Повесть
Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2011
Ольга Римша
Ольга Римша родилась в 1988 году в Новосибирске, где и живет до сих пор. Работает редактором прозы на литературном портале “Белый мамонт”. Своим наставником в литературе считает писателя Геннадия Прашкевича.
Ребусы
Нас было девять. Шесть девушек и три парня, один из которых отличался особой безобразностью, а второй — толстыми ногами. Третий, скромно склонив лохматую голову, стоял в углу возле большой пальмы, торчащей из навороченного горшка, и с интересом разглядывал причудливые ботинки. Из коричневой замши и с круглым тупым носом, они будто редкой паутиной оплетались тоненькой кожаной тесьмой. Я только улыбнулась. Наверное, он купил их совсем недавно и теперь в компании, случайной или запланированной, только и делает, что пялится на них, чтоб и другие их заприметили. Для парня, который шьет, это простительно.
Тут все нервничали. Не дело жизни, но прекрасный старт. И тогда ножницы навсегда врастут в руку, а иголка не будет опасной казаться во рту. Определить размер взглядом, на ощупь прикинуть, годится ли ткань. Еще вчера, я уверена, каждый из нас думал, что все это умеет. А теперь, сквозь едва прозрачную стену в пупырышках, где рисовались силуэты благородных манекенов в очень дорогом и призрачном, цветами отливая шик, нам всем мерещилось будущее. И чтоб протиснуться в него, нужно съежиться в три раза. Или, наоборот, разбухнуть в личность космической категории, только так, чтоб поверили. Мне без сомнений. Ведь я знала наверняка, что мне тут не место. Со страхом вглядываясь в синюю тень за пупырчатой дымкой, я понимала, что никто другой на этом свете не смог бы испортить ее быстрее, чем я.
Плевать. Мне нужна работа, а на остальное плевать. Еще в училище один преподаватель учил нас врать на собеседовании. Он говорил, что нам тоже врут, обязательно и без стеснений, так почему же мы должны церемониться. За полгода безденежья и вечных скитаний от одного безликого кабинета к другому с одинаковыми людьми и вопросами я стала заранее ненавидеть работодателей за то, что те не возьмут меня. И все из-за честности, глупой подчас. Один спросил меня, врала ли я клиентам на прошлой работе, если это было нужно. Я колебалась, но зачем-то ляпнула, что да. Потом я долго перебирала в памяти, кому и когда я соврала, но вспомнить так и не получилось. Выходит, моя честность выплыла за естественные границы.
Девять кандидатов на одну должность. Подмастерье, глухой и немой исполнитель немыслимых завихрений, рожденных неподвластным мозгом дизайнерского гения. Я оглядела всех. Тот, что нацепил самые идейные ботинки, которые наверняка хранит в коробке, похож на заготовку для такого вот мучителя молодых душ, по страшному жребию умеющих шить. Я только притворяюсь. Но довольно искусно. Разница в том, что я пришла сюда лишь потому, что некуда время девать и нет денег, чтобы потратить.
Еще ни разу я не была на таком собеседовании. Обычно говорят, что позвонят. И звонят единицы, извиняются, что не подхожу, но они будут хранить мою анкету на всякий случай. Смешно. Но это лучше, чем просто кинуть. Ведь я потратила время, надела новые колготки, пыталась красиво врать, а это дается с большим трудом. Сегодня получилось, как в лучшем театре, я была на взводе, самой показалось, что верю в прекрасный бред. Я шью отлично, на курсе лучше всех, а те, другие… они роняли ножницы и не различали долевую. Я не говорила так, но держала в уме, а значит, разговор шел оживленней, уверенней и много проще. И платье, которое сшила на курсовую с помощью подружки, похоже, им понравилось. Не по дизайну, по исполнению. Я ведь претендую на роль исполнителя.
Теперь все стояли чуть не по линии возле стены и ожидали приговора. Никого не отпустили. Из первого тура, пошивочного, прошли только мы, а сколько их было? Тех, кто принес свои драгоценные работы и унес обратно, как мусор, не стоящий ничего. А мне не жаль их. У меня под коленками дрожат жилы. Совсем скоро к нам выйдет девушка и назовет двоих счастливчиков. Мне так хотелось оказаться одним их них.
— Для начала хотела бы поблагодарить вас от имени ателье, — мягко заговорила девушка, незаметно оказавшаяся перед нашими унылыми лицами, скрывавшими дерзкую мысль, одну-единственную. — Спасибо, что пришли сегодня, подарили нам немного времени и внимания. Вы все очень достойные кандидаты, но, к сожалению, нам нужно только два работника. Руководство посовещалось и выбрало двоих из вас. Это Дмитрий Волков и Евгения Гужва. С завтрашнего дня вы сотрудники ателье. Остальные не расстраивайтесь, возможно, у нас будет расширение штата, и тогда мы вам позвоним. Всего доброго, Дмитрий и Евгения, до завтра.
