К 150-летию выхода Манифеста от 19 февраля 1961 года об отмене крепостного права в России
Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2011
К 150-летию выхода Манифеста от 19 февраля 1861 года об отмене крепостного права в России
Кто отменил крепостное право?
Александр Мелихов
Рассказывают, что, принимая Гарриет Бичер-Стоу в Белом доме в 1862 году, Авраам Линкольн пошутил: “Так вот та маленькая женщина, которая вы-звала такую большую войну!” Но в этой шутке, возможно, было гораздо больше правды, чем казалось самому президенту. Серьезные политики, серьезные аналитики, серьезные историки слишком часто смотрят на историю как на историю борьбы за материальные ресурсы, не замечая того, что она еще и в огромной степени есть история зарождения, становления, борьбы и упадка коллективных иллюзий, коллективных грез. И в этой борьбе незримое воздействие художественной литературы на общественный образ мыслей, образ чувствований, по крайней мере, образованного слоя замечается далеко не всегда на фоне открытой политической борьбы за зримые и наглядные интересы.
В борьбе за умы и сердца необразованного слоя сходную роль играют слухи, сплетни, мифы-однодневки, и не только однодневки, но проследить за ними неизмеримо труднее: чаще всего они исчезают без следа или в лучшем случае оставляют след в форме других слухов и преданий. Роль же литературы как творца коллективных иллюзий современники зачастую ощущают гораздо более остро, чем историки. Можно спорить, почему два наиболее мощных русских гения — Пушкин и Толстой — в своих наиболее зрелых произведениях практически не коснулись так называемых ужасов крепостного права, — быть может, обоим казалось, что всякий мир по-своему гармоничен, что сломать легко, а улучшить чрезвычайно трудно, — однако их радикальные оппоненты в такие тонкости входить не желали, они стремились обесценить, дискредитировать примиренческие шедевры. Какая может быть энциклопедия русской жизни без крепостного права?— негодовал Писарев по поводу “Евгения Онегина”. Толстой же рубил по-толстовски: “Я знаю, в чем состоит этот характер времени, которого не находят в моем романе, — это ужасы крепостнического права, закладывание жен в стены, сечение взрослых сыновей, Салтычиха и т. п., и этот характер того времени, который живет в нашем представлении, я не считаю верным и не желаю выразить”.
“Тогда славяне жили тихо, постилась каждая купчиха, но чтоб крестьян пороли лихо, застенки были, Салтычиха, все это сон пустой”, — так пародировал “Войну и мир” Минаев. Но это были, так сказать, выстрелы назад, по поверженному неприятелю. А вот “Хижина дяди Тома” была задействована против уже пошатнувшегося, но еще сильного врага. В 1858 году журнал “Современник”, в котором задавали тон Некрасов и Чернышевский, разослал читателям русский перевод “Хижины” в качестве приложения к журналу. В период острой политической борьбы на художественную литературу всегда смотрят с чисто утилитарной точки зрения — “за” она или “против”. Изображение русского крестьянина несчастным и беспомощным Антоном-горемыкой (“Хижина дяди Антона”) представлялось простым и очень сильным аргументом в сложнейшем вопросе.
Сложнейшем, но решенном радикальной интеллигенцией задолго до его практического разрешения. К сожалению (или, может быть, к счастью? — ведь в противном случае не исключено, что все трагические вопросы исторического масштаба так и стояли бы без движения), вождями общественного мнения очень часто становятся деятели бескорыстные, но и безответственные, склонные рассуждать в терминах этических принципов, а не в терминах реальных последствий, склонные заменять знания совестью, пребывающие в плену той иллюзии, что из добрых намерений не может проистечь особенно страшного зла, — хотя вся история Нового времени говорит об обратном.
Но, похоже, главной общественной иллюзией было не то, что крепостное право должно быть уничтожено как можно быстрее, а то, что вопрос этот прост и не нуждается в тщательном обдумывании и долгосрочных мерах предосторожности; интеллигентным радикалам казалось: то, что безоговорочно осуждается нравственным чувством, должно быть и уничтожено без долгих разговоров (равно как прогрессивная советская интеллигенция была убеждена, что введение свободного рынка и частной собственности автоматически приведет ко всеобщему процветанию). Даже такой скептический мыслитель, как Герцен, с гордостью вспоминал, что единственное, на чем он всегда настаивал с полной определенностью, была отмена крепостного права. Но я не могу припомнить никаких его серьезных размышлений о том, что за этой отменой последует.
Любопытно, что генерал Дубельт после объявления манифеста записал в своем дневнике: теперь у нас появится пролетариат и пойдут революции, как во Франции (хотя и он не предполагал, что примерно через поколение российская революция надолго затмит славу Франции как классической страны социальных потрясений). Я вовсе не хочу сказать, что Дубельт был умнее Герцена или что он был в большей степени озабочен судьбами России. Скорее всего, дело было в том, что как практик он привык больше думать о последствиях, чем о принципах, как это свойственно писателям, профессионально пребывающим в мире грез. Что естественно, нормально и даже хорошо, если не понимать их грезы как буквальное руководство к действию.
