Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2011
Герман Сунягин
Герман Филиппович Сунягин родился в 1937 году. Доктор философских наук, профессор Санкт-Петербургского государственного университета. Автор книг: “Промышленный труд и культура Возрождения”. Изд. ЛГУ, 1987; “Монологи скорбного патриота”. Изд. СПбГУ, 2008; “Социальная философия как философия истории”. Изд. СПбГУ, 2008. Живет в Санкт-Петербурге.
Философия в университетском сообществе
Породившая всю систему наук философия в современном модернизирующемся обществе, делающем постоянные реверансы в сторону науки и высоких технологий, оказалась в весьма незавидном положении. По-видимому, в наименее благоприятном из всех отраслей гуманитарного знания. Время от времени приходится даже слышать зловещие заключения о смерти философии, пусть несколько “преувеличенные”, но, к сожалению, небезосновательные. И, пожалуй, самый ощутимый урон нанесла ей случившаяся вдруг деидеологизация нашего общества. Еще недавно занимая надежный пост подручного партии наряду, скажем, с профсоюзами или КГБ, философия вдруг оказалась без своего работодателя, претендующего ни много ни мало на роль “ведущей и направляющей силы” всего общества. Ходить у такого авторитета в подручных считалось делом вполне почетным. Советская философия как бы давала научное оправдание действиям этого авторитета, специально приспособив для этого одно из влиятельнейших течений мировой философской мысли. Поначалу философы попытались сохранить свой прежний пост подручного, просто поменяв хозяина. Новый буржуазно-прозападный хозяин разоблачал тайны “империи зла”, которая еще недавно была светочем всего прогрессивного человечества. Философия принялась разоблачать собственного светоча, каковым в конечном счете оказывался сам Маркс. Отпилив сук, на котором сидели, философы вовсе не заслужили ожидаемой похвалы (властям вообще было не до них), а оказались просто без места и расселись по чужим постмодернистским сучьям, впрочем, некоторые упрямцы прицепились к остаткам старого.
Со временем, однако, выяснилось, что дело не в том, как мы сидим, и даже не в том, как мы играем, а дело в том, что мы вообще оказались в другом интеллектуальном климате. Крушение “железного занавеса” подарило нам не только “плоды свободы”, но и те ставшие уже хроническими интеллектуальные болезни, к которым плохо ли, хорошо, но как-то приспособился западный мир. Для нас же эти болезни были в новинку и вызвали более тяжелые, но, главное, неожиданные рецидивы. Речь идет о том, что современное интеллигентное мышление становится все более инструментальным, а точнее – компьютерным, в котором на каждую проблему существуют формализованные методы ее решения. Это существенно ускоряет интеллектуальный процесс, снижая риск ошибки, делая его (это мышление) вроде бы более профессиональным. Но зато такое мышление оказывается беспомощным перед лицом неформализуемых проблем, вырабатывая защитный механизм, благодаря которому оно их просто не видит. Проблемы, которые нельзя решить машинным методом, представляются для современного делового человека чем-то избыточным, как бы превышающими его компетенцию. Философия же почти сплошь состоит из проблем, которые требуют не только объяснения, но и личностного понимания, а понимание, как правило, предполагает следование тому правилу, которое не определено изначально, которое всякий раз приходится формулировать и подправлять в ходе самого понимания, то есть действовать индивидуальным, “ручным” способом. Есть серьезные основания согласиться с утверждением, что если разделение труда возникает в ответ на определенные массовые потребности индивидов, то профессиональное занятие философией удовлетворяет потребность мыслить критически, индивидуально, не считаясь с требованиями официальной идеологии и штампами обыденного мышления. Потому-то философий на свете столько же, сколько и философов, что в эпоху господства компьютерных технологий, когда любое имеющееся знание формализуется и далее извлекается простым нажатием соответствующей кнопки, представляется обыденному интеллигентскому сознанию наигранной экcтравагантностью. Тем более что нередко это так и бывает.