* * *
Мне двадцать два года. Совсем недавно я пережила типичный возрастной кризис. Все юношеские идеалы, принципы, мечты и ценности отмерли без агонии и страха. Просто так. Отвалились, будто отсохшая болячка. Я увидела мир. В нем — множество ног, бегущих в разные стороны. Головы, глаза, руки, тела… дела, исторгающие из них слова, действия. Судороги. И вдруг я поняла, что мне необходимо двигаться. Куда-то.
Днем я стараюсь не сбавлять ход, а вечером включаю музыку. Кто-то играет, а
кто-то поет. В комнате наедине с компьютером я прощаю себя за несостоятельность, но не понимаю, в чем дело. Почему кто-то богат и красив, хорошо учится, работает, любит, все успевает. А у меня нет ничего. Голос, чужой и красивый, становится моим внутренним голосом, неважно, что за песня. Может, потому, что мне нечего сказать себе. В то время как с другими я болтаю без умолку. Или я лгу себе, хотя другим без раздумий могу высказать правду. Я смотрю на темную улицу за окном, и, как назло, ни одного прохожего и дом, еще пустой, с черными дырами-окнами. Могу ли я наполнить их светом?
* * *
Меня провели в мастерскую. Небольшая комнатка с окнами во всю стену, с жалюзи, скомканными по углам. Тут всегда должно быть много света, чтоб не уставал глаз. Два больших стола. Всюду бумага, калька, свертки, коробки с нитками и иголками, огромные линейки, ножницы, катушки. Все разного цвета, все яркое, пушистое или гладкое, живое. Как будто тут странный игрушечный мир, где творится что-то нелепое. В углу — импортные швейные машинки, оверлок, несколько голых манекенов. В другом на сером диване, давно уж продавленном и чисто символическом, скромно сидел Дмитрий Волков. Это теперь я знаю, что его так зовут. Вчера он поразил меня ботинками. Сегодня на нем кеды, джинсы, свободные и старые, приличная рубашка в клетку и задранный воротник. А на голове — все тот же беспорядок. Да, он голову не мыл и, вероятно, не особо волновался по этому поводу.
— Я опоздала? неловко улыбнувшись, бросила я с порога, чтоб начать разговор.
Он приподнял одно плечо, поменял положение ног и лишь потом заговорил:
— Да, но этого никто не заметит.
— Почему?
— Нашего главного нет.
— Кого?
— Не знаю. Придет, и увидим.
— Меня Женя зовут.
— Дима.
Мне нечаянно показалось, что в щуплом скованном парне со светлым лицом, всклокоченной прической и серыми мокрыми глазами я разглядела нечто похожее на родственную душу. Тогда я успокоилась. Мне всегда необходимо иметь компаньона: кому можно рассказать глупый анекдот, скорчить рожу, съехидничать и не обидеть, толкнуть в плечо, а еще занять денег… Только один, и тогда мне не страшно.
— Хоть бы он был добрым и справедливым, — задумчиво проговорила я, присев на скукоженный диван.
— Таких начальников не бывает, — улыбнулся он. — Они все лютые.
— По опыту знаешь?
— Два года отпахал промоутером. Жуткое занятие! А мерча у нас был сущий дьявол!
— Я тоже этой хренью по молодости занималась… Как меня выбешивало! До сих пор помню: “Добрый день! Сегодня в нашем магазине проводится акция…” Тошниловка…
— Да-да!
— Слушай, а вот те ботинки, ну, ты вчера в них был… Ты где достал такие?
— Это я сам.
— Стильный look.
И тут он улыбнулся так, что мурашки побежали по спине. Уголки сухих губ дрогнули, чуть наметившиеся морщинки разгладились, глаза просветлели, показав невидимую глубину трехмерного пространства, и унесли меня куда-то выше, слишком высоко, почти невероятно. Мне захотелось разрыдаться. В его светлом бледном лице я увидела столько черного и странного, что каждый миг, проведенный рядом с ним, случайный и, быть может, неважный, показался мне вечным скитанием в холодной пустыне без пищи и воды… Изнурительным походом, по крупицам отбирающим душу. Скользкой змеей, вползающей с тихим шипением в глотку и оплетаемой замирающее сердце. Несколько секунд — и тень слетела с его лица. Но она уже запустила в меня свои темные теплые лапы, и я чувствовала, как они гладят мою кровь. Как они отбирают ее, и сердце сжимается от голода.
— Нам нужно отметить всё это. Ты как?
— Что — всё?
— Наше устройство на работу.
— Обычно гуляют с первой зарплаты…
— Когда она будет? Целый месяц ждать, а может, и больше.. Вдруг мы с тобой к тому времени разругаемся, — он засмеялся, а я нелепо улыбалась, все еще не отойдя от странных мыслей. — Ну так что?