На этом фоне даже удивительно, что в романе простодушной миссис Бичер-Стоу, кроме морального негодования, встречаются все-таки и размышления о последствиях выхода чернокожих из рабского состояния. “Закоренелый деспот” Альфред, кажется, не совсем без оснований уверяет, что “его рабам живется лучше, чем большинству населения Англии, — еще неизвестно, что хуже: когда детей твоих продают или когда они умирают у тебя на глазах голодной смертью”.
Благородный Сен-Клер выражается более мягко: “Но если мы освободим своих рабов, кто займется ими, кто научит их использовать дарованную им свободу на благо им самим? Мы слишком ленивы и непрактичны, чтобы воспитать в бывших невольниках любовь к труду, без которой они не станут настоящими людьми. Им придется двинуться на Север, но признайтесь мне откровенно: много ли найдется людей в северных штатах, которые захотят взять на себя роль их воспитателей? У вас не жалеют денег на миссионеров, но что вы скажете, когда в ваши города и поселки хлынут чернокожие? Вот что меня интересует! Если Юг освободит своих рабов, соизволит ли Север заняться их воспитанием?”
Размышления эти не бог весть какие глубокие, но в русской литературе, кажется, не встретишь и таких. Насколько виною тому была цензура и насколько, так сказать, родовая легковесность литературных радикалов? Все мы в юности сладостно содрогались от того образа России, который неистовый Виссарион обрисовал в знаменитом письме Н. В. Гоголю: “Она представляет собой ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр не человек”. “Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания, введение по возможности строгого выполнения хотя бы тех законов, которые уж есть. Это чувствует даже само правительство… что доказывается его робкими и бесплодными полумерами в пользу белых негров и комическим заменением однохвостного кнута треххвостною плетью”.
Что Карфаген, то бишь крепостное право, должно быть разрушено, было ясно всем благородным людям, и в правоте их сомневаться трудно; но о том, что из этого получится, задумывались, кажется, немногие — мало кому хотелось прослыть ретроградом в глазах всех порядочных людей. Гоголь так и не решился отправить Белинскому свой ответ, впоследствии реконструированный из клочков: “Что для крестьян выгоднее, правление одного помещика, уже довольно образованного, который воспитался и в университете и который все же, стало быть, уже многое должен чувствовать, или быть под управлением многих чиновников, менее образованных, корыстолюбивых и заботящихся о том только, чтобы нажиться? Да и много есть таких предметов, о которых следует каждому из нас подумать заблаговременно, прежде нежели с пылкостью невоздержного рыцаря и юноши толковать об освобождении, чтобы это освобождение не было хуже рабства”.
Но увы — о слишком многих предметах не подумали заблаговременно… Слишком уж было ясно, что крепостное право не только к середине XIX века, но и во все времена было бедствием для России. Нужно было обладать бесстрашием Константина Леонтьева, чтобы поставить на карту свою репутацию не только перед современниками, но и перед потомками, печатно заявляя: “Крепостное право было в свое время великим и спасительным для России учреждением. Только с утверждением этого особого рода феодализма, вызванного необходимостью стянуть, расслоить и этим дисциплинировать слишком широкую и слишком однообразную Россию, государство наше начало расти”.
Интересно было бы знать, находит ли какую-то долю истины в этих словах современная историческая мысль?
Хотя еще важнее понять: что было причиной недостаточной подготовленности “эмансипации”, приведшей в конечном счете к октябрьской катастрофе? В какой степени здесь сыграли роль объективные обстоятельства (непомерная сложность вопроса, давление каких-то социальных сил, отсутствие достаточных ресурсов), а в какой коллективные фантомы, коллективные иллюзии, в которых пребывали и верхи, и низы?
Наблюдается ли здесь сходство с нашей перестройкой?
А может быть, деяния такого масштаба в принципе не могут быть “хорошо подготовлены и продуманы заблаговременно”?
Леонид Жуховицкий, прозаик, публицист
РЕФОРМЫ НЕ БЫВАЮТ СВОЕВРЕМЕННЫМИ. Сто пятьдесят лет назад император Александр Второй подписал Манифест об освобождении крестьян. Полтора века этот акт российской власти считался высоконравственным и для страны благотворным. Однако сейчас, когда все акции отечественных либералов принято считать, может, и прекраснодушными, но легковесными и от жизни далекими, давний поступок либерального монарха тоже поставлен под сомнение. Не слишком ли поторопился царь-освободитель? Готова ли была Россия к столь резкому виражу? Готовы ли к свободе были сами крестьяне? Не привела ли спешка в важнейшем деле к роковым последствиям, включая три подряд революции и последующий, не виданный в истории большевистский террор?
Я не историк и понимаю, что мое мнение весит не так уж много. Тем не менее в эти дни, когда знаменитый Манифест отмечает полуторавековой юбилей, я хотел бы заступиться за юбиляра.
На мой взгляд, реформы никогда не бывают своевременными. Либеральные всегда запаздывают. Консервативные всегда приходят раньше времени, хотя бы потому, что они, кроме уникальных исключений, вообще не нужны. Их, как правило, действующая власть принимает не по ситуации, а с перепугу, на всякий случай, чтобы не подвергать себя риску, который вдруг да и появится. А какая же власть любит рисковать?
