор-компромисс между нынешним и вечным. Недаром в его пьесах львиная доля текста отдана цитированию, и в первую очередь философии. Это не только дань полученному образованию, но еще и возможность донести до современников некую собственную концепцию восприятия действительности. Опираясь на постмодернистскую традицию, Майорга, молодой испанский автор, вырывается за грани узконационального пространства, объединяя в своем творчестве все самое актуальное и интересное, и тем самым приобретает способность стать связующим звеном между мирами и эпохами. Хочется верить, что ему предстоит еще долгий, пусть тернистый, но плодотворный путь постижения новых пространств драматургической вселенной и что русскому читателю станут близки и понятны его герои-интеллектуалы, запутавшиеся в собственной жизни.
В заключение мне, как автору русского перевода, хочется поделиться с читателем своим впечатлением от работы с этим материалом. В основу пьесы положены письма, написанные по-русски, что позволяет мне считать Булгакова и Замятина – а именно им принадлежат вышеупомянутые письма – соавторами моего перевода. Письма, получившие широкую известность в перестройку и неоднократно переиздававшиеся. Однако у читателя может возникнуть ощущение, что я переводил с испанского, не принимая во внимание русскоязычного первоисточника. Безусловно, это не так. Порой Майорга отходил от самих писем настолько, что использовать их означало бы чрезмерно искажать авторское произведение. Начало предложения могло быть из одного письма, а окончание из другого. При этом в середине предложения автор писал что-то свое. Перевод этого текста был похож на собирание огромной мозаики с замысловатыми узорами: цитаты наслаивались одна на другую, перемешивались, и я боялся, с одной стороны, подменить слова Михаила Афанасьевича грубой отсебятиной, а с другой — превратить самостоятельное художественное произведение в неряшливо составленный сборник цитат. Итак, та версия, что предстала на суд глубокоуважаемого читателя, – это продукт некоего компромисса, в связи с чем мне вспоминается одна не совсем политкорректная цитата из Моисея Сафира: “Переводы как женщины: если верны, то некрасивы, а если красивы, то неверны”. Наличие некоторых хронологических и исторических ошибок, которые с легкостью можно заметить в тексте, на мой взгляд, только подчеркивают желание автора написать не совсем биографическую пьесу о Михаиле Булгакове. Это даже не пьеса о том, как поссорился Михаил Афанасьевич с Иосифом Виссарионовичем. Это пьеса о затравленном и растерянном художнике, сходящем с ума от собственного бессилия перед натиском абсолютной власти. Абсолютной настолько, что жертва влюбляется в своего тирана. Абсолютной настолько, что и сам тиран не в силах устоять перед “перверсивной” любовью жертвы. Говорят, что от любви до ненависти один шаг, тогда я определил бы пространство этой пьесы, как пространство, вмещаемое в этот шаг. Это история одного безумия, где нет места литературоведческой точности и научности. Это акт доброй воли, желание поговорить с читателем – а в конечном итоге и со зрителем – о его гражданской ответственности, но не перевоспитывать его, не морализировать, а просто поделиться тем состоянием, которое вызвало у автора прочтение этих писем. Это пьеса о самом Майорге, о том, что стало бы с ним, если бы он был на месте Булгакова. Это пьеса о нас с вами, которых нет в этой пьесе, и это тоже неспроста. Наконец, это пьеса о России, такой страшной и притягательной, такой далекой и холодной для молодого испанца, но такой близкой и родной для запрещаемого, игнорируемого искреннего писателя.
Не скрою того, что в первоначальной испанской версии допущено еще больше несоответствий с фактографией. Часть из этих несоответствий была изменена автором под влиянием моих рекомендаций, однако некоторые из них он все же сохранил, считая их полезными с драматургической точки зрения. В свое оправдание он приводит пример из Корнеля. Действие трагедии “Сид” происходит в XI веке в Севилье. Сей анахронизм оправдан тем, что, размещая королевский двор в Андалусии, Корнель подчеркивал близость Африки и тем самым хотел передать всю непрочность политической ситуации. Майорга как специалист по философии истории утверждает, что порою в меру вольное обращение с отдельными фактами служит хорошую службу, позволяя автору ухватить самую суть Великой Истории и эффектнее, убедительнее показать историю маленькую.
Евгений Шторн, переводчик
1 http://www.la-ratonera.net/numero15/n15_mayorga.html <7.10.2010>
Моему сыну Мигелю
В доме Булгакова. Там, где он пишет.
1
Булгаков пишет. Пока вдруг не замечает, что его жена пристально смотрит на него. Она гладит его руку.
Булгакова. Знаешь, я так ждала этого момента. Прошло уже столько месяцев. Ты не написал ни слова после “Собачьего сердца”. Что это? Новая комедия?(Булгаков отрицательно качает головой.) Роман? Продолжение “Белой гвардии”? (Снова отрицание.) Стихотворение?
Булгаков. Письмо.
Булгакова (разочарованно). Письмо?
Булгаков. Хочешь, я прочту тебе его?
Булгакова. Ты знаешь, что я люблю первой знакомиться с твоими произведениями. Письмо – это, конечно, другое дело. Когда я увидела тебя склонившимся над листом бумаги, я подумала что… Но ведь главное, что ты снова вернулся к работе, что я снова вижу тебя за столом, за которым была написана “Зойкина квартира”. Конечно, хочу, прочти мне его.
Булгаков (читает). “Моя пьеса “Бег”, чья премьера готовилась к сентябрю этого года, была снята с постановки. Спектакль “Багровый остров” был запрещен. Спектакль “Дни Турбиных”, выдержавший более трехсот представлений, был снят с репертуара, та же участь постигла мою пьесу “Зойкина квартира”, выдержавшую более двухсот представлений. Таким образом, четыре мои пьесы были запрещены к показам. Публикация сборника моих рассказов и эссе была приостановлена. Публичные чтения “Приключений Чичикова” были запрещены. Публикация моего романа “Белая гвардия” в журнале “Россия” была запрещена. Я не нахожу в себе больше сил жить в стране, где под запретом находится любое издание и постановка моих произведений. Я обращаюсь к Вам с просьбой вернуть мне мою писательскую свободу (пауза) или же приказать мне в срочном порядке покинуть пределы СССР в сопровождении моей жены”.
Пауза.
Булгакова. Уехать из России, Михаил? (Долгое молчание. Булгаков не отвечает.
Ты действительно думаешь, что мы можем жить в другой стране? Мы не сумеем. Это наше небо, наш язык, наши люди… (Долгое молчание.) Булгаков не отвечает. Я знаю, что все теперь очень изменилось, что это уже не та страна, где мы родились, и все же здесь, в этом доме… Что бы ни творилось там за окном, мы, ты и я, мы можем быть счастливы здесь, вместе. (Долгое молчание. Булгаков не отвечает.) Главное — это быть вместе. Где бы то ни было, Михаил, где бы ты ни захотел, но вместе. (Она прикасается к нему с нежностью. Он целует ей руки.)
Булгаков. “Подписано: Михаил Булгаков”.
Пауза.
Булгакова. К кому оно, это письмо?
Булгаков. К Сталину.
Пауза.
2
Булгаков читает жене новое письмо. Она неумело латает его рубашку.
Булгаков. “Уважаемый товарищ Сталин! За последние несколько лет я обнаружил триста один отзыв обо мне в советских изданиях. Из них: похвальных было три, враждебно-ругательных — двести девяносто восемь. “Булгаков – это пес, который шарит в залежалом мусоре”— так отзываются обо мне в “Известиях”. В “Комсомольской правде” меня назвали буржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс. Каждое мое произведение было отмечено едким комментарием в газете “Правда”. Мое имя было ошельмовано даже в Советской энциклопедии. Вся пресса СССР, а с нею вместе и все учреждения, которым поручен контроль репертуара, с необыкновенной яростью доказывают, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать”. (Прекращает читать.) Ты не могла бы прекратить это? Ты можешь отнестись к этому серьезно?
Она прерывает свое занятие.
Булгакова. Я слушаю тебя. Я внимательно слушала тебя все это время.
Булгаков. Нужно не так. Нужно, чтобы… Почему Сталин не отвечает на мои письма? Может быть, ты мне скажешь? Что я делаю не так?
Молчание.
Булгакова. Ты – писатель. Ты умеешь воздействовать на человека словом. Как отнесется Сталин к фразе вроде этой? (Читает.) “Вся пресса СССР, а с нею вместе и все учреждения, которым поручен контроль репертуара, с необыкновенной яростью доказывают, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать”. Как Сталин отреагирует на такие слова?
Булгаков не знает ответа. Молчание.
Господи, да если бы я могла помочь тебе! Но я не знакома со Сталиным. Я и видела-то его всего один раз, на премьере “Дней Турбиных”. Он протянул мне руку. Единственное, что я запомнила, это его руки. Как он двигал руками.
Пытается изобразить, как Сталин двигал руками. Пауза.
Если тебе это поможет, я попробую… представить себя Сталиным и реагировать, как он отреагировал бы на твое письмо. Я попробую представить себя на его месте.
Булгаков. Ты? Представить себя на его месте? Ты на месте человека запретившего, все мои произведения?
Булгакова. Если тебе это поможет…
Булгаков. Он почти довел до сумасшествия нашего друга Замятина. Он добился того, что Маяковский покончил с собой.
Булгакова. Я хочу помочь тебе.
Булгаков. Представив себя на месте человека, которого я ненавижу? Которого ты ненавидишь.
Булгакова. Всеми фибрами души, вот как я его ненавижу. Но ведь даже самые ненавистные люди верят в то, что у них достаточно причин творить свои злодеяния. И ты, Михаил, ты должен докопаться до этих причин. До его причин, дабы обратить их против него самого.
Булгаков выражает неуверенность.
Булгаков. Это не подействует. Ты знаешь только, как он двигает руками. А что тебе известно о его душе?
Булгакова. Используй свое воображение. Представь себе что я — это Сталин.
Булгаков. Ты – это женщина, которую я люблю. Как я смогу представить себе…
Но она уже неуверенно пытается имитировать Сталина. Булгаков сдается.
Ну, хорошо, давай поиграем. Представим себе, что ты Сталин.
Булгаков пишет. Она пытается изобразить перед ним реакцию Сталина.
Передо мной бумага из Главного репертуарного комитета, лаконически сообщающая, что моя пьеса “Багровый остров” к представлению не разрешена. Труд нескольких лет моей жизни погребен под двумя строчками казенной бумаги. Я не могу написать ни одного слова, не спрашивая себя: всё, что мне еще предстоит написать, уже досрочно подлежит приговору?
Молчание. Булгаков скептически ожидает реакции своей жены. Ей никак не удается найти правильную позу, сымитировать акцент.
Булгакова. Товарищ Булгаков…
Булгаков не соглашается. Пародирует позу и интонацию своей жены: “Товарищ Булгаков”. Показывает ей другую позу, другую интонацию: “Товарищ Булгаков”. Она старается повторить за ним.
Товарищ Булгаков… Вы отдаете себе отчет в том… (Снова не то, ищет другую позу, другую интонацию.) В “Багровом острове” вы зашли слишком далеко. Даже ваш друг Замятин не позволяет себе такого.
Булгаков. Сталин в жизни бы такого не сказал: “Даже ваш друг Замятин не позволяет себе такого”. Сталин в жизни бы не стал сравнивать меня с несчастным Замя…
Булгакова (прерывая его). Главрепертком расценил “Багровый остров” как пасквиль на революцию.