— Если только в пятницу… после работы…
— Ну все, не отвертишься теперь, — он протянул мне руку, и мне ничего не оставалось, кроме как пожать ее. В его ладони моя вдруг ослабела. Он встряхнул мне руку и снова рассмеялся.
В эту минуту в мастерскую вошел мужчина. Я видела его словно через прозрачную пелену недавних мыслей, он, будто кукла, шевелил руками и ногами, медленно двигаясь к нам. Но через мгновение ощущение отстраненности оставило меня. Я стряхнула с ресниц невесомый пепел. Мужчина пожал руку Волкову, потом потянулся и за моей. Странно, но я растерялась, и ему пришлось чуть ли не силой схватить мою кисть и потрясти ею с заигрывающей улыбкой на тонких искусанных губах. Я вспомнила его: на собеседовании он сидел поодаль и наблюдал за тем, как нас пытали креативными вопросами. Он только смотрел. А оказалось, что он был главным.
— Не бойся, ты уже в штате…
— Меня зовут Женя…
— Точно, забыл представиться! Я Костя, — он дотронулся до моего плеча странным, но знакомым движением. Все потихоньку вставало на свои места — я распознавала его постепенно. Еще в секунду самого его появления на пороге мастерской я почуяла в нем что-то не то, будто позолоченный налет на серебряной ложке, сползающий со временем, но поначалу не вызывающий подозрений. Теперь, зацепившись за высунутый крючок, я почувствовала, как мне не терпится содрать с него обманную кожу.
Он на полголовы опережал меня на пути к потолку, по возрасту — на лет пятнадцать. По виду из рядов fashionistas. Но, по-моему, не брендист. Нет, он не мучается совестью, когда утром выбирает одежду вместо зарядки. Плотненький, но тренированный торс, спрятанный в сером лощеном пиджаке с закатанными до локтей рукавами, с чем-то гнило-розовом под ним. Ноги запиханы в черные тоненькие брючки и ботинки с выдающимися носами. На запястьях что-то намотано, ремень из крокодиловой кожи. По мне так ансамбль подобран четко, цвета подчеркивают друг друга, линии не расплываются. Он модельер — для него так вырядиться в порядке вещей. Но что-то резало глаз. С непривычки.
Лицо — отдельная тема. Немало времени он проводит в салонах… Аккуратненькая черная бородка, как точеный узор на подбородке, переходящая в усы. Длина прилизанных волосиков, сколько, миллиметры… Большие темные глаза, острый немалый нос, чуть тронутая загаром ровная кожа… Я все смотрела на него, пока тот лепетал, вскидывая руки и беспрестанно улыбаясь, то подмигнув при этом, то многозначительно округлив глаза. Большие… Глубокие и добрые…
После странного прилива разочарования приходит липкий интерес: может, ошибка? Нет, но трудно поверить в одну минуту, что человек, представившийся тебе одним, становится вдруг совершенно другим. И как к нему относиться, как строить отношения?.. У меня никогда не было друзей со сбитым компасом в груди. Я не имею сценария действий. Я как актер, заменивший другого и не знающий слов. У кого нет козыря, кому, что ни скажи, все потеряет силу. И когда он в очередной раз посылал мне лучезарную улыбку, я понятия не имела, что он имеет в виду, что мне со всего этого светит…
Я молчала, как, впрочем, и Волков.
Через некоторое время, вглядываясь в него сильнее, я начала чувствовать нечто похожее на нежность, материнскую жалость, будто к нерадивому ребенку. Каждым поворотом головы он разрушал в себе мужчину, каждым жестом говорил: “Я не такой”. В его улыбках не было того, что есть в мужских улыбках. И я не могла понять, чего. Они были свободны, искренни, добры и тихо, безмятежно счастливы. Даже спокойны, словно бессильны, бессильны той силой, что торопит добиваться…
Говорят, некоторые женщины чувствуют к таким, как он, ревность. Будто те уводят у них мужчин. Во мне засела другая. Я подумала, что он, пусть и не в моем вкусе, никогда не станет моим, никогда меня не полюбит, не станет бегать по пятам с цветами и мольбами. Смириться с данной расстановкой поначалу непросто. Но сколько нежности вдруг, невероятно сколько… Я даже оторопела. Я глядела на него, как на забавного, не очень удачливого, но старательного ученика, которому никогда не добиться моей высоты. В действительности он туда и не стремился. Ведь быть женщиной и любить мужчин — разные вещи. Женщины и геи совпадают разве что в цели. Как Бог и попы, проповедующие его религию.