Быть философом в наше время становится неуместно и, если не сказать, комично, это как бы жечь свечку, когда есть электричество. Признаться в разговоре, что ты философ, неудобно, приходится говорить, что ты преподаешь философию, то есть что мыслить субъектно и странно тебя просто вынуждают некие внешние обстоятельства. Впрочем, иные находчивые преподаватели изыскали и особый способ преподавания философии, позволяющий избегнуть личного ответственного философствования. Это достигается за счет превращения курса философии в историю философствования, своеобразное “философствоведение”, когда все, что представлялось студентам несуразным и трудно воспроизводимым на экзамене, можно было свалить на автора, о котором шла речь, скажем, на Канта. А уж супротив Канта кто же решится. Так оказалось возможным философствовать, не принимая на себя личной ответственности, избегая тем самым неудобств, которые при философствовании возникают.
Впрочем, со временем был задействован и другой гораздо более прямолинейный, чисто административный способ решения этой проблемы: под эгидой философских факультетов стали открывать подразделения, лишь косвенно связанные с философией (а что, собственно, косвенно с ней не связано?), вроде конфликтологии или музейного дела. Речь вроде бы шла о сознательном использовании издревле свойственной философии способности порождать из себя новые отрасли знания. Но, к сожалению, как раз там, где наши сознательные усилия совпадали с действительными тенденциями развития и дифференциации знания, то есть были вполне оправданными, дело рано или поздно заканчивалось выделением соответствующего подразделения из структуры философского факультета, а значит, вело к дальнейшему сужению нашей философской делянки в системе университета и очередному стрессу для философствующего сознания. Так было и с психологией, и с социологией, совсем недавно – с политологией, которую мы уже было внесли в наш титульный герб. На повестке ближайших лет – культурология. Там же, где все не так, речь, в сущности, идет о добавке к философии некой посторонней для нее компоненты и в этом смысле о понижении “качества мысли”, а то и просто о избытке административного ража.
Вряд ли философии удастся извлечь какую-то существенную пользу и из Болонского процесса, в пропаганду которого она одно время так бодро включилась. Организационное закрепление многоуровневости образования полезно там, где оно реально присутствует, то есть там, где для преподавательской да и исследовательской работы требуются специалисты разного уровня подготовки, скажем, в химии. Здесь для реализации учебного и тем более исследовательского процесса нужен не только авторитетный шеф, но и работающие с ним в одной связке ассистенты и лаборанты, которые, однако, вовсе не чувствуют себя ущемленными, ибо это позволяет им в ходе самой этой работы естественным образом переходить с одного уровня на другой, более высокий. В философии ничего подобного нет, здесь никакие подсобные должности не требуются. Здесь шеф, если он, конечно, порядочный человек, должен и читать лекции, и писать книги сам, служа философии как высшему призванию и подготавливая себе смену прежде всего своим личным примером, который вместе с тем нельзя повторить, за которым можно только последовать. Здесь образование нельзя разделить на уровни, оно вызревает в виде цельного, непрерывного процесса, в котором даже статус “дипломированного специалиста”, в отличие, от других областей знания, предстает как некое преодолеваемое, “полуфабрикатное” состояние, нашими работодателями, по существу, не востребованное. Только защитив кандидатскую диссертацию, вы становитесь более или менее законченным философ-ским субъектом, умеющим играть по философским цеховым правилам, и то в значительной мере условно. Конечно, любой цельный процесс можно разделить на уровни, если это кем-то установленный обязательный дресскод, без которого не пускают в престижный клуб, но полученные при этом куски сами по себе будут мертвы. Их придется потом непременно соединять и реанимировать “живой водой” особого странного призвания, которое, как тот мед, примечательно тем, что оно либо есть, либо его нет.