Пауза. Булгаков пишет.
Булгаков. “Багровый остров” написан мной не против революции, а против Главного репертуарного комитета… Главрепертком – не революция, а убийца творческой мысли. Его цель… его цель – воспитание подхалимов и панегиристов… Вот почему он целится в меня. Потому что для Михаила Булгакова борьба с цензурой – это писательский долг. Писатель, который задумал бы доказать, что он не нуждается в свободе, уподобился бы рыбе, уверяющей, что ей не нужна вода.
Булгакова. Вы собираетесь произвести на меня впечатление этими старомодными метафорами? Думаете, что сможете разжалобить меня этой изъеденной молью риторикой старика Гоголя? Булгаков, я практичный человек. Давайте к делу. Это ваши собственные коллеги по цеху, писатели-патриоты, которые осудили ваши произведения как преступления против родины. Они утверждают, что в своих произведениях вы смеетесь над революцией.
Булгаков. В Советском Союзе сатира преследуется как правонарушение… (Не удовлетворен, зачеркивает.) как преступление… (Не удовлетворен, зачеркивает.) как террористический акт. Но я никогда не откажусь от сатиры. Быть сатириком — значит исследовать запретные зоны. А истинному художнику неведом страх перед запретными зонами.
Булгакова. Не стройте из себя невиновного. Вы опубликовали за границей произведения, высмеивающие наш народ.
Булгаков. В Праге группа эмигрантов опубликовала “Белую гвардию” с измененным финалом… Они опубликовали под моим именем слова, которые я никогда не стал бы писать.
Булгакова. Может быть, вы еще станете отрицать, что в своей пьесе “Бег”, вы защищаете врагов революции?
Булгаков. Я писатель, а не политик.
Булгакова. То есть вы – аполитичны? Вы действительно верите в возможность нейтралитета? Смотрите на меня, когда я с вами разговариваю, Булгаков. В мире, где царит беззаконие, претензии на беспристрастность – это ли не верх цинизма? Посмотрите мне в глаза, ваше аполитическое высочество. Вы действительно считаете, что ничего не должны своему народу?
Булгаков. Я хочу послужить своему народу. Но как я могу это сделать, если все театры страны, все до одного, ревностно выполняют волю Сталина: “Чтобы и следа не осталось от Булгакова на советской сцене”?
Булгакова. Как вы можете так говорить? Я ваш самый преданный зритель. Вам известно, что я пятнадцать раз смотрел “Дни Турбиных” и восемь раз “Зойкину квартиру”. Мои аплодисменты отзывались эхом по всей Москве.
Булгаков. Вы вычеркнули мое имя из советского театра. Вы меня уничтожили.
Булгакова. Я наизусть знаю целые отрывки из ваших произведений. “Почему все стали ходить в грязных калошах и валенках по мраморной лестнице? Почему убрали ковер с парадной лестницы? Разве Карл Маркс запрещает держать на лестнице ковры?”
Булгаков (срываясь). И теперь, как если бы уничтожение Михаила Булгакова было долгожданной целью, злорадствуете на моих останках… (Перестает писать и с вызовом смотрит на свою жену, которая все еще продолжает цитировать его.) ибо вам выпало великое счастье присутствовать при моем истреблении! Вы добились своего, товарищи! В этой стране нет места такому человеку, как я!
Булгакова увидев, что он не в себе, выходит из роли. Пауза.
Булгакова. Давай пройдемся. (Прикасается к нему с нежностью.) На бульваре еще играет оркестр. Мы так давно не танцевали. (Она приглашает его на танец. Но он не обращает на нее внимания.) Тебе нужно пройтись, Миша. Побыть с людьми.
Булгаков. Я не хочу никого видеть и не хочу, чтобы кто-нибудь видел меня. Благодаря сталинской прессе вся Москва показывает на меня пальцем. Почему он хочет застыдить меня? Почему он унижает меня именно таким способом?
Булгакова. Давай забудем о Сталине. Мы не нуждаемся в его разрешении на счастье. (Тянет его за руку, хочет, чтобы он пошел с ней на улицу. Но Булгаков возвращается к своему письму.)
Булгаков. Вы добились того, что в Советском Союзе нет места такому, как я. Я оказался вне закона. Вы превратили меня в преступника.
Булгакова. Булгаков, вам доставляет удовольствие зализывать ваши раны. Вы совершенно не способны мыслить положительно?
Булгаков. Невозможность писать для меня равносильна погребению заживо.
Булгакова. Не преувеличивайте, Булгаков. Уверен, что вы могли бы заниматься чем-нибудь другим.
Булгаков. Еще год назад я вел театральный кружок в школе, заменял заболевших статистов днем в Художественном театре, а вечером заменял статистов – в Театре рабочей молодежи. Когда я возвращался домой, я пытался писать, пока меня не одолевала усталость… Сегодня, меня не считают достойным даже такой работы. Имя мое стало настолько одиозным, что предложения работы с моей стороны встретили испуг. Издатели, режиссеры – все отшатываются от меня, как от заразного. Если бы не моя жена, я бы умер с голоду. Товарищ Сталин, я обращаюсь к вашей гуманности. Если я не могу быть полезен у себя в отечестве, прошу отпустить меня за пределы Советского Союза в сопровождении моей жены… (Пауза. Булгакова не реагирует.) Но если вы считаете что я должен проживать в СССР… (Пауза. Булгакова не реагирует.) я прошу вас дать мне свободу публикации и постановки моих произведений… (Пауза. Булгакова не реагирует.) Если же это невозможно, я прошу, чтобы мне было позволено послужить моей стране в качестве режиссера. Я берусь честно, без всякой тени вредительства, ставить любую пьесу, начиная с античных пьес, вплоть до сегодняшнего дня… (Пауза. Она не реагирует.) Если же и это невозможно, прошу назначить меня помощником режиссера… Если и на эту должность меня не назначат, прошу зачислить меня штатным статистом… Если и статистом нельзя — рабочим сцены.
Молчание. Она как будто размышляет.
Булгакова. Вы не выражаете своего желания со всей ясностью. Если я не знаю, чего вы хотите, как я смогу исполнить вашу просьбу? Чего вы хотите от меня? Чтобы я позволил вам уехать или чтобы вы могли писать все, что вам вздумается? Вы хотите уехать за границу… или же предпочитаете остаться в Советском Союзе? Вы действительно согласились бы на низкую должность в театре? Если бы я предложил вам должность рабочего в Художественном театре, вы отказались бы от идеи эмиграции?
Булгаков. Меня даже на должность рабочего сцены не взяли.
Булгакова. Булгаков, скажите, вы точно знаете, чего хотите? Меня беспокоит ваше умственное здоровье. вы, поэты, такие незащищенные натуры… У меня не выходит из головы мрачный финал несчастного Маяковского.Что же до вашего близкого друга Замятина, вам куда лучше, чем мне, известно, в каком он теперь положении. Если вы не хотите их судьбы, вам стоило бы задуматься о том, на что вы растрачиваете вашу жизнь.
Булгаков. Но ведь меня даже не взяли чистить уборные самого покорного театра страны. И теперь я прошу советское правительство поступить со мной, как оно найдет нужным, но как-нибудь поступить.
Булгакова. Вы выражаетесь как человек, которому нечего терять. Вам нечего терять?
Булгаков. Но как-нибудь поступить. Потому что у меня, драматурга известного всей Европе, в моей собственной стране налицо в данный момент — нищета и гибель… (Его прерывает звонок телефона. Раздраженно Булгаков снимает трубку.) Да? (Молчание. Смотрит на свою жену.) Это я. (Молчание.) Добрый вечер. (Молчание.) Я очень много думал в последнее время: может ли русский писатель жить вне родины. (Молчание.) Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, и мне отказали. (Молчание.) Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с Вами поговорить! (Молчание. Слушает своего собеседника, как вдруг телефонный звонок прерывается. Тишина. Булгаков вешает трубку) Прервалось.
Пауза. Булгаков ожидает телефонного звонка.
3
Булгаков ожидает телефонного звонка.
Булгаков. Не понимаю. Он как раз собирался назначить мне день и час. “Михаил Афанасьевич Булгаков? С вами говорит товарищ Сталин”. Представь себе мое удивление. “Здравствуйте, товарищ Булгаков. Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь… А может быть, правда – вы проситесь за границу? Что, мы вам очень надоели?” Я ему ответил: “Я очень много думал в последнее время: может ли русский писатель жить вне родины”. На что он сказал: “Я тоже задавал себе этот вопрос. Вы где хотите работать? В Художественном театре?” Я незамедлительно ответил: “Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, и мне отказали”. Тут-то он мне и сказал: “А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся, — и добавил:— Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами”.— “Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с вами поговорить!” – сказал я, не раздумывая. На что он ответил: “Так, надо только найти подходящий момент для этого”. Он стал сверяться со своим календарем, искал день для того, чтобы пригласить меня к себе, когда разговор оборвался.
Пауза.
Булгакова. А ты уверен, что он перезвонит?
Булгаков. Я же сказал тебе, что он собирался назначить мне день и час. Он как раз сказал: “Нам надо бы встретиться и спокойно побеседовать”.
Пауза.
Булгакова. А почему ты сам ему не перезвонишь?
Булгаков. Сталину? Ты с ума сошла? (Пауза. Булгаков берет перо и бумагу.) Я напишу ему, напомнив тем самым, что я жду с нетерпением этой встречи. (Молчание.) Ты готова?
С заметной неуверенностью она снова примеряет на себя роль Сталина. Булгаков пишет: “Уважаемый товарищ……”
4
У телефона. Булгаков пытается писать. Но без помощи жены у него ничего не выходит. Вскоре она возвращается. Булгаков заметно раздражен ее долгим отсутствием.
Булгакова (снимает верхнюю одежду). Ужасная очередь. В декабре всегда так, люди с ума сходят, чтобы отправить подарки своим родным и близким. Но зато я все сделала. Отправила заказным, как ты и просил. Уже скоро оно будет в руках у Сталина.
Булгаков. Я подумал, что в следующий раз тебе надо бы лично отнести письмо в Кремль. Мы не можем доверять почтамту. (Приготавливается писать.) Ты готова?
Булгакова. Как ты думаешь, с кем я столкнулась в почтовом отделении? (Булгакова это не интересует. Он хочет уже начать писать.) С нашим другом Замятиным. Он проводил меня до бульвара.
Булгаков. Замятин спокойно разгуливает по Москве? После всего, что о нем наговорили? Он рискует быть закиданным камнями. (Пишет.) Уважаемый Иосиф Виссарионович, за последние десять лет…
Булгакова (прерывая его). Замятин получил положительный ответ. (Булгаков потрясен.)
Замятин написал Сталину и спустя всего неделю получил письмо из Комиссариата по иностранным делам. Он может покинуть Советский Союз, как только ему будет угодно. (Пауза.) Ты не хочешь сходить и поздравить его? (Пауза.)
Да, да я знаю, ты не можешь отойти от телефона. Даже для того, чтобы отправить свои письма, ты не решаешься выйти на улицу, как же ты пойдешь навестить друга? И звонить ему ты тоже не можешь. Никому не позволено прикасаться к этому телефону. Сталин может позвонить в любое время.