— Я тоже работал помощником одного старого идиота, лет пять или шесть, — он быстрыми движениями раскладывал на столе папки, доставал с нижних полок небольшие свертки. — Это хорошая школа, правда… Главное, много работать. Знаю, что вы замышляете. Сам был таким, маленьким и смышленым. Я когда ваши работы увидел, чуть не выругался… Матерь Божья, да не мои ли это шмотки, которые я шил в двадцать лет. Да, они сырые, очень даже, но они дышат. Дышат! Они вроде зародышей… Понимаете? Нет, я не льстец. Если меня разочаруете, могу и повеситься… — смешно сморщил нос. — Смотрите, сколько понарисовал! — внимательно оглядел стол. — Вроде все. Не все эскизы превратятся в наряды, но их должно быть больше, всегда больше. Каждая мысль — бац, и эскиз.
Костя оперся руками о стол и пристально посмотрел на меня, затем на Волкова. Будто собираясь с мыслями, он искал точку опоры для взгляда. Чтоб оттолкнуться и двигаться дальше. В каждом его движении и слове чувствовались напор энергии, непоколебимая вера в собственное дело. Энтузиазм, я часто презираю его, но в этом странном и пока неизвестном мне человеке он горел как-то по-особенному живо. Словно обтекающая тело душа. И чем больше времени проходило, тем сильнее я чувствовала, как что-то сильное и интересное затягивает меня куда-то в другое измерение. Впервые за несколько лет я ощутила себя кем-то в составе. Причем неотъемлемым, вот так, сразу.
— Можете присесть. Я буду рассказывать, — Костя больше не улыбался. — Я расскажу вам, чем будем заниматься. Только не пугайтесь, если вам покажется, что вы не справитесь. Поначалу всем страшно. Даже мне, — он вдруг запнулся, опустил взгляд. — Мне многое доверили, большое дело. Я очень долго ждал этого, и вот оно случилось. Как будто Господь протрезвел! Я буду шить свою собственную коллекцию на деньги ателье. И должен сделать все, чтоб она получилась. Опыта успешной коллекции у меня нет, у меня их было три, две провалились, одна сгорела за неделю до показа. На месте Андрея я бы не доверил такому невезучему дизайнеру бюджет. Андрей — это владелец ателье, я вас потом представлю… Эскизы готовы, нужно выбрать лучшие. В рамках концепции. Потом нужно шить. На все у нас три месяца.
Я с удивлением окинула взглядом стол, на котором ворохом валялась куча эскизов, придавленная кое-где старыми бесцветными папками, хранящими еще с десяток дизайнерских мыслей. Подумать можно, что любое движение в его голове воплощалось чудным образом в цвете, ткани, форме, в образе, в конечном счете в человеке. Все, о чем он думал, вытекало на бумагу и рвалось в жизнь. Вот только за три месяца… сомневаюсь.
— А сколько моделей будет в коллекции?
Он радостно прикрыл глаза, будто ждал моего вопроса.
— Не меньше пятнадцати.
— Но три месяца…
— Да, это мало, но, ребята, я для того и провел конкурс. У нас нет приличных помощников. Есть талантливые модельеры — помощников нет, — Костя серьезно посмотрел на нас. — Понимаете, я сам хочу создать коллекцию, от начала до конца. Нужна только техническая помощь. Мне это очень важно. Именно три месяца.
— Не так уж мало, — проговорил Волков, до сих пор не проронивший ни слова. — Если начать прямо сейчас.
* * *
— Я просто решил попробовать… Мимо проходил.
— Да ладно! Ты мечтал об этом месте. Трясся больше всех.
— Ты раскусила меня, — он засмеялся, расслабленно, лениво, и повалился на спину. Мы выпили уже половину того, что принесли. Волков блаженно расклеивался. Я ощущала шеей теплый мягкий шар.
Темная комната (как глубокая раковина) с трепещущим в углу экраном телека, а в нем — шепчущие головы. Спиной упираюсь в мягкий край старого дивана, ноги вытянуты по жесткому ковру, который раза три облила пивом. Рядом тряпка, которой Волков его вытирал. Справа сам Волков. Я вдруг подумала, что забыла, как его зовут. И мне стало смешно.
— Чё ржешь? — устало донеслось с ковра.
— Да так, я уже, похоже, ни фига не соображаю.
По телеку показали страшную рожу маньяка. И тут я поняла, что все в этом мире плохо. Исковеркано до неузнаваемости. Навязано кем-то больным — с перетянутым горлом, с изъеденным сердцем, с затасканным телом. Кем-то, кого я никогда не узнаю, но уже ненавижу. Люблю других, но и те не умнее. Стадо опешивших самок и самцов… Все эти люди, карабкающиеся в гнилую яму, думают, что стремятся в небо. Падают в небо. Идиоты. Мне захотелось во что бы то ни стало разуверить их. Рядом оказался Волков. Я схватила его за лодыжку, он резко сел, косо улыбнулся и взял меня за локоть. Что за дебильная гимнастика… Что за…
Он приятно пахнет. У него красивые руки. Плечи не слишком широкие, но шире моих. Штанины чуть задрались. Ноги почти без волос — вот счастливчик. Под толстым слоем тумана, белого. Или синего. Он улыбался. А мне казалось, что он не видит меня. Он не мог меня видеть. Я смотрела на него из глазка железной двери, а у ног шебаршилась маленькая, но злобная собачонка. Он не двигался. Да как же звать-то тебя, чудо со взъерошенной головой? Безымянное время, стекающее по ногам к пятну от темного пива. Оно уходит. Жаль.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать три. — Я задумалась. — Двадцать три… Совсем еще малыш. А как представлю, что и мне скоро…
— Да ну, перестань! — засмеялся он. — Ты что, старости боишься?