Утешает отчасти лишь то, что острое переживание трагичности бытия для философии в известном смысле является привычным состоянием. Плоды филосософствования, как те зарытые в землю зерна, обречены на оптимистические трагедии. Роняя свои вызревшие зерна, философия дает жизнь сотням новых, подтверждая тем самым трагизм и вечность бытия вообще, а значит, и своего собственного. И проистекает это “философское” отношение к трагизму бытия не только из умения духовно плодоносить, несмотря вроде бы на преклонный возраст, но и в решающей степени из места, которое она занимает в культуре, которое никто не может занять, ибо оно промежуточное, принципиально ничье, философия на нем лишь балансирует. Это, как писал Бертран Рассел, место между наукой и теологией, хотя скорее следовало бы говорить об объективном, подтверждаемом опытом знании и простирающемся за пределы позитивного опыта бесконечном пространстве знания, опирающегося лишь на внутреннее переживание бытия1. Балансируя на этом рубеже и погружаясь тем самым то в логические дебри науки, то в смутные волны трансцендентального и субъективного, философия оказывается в исключительном положении, постоянно проходя точку, из которой мир видится как целое. Философия как бы приводит к общему знаменателю эти столь различные части бытия, отваживаясь на бесстрашие дилетантизма в мире науки, которая разделена многочисленными труднопреодолимыми профессиональными перегородками, и на сциентистское причесывание трансцендентально-субъектного мира. Тем самым в бесстрастный мир науки вносится человеческое измерение, а трансцендентальная бесконечность и субъективная неуловимость становятся обозримыми, системно мыслимыми. И это вроде бы невозможное единство духа и протяженности, которое столь озадачивало еще Декарта, предстает перед нами как бытие, в существование которого философия дает нам внутреннюю радостную убежденность, хотя логически это никак не доказуемо. Короче говоря, философия дает нам то, что мы именуем мировоззрением, которое в единой панораме объединяет не только тот же дух и протяженность, но и познанное и предполагаемое, пережитое и воображаемое. Вот по отношению к этой панораме, в центре которой оказывается размышляющий и чувствующий субъект (да она и выстраивается для него), возможны любые предельные вопрошания, с которым чаще всего и ассоциирует философское отношение к миру обыденное сознание.
Думается, что именно из интеллектуальных приключений этой непреходящей (по крайней мере, до сих пор) функции мы и должны выводить необходимость или избыточность философии в современном обществе. Начнем с разговора о контингенте предельно вопрошающих. Если обратиться с собственному немалому опыту работы со студентами-философами, перепроверив его опытом моих более молодых коллег2, то можно констатировать серьезное образовательное расслоение среди студентов-философов. В прежние времена контингент студентов был в этом отношении гораздо более однородным. На сегодняшний день какая-то часть студентов приходит на факультет просто потусоваться по некому экзотическому для профанов поводу. Но зато другая его часть демонстрирует серьезное повышение уровня философ-ской работы. Знание двух-трех языков, свободная ориентация в Интернете, наработанные личные связи с образовательными центрами в разных частях света, наконец, серьезные навыки текстуальной и комментаторской работы в современной студенческой среде совсем не редкость. Независимо от того, насколько к этому причастны факультетские профессора, а насколько это индивидуальные ответы на вызов времени (пусть услышанные далеко не всеми!), все это вселяет надежду, что наше дело и после нас не усохнет.
Тем более последнее время все чаще среди наших студентов встречаются дети из довольно обеспеченных семей, которые могли бы, учитывая сегодняшние реалии, учиться где угодно и тем не менее сознательно предпочли приобщиться к философии. Это симптоматичное явление, по-видимому, свидетельствует, что период первоначального накопления в нашем обществе заканчивается, что в сознательную жизнь стало вступать уже второе или даже третье поколение нуворишей перестройки, которому не нужно было утруждать себя сомнительной работой по добыванию и реабилитации капиталов и которое уже в юности убедилось, что ни деньги, ни свобода сами по себе еще не делают человека счастливым, что для этого еще нужна непрестанная работа души, иначе просто умрешь со скуки в гонке за развлечениями. А в удовлетворении потребностей работающей души философия оказывается, конечно, вне конкуренции, в избытке предоставляя материал для такой работы до самой нашей кончины.