Булгаков. Он сказал: “Нам нужно бы встретиться, поговорить с Вами”. Он прочел со своими товарищами мои письма. Я полагаю, он имел в виду Молотова и иже с ними. Он спросил: “А может быть, правда — Вы проситесь за границу?”
Булгакова. Всей Москве известна эта история. Ты всякому, кто сюда приходит, ее рассказываешь. Что тебе звонил Сталин и о чем вы разговаривали.
Булгаков. А что тут плохого? Тебе не нравится то, что люди перестали смотреть на меня, как на заразного? Раньше я для всех был только жалким писакой, попавшим в немилость, но зато теперь многие “великие” писатели мне завидуют. Скольким из них Сталин звонил лично? Скольким он говорил: “Нам надо бы встретиться и спокойно побеседовать”?
Булгакова. А ты уверен, что это был он? Может, кто-то просто решил подшутить над тобой?
Булгаков. Что ты мелешь? Это был он. Он вел разговор так, как на то способны только государственные люди. Это был он.
Булгакова. А если он так и не перезвонит тебе?
Пауза.
Булгаков (готовится вновь взяться за письмо). Я напомню ему, что мы с ним договаривались о встрече. Ты мне поможешь? Ты поможешь мне найти подходящие слова?
Булгакова. Замятину уже удалось найти их. Почему бы тебе просто не переписать те слова, что Замятин написал Сталину?
Булгаков. Ты что думаешь, он такой дурак? Сталин прекрасно сможет отличить Замятина от Булгакова. Я бы в жизни не стал писать в этом замятинском напыщенно-слащавом стиле.
Булгакова. Да ведь это просто письмо.
Булгаков. Просто письмо? Да я в жизни не писал ничего важнее этого “просто письма”. Мои комедии, мои романы… Что они все против этого вот “просто письма”? Все, что писано мною прежде, это детский лепет в сравнении с письмом, адресатом которого Сталин. (Молчание.) Ты не хочешь помочь мне?
Пауза. Его жена в очередной раз соглашается на разыгрывание роли Сталина.
Булгакова. Только я не намерена более относить эти письма ни в Кремль, ни куда бы то ни было. Ты сам должен будешь это делать. Ты отважишься? Ты отважишься сходить в почтовое отделение на углу? Ты не забыл еще, что там, за окном? (Вынуждает Булгакова посмотреть в окно, на улицу.) Москва, еще совсем недавно боготворимый тобою город. Смотри, какой чудесный выдался вечер. Давай пройдемся по бульвару, пока еще не стемнело. (Прикасается к нему. Булгакова, похоже, заинтересовало ее предложение. Но вдруг, нечто увиденное им в окне приковывает все его внимание.) Что с тобой происходит?
Булгаков. Мне показалось… Что там, на другой стороне улицы, среди деревьев… Мне показалось, что там стоит Сталин.
5
У телефона. Гора писем, готовых к отправке. Булгаков держит перо в руке. Его жена в который раз играет роль Сталина. Она ударяет кулаком по столу, за которым сидит Булгаков.
Булгакова. Прекратите, Булгаков, больше ни слова! Мне надоело читать одно и то же письмо. Разные слова, но все одна и та же аристократическая поза презрения к пролетариату. Даже намека нет на покаяние. Не пишите мне больше, разве что затем, чтобы пообещать мне, что никогда впредь не станете расходовать ваш талант на зрителей-дегенератов. Ваши произведения пропитаны презрением к советским порядкам, в них обесцениваются все завоевания революции. Вас интересуют исключительно запретные темы, и вы прячете свою ненависть под маской неотесанных метафор… (Сталин появляется на сцене, он наблюдает за тем, как его пародируют.) Например, в “Роковых яйцах” вы рассказываете, как советские территории были захвачены двенадцатиметровыми рептилиями. Никто и ничто не способно остановить рептилий, даже Красной армии это не под силу. Это, по всей видимости, аллегория. Что же символизируют эти рептилии? Булгаков, больше ни единого письма! Решайте раз и навсегда, по чью сторону баррикад вы находитесь. Ни единого письма более, если в нем не будет со всей ясностью выражено, с нами вы или против
нас… (Прерывается, услышав, что кто-то стучится в дверь. Выходит из роли и спешит отворить. Булгаков смотрит на Сталина, который передвигается по комнате, внимательно изучая ее. Женщина возвращается.) Это Замятин. Он пришел проститься. (Булгаков молчит.) Я сказала ему, что в последнее время ты никого не принимаешь. Но он настаивает. Он хочет обнять тебя на прощание. Я позволю ему пройти? (Булгаков молчит.) Он хочет поговорить с тобой о том письме, что он отправил Сталину. Объяснить тебе, какие доводы он привел, чтобы убедить Сталина отпустить его.
Булгаков. Мне не составит труда вообразить себе, что за доводы он привел и каким образом он их привел. Я отлично знаю Замятина. Он принадлежит к тому типу писателей, для которых сложить поэму – это то же самое, что заполнить формуляр. (Молчание.) Но я рад, что хоть кому-то улыбнулась удача. Так ему и передай. Я уверен: у него за границей все сложится благополучно. У него всегда все складывается благополучно. Скажи ему, что у меня очень много работы.
Пауза.
Булгакова. Что ж, если дело в этом… Я отпущу его? (Булгаков садится. Она выходит. Булгаков и Сталин смотрят друг на друга. Булгакова возвращается, растроганная прощанием с Замятиным.) Вот и все, он ушел. Он надеется, что мы еще встретимся в какой-нибудь точке планеты. Он оставил тебе вот это. (Кладет перед Булгаковым листок бумаги.) Письмо Замятина Сталину.
Булгаков не обращает внимания на письмо. Его жена зачитывает ему в голос.
“Уважаемый Иосиф Виссарионович, я обращаюсь к Вам как приговоренный к высшей мере наказания. Ибо для меня как для писателя цензура является именно высшей мерой наказания. Несколько месяцев назад при содействии Главного репертуарного комитета я прочел свою последнюю пьесу перед представителями восемнадцати заводов. Представитель текстильной фабрики заявил: “Это – пьеса, трактующая тему классовой борьбы в древние века”. Представитель гидромеханического завода считает: “Это диалектический синтаксис Шекспира и Маркса”. Пьеса всеми единогласно была одобрена к постановке. Почему же рабочему зрителю было отказано в возможности увидеть ее на сцене?
Интерес Сталина к письму Замятина провоцирует Булгакова, и он принимается зачитывать вслух то письмо, что он начал писать: “Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович, как я сообщал Вам намедни, все мои произведения были расценены критикой как злонамеренные. Моей подписи достаточно, чтобы поставить крест на любом из моих произведений. Плюнуть в черта считается у нас за благое дело, так кому же придет в голову не делать этого…” Голоса Булгакова и его жены сливаются, разобрать слова почти невозможно. Булгаков замолкает, как только видит, что Сталина заинтересовало больше письмо Замятина.
Против приговоренного к смерти все позволено. Советская критика выдает мой роман “Мы”, написанный девять лет тому назад, за мою последнюю новую работу. Это послужило причиной для снятия с репертуара моей пьесы “Блоха”, с неизменным успехом шедшей уже четыре сезона. Также мои книги запрещены были к выдаче из библиотек. Мне даже запрещено заниматься переводческой деятельностью. Всякое издательство, пытавшееся печатать мои работы, подвергалось за это немедленному обстрелу. Издательство “Земля и фабрика” единственное из всех рисковало поручать мне стилистическую правку произведений молодых писателей и теперь расплачивается за это. Меня стали бояться издательства, театры, даже мои друзья стали меня бояться. Последняя дверь к читателю была для Замятина закрыта: смертный приговор этому автору был опубликован”.
Стараясь привлечь внимание Сталина, Булгаков распечатывает одно из писем и зачитывает: “Уважаемый Иосиф Виссарионович, нынешнее утро я провел, рассчитывая, насколько велики мои шансы на то, что мне может быть поручено сочинить книгу по Западной Европе. Я ищу возможности лично объяснить Вам значимость этого проекта…” Но Сталин, очевидно, отдает предпочтение письму Замятина, Булгаков отбрасывает письмо.
В советском кодексе следующей ступенью после смертного приговора является выселение преступника из пределов страны. Если я действительно преступник, я прошу выслать меня из пределов СССР. Если же я не преступник, я прошу разрешить мне выехать за границу – с тем, чтобы я мог вернуться назад, как только у нас станет возможно служить в литературе большим идеям без прислуживания маленьким людям. А это время уже близко, потому что вслед за созданием материальной базы неминуемо встанет вопрос о создании надстройки – искусства, действительно достойного Революции. До тех же пор раболепство будет одинаково унижать как искусство, так и Революцию”.
Булгаков не оставляет попытки отвлечь внимание Сталина на себя. Он вскрывает конверт с другим письмом: “Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович, я обращаюсь к Вам с тем, чтобы Вы смягчили меру моего наказания. Многие из моих коллег были высланы на поселения в такие города, как Енисейск, Томск или Калинин. Мне все же позволено проживать в Москве. Тем не менее я тоже подвергаюсь своего рода изгнанию. Мне становится все труднее дышать в атмосфере постоянных обвинений в мой адрес……” Булгаков бросает читать, видя, что все внимание Сталина отдано письму Замятина.
Я знаю, мне очень нелегко будет за границей. У меня есть очень неудобная привычка говорить не то, что в данный момент выгодно, а то, что мне кажется прав-
дой — за это здесь, на родине, меня объявили правым, там, за границей, по той же причине, меня, вероятно, объявят большевиком. Но там я не буду приговорен к молчанию. Свою просьбу о выезде за границу я мог бы основать и на мотивах более обычных, заболевание, лечение которого возможно только в Германии; постановка в Италии одной из моих пьес… Но основной причиной моей просьбы является смертный приговор, вынесенный мне как писателю здесь, в Советском Союзе. Для возвращения себе творческой свободы я, не раздумывая, отказываюсь от того, что больше всего люблю — после этой свободы, — от моей страны. Подписано: Евгений Иванович Замятин”.
Долгое молчание. Погруженный в размышления Сталин уходит со сцены. Пауза. Булгаков поворачивается к своей жене.
Булгаков. Ты пользовалась телефоном, пока меня не было?
Булгакова. Ты все время здесь, не отходишь от телефона.
Булгаков. А в тот раз, когда ты сказалась больной, и я сам должен был идти на почту? Тогда не воспользовалась ли ты телефоном?
Булгакова. Я не забыла, что никому нельзя пользоваться телефоном…
Булгаков. Я не понимаю, почему он мне не звонит. Он ведь так хотел поговорить со мной. С самого начала его тон был очень вежливым, как у того, кто намерен завести длительные глубокие отношения: “Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь… А может быть, правда – вы проситесь за границу? Что, мы вам очень надоели?” Когда я сказал ему, что не устаю спрашивать себя, может ли русский писатель жить вдали от родины, он ответил, что тоже часто спрашивает себя о том же. Тут он предложил мне должность в Художественном театре. “А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся”. А ведь сказанное Сталиным равносильно сделанному. Он стал сверяться со своим календарем, чтобы выбрать подходящий момент для нашей встречи, когда этот проклятый телефон…
Булгакова. Я знаю.
Булгаков. Он очень хотел встретиться со мной.
Булгакова. Я все знаю.