— Скорее смерти. Тупо, да?
— Да нет, наверное. Обидно же умирать в самом начале.
— И знаешь, меня постоянно что-то тревожит…
— Например?
— Ну, по дороге вечером иду, вижу мужика, во мне все сжимается, кажется, сейчас этот хрен воткнет в меня нож. Ночью книги с верхней полки в лоб прилетят…
— Может, книги убрать? — Волков хихикал.
— Да не в этом дело… Можно в реке захлебнуться, под поезд попасть…
— Телевизор поменьше смотри.
— И что, с тобой такого не бывает?
— Ну, не так явно, — улыбнулся он. — Но, похоже, бывает.
— Вот видишь! Так со многими бывает. Хрень какая-то…
— Вполне обычная хрень. Просто твои двадцать лет, да вся твоя жизнь ведь очень быстро пролетела. Но по идее — это очень много. Еще два раза по столько — и ты старушка.
— Ну, спасибо, успокоил!
— Да пойми, ты просто не помнишь половину! Ты была маленькой, ничего не умела, потом долго училась. А жизнь только сейчас началась. Теперь время по-другому потечет.
— Ты в этом уверен?
— Мне так кажется, — Волков пожал плечами. — Правда, смерти ты бояться не перестанешь…
— Почему это?
— Ты поняла, что от мужика, поезда и книг мамочка тебя не спасет…
— Да уж, теперь каждый сам за себя.
Волков сел рядом, опершись спиной о край дивана. Я все ждала, что он что-нибудь скажет. Но он молчал, тихо сопя и глядя в бессмысленно сверкающий угол. Кажется, он хорошо меня понял.
— Это твоя мама? — я неряшливо схватила со столика у дивана небольшую фотографию в рамке с маленькой женщиной внутри.
— Да.
— Красивая. На тебя похожа.
— Это я на нее похож, — Волков снова улыбнулся, взял из моих рук портрет, посмотрел на него и снова мне отдал. — Видишь белый платок?.. Мне было тринадцать, а я взял и разрисовал его…
— Ну, даешь! Тебя, наверное, отругали…
— Да, влетело по полной! Но я не раскаялся! Красивый платок получился. А мать меня, похоже, ненавидела. Я ей всю ткань искромсал! Даже платье одно испортил… Бедная моя мама, она тряслась каждый раз, когда открывала шкаф: все боялась, что увидит там одни лоскуты!
— Какая же ты скотина… — засмеялась я.
— Да, точно. Наверное, поэтому она сбежала от меня к бабушке, которая живет, между прочим, на краю города. Зато там вещи в сохранности. Но что я могу поделать! Если вижу ножницы и ткань, мне в голову бьет молния… Я хватаю ножницы и режу, режу, режу… Потом сшиваю все снова, и тогда я счастлив!
— А ты, оказывается, увлечен…
— Ты не слишком пьяная? Я тебе кое-что покажу.
* * *
Я родилась абсолютно голой. И, вероятно, этому никто не удивился. Но если сегодня я выйду на улицу в первозданном виде, меня непременно заснимут на мобильник, потом, возможно, вызовут ментов, и те схватят меня по подозрению в невменяемости. Почему в тот миг, когда я вылезла на свет совершенно голой и невменяемой, меня никто упрекать не стал? Может, все дело в здравом смысле? Откуда тогда он берется? Ведь в миг моего рождения я и понятия не имела, что, дожив до странного момента полового созревания, вдруг стану стесняться собственной груди.
И так во всем — в каждой мелочи, с первого взгляда не имеющей для собственно жизни никакого значения. Ну что, к примеру, случится, если люди вдруг встанут на четвереньки и будут нюхать друг друга под хвостом? Война не начнется, дети не умрут от голода, женщины не перестанут рожать. Но нас назовут свихнувшимся обществом. Просто потому, что мы ведем себя иначе, обнаглели настолько, что вылезли за тугие рамки приличий, а проще говоря, наплевали на них. Поставили под сомнение: а вдруг они фикция? И оказались правы.
Может, в этом суть моих неудач. Мне все время кажется, будто кто-то до невыносимости настырный каждый день сует мне под задницу раскаленную сковородку. И мне в голову тут же приходят мысли, в один миг разъедающие мозг. Я должна любить. Мне нужна работа. Деньги. Модная одежда. Потом квартира, машина, семья. Двое детей — мальчик и девочка. Это минимум. Без этого стандартного минимума люди не могут быть счастливыми. Просто не могут, и все.