В чисто профессиональном отношении философия со времён своего становления оказывается набором житейски бесполезных практик работы со словом, в котором опредмечивается вроде бы избыточный материал мыслительного процесса особых пророчествующих людей. Интересно, что, несмотря на практическую бесполезность, довольно рано такого рода умение оказывается небезынтересно и профанам, так что вполне возможно, что это умение как-то связано с самой человеческой природой подобно, например, умению и желанию петь. Впрочем, со временем оно оказывается способным обеспечить и определённый общественный статус ремеслом по научению пусть нетелесным, но по существу тоже агональным, то есть ценимым в античном полисе, практикам амбициозных людей с агоры, у которых есть для этого деньги и свободное время. Но и в средние века, когда всё замыкалось на идее бога, философия сохранила свой относительно автономный авторитет, гипнотизируя посвященных конструктивными манипуляциями с вроде бы совершенно неконструктивными, интеллигибельными предметами, сооружая из них целые логические соборы.
В последующем разволшебствленном мире она оказалась практикой, с помощью которой обеспеченные и влиятельные люди могли продемонстрировать окружающим наличие у них особых, возвышенных потребностей. В этом смысле для философов не менее важным, чем умение философствовать, оказывалось умение подать себя перед возможным богатым покровителем-аристократом. Практически все известные философы XVII—XVIII веков от Гоббса и Локка до Гердера и Лессинга занимали практически фиктивные высокооплачиваемые должности при богатых меценатах и важных должностных лицах. Уже это, как мне кажется, свидетельствует в пользу того, что, может быть, наши нынешние философские затруднения с местом под солнцем в значительной степени носят субъективный характер, что мы просто не освоили или даже не разглядели в полной мере того места, которые предназначено для нас в постиндустриальном интеллектуальном пространстве. Мы слишком убиваемся о былом, ныне утерянном комфорте, а обозревая нынешнюю ситуацию, часто зацикливаемся на потерях. Но потери не могут быть абсолютными, в широкой перспективе они всегда предстают как освобождающееся место для чего-то нового.
Да, просветительская функция, которая оплодотворила новоевропейскую философию, ныне, скорее всего, уплывет от нас к политологии и журналистике. Да, в том круговороте, в который втягивают мир современные СМИ, они с их горячими пирожками новостей и сплетен, скорее всего, затопчут философию, которая не столь суетлива и настаивает на том, чтобы вы остановились и прислушались. Но разве сильные мира сего не так же смертны, как и много веков тому назад, и далеко не всех из них можно утешить ссылками на загробный мир и тем более безотрадной констатацией, что коли умрешь, то просто сгниешь. Так что какая-то часть посетителей этого мира все равно останется нашими клиентами и будет спасаться так, как спасся “погружающийся в Мальстрем”, то есть сохраняя дискурсивную дистанцию даже в отношении своей собственной кончины.
Но мы, слава богу, не рассеянные по волнам флибустьеры, а принадлежим корпорации, объединенной единством дела, интересов и прав, имя которой — университет. Со времен Лейбница в Европе появляется коллективный патронаж, когда какое-то влиятельное лицо или государство предоставляет постоянный доход светскому объединению интеллектуалов, обеспечивая тем самым известную автономию и непрерывность их деятельности. Такого рода объединения стали именоваться академиями, и, как это случилось с академией, основанной Петром в Санкт-Петербурге, со временем они сами начинают готовить для себя новых членов, обзаводятся учебными подразделениями и превращаются в университеты в новоевропейском значении этого слова. Это уже не вольные ватаги школяров и преподавателей, для которых самоценные штудии есть просто образ жизни, а светские учреждения, готовящие молодежь к грамотному управлению каким-то общественно важным делом. Известный американский философ и науковед Рэндалл Коллинз именует такую трансформацию “университетской революцией”, подчеркивая, что хотя свободные университеты всегда играли в европейской культуре ключевую роль в создании поддерживающих ее “интеллектуальных сетей”, но никогда их влияние не было столь значительным, а сети – столь плотными и организованными, как во второй половине XVIII века3 .