Булгаков. Жаль, что ты не слышала, каким тоном он представился: “С вами говорит товарищ Сталин”. А затем таким же приветливым тоном сказал: “Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь… А может быть, правда – вы проситесь за границу? Что, мы вам очень надоели?” Я вот только не уверен, сказал ли он просто “за границу” или “ехать за границу”. Или он сказал “уехать за границу”? Мне надо было больше внимания уделить этому термину. Изменишь одно слово, и весь смысл изменится. Что-то подтолкнуло меня ответить ему: “Я очень много думал в последнее время – может ли русский писатель жить вне родины?” На что он с некоторым удивлением сказал: “Я тоже задавал себе этот вопрос. Товарищ Булгаков, а вам известно, что я ваш самый преданный зритель? Вам известно, что я наизусть знаю целые отрывки из ваших произведений? Меня не покидает ощущение, что мы с вами могли бы понять друг друга. Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами”. В этот момент прервалось.
Пауза. Булгаков берет перо и бумагу.
Булгакова. Новое письмо, Михаил? Ты думаешь, что еще одно письмо поможет нам выбраться из этого ада? (Ответа не последовало. Булгаков пишет.) Я завтра же пойду в театр к Станиславскому. Они, вероятно, как раз готовятся к ежегодным гастролям по Европе. Я попрошу их, чтобы они сделали что-нибудь для тебя, я попрошу их, чтобы они внесли наши имена в списки актеров, отправляющихся за рубеж. Они твои друзья, не может быть, чтобы они остались безразличны к твоей судьбе. (Ничего не комментируя, Булгаков продолжает писать.) Ты не прочтешь мне его? (Нет ответа. Булгаков пишет.) Прочти мне. Я помогу тебе. Я буду для тебя Сталиным. (Ответа не последовало. Она дотрагивается до него, но Булгаков уже не чувствует ее прикосновений.)
6
Конвертов с запечатанными в них письмами Сталину становится все больше. Булгаков не прекращает писать.
Булгаков. “Уважаемый Иосиф Виссарионович! Когда человека травят, как зве-ря, он непременно поведет себя как зверь. (Молчание. Похоже, что Булгаков видит и слышит кого-то.) Зверя можно гнать пока сердце его не разорвется. Но именно в этот момент он становится, особенно опасен. (Молчание. Похоже, что Булгаков видит и слышит кого-то.) С каждым днем, все чаще у меня случаются острые сердечные приступы.
На сцене появляется Сталин. Он ведет себя так же, как жена Булгакова, когда она представляла себя в его роли. Булгаков пишет.
Сталин. Вы больны? Позвольте мне прислать к вам моего личного лечащего врача. Хороший человек, грузин.
Булгаков. Причина моего заболевания — это молчание, на которое вы обрекли меня.
Сталин. Так, значит, вы имели в виду этот вид заболевания?
Булгаков. Теперь, вопреки длительному молчанию, в голове моей вновь затрепетали новые творческие идеи. Но мне не хватает энергии, чтобы довести их до ума. Я выдохся.
Сталин. Вы заслуживаете отдыха, товарищ Булгаков. Вам не следует перенапрягаться.
Булгаков. Вам должно быть известно, что мне в Советском Союзе отдых не полагается. Умоляю вас: позвольте мне выехать за рубеж. (Сталин не отвечает.) Все что мне нужно, так это отдохнуть за пределами СССР в течение нескольких месяцев. (Сталин не отвечает.) Мне бы хватило и одной недели.
Сталин не отвечает. Булгаков выдерживает его молчание.
Сталин. В течение нескольких лет многие люди, партийные и не очень, пытались приблизиться к вам с наилучшими намерениями. Они хотели предупредить вас о том, что всякая фраза, выходившая из-под вашего пера, неминуемо создавала вам проблемы в Советском Союзе и одновременно закрывала вам выход за границу. вы не прислушались к этим рекомендациям.
Булгаков. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя. Со мной и поступили как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе. Злобы я не имею, но я очень устал. Ведь и зверь может устать. Зверь заявил, что он более не волк, не литератор. Нет такого писателя, чтобы он замолчал. Если замолчал, значит, был ненастоящий. А если настоящий замолчал – погибнет.
Сталин. Товарищ Булгаков, вы сами подписываете себе смертный приговор. вы, а не кто-нибудь другой сужаете свои горизонты.
Булгаков. Я заперт в Советском Союзе. Как я могу воспевать страну, ставшую мне тюрьмой?
Сталин. Критик газеты “Правда” сказал: “Наша страна не нуждается в Булгакове”. И я спросил себя: а нуждается ли Булгаков в нашей стране? Разве нет у него в ней такой же потребности, как в воздухе? За границей вы умрете с горя.
Булгаков. Если бы мне было позволено выехать за границу, хотя бы на день, я бы вернулся на родину с песней на устах.
Сталин. Мы, те, кто серьезно интересуется вашей работой, полагаем, что Михаил Булгаков невозможен ни на какой другой земле, кроме своей, потому что все эти годы черпал из нее.
Булгаков. Я только взгляну, что там, по ту сторону границы, и вернусь. (Сталин не соглашается.) Мне необходимо покинуть Советский Союз, ну хотя бы на час. (Сталин не соглашается.) В обмен на это мне хочется просить вас стать моим первым читателем, как царь Николай был первым читателем Пушкина. Час – это все, что я у вас прошу.
Сталин. А вы не думали, что дверь может резко захлопнуться у вас за спиной? Невозможность вернуться не станет ли это для вас трагедией куда более страшной, чем запрет на публикацию ваших произведений?
Булгаков. Хотя бы на несколько минут. На одну минуту! Я хочу ступить на ту землю, где я смогу почувствовать себя свободным.
Булгаков не замечает жены, только что вернувшейся домой.
Булгакова. С кем ты разговаривал?
Булгаков. Ни с кем.
Длинная пауза.
Булгакова. Ты не хочешь спросить меня, где я была? (Молчание.) Я была в Художественном театре. (Молчание.) Они готовятся к гастролям. На доске объявлений написаны были имена тридцати актеров, которые поедут за границу. Я попросила их, чтобы они добавили наши имена.
Сталин (Булгакову). Думаешь, ей удалось их уговорить?
Булгаков. Тебе удалось их уговорить?
Булгакова. Они твои старинные друзья. Ты написал для них сотни страниц.
Сталин (Булгакову). И они ничего не попросили взамен? Совершенно ничего?
Булгаков. Они попросили что-нибудь взамен?
Булгакова. Все, что они должны были сделать, это написать еще два имени на доске. (Пауза.) Я протягивала им мел, каждому поочередно (Пауза.) Николай, исполнявший главную роль в “Турбиных”, ответил мне: “Почему вы не пойдете в Комиссариат по иностранным делам, как все остальные?” Никто не хотел взять в руки мел. Константин Сергеевич был последним, к кому я обратилась. Он сказал: “Булгаков?” – и плюнул с досадой.
Пауза.
Булгаков. Зря ты туда пошла. Это не выход. Разве ты не понимаешь? Ну как, как растолковать тебе это? Сколько раз я должен повторять тебе?.. “С вами говорит товарищ Сталин. Мы…”
Булгакова (прерывая его). “Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь… А может быть, правда – вы проситесь за границу? Что, мы вам очень надоели?” “Я очень много думал в последнее время: может ли русский писатель жить вне родины”.
Булгаков. Он никак не ожидал такого поворота в нашей беседе. С этого момента я мог повести разговор куда угодно. Чтобы хоть как-то выпутаться, он сказал: “Я тоже…”
Булгакова (прерывая его). “Я тоже задавал себе этот вопрос. Вы где хотите работать? В Художественном театре?”
Булгаков. Я уже ожидал чего-то в этом духе, и я ответил…
Булгакова (прерывая его). “Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, и мне отказали”.
Булгаков. Тут-то он и сдался окончательно.
Булгакова. “А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся. Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами”. (Пауза.) Завтра я схожу в Комиссариат по иностранным делам. Я добьюсь разрешения на выезд в сопровождении моего супруга.
Булгаков. Я представляю себе лица этих чиновников, когда они узнают, кто такой, этот твой супруг.
Булгакова. Может, они и не спросят меня, кто он такой, этот мой супруг.
Булгаков. А им и спрашивать незачем. Я представляю себе их хохот, когда они прочтут твое заявление.
Булгакова. Они не посмеют смеяться. Они не посмеют смеяться надо мной.
Булгаков. Это – не выход.
Булгаков возвращается к перу и бумаге.
Булгакова. А где выход? Написать три миллиона писем Сталину? (Булгаков пишет. Сталин встает между ними.) А если я ему напишу?
Булгаков. Не вмешивайся в это.
Булгакова. Со мной он не станет играть в эти игры.
Булгаков. О чем ты?
Булгакова. Он играет с тобой.
Булгаков. Играет со мной? Ты не понимаешь, что говоришь. Он хотел лично принять меня. Он хотел поговорить со мной о проблемах русского народа.
Булгакова. Ты говоришь о нем, как о добром царе из народных сказок.
Булгаков. Ему интересно мое мнение о том, куда завела нас революция. Он хотел послушать мои рассуждения.
Булгакова. Послушать твои рассуждения? Он снял с репертуара все твои пьесы, он не позволяет тебе публиковать ни одной строчки. И ты говоришь, что он хотел послушать твои рассуждения? Он хочет твоего молчания. Он позвонил тебе ни для того, чтобы ты говорил, а для того, чтобы ты закрыл свой рот навсегда.
Булгаков. Он звонил, чтобы я закрыл свой рот? Это же очевидно, что ты совершенно его не понимаешь. Да он наизусть может цитировать целые сцены из моих произведений. Я-то знаю, как он ко мне относится!
Булгакова. Как он к тебе относится? Знаешь, что его люди говорят о тебе по всей Москве? В любом уголке города, где бы я ни появилась, люди смотрят на меня как на супругу самого дьявола. Вот как к тебе относится твой Сталин! Ты обязан ему тем, что люди плюются с досады при звуке твоего имени.
Булгаков не намерен больше слушать ее. Он с головой уходит в письмо Он уже не слышит ее, несмотря на то, что она все еще продолжает говорить с ним.
7
Стопка неотправленных писем все растет. Булгаков пытается написать новое, но у него ничего не выходит. Пока он не замечает Сталина, уже вполне освоившегося в кабинете Булгакова.
Булгаков. Я уже думал вы не придете.
Сталин. У меня в эти дни было много работы, Михаил.
Булгаков. Вчера вы вообще не пришли. Сколько времени вы пробудете в этот раз? Десять минут? Пять минут?
Сталин. Каждый день я делаю множество звонков, читаю тысячи писем… Не будем терять времени, посмотрим, что у нас на сегодня. (Булгаков протягивает ему письмо, Сталин читает.) “Изображая современность, нельзя находиться в том высоконастроенном и спокойном состоянии, какое необходимо для произведения большого и стройного труда. Настоящее слишком живо, слишком шевелит, слишком раздражает. …Мне всегда казалось, что в жизни моей мне предстоит какое-то большое самопожертвование и что именно для службы моей отчизне я должен буду воспитываться где-то вдали от нее. Я точно как бы предчувствовал, что узнаю цену России только вне России и добуду любовь к ней вдали от нее”. (Пауза.) Не слишком ли высокопарно?
Булгаков. Это не мое. Это цитата, вы разве не обратили внимания на кавычки? Это слова Гоголя.
Сталин. Николай Васильевич! То были другие времена. Тогда писатели прекрасно понимали, что именно необходимо народу. Иные времена. Ленину больше по душе был Толстой, хотя и Гоголя он включил в список. Пятым номером.