Только я с самого детства стала подозревать во всей этой жизни огромную подставу. Что ни делай — я всюду должна учиться. И у кого — у этих взрослых, которые ничего не понимают, но прожили больше, чем я, а значит, физически смогли выучить больше правил и схем, по которым живет общество.
И всем, кто сумел лучше подстроиться под него, оно дарит уважение и спокойствие. Только бывают такие странные моменты, когда тот крошечный голый человечек вдруг оживает в тебе на короткое время, и тогда ты презираешь себя, только не знаешь за что.
* * *
Волков показал мне свою любимую работу, и я поняла, что за грязный ледник то и дело проплывал в его мокрых глазах. Это презрение — я узнала его. Потому что наконец разглядела в стеснительном щуплом парне того, кем он родился в один прекрасный день. И пусть это кажется смешным, но он — девочка.
— С этим костюмом я участвовал в одном конкурсе, — он вошел в комнату, благородно сверкая. — И представь себе, занял второе место!
— Молодец, — я разинула рот от удивления. Никогда не думала, что мужчина может быть настолько красивым и при этом женственным. И мне не было противно. Я просто восхищалась. Ведь даже в самом женственном мужчине мужественности больше, чем во мне. И чем больше женственности, тем ярче мужественность. Я разглядела ее и не могла отвести глаз. А костюм… Ну что костюм? Псевдоморяк из синего бархата со стразами и сетчатым рукавом. Единственно — сидит как влитой. Да и морская фуражка прикольная. Но не будь в этом костюме того, кто его создал, он потерял бы и блеск, и шик. Как только он вышел из темноты коридора в мерцающую телевизионными бликами комнату, я тут же поняла: он сшил не костюм для конкурса, а кожу, свою кожу, без которой чувствовал себя неловко. Подозреваю, что он каждый день примеряет костюм и долго стоит у зеркала, а может, просто валяется на диване и читает журнал. Затем стирает его, чистит, гладит и снова надевает. Жаль, что он не может носить его на работу.
— Тебе нравится?
— Охренеть просто. Какое, говоришь, место? Второе? Тебя засудили!
— Нет, первое место занял один… ну, трансвестит, в общем. У него были вот такие буфера и шпильки в двадцать сантиметров.
— Ты участвовал в конкурсе трансвеститов?
— Я не трансвестит, — произнес он несколько небрежно, будто ничего страшного не было бы и в обратном. — Просто я работал в том клубе костюмером. И мне предложили поучаствовать. Кстати, я обожаю шить костюмы для травести. Можно делать что вздумается! Чем больше страз и перьев, тем лучше. Дурной вкус, правда? Я жутко боюсь, что Костя узнает об этом. Поэтому не говори ему, ладно? Не хочу терять работу из-за дурного вкуса.
— Но ведь Константин у нас тоже вроде бы не безгрешен…
— Я не голубой, — улыбнулся Волков. — Просто люблю шить костюмы для травести.
— И что же в этом плохого?
— Если мальчик наденет юбку, его будут обзывать девочкой, — Волков присел на подлокотник дивана напротив меня. — Если мальчик шьет одежду для голубых, его обзывают девочкой. Это все равно что кошку назвать собакой, если та залает. Но это ведь только признак. Неужели в нашем обществе признаки определяют все?
— Похоже, так. Никуда не денешься…
Волков откинулся на спинку дивана и вальяжно распластал руки:
— А знаешь, что самое удивительное? Я никогда не понимал, почему называться девочкой, если ты мальчик, так обидно.
* * *
Похоже, Костя действительно вознамерился закончить коллекцию к середине лета. Сегодня восемнадцатое марта. В арифметике я слаба, потому предпочитаю примерные цифры. Так что где-то в районе середины июня чудная мастерская должна наполниться пятнадцатью шикарными нарядами плюс обувь и всякие аксессуары, включая безропотных моделей. Безропотных — это обязательно. Костя сказал, что терпеть не может, когда вешалки вдруг начинают капризничать. Не слишком любезно с его стороны. Впрочем, за ту неделю, что пришлось провести с ним рядом, я поняла, что будь то грубость или строгость — все напускное.
В выходные он совсем не отдыхал. Когда в пятницу мы с Волковым отправились пить пиво, Костя остался в мастерской готовиться к началу ответственной работы — все эскизы были выбраны и доработаны по концепции (правда, в саму концепцию он нас не посвящал), а значит, дело за шитьем. Необходимо было выклянчить у Андрея, с которым нас так и не познакомил, несколько моделей для примерки. Мерить пока было нечего, но Костя боялся, что другие дизайнеры заберут лучших, и придется довольствоваться несовершенством форм. С этим у них туго, как сказал он с выдоха, а потом скабрезно улыбнулся. К тому же он не мог ждать.