Нас, желающих подняться к высоким технологиям, должно, на мой взгляд, весьма заинтриговать то обстоятельство, что грандиозной технической революции XIX века предшествовала революция университетская, как бы существенно уплотнившая интеллектуальный климат в развитых странах Европы. И ведущей силой этих изменений в рамках уже самих университетов несомненно была философия, которая отличалась к тому времени уже достаточно отрефлектированным уровнем технико-методической работы и достигнутым ещё в меценатский период светским духовным авторитетом, столь важным для самоотверженного научного поиска истины, которая должна стать для вас важнее всего, даже друга. (Мы же сегодня почему-то хотим совместить подобную работу не с культом университета, а с государственным культом церкви.) Не представляет сомнения, что именно философия заразила становящуюся университетскую науку “борьбой за качество мысли”, которую философия вела еще со времён просветителей и без которой в конечном счете немыслима прецизионная машинная техника4.
Но не меньшее значение имела “университетская революция” для повышения “качества мысли” в самой философии. Как пишет Р. Коллинз, почти все философ-ские проблемы последних 200 лет были порождены институциализированной университетской философией, а немецкая классическая философия, которая и по сей день остаётся образцом философской культуры и интеллектуальной изощрённости, практически полностью создана университетскими профессорами. Именно университетская структура, образованная внутренней борьбой многих поколений за пространство относительно начал других научных дисциплин, кристаллизовала логику, метафизику и эпистемологию как некие самостоятельные предприятия разума5. Именно выпускники университетов и в не последнюю очередь гуманитары возглавили немецкий (бисмарковский) вариант модернизации, в котором ключевую роль сыграл всесторонне образованный и исполненный государственного достоинства ответственный управленец с университетским дипломом, в отличие от английского варианта модернизации, в котором ключевую роль сыграл авантюрно настроенный свободный предприниматель, уповающий в общественном плане на “невидимую руку”, но индивидуально стремящийся лишь к материальному успеху6.
К сожалению, однако, достижения классических, и прежде всего немецких, университетов не получили в последующем должного развития. Это связано как с процессами, происходящими внутри философии, так и вне ее. Начиная с неокантианства в самой философии на передний план начинают выходить методологические, то есть внутренние, цеховые проблемы, что превращало ее преимущественно в философию для философов. Массовый интеллигентный читатель все реже стал заглядывать в философские трактаты, а самым читаемым философским сочинением всей первой половины ХХ века стал “Закат Европы” — книга, написанная школьным учителем с глубоким презрением к “присяжным” университетским профессорам. Далеко идущие последствия для судеб нашего дела имел и обвал столь влиятельной в России немецкоязычной культуры, последовавший за инициированными Германией двумя проигранными мировыми войнами. Немецкий язык как язык международного научного и прежде всего гуманитарно-философского общения оказался вытесненным английским, и, соответственно, пальма первенства от немецких классических университетов перешла к англо-американским. Они же по большей части представляли собой союзы свободных научно-образовательных подразделений, пронизанных духом либерализма, коммерции и сциентизма. В этой среде “образовательных услуг” философия очень быстро оказывалась факультативным приложением к основным позитивным услугам, то есть становилась услужливо позитивист-
ской, теряла свою гуманитарную составляющую, начинала подражать естествознанию и как не вполне полноценное научное знание растворялась в волнах необозримого моря науки.
И это море ширилось и дифференцировалось, превращая университеты просто в произвольное сборище факультетов, обеспокоенных размахом предоставляемых коммерческих услуг и никак не ощущающих внутренней необходимости друг в друге. Речь идет об общемировой тенденции, но особенно разительно она обозначилась в новой России, которая нежданно-негаданно вдруг перешла не к ожидаемому коммунизму, а к преодоленному было капитализму. Качественное единство было принесено в жертву размаху штатов и бюджетов. И этот размах, то есть простое количественное измерение, и стал главным. СПбГУ, например, чтобы отличить себя от других на глазах плодящихся университетов, в разговорном общении стал именоваться “Большим” и, чтобы подтвердить это, готов был присоединить к себе любое внешнее подразделение, под которое можно было получить бюджетные ассигнования, независимо от его научно-теоретической значимости. Тем самым в жертву чисто конъюнктурным соображениям приносилось главное достоинство университе-
та – быть институциональным воплощением единства фундаментального теоретического знания. А без этой высокой претензии философская составляющая в структуре университета с необходимостью становится проблемной. Как резонно заявляют наши авторитетные коллеги: “Синтез наук, новая единая научная концепция (картина) мира без философской составляющей невозможна”, как, впрочем, и наоборот7.