Булгаков. В список?
Сталин. Товарищ Ленин уже бился в агонии, когда он указал на меня из всех своих соратников, что стояли у его смертного одра. Из последних сил он протянул мне бумажку. (Достает список. Зачитывает.) “Список писателей, которым нужно воздвигнуть памятники в Москве”. Затем он испустил дух.
Пауза. Булгаков не в состоянии скрыть интереса к списку Ленина. Сталин неторопливо произносит фамилии, разжигая любопытство Булгакова. Булгаков пытается угадать следующее имя и комментирует мимикой и жестами: один — Толстой, два — Достоевский, три— Лермонтов, четыре — Пушкин, пять— Гоголь, шесть— Белинский.
Булгаков. Белинский?
Сталин. Семь— Радищев, восемь— Добролюбов, девять — Писарев…
Булгаков. Писарев? Добролюбов?!
Сталин отдает список Булгакову, чтобы тот прочел его до конца. Десять— Михайловский, одиннадцать— Успенский, двенадцать — Некрасов.
Пауза. Сталин подводит Булгакова к окну.
Сталин. Как прекрасна Москва нынче вечером! Нет неба, подобного этому, нигде в целом свете. Я знаю, как дорог тебе этот город, Михаил. Тебе тоже хотелось бы попасть в список Ленина? В Москве еще осталось место для памятника Михаилу Булгакову.
Сталин берет перо у Булгакова с намерением вписать его имя в список тринадцатым, чтобы избавиться от наваждения, Булгаков вырывает у него перо и садится писать.
Булгаков. “Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович…”
Сталин. А что если мы поставим памятник Михаилу Булгакову прямо здесь, на бульваре?
Булгаков. “Меня, так же как и Гоголя, моя драгоценная родина…”
Сталин. Вот в этой самой позе, с бронзовым пером в бронзовой руке.
Булгаков. “…Моя драгоценная родина опустошает как писателя и как человека. Возможно, мне следует отказаться от своей родины, дабы я выжил и как писатель, и как человек”.
Сталин. А ну-ка повтори.
Булгаков. “Меня, так же как и Гоголя…”
Сталин. Чуть пониже, последнюю строчку.
Булгаков. “Возможно, мне следует отказаться от своей родины, дабы я выжил и как писатель, и как человек”.
Сталин. Это не то слово. Это “возможно”. Это не твое слово. (Булгаков не знает, на какое другое слово заменить его.) Прочти мне еще раз.
Булгаков. “Возможно, мне следует отказа…”
Сталин (прерывает его. Диктует). Я отказываюсь от своей родины, дабы мне выжить как писателю и как человеку.
Тишина. Булгаков колеблется. Не без страха записывает. Не без страха перечитывает, то что записал.
Время пришло. Теперь ты должен атаковать. Теперь ты должен обнаружить свое желание. (Диктует.) Я прошу Правительство Советского Союза назначить мне день и час для…
Булгаков (пишет). …Перехода границы… в сопровождении моей жены.
Сталин. Зачем ты все время вставляешь эту свою жену?
Булгаков (пишет). Я нахожусь на грани нервного срыва. Мне необходимо сопровождение моей жены.
Сталин. Ты действительно думаешь, что тебе с ней будет лучше? Она не из тех женщин, что помогают мужчине выжить. Гляди, вот и она. У нее по лицу видно, что она пришла с хорошими новостями. Наверняка что-нибудь из Комиссариата по иностранным делам. Ей дали ответ на ее прошение? Ну, ты же знаешь, об этом вашем путешествии.
Входит Булгакова. Она очень устала.
Булгакова. Ты сказал, что это не выход. Что они станут смеяться надо мной. Но они даже не улыбнулись, слышишь! Служащий взял мое заявление, поставил на него печать и сказал, чтобы я приходила четырнадцатого числа. Он даже не улыбнулся. Четырнадцатого числа, после того, как я оббила все пороги в поисках этого служащего, я уже начала было думать, что ты был прав, что они даже не прочли моего заявления. Я уже собиралась возвращаться домой, как вдруг ко мне подошел другой служащий и сказал: “Обратитесь в третье окошко и заполните формуляр на себя и на вашего супруга. Я рекомендую вам сделать это как можно раньше, потому что после двадцать первого на заявления больше отвечать не будут”.
Сталин. Кто он такой, этот служащий?
Булгаков. Кто такой этот служащий?
Булгакова. Я не знаю.
Сталин. Она не поинтересовалась?
Булгаков. Ты не поинтересовалась? (Сталину.) Она не поинтересовалась. (Ей.) Ты говорила с ним, даже не поинтересовавшись, кто он такой?
Булгакова. Я так хотела, чтобы они нам дали разрешение. Я пошла в третье окошко. Там никого не было. Я решила, что они просто подшутили надо мной и что будет лучше, если я вернусь домой, но тут служащий из пятого окошка подмигнул служащему из четвертого окошка, чтобы тот принял меня. Этот оказался самым любезным. Даже намека на улыбку не было. Он исчез за маленькой дверцей и через двадцать минут появился с новыми формулярами. Долго, терпеливо разъяснял мне, что писать, в какой графе. Как только анкеты были заполнены, он взял их и сам приклеил на них фотографии.
Сталин. У него были ваши фотографии? Даже твоя, Михаил?
Булгаков. Значит, у него были наши фотографии?
Булгакова. Я собиралась заплатить, но он сказал, что паспорта выдаются бесплатно.
Сталин. Стало быть, бесплатно.
Булгакова. Советских паспортов не принял, сказавши: “Это потом, при обмене на заграничные. Паспорта вы получите очень скоро, так как относительно вас есть распоряжение. Вы могли бы их получить сегодня, но уже поздно. Приходите восемнадцатого утром”. Я ему сказала: “Но восемнадцатого выходной”. Тогда он ответил: “Ну, девятнадцатого”. (Сталин и Булгаков слушают с нарастающим хохотом ее рассказ. Она хочет, чтобы Булгаков выслушал ее внимательно.) Я пришла еще до открытия. Служащий из пятого окошка подозвал меня жестом. Ни намека на улыбку. “Ваши паспорта прибудут сегодня. Пройдитесь пока, развейтесь”. Я предпочла подождать в приемной. Пока, уже перед самым закрытием, другой служащий не сказал мне, что паспорта прибудут не раньше двадцать третьего.
Сталин. А сегодня разве не двадцать третье? Я уже даже не знаю, какой сегодня день.
Булгакова. Поэтому сегодня рано утром я снова отправилась в комиссариат. Паспортов не было. Признаюсь, что у меня мелькнуло в голове: “Михаил был прав. Это не выход”. Но другой уже служащий проявил понимание, он сделал несколько звонков и сказал, что паспорта ожидаются с двадцать пятого по двадцать седьмое. Я спросила его, было ли какое-либо специальное распоряжение по нашему делу. Он осмотрительно ответил мне: “Вы сами понимаете, что я не могу вам сказать, чье это распоряжение, но оно действительно есть. Тут уж у меня отпали какие бы то ни было сомнения, и радости моей не было границ. На лестнице я услышала, как один служащий говорил другому: “Дело Булгаковых устраивается”. А тот отвечал: “Конечно, так же как оно устроилось у Замятина”. На выходе уборщицы поздравляли меня. Даже они знают, что наше многолетнее мечтание о путешествии наконец исполнится. (Пауза.) Ты сказал, что они станут смеяться надо мной. Они даже не улыбнулись. Нам просто надо подождать еще несколько дней. (Пауза.) Или я все не так поняла с самого начала?
Сталин. Конечно же, она все не так поняла. С самого начала. С самого первого окошка. Даже еще раньше. Хорошо, Михаил, на чем мы остановились?
Булгаков. “Я прошу правительство Советского Союза назначить мне день и час для перехода границы в сопровождении моей жены”.
Сталин диктует, Булгаков пишет.
Сталин. Точка, с новой строки. Если нужны какие-нибудь дополнительные объяснения к этому письму, я их дам тому лицу, к которому меня вызовут… Но, заканчивая письмо, хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам…
Булгакова (прерывает его, заставляя Булгакова посмотреть на нее). Есть другой выход. Черный рынок. Говорят, что там можно добыть поддельные паспорта. Еще говорят, что это очень опасно. Ты пойдешь со мной?
Пауза. Булгаков переводит взгляд на Сталина и пишет под диктовку.
Сталин. …Писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам. Ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти.
Булгакова. Ты пойдешь со мной? (Пытаясь поймать взгляд Булгакова, она встает между ним и Сталиным.) Я боюсь оставлять тебя одного. Такое ощущение, что этот дом полон чертовщины. Как если бы сам дьявол расхаживал по дому.
Булгаков прекращает писать. Смотрит на нее.
Булгаков. Как если бы сам дьявол расхаживал по дому.
Сталин. Ну же, Михаил, не отвлекайся. (Диктует.) Оставил резкую черту в моей памяти.
Булгаков (про себя). Как если бы сам дьявол расхаживал…
Сталин (прерывает его, диктуя ему прямо в ухо). Вы сказали: “может быть, вам действительно нужно ехать за границу…”
Булгакова. Миша, я вытащу тебя отсюда. Я добуду эти паспорта. Я вытащу тебя из этого ада.
Сталин. Попытка не пытка.
Булгаков видит, как его жена выходит из дому.
Булгаков (про себя). Как если бы сам дьявол…
Сталин берет руку Булгакова и заставляет его писать.
Сталин. Если Вы сочтете нужным ответить мне письмом, вот Вам мой адрес: Москва, Большая Пироговская улица, дом тридцать пять, квартира шесть. Если же Вы предпочтете позвонить мне, мой номер остался прежним два-ноль три-двадцать семь. Я был бы бесконечно счастлив вернуться к нашему разговору. Подписано: Михаил Булга…
Булгаков (про себя). Как если бы сам дьявол расхаживал по дому.
Булгаков пишет.
8
Сталин пишет.
Сталин. Уважаемый Иосиф Виссарионович. Ваш ответ Евгению Замятину позволяет мне потеть… питать надежду на то, что и в моем случае… что и мне… (перестает писать, раздосадован тем, что Булгаков не обращает на него внимания). Что с тобой, Михаил?
Булгаков смотрит на Сталина с удивлением.
Булгаков (отвлеченно). Я вас не заметил. Я не знал, что вы уже здесь.
Сталин. Разве ты не рад меня видеть?
Булгаков. Просто у меня выдалась тяжелая ночь. Мы не могли бы сделать сегодня перерыв?
Сталин. Перерыв! Да у нас работы непочатый край. (Кладет перед Булгаковым перо и бумагу.) На чем мы остановились? Ну же, прочти мне, на чем мы остановились.
Булгаков. “Ваш ответ Евгению Замятину позволяет мне питать надежду на то…”
Сталин. Замени “надежду”. Поставь лучше “уверенность”. Как получилось?
Булгаков. “Позволяет мне быть уверенным в том, что я тоже буду услышан”.
Сталин. …В том, что я тоже буду услышан. Я прошу вас без обиняков ответить, что именно Вам от меня нужно. Я прошу Вас пролить свет на мое будущее… (Прекращает диктовать.) Нет, нет, зачеркни это… (Диктует.) Я требую Вашего категорического вмешательства. (Прекращает диктовать.) Вот он – верный тон… Что с тобой, Михаил?