Идея освободить крестьян возникла куда раньше Манифеста. Об этом всерьез думал еще Александр Первый, не худший из российских царей. Однако он на реформу не решился, резонно опасаясь не столько непредсказуемых последствий, сколько вполне предсказуемых реакций “жадною толпой стоящих у трона”. От реформ отказались, результат известен: восстание декабристов. Николай Первый поступил точно по будущим рецептам: “подморозил Россию” и три десятилетия правил без особых проблем. Затем выяснилось, что “подмороженная страна” быстро отстает от соседей, в том числе и в военном отношении. Крымская война принесла не только поражение, но и позор – трудно припомнить случай, когда бы огромную империю, протянувшуюся на полсвета, поставил на колени десант. Царь, предпочитавший управлять державой вручную, нашел выход из проигранной войны, но лишь для себя одного: до сих пор толком не известно, ушел ли он в мир теней по велению Всевышнего или по собственной инициативе.
Александр Второй унаследовал не просто побежденную – опозоренную страну. Страну, которая после победы над Наполеоном была самой авторитетной в Европе, но за три десятилетия “подморозки” растеряла все свое влияние. Так что либеральные реформы на тот момент стали суровой необходимостью: Александр спасал не только Россию, но и династию, и весь правящий слой. Эффект реформ был очень сильный, хотя и не такой мощный, каким мог бы стать. История страны ушла в очередную “загогулину” – преемник “царя-освободителя” во второй раз за столетие попытался “подморозить” подвластную державу, подготовив будущую трагедию. А спусковым крючком к большевистской катастрофе послужили не либеральные реформы Александра Второго, а жестокий эксперимент супермодного нынче Столыпина. Не сомневаюсь, он хотел, как лучше. Увы, получилось, как всегда. Прекрасные по замыслу преобразования лишний раз показали, что даже из благородных побуждений нельзя ломать страну через колено – выйдет себе дороже. “Вам, господа, нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия” провозгласил железный премьер. Увы, именно он спровоцировал великие потрясения, развалившие великую Россию. Николай Первый столкнул камень с горы, повесив пятерых декабристов. Столыпин повесил пять тысяч крестьян и тем самым морально оправдал последующие, пятимиллионные, репрессии большевиков. Увы, любое изуверство отзывается в далеком или близком будущем тысячекратным эхом.
Кстати, те же большевики отменили реформы Александра Второго, жирно перечеркнув мужицкие свободы. Они лишили крестьян паспортов и закрепили за колхозами – по сути, вернули крепостное право. Юрьев день предусмотрен не был. Неизбежный результат не заставил себя ждать – страшный голод начала тридцатых и полная продовольственная зависимость от стран, где либеральные реформы доводились до разумного конца. Обычная история: державники всегда паразитируют на либералах, своих или, как в данном случае, зарубежных.
Сегодня у страны нет внятной идеологии – власть пытается вести Россию в двух разных направлениях. Так сказать, мы хотим, но мы не позволим. Повод для скромного оптимизма все же есть: от либеральных реформ, даже при последующих охранительных откатах, всегда хоть что-то, да остается. “Лихие девяностые”, при всей своей расхристанности, безалаберности, а порой и беспределе, сделали великое дело: страна вблизи увидела, как выглядит более или менее нормальная жизнь. Увидела заваленные товарами прилавки, магазины без очередей, бесцензурную прессу, политическую конкуренцию, отдых на теплых морях и рубль, который трудно заработать, но на который можно купить все. Полный откат назад вряд ли возможен – тот, кто поездил даже на сильно подержанном “вольво”, не пересядет на “запорожец”.
В нулевые годы Россию вновь попытались “подморозить”, благо высоченная цена на углеводороды позволяла до поры до времени засыпать нефтедолларами все ухабы на избранном пути. Потом случилось то, что происходит тогда, когда у власти слишком много власти: страна влетела в жесточайший кризис. Похоже, мы из него выходим, слава Богу, без катастрофических потерь. Но вот дальше что?
Недавно появилась пародия на Константина Леонтьева: Никита Михалков со своим “просвещенным консерватизмом”. Жадная толпа у трона идею одобрила: ей нужна несменяемая власть, слишком трудно и унизительно каждый раз прогибаться под нового лидера. Однако декларации могут быть любые, а вот успешная экономика только либеральной: крепостной предприниматель не может работать лучше крепостного мужика. Либеральная экономика потребует независимого суда, свободной прессы и политической конкуренции. Решится ли действующая власть на такие реформы? Возможно, и решится, хотя бы во имя самосохранения.
Я же, при всем неуважении к неограниченной монархии, очень хотел бы к юбилею Манифеста увидеть в Москве и Питере памятники царю-освободителю. Он не был идеальным правителем, но сделал, что мог. Дай Бог другим сделать больше.