Думается, что именно здесь в осуществлении интегративной, “сшивающей” функции в современной системе наук и заключается главный резерв повышения авторитета (а значит, и необходимого фронта работ) философии в современном университетском сообществе. И необходимые объективные предпосылки для реализации такой функции налицо. Интеграционные процессы в нашем глобализирующемся мире вовсе не ограничиваются все большей условностью государственно-политических и экономических разграничений. Все чаще выступая как единый субъект всемирно-историчекого процесса, человечество с необходимостью начинает трактовать и отдельные сферы своей жизнедеятельности как проявление неких универсальных способностей этого субъекта, способных срабатывать целиком в отдельных точках своего приложения. Научное познание как одна из таких универсальных способностей содержит, пожалуй, наиболее значительный потенциал такого рода. Наука никогда не ведала национальных и политических границ, хотя они ей часто искусственно навязывались, но в золотой век своего общественного триумфа она сложилась как дисциплинарная система с достаточно консервативными внутренними разграничениями, обусловленными своеобразием предмета познания, сложившихся способов его структурирования и знакового обозначения. И с этим приходится, конечно, считаться, хотя бы потому, что с XIX века дисциплинарные различия закрепились в особых искусственных языках, которые нужно специально изучать, чтобы приобщиться к определённой отрасли научного знания. В последующем, однако, стало ясно, что наука, несмотря на институционально усугубляющую специализацию, на деле реализует себя как универсальная способность всемирно-исторического субъекта, что ее фундаментальные проблемы носят “сквозной” характер, а наиболее перспективное приращение знания происходит в пограничных зонах, оказывающихся дисциплинарно ничейными, так что развивается она по проблемам, а не по дисциплинам.
В последней трети ХХ века со всей определенностью обозначилось уже не гениально предвосхищаемое, а позитивно констатируемое универсальное основание для осознания единства мироздания, каковым оказалась не его материальность (таковая уже со времён Маха и Авенариуса становилась все более проблематичной) и не его духовность, уводящая нас в ненадёжные топи иррационализма, а его неукоснительная глобальная историчность. То, что общественный мир историчен, было ясно уже к концу XVIII века. В XIX веке стало ясно, что насквозь историчен и мир живой природы, вплоть до человека, что исторична Земля, которая может быть понята как неуклонная смена геологических эпох, что исторична даже Вселенная, которая обычно служила идеалом неизменности. Долго сопротивлялся историческому истолкованию предмет физики, формирующий ядро общей картины мира. Но опять-таки уже к концу XIX века начинается преодоление примитивного онтологизма, который всегда связывал силу с определённым материальным носителем, остающимся неким равным самому себе объектом. К началу ХХ века в ходе формирования квантово-релятивистской физики субстанция начинает “исчезать”, и объект постепенно оборачивается процессом, проходящим через некоторые вероятностные состояния. “В последние десятилетия, — пишет академик Стёпин, — представления об исторической эволюции физических объектов постепенно входят в картину физической реальности, с одной стороны, через развитие современной космологии (идея Большого взрыва и становления различных видов физических объектов в процессе исторического развития Метагалактики), а с другой – благодаря разработке идей термодинамики неравновесных процессов (И. Пригожин)8. На сегодняшний день этот процесс историзации физической реальности зашел так далеко, что здесь все чаще внедряется идеал исторической реконструкции, практиковавшейся ранее в основном в гуманитарных науках.