Булгаков. Я бы хотел закончить на сегодня.
Пауза.
Сталин. Значит, ты хочешь, чтобы я ушел?
Булгаков. Да, я хочу, чтобы вы ушли.
Пауза.
Сталин. Очень хорошо. Всем нам нужно время от времени побыть в одиночестве. (Пауза.) Ты от меня ничего не скрываешь? (Смотрит пристально на Булгакова, пока тот не протягивает ему исписанные листы.) Роман? Вторая часть “Белой гвар-
дии”? (Булгаков отрицательно качает головой. Сталин пробегает глазами лист-
ки.) Пьеса! Пять сцен за одну ночь? Ты ведь это сегодня ночью написал, правда? Так, значит, ты теперь пишешь по ночам, как дьявол. У тебя зародился замысел, и ты настрочил пьесу за ночь в пяти сценах, не смыкая глаз. Я как чувствовал, что ты что-то от меня скрываешь. Ах да, тут про дьявола, как интересно! (Бросает взгляд на Булгакова.) Ну же, Михаил, когда к писателю приходит вдохновение, он должен скакать от радости. Что ж ты такой грустный?
Булгаков. Ни один театр в Советском Союзе не возьмется за эту пьесу, Иосиф Виссарионович.
Сталин. Как это ни один? Где бы тебе хотелось, чтобы она была поставлена?
Булгаков. Хотелось? Мне бы хотелось, чтобы она была поставлена Станислав-ским.
Сталин. Ну, так я ему сейчас позвоню. Я как раз сегодня вечером проходил мимо театра, и меня просто возмутило, что у них в репертуаре нет ни одной твоей пьесы.
Булгаков. Вы сделаете так, чтобы они поставили пьесу?
Сталин. Считай, что уже сделал. Сейчас я только им позвоню. (Снимает трубку. Набирает номер.) Спокойно, Михаил, присаживайся. (В трубку.) Гражданочка, гражданочка, вы меня слышите? Это Художественный театр? (Бросает взгляд на Булгакова.) Соедините меня с товарищем Станиславским. (Прикрывает ладонью трубку, спрашивает Булгакова: “В какое время тебе будет удобнее? Вечером? Ночью?” – снимает ладонь с трубки.) Станиславский? С вами говорит товарищ Сталин. (Мельком смотрит на Булгакова.) Послушайте, Константин Сергеевич, я не большой поклонник вмешиваться в театральные истории, но тут ко мне в руки попала одна пьеса, которая… Константин Сергеевич? Вы меня слышите? (Сталина раздражает то, что телефон работает с перебоями, сопит в трубку.) Ну, теперь меня услышит этот нарком связи, наверняка поляк какой-нибудь… это дерьмо, а не телефон… Гражданочка, это Художественный? Соедините меня с главным режиссером. Да, с Константин Сергеевичем, я что, с вами по-китайски разговариваю? Кто его спрашивает? Это Художественный театр? С вами говорит товарищ Сталин. Не нервничайте и не вешайте трубку! Ну, вы собираетесь соединять меня с режиссером? (Молчит.) Что за чертовщина творится с этим телефоном? (Звонок прерывается. Сталин в бешенстве.) Кретин он недоделанный, этот поляк. (Булгакову.) А ты что, так и будешь ходить в этой рубашке? Сколько раз повторять тебе, что она меня раздражает?! (Пауза. Сталину требуется время, чтобы успокоиться.) Извини меня. Извини, что накричал на тебя. Ты же знаешь, как глубоко я тебя уважаю. Это просто… Меня окружают некомпетентные люди… Я тебе обещаю, что завтра же займусь твоей новой пьесой. Позволь мне познакомиться с ней поподробнее. (Открывает рукопись.) Твой почерк сильно изменился за эти годы. Он стал таким убористым. Некоторые слова совсем не разобрать. Мы стареем, Михаил.
Сталин читает в тишине. Булгаков наблюдает за его реакцией. Иногда Сталин явно доволен, иногда… сложно понять. Неожиданно он встает и собирается уходить.
Булгаков. Вы уходите?
Сталин. Разве ты не хотел побыть в одиночестве?
Булгаков (указывает на рукопись). Вы не хотите поделиться со мной своими впечатлениями?
Сталин. Мне некогда.
Булгаков. Разве вы не находите переход от второй к третьей сцене просто восхитительным?
Сталин. Извини, Михаил, но у меня очень много работы.
Булгаков. Отговорки!
Сталин. Я должен протянуть телефонные провода по всей нашей необъятной стране. От Бреста и до Владивостока. На это потребуется много времени.
Булгаков. Вы не можете вот так уйти. Нам нужно поговорить о моем путешествии.
Сталин. Путешествии? Каком путешествии?
Булгаков. О разрешении на выезд за границу… Или же этот литературный жанр не знаком советской бюрократии?
Сталин. А, ты все об этом…
Булгаков. Вы приняли какое-либо решение по данному вопросу?
Сталин. Михаил, ну ведь ты уже был за границей.
Булгаков. Ни разу в жизни.
Сталин. Согласно Советской энциклопедии, ты был в Финляндии в 1921 году.
Булгаков. Это ложная информация.
Сталин. Ложная? Ложная информация в Советской энциклопедии?
Булгаков. Никогда я не был в Финляндии. Никогда нога моя не ступала за пределы Советского Союза, никогда…
Сталин (прерывает его). Ну и куда бы тебе хотелось съездить? (Достает карту мира, раскладывает ее перед Булгаковым.) Рим? Слишком жарко. Брюссель? (Лицом выражает отвращение.) Или Лондон? В Лондоне тебе бы понравилось. Ты мог бы научиться писать по-английски, как этот поляк, Джозеф Конрад. Или ты мечтаешь о парижских террасах? Или о волнах Средиземного моря? (Пауза.) Я не могу представить тебя вдали от родины. (Складывает карту.)
Булгаков. Если бы мне было позволено быть полезным моей родине… (Указывает ему на рукопись.) Если бы в каком-нибудь театре Советского Союза…
Сталин (прерывает его). Послушай, я знаю, что нужно делать. Во-первых, изложи мне свою просьбу в письменной форме, тебе потребуются веские аргументы. Затем запечатай ее в конверт и отправь мне лично. Посмотрим, чем я смогу тебе помочь.
Булгаков. Вы не отвечаете на мои письма. Вы рвете их даже не раскрыв или уже после прочтения? А может, вы их храните? Где? Отдельно от остальной корреспонденции или все вперемешку? Что вы скажете о моем письме от седьмого мая? Вы прочли хотя бы одно из моих писем? Вы наверняка подчеркиваете то, что заслуживает вашего особого внимания, ищите в словаре непонятные вам слова… Или мои письма попросту не доходят до вас, и поэтому они остаются без ответа? Если бы я неверно указывал ваш адрес, они бы возвращались мне назад. Не думаю, что я забывал указывать обратный адрес. Скорее всего, они теряются по дороге от чиновника к чиновнику. Сколько людей читают мои письма? Они идут по рукам, из кабинета в кабинет, от одного народного комиссара к другому. Нет, наверное, их перехватывают. Я не доверяю почте. Надо, чтобы моя жена передавала их вам лично в руки, но могу ли я положиться на нее? Наши отношения приводят ее в ужас. Значит, я сам должен относить их вам, прямо в Кремль, и стоять у ворот Кремля, дожидаясь вашего ответа столько, сколько потребуется. Но как же я могу уйти из дома, ведь в любой момент может раздаться ваш звонок.
Пауза. Сталин протягивает ему перо и бумагу.
Сталин. Не отчаивайся. Ты найдешь нужные слова. Замятину это удалось.
Булгаков. Замятину было достаточно одного письма.
Сталин. Он нашел нужные слова. Ты тоже сможешь.
Булгаков. На протяжении многих лет Замятин делил со мной роль дьявола. Но всего нескольких слов достало, чтобы судьба его изменилась. В чем же моя ошибка?
Сталин. Замятин в своем письме был предельно ясен. Желание его было очевидно. Он знал, о чем просил. Забавный персонаж, такой маленький, такой напуганный. (Имитирует Замятина.) “Этот кабинет — размером с мою деревню”.
Булгаков. Вы принимали Замятина у себя? Вы беседовали с ним тет-а-тет?
Сталин. Когда я прочел его письмо и понял, чего он добивается, я пригласил его к себе. “Сразу видно, что ты очень любишь Россию, Замятин. Откуда ты родом?” (Имитирует Замятина.) — “По самой середине карты кружочек: Лебедянь Тамбов-ской губернии”. Михаил, ты когда-нибудь бывал в Лебедяни?
Булгаков. Я что-то читал о ней у Толстого. Или у Тургенева? Вы лично проводили с ним беседу?!
Сталин. А ты знаешь, что Замятина, когда он был еще мальчишкой, бешеная собака за ногу укусила? А так как ему нравилось ставить на себе эксперименты, он решил подождать, что же будет дальше. (Имитирует Замятина.) “Я сойду с ума? Что я буду чувствовать, когда сойду с ума?”
Сталин громко смеется.
Булгаков. Вот почему вы позволили ему уехать, потому что он вас рассмешил.
Сталин. Михаил, ты ничего не понимаешь. Совсем ничего. Дело в том, что Замятин разжевал кусочки мыла и предстал перед школьным учителем с пеной у рта. Он убедил учителя отправить его в Петербург, потому что в Лебедяни не лечили от бешенства. Вот как Замятин попал в столицу. Он хотел побывать там, и вот как он этого добился. Тебе знакома эта история?
Булгаков. Он мне ее тысячу раз рассказывал. Замятин вечно рассказывает одну и ту же чепуху. Он еще наверняка рассказал вам, что по приезде в Петербург он не располагал ничем, кроме своей медали за отличную учебу в лебедянской гимназии. И что, когда вспыхнула революция, он заложил свою медаль, а деньги отправил Ленину в помощь партии.
Сталин. Все было не так?
Булгаков. Замятин приехал в Петербург не от бешенства лечиться, а поступать в университет. А потом он уехал работать в Англию. Он узнал о революции из английских газет.
Сталин. Значит, его не было в России в октябре? Отважный лжец! Не надо было давать ему разрешения на выезд. Его не было в России в октябре. Когда он вернулся, все уже было сделано. Это как никогда не влюбляться и одним прекрасным утром обнаружить, что ты уже десять лет как женат. Михаил, а где был ты в октябре? Когда мы брали Зимний? Что за времена были, Михаил! Что за времена!
Булгаков. И все же я не понимаю, как вы позволили ему уехать. Это не мог быть простой каприз, вы ничего не делаете просто так. По-вашему, Замятин достойнее меня? В этом дело, не так ли? В том, что я недостаточно хорош.
Сталин. Как ты можешь так говорить? (Цитирует по памяти.) “Уважаемый Иосиф Виссарионович! Темные предзнаменования окружают меня, подобно змеям…”. В своем последнем письме ты достиг вершины творчества. Ты спрашиваешь, почему тогда я не приму долгожданного решения? Михаил, у тебя есть враги. Столько врагов, что я не могу не прислушаться к ним. До меня доходят жуткие слухи. Тем не менее твои письма становятся все лучше с каждым днем. Скоро ты напишешь мне то самое письмо, и оно будет лучше замятинского. Все это время потрачено не зря, Михаил. Теперь, как никогда, ты должен быть сосредоточен, и пусть ничто тебя не отвлекает. (Берет рукопись.) Очень смелое начало. Меня всегда удивляли твои первые сцены. Это будет великая пьеса. Но не забывай, что должно оставаться твоей главной задачей в эти дни. (Убирает рукопись со стола и кладет перед Булгаковым неоконченное письмо. Собирается уходить. Возвращается. Указывает на рукопись.) Тебе надо бы хранить ее в надежном месте, не нужно, чтобы она попала в плохие руки. Я пришлю кого-нибудь, чтобы они помогли тебе сберечь ее.