Илья Бояшов, писатель
Исторический неразрешимый парадокс (а есть, есть в истории совершенно неразрешимые вещи: это нужно безоговорочно признавать!) в том, что одинаково правы и Леонтьев, и Александр. Не отмени мы крепостного права — Росиию ждало бы неизбежное отставание и весь кошмар скатывания (на фоне экономического и политического торжества идей европеизма), даже не в третий, а в какой-то “четвертый мир” (с последующим пожиранием ее наиболее сильными странами — в этом сомневаться совершенно не приходится — см. историю того же Китая). Это есть факт неоспоримый (особенно после крымского позора). Но!!! Отменили право — и со всеми вытекающими причинно-следственными связями и законами Россия (опять-таки!) неизбежно покатилась в революцию, которая смела и царизм, и все остальное, и, конечно же, “ выплеснула ребенка из ванной”. Весь трагизм Руси великой, царя и дела “отмены” именно в этом. Что ни сделай, какое ни прими решение, итог один — катастрофа!
То же самое и с перестройкой.
Татьяна Москвина, писатель
Отвечаю как на духу.
Я не знаю, возможно ли благополучное совмещение слишком различных “правд” — например, правду конкретного государственного устройства и общечеловеческие идеалы (под которыми мы понимаем совершенно определенную систему взглядов, доставшихся нам от исторического развития Европы—Америки). Но, девочка из новостроек, родившаяся в советском государстве, я не могу воспевать благотворные стороны крепостного права. Мне их не видно. Пусть жизнь под властью просвещенного помещика лишена всяких неудобств, доставляемых свободой, пусть сама эта свобода ущербна и условна – я представляю себя всегда на месте угнетенного, а не угнетателя и говорю: (а то и кричу): нет!!
Не хочу хорошего помещика. Не хочу доброго барина. Хочу жить на воле!! По своей воле!! Потому что я русская – и это многое объясняет.
Я кровью своей чувствую ненависть крепостного к барину.
Возможно, Некрасов и Щедрин взволнованно преувеличивали ужасы крепостничества. Дело же не в ужасах! В позднесоветском государстве, например, вообще не было никаких ужасов. Но было то, о чем говорится в песнях: “волюшка отнята”… И это убивало и уродовало людей без всякого террора и произвола.
Пусть я свою свободную волю опять добровольно принесу назад в крепость. Но добровольно, сама. У меня эта воля должна быть. Так велел сам Господь, давший нам свободную волю и свободный выбор. Те, кто эту волю отняли у человека,— преступники перед Богом.
Литература литературой, но людишки копили денежку десятилетиями, чтобы выкупить себя или жену “на волю”. Это их Щедрин подзуживал? Белинский наставлял? Значит, “воля” была высшей целью, высшим благом для многих. Конечно, не для всех. Фирс у Чехова скажет: “…перед несчастьем все так было… перед каким несчастьем? —перед волей…”
Несчастье? Пусть. Несчастье — это тоже жизнь. Несчастье засчитывается в судьбу, участвует в формировании облика. И счастлив тот, кто имел свое собственное несчастье, проистекшее из его личного выбора. А не жил по чужой указке.
По указке его женили, по указке он работал, по указке строил избу. Счастье по указке. Мечта всех строителей вертикалей власти – по моему слову все будет, эдакой дрожью сверху вниз пройдет.
И в землю уйдет, — добавлю я.
Что ж они, ваши вертикали, всё падают, господа хорошие? Может, они родом-видом – из Вавилона?
Скажем, мой любимец А. Н. Островский совсем не бунтарь. Исключительного нравственного здоровья человек был. Но и он тверд: “…уж как эта крепость людей уродует!” — скажет со вздохом ключница Улита. С точки зрения государственной пользы, может, крепостное право и было полезным и закономерным. С точки зрения человека-обывателя — это уродство, уродующее людей.
Литература — это самосознание нации. В обычной и извращенной форме. Так что позвольте мне считать Чацкого, восклицавшего о помещике-крепостнике:
…На крепостной балет созвал на многих фурах
От матерей, отцов отторженных детей.
Сам погружен умом в зефирах и амурах
Заставил всю Москву дивиться их красе —
Но должников не согласил к отсрочке!
Амуры и зефиры все
Распроданы — поодиночке! —
передовым и совестливым человеком, публицистом-умницей, а не придурком панком, как воображает некто Шаргунов в “Литературной матрице”.
Вы вообще представляете, что это такое — владеть “душами”? Распоряжаться полностью чужой жизнью? Продавать и покупать людей? У нас только сейчас что-то такое начинает проступать и приводит в ужас, внушает отвращение. А это было законным устройством государства.
Я считаю “замедленным обмен исторических веществ” большой бедой (но субстациальной) России — как компартию надо было распускать в 1953 году, так и крепостное право отменять в 1814-м. Но все произошло поздно, замедленно, запутанно… эх.
Сергей Гавров, политолог, доктор философских наук
Совсем скоро наступает стопятидесятилетний юбилей отмены крепостного права в России и двадцать лет постсоветских реформ. Это большой срок, можно подводить итоги, сравнивая прошедшее двадцатилетие с периодом “Великих реформ”. Есть ли что-то общее в столь различных эпохах? Безусловно да, сам период реформ. Вопрос только в том, для чего они проводились и что стало наглядным поводом для их осуществления.