Таким образом, круг замыкается, и мир в целом без всяких изъятий предстоит как история, различающаяся лишь своеобразием своих онтологий и временных метрик. В перспективе, как и предвосхищал Ф. Энгельс, это будет “одна наука”, и современная и тем более будущая информационная техника делает такой способ ее бытия, позволяющий ей работать целиком в каждой конкретной точке приложения, вполне реальным. Впервые со времен возникновения новоевропейской науки на этой базе формируется и возможность для восстановления ее изначального единства, основанного уже не на ограниченности механистического мировоззрения, а на универсальности мировоззрения исторического. Природа с ее био- и ноосферами
(а может быть, и вся Вселенная), по сути дела, предстает как единое целое, имеющее общую историю как многосоставный и самовоспроизводящийся живой организм, одной из составляющих которого являемся и мы сами. А если природа — живой организм, то уже поэтому мы не можем относиться к ней как объекту завоевания и покорения, то есть чисто функционально. Как и перед всем живым, мы, люди, оказываемся здесь в состоянии “благоговения перед жизнью”, а значит, наше отношение к природе с необходимостью включает и нравственную составляющую, существенно меняющую тем самым наши ценностные прерогативы. В эпоху завоевания природы наш статус среди других народов, как и индивидуальный статус в общест-
ве, прежде всего определялся тем, сколь мощными орудиями покорения природы мы обладаем и сколь много труда в виде товаров, представляющих собой умерщвленную и приспособленную для целей продажи природу, мы скопили. Теперь наш статус будет определяться тем, сколь мягкими, сопрягающимися с условиями жизни средствами оперирования с природой (и не в последнюю очередь – с нашей собственной) мы располагаем и как много труда, представляющего основной массив наших насильственных действий по переработке живой природы в мертвые отходы, нам удалось сэкономить. К сожалению, до тех пор, пока мы определяем наши успехи, и причем не только в экономике объёмом, валового продукта и вкладываем свободные средства прежде всего в увеличение рабочих мест, а обратный процесс именуем кризисом, мы все еще находимся в плену стереотипов техногенной цивилизации, следуя которым мы и забрели на край пропасти.
Философское истолкование тенденций развития современного научного знания как самого мощного и вроде бы самого авторитетного подразделения современной культуры подталкивает нас на совсем другие пути. Люди до сих пор пытались переделывать мир (и природный, и общественный), впадая в гордыню соревнования с самим творцом (будь то бог или эволюция), а дело состоит в том, чтобы его все более адекватно и ответственно истолковывать, и это и есть самый эффективный и нравственно (экологически) безупречный способ его переделывания. то есть вписываться в природные экосистемы, не разрушая их под видом переделки.
Но для этого научное познание должно обрести мощный и общепонятный голос, способный, по крайней мере, соревноваться со сладкими и предательскими призывами потребительства, которые влекут нас в бездну. А это, в свою очередь, со всей остротой ставит вопрос о неком метаязыке, позволяющем инвариантно конвертировать проблемы из одной отрасли знания в другую. В классические времена это можно было делать с помощью известных философских категорий, таких, как материя, сознание, движение, развитие, пространство, время, причина. Для нынешнего континуума научных знаний эта сеть категорий оказывается слишком “крупноячеистой”, улавливающей лишь то, что нами философски уже освоено. И самое глав-
ное — не позволяющей взаимно конвертировать сильно различающиеся временные метрики различных предметных онтологий. Интеллектуальная практика постепенно вводит в общефилософский оборот новые понятия, которые тоже начинают использоваться как философские категории, хотя, строго говоря, ныне они оказываются скорее в статусе общенаучных. И на сегодняшний день таких понятий, имеющих как бы переходный статус довольно много, тем более если иметь в виду науку в целом, а не только выдвигающиеся на передний план ее претензионные подразделения вроде синергетики. Академик Стёпин, в частности, называет такие понятия, как теория, метод, факт, обоснование, когерентность, размерность пространства, стрела времени и другие, а также придание более глубокого содержания таким известным понятиям, как эволюция, наследственность, изменчивость, отбор, порядок, хаос. Философии с ее многовековым опытом трансформации отвлечённого в конкретно-научное и научного или даже обыденного в общефилософское, по-видимому, было бы вполне по силам взять под систематизирующий и вместе с тем содержательный, “ручной” контроль этот процесс.