Сталин уходит. На выходе сталкивается с женой Булгакова. Она возвращается с улицы. Булгаков не смотрит на нее. Пауза.
Булгакова. Я до последнего думала: “Михаил знает, как это может быть опасно. Он не позволит мне идти туда одной. Есть другая Москва, ты знаешь об этом? Там, за набережными. Река там такая грязная, а вдоль берега на снегу сидят черные вороны. Я все думала: “Михаил должен быть здесь, со мной”, когда вдруг услышала, что мне свистит какой-то мужчина. Он улыбался мне, но руки из карманов не вынимал. Я шла за ним целый час или даже дольше. Он зашел в низенькую хибарку, а я подумала: “Вот сейчас появится Миша”. В хибарке на столе лежала гора паспортов без имен и фотографий. Мужчина сказал мне: “Фотографии принесли?” Потом он спросил наши фамилии. Ты должен был быть рядом, когда я сказала ему твое имя. (Пауза.) Даже на черном рынке. Даже там никто не хочет продать нам паспорт на имя Михаила Булгакова. Даже эти нелюди плюются, услышав твое имя. (Булгаков молча смотрит на жену. Пока она вдруг не замечает рукописи. Она очень обрадована.) Роман? Вторая часть “Белой гвардии”? (Берет. Просматривает.) Новая пьеса? (Булгаков вырывает у нее рукопись.) Ты не хочешь прочесть мне ее? (Нет ответа.) Ты даже не расскажешь мне, о чем она?
Булгаков. О дьяволе. Я пишу о дьяволе.
Булгаков зарывает рукопись в гору неотправленных писем.
9
Пауза. Неотправленные письма заполнили всю комнату. На Булгакове новая рубашка. Руки Сталина выкрашены в белый цвет.
Сталин. Михаил Афанасьевич Булгаков?
Булгаков. Это я.
Сталин. Добрый вечер, товарищ Булгаков.
Булгаков. Добрый вечер, Иосиф Виссарионович.
Сталин. Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь… А может быть, правда – вы проситесь за границу? Что, мы вам очень надоели?
Булгаков. Я очень много думал в последнее время: может ли русский писатель жить вне родины.
Сталин. Я тоже задавал себе этот вопрос. Вы где хотите работать? В Художественном театре?
Булгаков. Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, и мне отказали.
Сталин. А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся. Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами.
Булгаков. Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с вами поговорить!
Сталин. Так, надо только найти подходящий момент для этого.
Пауза. Сталин пишет, сидя за столом Булгакова. Булгаков не пишет.
Булгаков. Ты как раз собирался назначить мне личную встречу. Почему же мы так и не встретились? Я все ломаю голову над этим. Я пытаюсь понять, что же произошло с того момента.
Сталин. Зачем смотреть назад? Надо смотреть вперед. Разве ты не видишь ничего для себя в будущем?
Булгаков. Мне следовало, опередив тебя, назначить день и час. Мне не хватило смелости. Или это от усталости? Или от удивления? Телефон зазвонил так внезапно. Мне выпал шанс. Теперь уже ничего не поделать. Я совершил смертельную ошибку. Тяжкий груз ее мне придется нести до скончания дней моих.
Сталин. “Я понесу на себе этот груз до скончания дней моих”. Какой же ты все-таки трансцендентный! “Я совершил смертельную ошибку”. Если бы ты ее не совершал, солнце бы от этого не погасло.
Булгаков. Если бы я ее не совершал, я теперь мог бы писать, а не беседовать сам с собою в одиночестве, как умалишенный.
Сталин. Твои непрекращающиеся жалобы наводят на меня скуку. Изо дня в день, ты только и делаешь, что брюзжишь.
Булгаков. Почему ты мне не скажешь просто: “Не пиши больше, займись чем-нибудь другим”? А может, ты мне именно это и сказал? Что ты сказал мне тогда?
Сталин. Не своди меня с ума, Михаил, у меня своих проблем хватает. Ты, случай-но, не знаешь, сколько стоит метр провода?
Булгаков. Зачем держать писателя, чьи произведения ты же и запрещаешь? Если бы, по крайней мере, сняли запрет с “Дней Турбиных”.
Сталин. Ты говоришь так, как если бы в Советском Союзе на все была моя воля. Ты думаешь, я могу не считаться с мнением других товарищей по партии? Молотова и иже с ними…
Булгаков. Ты приказал стереть мое имя с афиш всех театров Советского Союза.
Сталин. Как ты несправедлив ко мне! Ты ведь знаешь, что я твой самый верный зритель. Я пятнадцать раз видел “Дни Турбиных”, восемь раз “Зойкину квартиру”. Я могу цитировать тебя наизусть. Особенно отрывки из тех произведений, что нам с товарищами пришлось запретить. Ну, спроси меня! Что бы тебе хотелось послушать из Михаила Булгакова? (Цитирует.) “Почему все стали ходить в калошах и валенках по мраморной лестнице…”
Булгаков. Страшно не то, что я буду гореть в аду, страшно то, что мои произведения сгорят вместе со мной.
Сталин. Тебя читает сам Сталин. Чего еще тебе недостает?
Булгаков. Каждое написанное мною слово будет гореть в аду.
Сталин. Ты только и знаешь, что жаловаться на жизнь. Ты живешь своими болячками, своими незарастающими ранами. Вместо того чтобы дни и ночи размышлять об этом проклятом звонке, лучше бы сделал что-нибудь полезное. Понимаешь, о чем я тебе говорю?
Булгаков. Никогда.
Сталин. Никогда ты не изменишься, Михаил. Ты думаешь, что люди не меняются, да? Вот она, тема всех твоих произведений: человек не поддается изменениям. Эта твоя ночная пьеска о дьяволе, что с ней?
Булгаков. Тебе лучше знать. Пришли какие-то люди и забрали у меня рукопись. Сказали, что они отнесут ее в ОГПУ. ОГПУ – так теперь называется цензура?
Сталин. ОГПУ? Первый раз о таком слышу. Надо спросить у Молотова. ОГПУ…
Булгаков. Они все здесь перевернули. Они пришли с ордером. “Ордер две тысячи двести восемьдесят семь, дело сорок пять”.
Сталин. ОГПУ… я спрошу у Молотова. Скажи мне, а не написал ли ты чего-нибудь еще?
Булгаков. Ни слова. Я не могу писать, зная, что за мной следят.
Сталин. Успокойся. Разве мы тебя когда-нибудь арестовывали?
Булгаков. А моя рукопись? Что вы с ней сделали? Сожгли?
Сталин. Это невозможно. Рукописи не горят. Безумно интересная идея. Хотя в целом пьеса развивается неверно. Завязка просто потрясающая… мужчина и женщина, к которым наведывается сам дьявол… Жаль, что образ героини так плохо разработан. Я тебе много раз повторял: женские образы – это твое слабое место. А что если мы усложним немного ее образ? Пусть именно она откроет дверь дьяволу. Центральная сцена выстроена превосходно: дьявол разгуливает по Москве, заходит в квартиры советских граждан… Ты ведь талантлив, Михаил, у тебя такое живое воображение… Но почему же ты пишешь все такое мрачное? Русские у тебя как будто только что из сумасшедшего дома сбежали… как будто революция их нисколько не изменила. Тебе нравится показывать наших людей какими-то чудовищами, находить все самое уродливое, что есть в нашем народе… Ни за что на свете ты не хочешь написать пьесу, которая могла бы порадовать Сталина? (Пауза. Булгаков отрицательно качает головой.) Даже ради нее? (Указывает на жену Булгакова, вошедшую только что. Она устала. Ее уже не удивляет, что он разговаривает сам с собой. Она протягивает Булгакову письмо.) Я вынужден признаться, что был о ней другого мнения. Я думал, она сдастся. Но нет, она даже выучилась шить. Хотя какой ценой? Посмотри на ее руки. Сколько раз она ранила их, починяя твою любимую рубашку? Бедняжка. Не для того она получила свое великолепное воспитание, чтобы латать твои рубашки. Она не видит, что мир изменился. Не понимает, что мы живем в двадцатом веке. Бедняжечка. Тень твоего несчастья легла на ее лицо. Я был уверен, что она сдастся, что она на коленях будет просить тебя, чтобы ты написал Оду Сталину. Бедненькая. Что только она не наслушается о тебе за день! Ты ведь знаешь людей, они верят всему, что написано в советских газетах. Они плюют ей вслед, когда она произносит твое имя. Даже на черном рынке, там, где собираются исключительно враги народа.
Булгаков (жене). Я говорил тебе, что это не выход. Надо идти непосредственно к Сталину.
Сталин. Бедняжка. Она на грани срыва. Она не слышит тебя, Михаил. По крайней мере… “Скажи, ты хочешь выбраться из этого ада? Возьми перо и порадуй эту свинью”.
Булгаков (жене). Не могу.
Сталин. “У тебя хорошее воображение. Придумай что-нибудь такое, что Сталину хотелось бы услышать”.
Булгаков (жене). Нет.
Сталин. “Постарайся, прошу тебя”.
Булгаков (жене). Я бы не смог, даже если бы я приложил все свои усилия.
Сталин. “Позвони ему, и пусть он тебе сам надиктует. Скажи ему, что ты подпишешься под любым произведением, какое ему только заблагорассудится. Про буржуев, которые травят старух, и про большевиков, что раздают детям апельсины”.
Булгаков (жене). Единственное, что я могу сделать – это написать ему письмо.
(Берет перо и бумагу.)
Сталин. “Прошу тебя, забудь о своей проклятой гордости, хотя бы в этот раз. Притворись, что ты сдался, скрой от него твои истинные намерения. Напиши ему что-нибудь такое: “Клянусь Вам в том, товарищ Сталин, что до конца останусь самым верным Вашим попутчиком!”
Булгаков (жене). Ты считаешь его дураком? Мне не добиться его симпатии дешевыми безделушками. Я должен написать ему откровенное письмо. Когда речь идет о Сталине, надо быть предельно откровенным.
Сталин. “Пока что твоя откровенность не очень-то нам помогала. Смотри, куда привела нас твоя откровенность!”
Булгаков (жене). Я попрошу его о встрече. Лицом к лицу я смогу убедить его в своей правоте.
Сталин. “Он никогда не примет тебя, он не хочет с тобой говорить”.
Булгаков (Сталину). Она думает, что это была галлюцинация, что ты никогда мне не звонил. Но ведь я слышал собственными ушами, как ты сказал мне: “Товарищ Булгаков, нам никак не обойтись без вас. Давайте встретимся и поговорим о вашем будущем”. И что же случилось? Что же тогда случилось? Она думает, что тот зво- нок — это была ловушка. Что ты вел разговор, как считал нужным, и прервал его, когда тебе это было выгодно. Что ты мной воспользовался.
Сталин. А я думаю, что эта женщина тебе не пара.