Перечислим хрестоматийное. Крымская война, потеря Черноморского флота, военная слабость России. “Россия сосредоточивается”, проиграв под Севастополем альянсу самых сильных европейских держав того времени. Разумеется, сохранив сам город, Крым, Малороссию и другие территории империи. Мысль о том, что может быть иначе, что можно, например, потерять Севастополь, а потом подписать международные договоры, признающие это, и жить спокойно, пожалуй, не могла прийти в голову никому из современников, сколь бы радикально антиправительственно они ни были настроены. Крым не Царство Польское, господа.
Россия сосредоточивается, реформенные и постреформенные десятилетия XIX века стали временем бурного экономического и культурного развития страны. Россия сохраняет себя, сохраняет волю к борьбе, прорывает международную изоляцию, строит новую армию и флот.
Во внутренней политике реформы такого масштаба, прежде всего чаемая многими отмена крепостного права, не могли не быть болезненными. Свобода умереть с голоду в юридически свободном состоянии не лучшая перспектива для освобождаемых крестьян. Толпы вчерашних земледельцев потянулись в поисках заработка в города, это период ускоренной урбанизации России. Появились и выпавшие из обыденной, дореформенной мирной жизни люмпенизированные элементы — хулиганы, бывшие в диковинку тогдашней России.
“Во многая мудрости, много печали”. В свободе, конкурентной борьбе, отсутствии социальной опеки тоже. Все это перечисление отсутствий хорошо для сильных, которых в любой социальной общности меньшинство. Для большинства хорошо прямо противоположное, ему нужны социальные страховки в самых разных видах. “Мы обыватели, нас обувайте вы, мы за вашу власть” — народная мудрость послереволюционного Петрограда.
Отмена крепостного права и последующие реформы были, пожалуй, необходимыми. Но в России всегда поражает представление о том, что можно найти панацею, лекарство от всех социальных напастей, то, что волшебным образом переводит общество “из царства необходимости в царство свободы”. Вот отменят крепостное право, и наступит если не рай на земле, то благоденствие и процветание. Не наступило.
Зато возникли невозможные для николаевской России террористы, губительные для империи национальные движения, последовала катастрофа 1917 года, диалектически снявшая последствия “Великих реформ”, в том числе и отмену крепостного права. А николаевская эпоха осталась в истории как время спокойствия и благоденствия страны.
В позднесоветский период тогдашнюю советскую интеллигенцию обуяла схожая мания, овладела новая историческая иллюзия, сводящаяся в разных вариантах примерно к следующему. Вот свалим коммунистов, получим политические права и свободы, устроим у себя рыночную экономику с конкуренцией и заживем, как в Северной Америке и Западной Европе.
“Почему так будет?” — спрашивали немногочисленные скептики. “А потому, —снисходительно улыбаясь явной интеллектуальной недоразвитости вопрошавших, отвечали им, — что так живет весь “цивилизованный” мир”.
История расставила все на свои места. Инокультурные, чуждые народной ментальности правила и законы Запада оказались неработоспособны, ведь в России не было западного человека. История и культура закономерным образом оказались сильнее инокультурных привнесений. Хотели парламентаризма и разделения властей особого типа, при которой всегда, вне зависимости от общественного мнения, выигрывают либералы. Во исполнении желаний о несменяемой власти либерализма и демократии — массированное силовое и медийное давление на общество. Как следствие — народная апатия, имитация властью гражданской активности, демократических процедур западного мира, занятие при народном недоверии вполне естественное. А время советской истории, во всяком случае периода 60–80-х годов, стало восприниматься в общественном сознании как время спокойствия и благоденствия страны, своего рода спокойное николаевское, дореформенное царствование.
В 1991 году впервые на “волю” отпустили всех, распустили само государство Российское. Время сильных, торжество социал-дарвинизма. “Берите суверенитета столько, сколько сможете”, берите собственности, сколько унесете, а отберут, так и хорошо, на то он и естественный отбор.
Но главное, народ стал не нужен. Когда он перестал быть нужным барину, это было разрушение устоев, слом картины мира. Но крестьянин знал, что он русский, христианин, что есть Россия, царь, и он им нужен. Он нужен России, он готов идти воевать за Россию, умирать за нее.
Сейчас картина мира россиян сломалась в куда большем масштабе. Человек, ненужный России, однова живет, пускается во все тяжкие. Именно отсюда беспробудное пьянство, наплевательское отношение к себе во всем. Именно отсюда фантастическая в мирное время “естественная” убыль населения. За последние восемь лет, по предварительным итогам переписи населения, страна недосчиталась четырех миллионов человек. Да миллионов восемь в 90-е годы… Это высшая форма народного плебисцита – осознанный уход из жизни миллионов людей.
Чуть лучше с массовой картиной мира стало в нулевые годы нового века, но и тогда стимул жить для массы людей не появился. Не было сказано главное: ты нужен России. Ты не один, за тобой стоит сильное, историческое Российское государство. Без тебя не будет России.