Современная философия науки, как и соответствующая институция в системе факультета, в принципе уже начала такую работу, но делает это выборочно, в основном через воспроизведение истории физики и примыкающих к ней областей знания, а самое главное – в основном для внешнего потребления без должного осознания важности такой работы для судеб самого философского знания в XXI веке. В результате в этой работе остаются лакуны как в освоении наличного научного материала, так и в составе тех философских сил, которыми располагает ныне факультет. Значительная часть этих сил расходуется либо на “философский гламур”, существенно понижающий то в свое время добытое с таким трудом “качество мысли”, либо на конъюнктурную административно-реформаторскую суету. С такими изъянами мы вряд ли в обозримое время выстроим новую картину мира, которая предполагает овладение именно целостным корпусом общенаучных понятий и претендует на формирование радикально нового постиндустриального мировоззрения.
Необходима ревизия понятий всей современной науки, в том числе и гуманитарной, выделение среди них действительно общенаучных понятий, имеющих межотраслевое хождение и несомненную мировоззренческую, а значит, гуманитарную составляющую. Думается, что здесь и наших наличных философских сил окажется недостаточно, в такой интегративной работе принципиально важно участие имеющих философскую жилку специалистов всех факультетов, например, в качестве авторитетных экспертов наших по необходимости дилетантских (в хорошем смысле слова) усилий. Их предметным результатом мог бы стать словарь общенаучных терминов, знание которых, как и умение их инвариантно конвертировать, стало бы обязательным элементом университетского образовательного стандарта, так, чтобы выпускник университета был не только специалистом в определенной отрасли знаний (для этого достаточно и специализированных вузов), но и представлял, что происходит в современной науке в целом, слышал ее общий голос, понимал его судьбоносный смысл. Такой универсализм мог бы стать отличительным брендом образования, полученного в Санкт-Петербургском университете, по которому часто судят о таком образовании в целом. Чарльз Сноу как-то заметил, что он запросто может определить выпускника Оксфорда по первым нескольким фразам разговора.
Не думаю, что нам следует отказываться и от идеологической составляющей, которая была характерна для университетского образования в советские времена и которая, как бы мы ни оценивали сейчас ее содержание, сыграла заметную консолидирующую роль в советском обществе в критические периоды нашей истории. Конечно, марксистско-ленинскую философию и тем более историю партии, которая раньше преподавалась на всех факультетах, в наше время возрождать было бы смешно, но некая идейно ориентированная дисциплина, объединяющая всех универсантов, была бы очень даже по делу. И такой идейной дисциплиной в нашу безыдейную эпоху могла бы стать философски осмысленная правда о нашей собственной национальной судьбе. Сейчас эту интеллектуальную нишу, с которой в России, собственно, и начиналась философия, успешно осваивает публицистика, причем преимущественно апокалипсического, скандально-эпатирующего толка. Ныне на кафедре истории русской философии, как и на кафедре социальной философии и философии истории, усилиями ряда сотрудников накоплен определенный материал, который мог бы составить основу общеуниверситетского курса под условным названием “Россия как мировая цивилизация” или “Духовные основы российской цивилизации”. Думается, что, используя такие проверенные временем традиционные способы нашего укоренения в культуре, мы преуспели бы гораздо больше, чем в философски сомнительном уровневом делении по образцам некоего новомодного Болонского процесса.
1 См.: Лукин В. М. Пограничный характер философии и профессиональной мыслительно-духовной деятельности философа. В кн.: Мастер и профессионал: история и современность. СПб., 2009.
2 См.: Говорунов А. В. Там же, с. 94.
3 Коллинз Р. Социология философий: глобальная теория интеллектуального изменения. Новосибирск, 2003.
4 См: Семенков В. Е. Мастер и профессионал, с. 119.
5 См.: Коллинз Р. Указ. соч., с. 834.
6 См.: У.Мак-Нил. Восхождение Запада. М., 2004, с. 946—948.
7 См.: Вече. Альманах русской философии и культуры, 17. СПб. 2006. Ю. Н. Солонин, А. Г. Тишкина. Философия в системе петербургского философского образования. С. 10.
8 В. С. Стёпин. Философия науки. Общие проблемы. М., 2006, с. 323.