Булгаков. Жить с ней становится все сложнее. С каждым днем все хуже.
Сталин. По крайней мере, я больше не вижу тебя в той отвратительной рубашке.
Булгаков. Это не ее заслуга. Я сам выбросил ту рубашку в окно. Все это становится просто невыносимо.
Сталин. И что ни день, все та же песня: “Кругосветное путешествие Замятина”.
Булгаков. Телеграмма от Замятина из Амстердама, открытка от Замятина из Испании…
Сталин. А в постели?
Булгаков. Не знаю. Уже давно… Я не знаю, что я с собой делаю.
Сталин. Ты так говоришь, как будто это твоя вина.
Булгаков. Я не знаю.
Сталин. Она заставила тебя думать, что это ты во всем виноват. И у нее еще хватает наглости говорить, что это я тобой манипулирую? Ты винишь себя за то, что предпочел ей меня, не так ли? Да уж эта женщина знает, как водить тебя за ниточки. Ты даже не решаешься дотронуться до меня.
Пауза. Булгаков дотрагивается до Сталина. Молчание.
Булгаков. Если бы ты перезвонил мне тогда…
Сталин. Ты искушаешь меня, Михаил?
Булгаков. Нет, нет.
Сталин. Ты думаешь, меня можно подкупить?
Булгаков. Нет.
Сталин. Ты хочешь испортить советского человека – вот чего ты добиваешься!
(Резко отходит от Булгакова. Он остается стоять, трогая пустоту, как тот, из чьих объятий выпорхнула любимая. Его жена все еще протягивает ему письмо.)
Булгакова. Письмо от Замятина из Парижа. (Пауза.) Оно адресовано не тебе. Оно на мое имя. Он хочет, чтобы я уехала с ним. Ты ведь знаешь, какой он. Всегда знает, чего хочет, и всегда изъясняется предельно ясно. (Пауза. Откладывает письмо. Приближается к Булгакову, дотрагивается до него.) Михаил, поедем на границу. Только ты и я, без бумаг, но с твердой волей. Поедем? Чтобы перейти ее, нам нужно только быть вместе.
Пауза.
Булгаков. Уехать из России? Теперь, когда он уже почти согласился с моей точкой зрения? Мое последнее письмо произвело на него глубокое впечатление.
Пауза.
Булгакова. Почему он просто не убьет тебя? Почему не отправит своих людей закончить начатое? Многие сделали бы это с радостью. Все те, что плюются мне вслед, как только заслышат твое имя.
Сталин (Булгакову). Ей что, обязательно произносить твое имя, куда бы она ни пошла? Она могла бы сделать себе паспорт на свое имя. Непосредственно в Комиссариате по иностранным делам, если, конечно, она опять не раскудахтается там, чья она супруга. Посоветуй ей просить разрешения на выезд без сопровождения ее супруга. Ей вмиг его дадут.
Булгаков. Она не захочет ехать без меня. Надо ее заставить, Иосиф. Убери ее из России, прочь от нас, туда, где она не сделает нам больно.
10
Булгаков молчит.
Сталин (цитирует). “Почему все стали ходить в грязных калошах и валенках по мраморной лестнице? Почему убрали ковер с парадной лестницы? Разве Карл Маркс запрещает держать на лестнице ковры?” Ни один из твоих актеров не понял тебя так, как я. Знаешь почему, Миша? Потому что никто не знает тебя так, как я. Так же как и меня никто не знает лучше тебя. Поэтому мне так нравится бывать здесь с тобой. При первой же возможности я беру шинель и спешу к тебе домой. Кремль мне уже претит. Там так скучно, со всеми этими бюрократами и политиками… Вокруг меня сплошные интриги. Молотов и иже с ними, если бы ты слышал, что они говорят о тебе… Это бесчувственные люди, и они готовы подозревать всякого, непохожего на них. Даже страшно подумать, что бы они сделали со мной, если бы узнали, что я тоже пишу стихи. (Пауза. Достает из кармана лист бумаги.) “Утро”. (Пауза. Читает.) Теплый ветер пахнет трактором и сеном,/ Просыпаясь, нас приветствует земля./ Мы прокладываем с яростным весельем/ Борозды сегодняшнего дня./ В даль прекрасную, игриво разрывая/ Покрывало набежавших туч,/ Летчики поют нам, улетая: / “Наша родина нам дарит урожаи,/ Труд наш будет плодотворен и могуч”. (Ждет хвалебного отзыва. Пауза.) Знаешь, Миша, что я больше всего в тебе уважаю? То, что ты не боишься слов. Даже в те времена, когда одно слово тебе может стоить жизни, ты говоришь то, что думаешь. (Ждет похвального отзыва. Пауза. Разрывает бумажку.) Ты прав, я не рожден для поэзии. Поэзия размягчает душу. Борец не имеет права быть поэтом. Знаешь, сколько километров провода я протянул за эти месяцы? Ты – поэт, но я – борец. Однако это не запрещает мне мечтать о новой поэзии борьбы. Может ли что-нибудь помешать мне мечтать о новой революционной культуре? Этот вопрос не дает мне уснуть уже которую ночь. Можно ли доверять этим художникам, называющим себя “левыми”? Партийная книжечка у них имеется, а вот талант? Они знают, когда лучше размахивать красным флагом, а когда его лучше и припрятать, знают, когда курить фимиам двуглавому орлу, а когда серпу и молоту. Но способны ли они создать искусство, достойное революции? Нам нужны такие люди, как ты, Миша. Истинные художники. Как жаль, что вам так трудно догадаться, что именно ждет от вас ваш народ. Вот, к примеру, несчастный Маяковский. Он заслужил эту точку пули в конце. Это ведь был уже не тот юный Маяковский, который каждым своим шагом прокладывал новые тропы в тайге. Зрелый Маяковский выбрался из лесу на асфальтированную дорогу, и давай перекладывать на стихи мои директивы. Неужели он думал, что я хотел, чтобы он зарифмовывал мои постановления? Вот и правильно, что застрелился. (Пауза.) В чем причина молчания истинного искусства? Нищета? Нет. Русские художники не боятся голода. Причина вашего молчания не в недостатке хлеба, она кроется гораздо глубже. Искусство – это удел не преданных чиновников, а опасных еретиков, таких, как ты. Если писатель старается быть лояльным, завтра мы будем заворачивать сало в его литературу. И все же в чем причина того, что истинный художник так далек от народа? Сердце народное склонно к измене… Легче защитить народ от врагов, чем от тех, кто действительно любит его. Ты знаешь, что даже такую пьесу, как “Работяга Словотеков” Горького, даже эту невинную пьесу нам пришлось снять с репертуара. Это же невероятно, Миша, “Работяга Словотеков”, думаешь, мне не больно от этого? Посмотри мне в глаза, Миша, смотри, когда я с тобой разговариваю. Защитить народ от его врагов куда легче, чем защитить его от него самого. Мы, в Центральном Комитете, мечтаем, что наша Советская родина будет богата истинными художниками. А если у русского искусства одно будущее – его прошлое? А что тогда? Ответь мне, Миша. Почему ты на меня не смотришь? Ты боишься меня, поэтому и опускаешь глаза? Разве я когда-нибудь поднимал на тебя руку? Я меняюсь, Миша, ты помог мне измениться. Я уже не тот бесчувственный грубиян. Вчера ночью, читая твое последнее письмо, я чуть не расплакался. Ты мне не веришь? Ты думаешь, что люди не меняются. Революция изменит людей. Знаешь, сколько километров провода будет протянуто в будущую пятилетку? Уже скоро я позвоню тебе, и мы обо всем побеседуем. Как бы я хотел, чтобы ты был рядом, мне в Кремле не хватает настоящего друга. Я не могу есть без страха, что они меня отравят. Я боюсь даже дышать, ведь и воздух может быть отравлен. Скоро ты сможешь навестить меня. Когда ты будешь готов. Потерпи немного, Миша. Я не забыл тебя. Меня беспокоит то, как ты выглядишь. Тебе надо выходить из дома. Встречаться с людьми. Если ты и дальше будешь отдаляться от народа, ты сойдешь с ума. Спокойствие, Миша, скоро люди снова полюбят тебя. Как только они будут готовы. Истинное искусство невозможно с таким народом-дитятей, чью девственность приходится строго охранять. А пока мы с товарищами опутаем телефонными проводами весь Союз Советских Социалистических Республик. В каждом доме от Бреста до Владивостока мы установим телефонный аппарат, по которому можно будет лично связаться с товарищем Сталиным. Я клянусь тебе, Миша, мы этого достигнем. Любой ценой!
Жена Булгакова появляется на сцене с чемоданами, одетая в дорожное платье. Она подходит к тому месту, где Булгаков обычно писал, и берет его рукопись, чтобы забрать ее с собой. Глядит на своего мужа в последний раз и уходит, даже не попрощавшись с ним.
Перевод с испанского Евгения ШТОРНА
Евгений Михайлович Шторн родился в Чимкенте в 1983 году. Молодой переводчик и театральный режиссер, получивший образование в России и за рубежом.
В 2004 году Евгений Шторн поступает в Санкт-Петербургскую государственную академию театрального искусства, а уже через два года продолжает обучение в Стране Басков (Испания). В 2008 году становится членом труппы и педагогом в “Nexo Teatro” (“Нексо Театро”) в городе Бильбао. Одновременно с этим Евгений занимается организацией и проведением иных культурных мероприятий: феминистского фестиваля “Feministaldia” (“Феминистальдия”) в Сан-Себастьяне, циклов русского кино в Бильбао, ставит церемонию открытия кинофестиваля “Zinegoak” (“Синегоак”), читает лекции по русской литературе в рамках программы пополнения фондов в муниципальных библиотеках Бильбао. В качестве режиссера Евгений выполняет несколько театральных постановок на разных площадках Бискайи: перформанс “Rosa Parks” (“Роса Паркс”), спектакль “Serpientas” (“Серпьентас” по мотивам драмы “Служанки” Жана Жене), спектакль “Puedo escribir los versos mбs tristes” (“Я не писал печальнее стихов, чем этой ночью” (строчка в переводе Е. Хованович) по мотивам философских эссе Карло Фрабетти и поэзии Пабло Неруды), спектакль “El lenguaje de la montaсa” (по пьесе Гарольда Пинтера “Горский язык”). Важно также отметить педагогическую составляющую деятельности Евгения Шторна. За последние пять лет его воспитанниками стало более ста человек разных возрастов (от 10 до 75) и национальностей (Россия, Испания, Украина, США, Южная Корея, Марокко, Мексика, Литва и Германия). Посвящая театру все свободное время, Евгений берется за перевод пьес с испанского языка на русский. Так впервые на русском языке публикуются пьесы мадридского авангардного Неотложного театра в журнале “Современная драматургия” (2010, № 3, с. 144—159.). Также в его переводе отдельной книгой публикуется пьеса чилийца Марко Антонио де ла Парра “Достоевский отправляется на пляж” (Чимкент: Дара, 2010).
Работа над переводом пьесы Хуана Майорги “Любовные письма к Сталину” закончена в феврале 2010 года. В основу текста легли письма Булгакова правительству СССР и лично товарищу Сталину. Однако это не лишило пьесу современного звучания. Автор скорее только отталкивается от этих писем, чтобы в очередной раз поразмышлять на тему “Художник и власть”, задаться вопросом о происхождении цензуры и, что намного страшнее, самоцензуры.