Открыв в понедельник дверь мастерской, я не увидела ни моделей, ни Кости, ни Волкова. Нет, возможно, они и находились в этой комнате, по крайней мере, два последних, но я не могла разглядеть их за разноцветным нагромождением на столе. Небольшие тюки разномастной ткани, казалось, заснули тут, и кто-то бесцеремонный растревожил их покой. Нетерпеливые руки разбросали по столу цветные волны, одни были поплотнее, другие пожиже и совсем не держали формы, третьи струились водопадом к полу. Тряпичная гора бесформенного счастья. Слегка сдвинувшийся фонтан не родившегося пока счастья. Костиного счастья — он выскочил из-под стола, безмолвно улыбаясь. За его спиной вырос маленький спокойный Волков.
— О, привет! Мы рассыпали пуговицы, — Костя показал мне порванный пакет. — Жуткие пуговицы! Как думаешь?
— Не знаю. У меня с фантазией сегодня не очень. Может, сами по себе они и так себе, а на ткани будут нормально выглядеть. Нужно пробовать.
— Думай, что говоришь! Если пуговицы — говно, их куда ни прилепи, они говном останутся. Какого черта Андрей мне их подсунул? Верну ему при встрече. У меня будет изысканная коллекция, для истинных ценителей. А не для фрикаделек.
Костя присел на край стола, сдвинув в середину зеленоватый шелк, а тот соскользнул на пол. Волков поднял его и положил комком в центр на что-то черное и торчащее.
— А что вы делаете?
— Выбираем ткань, — проговорил Волков, потом подошел ко мне ближе и, взяв за локоть, подмигнул и улыбнулся. Неужто он думает, что я забыла пятницу? Я все помню. И его имя — конечно — оно всплыло в моей голове, как только рассеялся алкогольный туман.
— Дима, а Костя сегодня не в духе? — прошептала я.
— В духе, как всегда, — ответил он мне на ухо и сморщил нос.
Костя разглядывал пуговицы, сидя на столе. Они не нравились ему. Конечно, в них столько фальши. Не золотые и даже не позолоченные — желтые с мутным блеском. Большие и важные. Но фальшивые, совсем лживые, без капли души.
— Нет, они не дышат, — выдохнул Костя и бросил пакет на диван.
— Куда нужны пуговицы?
— На жакет, потом пальто… Я попросил у Андрея золотые пуговицы, а он подсунул мне эти… эти…
— Ясно. А что, нельзя другие купить?
— Женя, ты очень умная, да? — Костя слез со стола. — Я должен шить из того, что мне даст Андрей. У нас контракт с фабрикой. Забыл… название такое идиотское.
После недолгого молчания он будто смирился:
— Ладно, ребят, не кукситесь, Андрей добрый, он нам другие пуговицы даст. А если не даст, то мы его убьем, — Костя улыбнулся и наклонился к столу, опершись о него локтями. — Только теперь с этой грудой нужно разобраться. Кое-что я уже подобрал. Ну а вот это, вот это… — он вытянул из кучи сопливый сиреневый материал с грязными вкраплениями, — это же никуда не годится… К тому же, похоже, я теряю нить. Я не вижу концепции. Я даже чуть-чуть тревожусь. Когда мы подбирали эскизы, она была, а теперь все коту под хвост.
— Почему?
— Я так не могу, — он с досадой указал на ткани. — Я не могу шить из того, что есть! Я должен подбирать материал к эскизам, а не наоборот! К примеру, вот этот эскиз. Для тренчкота мне нужна шерстяная прорезиненная ткань глубокого синего, даже очень темно-синего цвета. Ты ее здесь видишь? — я покачала головой, потому что знала: наверняка ее тут нет.— Ее здесь нет. Как нет и многого другого… И эти пуговицы, я бы засунул их Андрею в одно место, да жалко, он не родит мне новых…
— И много таких несовпадений? — не сказать, что мне было уж очень интересно, но я не могла видеть Костино расстройство.
— Я уже составил список обделенных, — пробормотал он. — Вот этот тренчкот, потом еще два других. Кожа для ремней. И еще я хочу особую ткань для вот этой блузки, она должна быть воздушной, очень воздушной. Воздушнее всего на свете! Ну, и еще тут по мелочам…
— То есть сегодня нам работать не придется?
— Ну, конечно! Размечталась. У нас полно шелка, есть и темно-синий, как раз как надо — ультрамарин. Будем кроить платья.
Я пожала плечами. И те ныли от одной только мысли, что полдня придется просидеть в этой затканенной мастерской, перелопатить гору тряпок и переслушать море эпитетов, коими Костя наградит каждый завалящий лоскуток. Но мир так устроен: в нем часто нет выбора. Просто потому, что мы забываем, что уже сделали его.