Сегодня важно осознать, прийти к внутреннему —личностному— и внешнему — общественному — согласию по поводу необходимости сохранения и воспроизводства российского проекта в его содержательном инварианте и меняющемся внешнем облике в истории.
Мы в очередной раз должны восстановить историческую Россию. Страна должна существовать так долго, пока не закончится сама история. Если же говорить с позиций политического реализма, то задача сохранения и воспроизводства России в истории — подвиг каждого нового поколения русских людей, нас слишком мало на такую территорию. Нам безумно трудно отстоять эту территорию, отстоять ее от прямого военного, демографического или эффективного культурно-медийного давления с Запада, Юга и Востока.
Сегодня главная задача сохранения и воспроизводства России в истории – дать новую конструкцию из старых идей, смикшировать их, подать в привлекательной современной упаковке, сформулировать и зажечь сердца общей объединяющей идеей, новой всепобеждающей грезой, в терминологии писателя А. Мелихова.
Новая Россия еще состоится в истории. Это не значит, что мы можем сидеть и ждать, когда история благополучно разрешится от бремени Новой Россией. История свершается через людей, состоит из кажущегося хаоса их действий, сложения желаний и воль. В действиях людей проявляют себя экономические и социальные процессы, определяются успехи и поражения национальных проектов.
Воли отдельных людей в сегодняшнем обществе часто разнонаправлены, они дополняют и гасят друг друга, поддерживая общественную стагнацию, отсутствие общего вектора движения нации.
Но в истории бывают и другие периоды, когда индивидуальные воли стремятся в одном направлении, когда они вместе. И тогда происходит чудо, история расступается, появляется возможность изменять ее по усмотрению миллионов единонаправленных воль. История расступилась в Европе неоднократно, Эпоха Модерна тоже подвержена своим взлетам и падениям, глубоким коррекциям к премодерну, его образу мыслей и ценностям.
Уход от модерна как триумф народной воли. Только перед напором народной воли история расступается, как Красное море перед великим народом, уходящим из египетского пленения, и вновь смыкается перед войском фараона. Когда ослабевает экономическая детерминанта истории, ее естественное, экономическое течение, наступает время исторических чудес.
Мир вследствие цикличности, человеческой алчности и организационных ошибок проходил и будет проходить через этапы глубокого и длительного экономиче-ского спада, открывающие дорогу к выбору иного исторического пути, совершаемого под напором единонаправленных человеческих воль.
Ожидая наступления времени исторической свободы, коррекции Мира Модерна, нужно уже сейчас подготавливать возрождение исторической России. Эта экономическая, политическая, военная недотерминированность истории не будет долгой, важно не упустить время, пригодное для активных действий, подготовиться к ним.
Россия не может воспроизводиться в истории сама по себе, и поколение, неготовое к жертвенному отстаиванию национальных интересов, упускает страну, рассыпающуюся на глазах современников.
Мы помним, что так рассыпалась Россия в конце 1917-го — начале 1918 года, но была собрана воедино бойцами Красной армии, частично искупившими этим свою вину за братоубийство.
Наше поколение рассыпало Россию – СССР, однако не только не смогло собрать страну воедино, но даже не осознало необходимости сделать это. Осознание этого явится естественной мотивацией для нового этапа российской модернизации, как это было в потерпевших схожие исторические поражения Западной Германии и Японии.
Из осознания того, что двадцать лет назад мы не только освободились от безбожной коммунистической власти, но и потерпели сокрушительное историческое поражение, вызовет к жизни национальное желание работать, совершать неимоверные усилия для возрождения страны.
Так иммунная система страны сможет преодолеть последствия исторически беспомощной перестройки и последовавшей за ней социально-демографической и геополитической катастрофы. Диалектически снять эти последствия, не дожидаясь новой русской революции 10—20-х годов нового века. В результате этого преодоления сможет родиться современная, основанная на собственных исторических и культурных традициях Новая Россия.
Владимир Елистратов, доктор филологических наук, профессор МГУ
Я не историк и не могу сказать, насколько популярна или непопулярна сейчас мысль в среде профессионалов об исторической целесообразности и “пользе” крепостного права. Честно говоря, и в современных цветущих пышным цветом исто-риософских изысканиях я не очень разбираюсь.
По-моему, не надо быть матерым профессионалом, чтобы ясно и четко осознавать: без крепостного права, которое с общечеловеческой точки зрения было, разумеется, позором, тем не менее той России, которую мы имеем сейчас, то есть самой большой страны в мире, просто не было бы. Как и без зверского североамерикан-ского рабовладения, отмененного, напомню, позже, чем крепостное право в России, не было бы нынешнего “босса мира” — США. Они бы просто не “поднялись” без плантаторства. Европейцы, кстати, спокойно и официально торговали рабами до середины 20-х годов XX века, пока рабовладение было хоть как-то экономически рентабельно. И никаких душераздирающих угрызений совести не испытывали.
Вообще история – жестокая вещь, и постоянное морализаторство в сочетании с употреблением нереального сослагательного наклонения прошедшего времени (такой особой формы, кстати, нет в русском языке в отличие от многих европейских!) ни к чему хорошему не приводит. Что было, то было. И история, кроме того, всегда преподносит неприятные парадоксы, которые мы упорно отказываемся замечать.
Не было бы крепостного права и раскола — не было бы Сибири в составе России, потому что основали ее в конечном счете беглые крепостные и ссыльные староверы.
Не оккупируй нехорошие русские Прибалтику — прибалтов в лучшем случае онемечили бы, а в худшем – пошли бы они вслед за пруссами в небытие.
Не было бы кошмарной сталинской тирании — не было бы и победы СССР над нацизмом.
И за этим не должно следовать оправданий тираний, оккупаций и рабства. Просто в истории абсолютно всё было закономерно, целесообразно, неизбежно и разумно. Потому что история — это Промысел. Не случайно Пушкин (не “клеймивший” крепостное право) говорил, что ни за что не поменял бы весьма и весьма печальную историю своей Родины ни на какую другую. И так мыслили все настоящие художники, гении, или, выражаясь языком А. Мелихова, Истинные Хранители Грезы, а художники помельче и так называемая общественность эту Грезу всячески идеологизировали “в свою сторону”.
Прямой аналог “Хижины дяди Тома” — “Записки охотника”. Тургеневские очерки, по-моему, все-таки не гениальны (как и в целом сам Тургенев), но очень талантливы и не идут ни в какое сравнение с сусально-слащавой “Хижиной”. Согласимся, “Записки” — это яркое художественное произведение, а не манифест против крепостного права. Но либеральная общественность захотела увидеть в них только “приговор крепостному праву”. Типичная фигура идеологии — синекдоха: в целом увидеть лишь нужную ей часть. Соответственно: в крепостном праве увидеть только Салтычиху. И напрочь не замечать, например, земного рая Обломовки. Толстой отказался ставить знак равенства между Салтычихой и крепостным правом, потому что гений не терпит идеологии (синекдохи).
Крепостное право отменил Господь Бог. Или Фатум, как угодно. Но не просто отменил, а так, чтобы преподнести России урок. И тут сошлись миллионы факторов: и крымская катастрофа (и, соответственно, давление Запада), и безоговорочная диктатура либеральной демократии внутри России, и специфика личности Александ-ра II и т. д., и т. д., и, конечно же, те самые Фантомы и Иллюзии, которые владели и верхами, и низами.
Мне кажется, применительно к России ставить однозначно вопрос о “причинах-следствиях”, то есть о том, что все-таки было первопричиной того или иного события, какая причина “важнее” (объективные исторические обстоятельства или Идеи, Иллюзии, Фантомы), не совсем корректно. Россия — страна в большей степени не “каузальная”, а “симпатическая”, “магическая”. Мы больше Индия и Китай, чем Англия и Франция. Материальное и идеальное у нас тесно переплетены. Можно сказать – это одно и то же, как и у китайцев, индусов, степняков-монголов. И подобное у нас всегда магически тянется к подобному. Отсюда – колоссальные резонансы истории в виде “странных” реформ, жутких смут и “внезапных” революций. С европейской точки зрения, мы алогичны и иррациональны. Вместе с тем российская история – блестящая иллюстрация к китайской “Книге перемен”.
Почему у нас плохие дороги? Никакие логические объяснения нам ничего не дадут. Дороги у нас плохие, потому что у нас фантастически “иррациональны” глаголы движения. И наоборот.
Сходство наблюдается, опять же по причине симпатической, магической природы нашей истории и нашего мышления. Что бы там ни говорили, никак рационально не объяснить ни отмену крепостного права, ни перестройку, ни развал Союза нельзя. “Перестройка” и “развал Союза” — обычный, постоянно повторяющийся, сквозной сюжет нашей истории. Так уже много раз было и еще много раз будет. С колоссальными потерями, с “плачем о погибели земли Русской”, а потом с чудесным восстанием из праха. У китайцев есть такой вид бессмертных: “вышедшие из трупа”. Вот это как раз мы. Кстати, к вопросу о “развале Союза”. Никто на Западе почему-то не говорит о развале Индийской империи, потерявшей Пакистан и Бангладеш, то есть больше трехсот миллионов человек. Или о развале Китайской империи, потерявшей Внешнюю Монголию, территория которой равна трем Франциям. А у нас – развал. По аналогии с действительно развалившимися испанской, гол -ландской, португальской, французской и британской империями.
Я ни на секунду не сомневаюсь, что СССР, конечно, в совершенно другом культурно-идеологическом формате, будет восстановлен. Потому что это неизбежно. Потому что Евразия — это и не политика, и не геополитика, и не экономика, а магия земли.
Дмитрий Травин, научный руководитель Центра исследований модернизации Европейского университета в Санкт-Петербурге
Сегодня очень модно стало говорить о модернизации. В том числе об опыте осуществления модернизации в российском прошлом. Вспоминают почему-то в этой связи преимущественно о Петре I и о Сталине. Однако ни петровские, ни сталинские преобразования по-настоящему счесть модернизацией нельзя. Если, конечно, оставаться в рамках научного представления об этой категории и не вкладывать в нее поверхностный смысл. Более того, в значительной степени можно говорить о том, что сталинская эпоха стала контрмодернизационной, поскольку нанесла удар по таким принципиальным для модернизированного общества вещам, как рыночная экономика и демократия (подробнее см. об этом книгу: Травин Д., Маргания О. Европейская модернизация. М.; СПб., 2004. Том 1, глава 1).
Но вот отмена крепостного права и другие реформы Александра II действительно были эпохой модернизации. По сути дела, именно с 1861 года и началась у нас в стране реальная модернизация, продолженная впоследствии реформами С. Витте и П. Столыпина, а также преобразованиями, осуществленными Б. Ельциным и Е. Гайдаром. В этой связи трудно переоценить значение эпохи Великих реформ, как принято было называть период правления Александра II.
Грустно, что в Петербурге, где император жил, работал и трагически погиб, до сих пор нет ему памятника. Спас на Крови — прекрасный храм, но он не выполняет роль памятника в прямом смысле этого слова, как напоминания о человеке. Думается, большинство людей, проходящих сегодня мимо него, не смогут ответить на вопрос, что это за церковь такая и почему она здесь поставлена чуть ли не поперек канала. Описаний конкретных реформ на больших табличках возле храма, естественно, почти никто не читает.
Есть еще небольшой бюст, установленный возле здания Центробанка на улице Ломоносова, однако если его счесть главным памятником Александру II, то можно подумать, будто главной заслугой императора стало создание этого учреждения, а вовсе не отмена крепостного права. Конечно, основание Центробанка в годы Великих реформ было чрезвычайно важным мероприятием, но все же с отменой крепостного права его не сравнить.
Отсутствие настоящего памятника Александру II в Петербурге выглядит тем более странно, что соответствующие монументы давно уже существуют в Хельсинки и в Софии. Можно было в какой-то мере понять нежелание ставить памятник царю в годы советской власти, когда старая Россия вообще отрицалась. Но за пореформенные годы уже воздвигли статую Александра II в Москве, хотя с этим городом его жизнь была связана лишь косвенным образом, тогда как Петербург по-прежнему делает вид, будто увековечение памяти о человеке, стоявшем у истоков российской модернизации, его не касается.
Проще всего заставить весь город Петром I, который наряду с сохраненным по большей части Лениным символизирует для петербуржцев российскую историю. Но при доминировании на улицах и площадях подобных фигур не следует удивляться тому, что политическое сознание жителей “культурной столицы” по сей день авторитарно.
Памятник Александру II был бы особенно важен для нас в связи с тем, что и по сей день общество стремится возвеличивать тиранов и хаять реформаторов, рискнувших взять на себя ответственность за трудные преобразования, которые больше никак уже нельзя было откладывать. Вряд ли сегодня найдется здравомыслящий человек, который возразил бы против отмены крепостного права и заявил, на манер чеховского Фирса, что воля стала для нас несчастьем. А ведь в свое время Александр вместо благодарности получил от “любящего народа” бомбу. Судьба этого реформатора (как, кстати, и судьба Петра Столыпина, которому также необходимо было бы поставить памятник в Петербурге) стала наглядным свидетельством того, что многие люди не хотят задумываться о трудности серьезных реформ и о том, что они не могут сразу же удовлетворить всех и сразу же привести к позитивным результатам.
Судьба Ельцина и Гайдара во многом оказалась похожа на судьбу Александра II. К счастью, на них не совершали покушений (а на А.Чубайса уже совершали), однако отношение общества к Великим реформам конца ХХ века оказалось сродни отношению народовольцев к Великим реформам 60-х годов XIX столетия. Все то же нетерпение (если воспользоваться термином писателя Юрия Трифонова), все та же злоба, все та же жестокость.
Я много занимался исследованием модернизации в разных странах, о чем можно прочесть в указанной выше книге, но не знаю ни одной серьезной реформы, которая не создала бы на первых порах значительных трудностей для реформируемого общества. И это не удивительно. Ведь реформы как раз и осуществляются потому, что жить в соответствии со старой традицией уже невозможно. А в то же время любому человеку трудно в середине жизни приспосабливаться к новым условиям, задаваемым реформами. Поэтому немало доставалось в свое время и французскому реформатору Жаку Тюрго, и немецкому государственному деятелю Людвигу Эрхарду и чилийскому генералу Аугусто Пиночету, взявшему на себя смелость применить жесткие меры для того, чтобы экономика его страны наконец заработала.
Кстати, отмена крепостного права и связанная с этим земельная реформа осуществлялись не только в России. Через это пришлось пройти крупным государствам, имевшим владения в восточной части Европы — Пруссии и Австро-Венгрии. А в Северной Америке проблема отмены рабства была одной из важнейших в ходе гражданской войны. Кстати, Авраам Линкольн, возглавивший борьбу за отмену рабства, погиб от рук убийцы так же, как Александр II. Но в Вашингтоне мемориал Линкольна является важнейшей архитектурной доминантой города. Почтить память великого президента туда приходят толпы людей. А в Петербурге до сих пор нет даже памятника Александру II, который бы четко и однозначно идентифицировался в сознании всех горожан именно с этим великим императором.
Продолжение в № 3, 2011