Мой выбор — огромные окна, чуть ли не во всю стену — из них свет, желтый, липкий, высвечивающий любой изъян на моем лице — за ним окна другого дома, серого, с белыми пятнами мироточащих кондиционеров — в них люди, в заботах, телефонных звонках, нагретых компьютерах с бесчисленностью слов, жуют что-то и кладут в верхний ящик, а потом в простуженных коридорах дымят сигаретами, выплевывая оставшийся во рту никотин, — они делают свой выбор. Я пристально вглядывалась в прозрачное окно — вот она, граница моего выбора и их?
— Ты зарплату хочешь? — рявкнул Костя из дальнего угла, прилаживая ткань к голому манекену. — Иди подержи вот так. Я издали хочу взглянуть.
Я улыбнулась. Волков уже придерживал другую ткань на другом манекене. Он бледно отсвечивался спиной в кривляющемся стекле. А Костя махал руками и корчил недовольные гримасы:
— Давай иди быстрей! Ребята, скорее! Нам сегодня же нужно начать шить, ну хоть что-то вообще начать! Я сейчас умру от раздражения… бррр, так бы и придушил!
* * *
К вечеру серая дымка залепила окна. Город стал тише, отчего всякий звук четче и громче отдавался в мастерской. Я тщательно укутала мозг тоненьким слоем теплого парафина. Будто не со мной, но очень близко, Костя и Волков спорили на счет по-
следнего куска ткани. Точнее, Костя спорил сам с собой, а Волков лишь отбрасывался его же словами.
Руки устали. Да что там! Устало всё. На диване корчились от смеха отвергнутые материалы, в беспорядке скинутые и разбросанные без любви. На столе аккуратным рядком лежали немногие приговоренные — совсем скоро их рассекут острыми ножницами. И я подумала: когда они живы? Сейчас или в тот миг, когда соприкоснуться с человеческим телом и сделают его красивее. А может, изуродуют. Впрочем, Костя сказал не раз, что эти, отобранные, дышат. Как оно это определил?
Кто-то осторожно постучал в дверь. Словно поскреб, устало перебирая пальцами. Я открыла. За дверью стоял высокий мужчина с большим животом и худыми ногами. Худыми по сравнению с животом.
— Как звать? — проговорил он несколько устало, облокотившись о косяк и мельком бросив взгляд на мою грудь.
— Женя.
— Вот, Женя, дожил. Не знаю, как подчиненных зовут. И все потому, что развязал ему руки, — он кивнул в сторону Кости.
— Не прикидывайся, — донеслось из глубины мастерской. — Ты алчная сволочь, тебе плевать, как зовут холопов.
— Верно, — меланхолично ответил Андрей. — Какая разница, как твое имя? Главное, умеешь ли ты шить.
Андрей степенным шагом подошел к столу и хотел дотронуться до аккуратно сложенных материалов.
— Нет, не трогай! — тот нервно отдернул руку.
— Ну как, справились? — через несколько секунд проговорил он. — Подошли ткани?
— Сначала поговорим о пуговицах… По-моему, ты насрал мне в душу.
— Что не так?
— Да они убоги! Это не золото, это какой-то какашечный цвет!..
— Сам ты… — Андрей легонько стукнул кулаком по столу. — Ладно, будут тебе другие пуговицы. И вообще, делай что хочешь. Делай как знаешь… Все, что могу, я делаю.
— Теперь о тканях. Вот список.
— Что за ерунда? — Андрей небрежно взял со стола листок и принялся читать. — Это что?
— Это список того, чего не хватает тут, — Костя распростер руки, намекая на мастерскую. — Разве не доходчиво написано? Мне нужна синяя прорезиненная шерсть, чтоб дождик не проникал, понимаешь?
— Хватит ерепениться, — сквозь зубы прервал его Андрей и покорно сунул листок в задний карман. — Вечером обсудим. Думаю, это не проблема.
— Спасибо, — буркнул Костя, ползая уже где-то по нижним полкам стола и совсем не глядя на Андрея.
— Малыши, — Андрей подозвал меня и Волкова небрежным жестом. — Так, а тебя как звать, молчаливый?
— Дмитрий.
— Дмитрий и Евгения, — он задумчиво обвел мастерскую взглядом, чуть больше задержался на скрюченной фигуре Кости и быстро проговорил: — Пойдемте ко мне в кабинет, поговорим.
— Эй, куда? — Костя пружиной выскочил из-под стола.
— Вы уже закончили.
— Андрей, ты ведь мужчина, держи слово!
— Не бойся, — Андрей смешно округлил глаза. — Я помню.
Мы шли коридором, обляпанным со всех сторон фотографиями огромных размеров. Каждая подсвечивалась тусклым белым светом, обтекая нестройно чуть шероховатые темно-синие стены. Я шла впереди. Долбаные мужчины. Пропускают вперед, только когда невыносимо хочется разглядеть их со спины. Мне не давали покоя слова Кости. Что там пообещал ему Андрей? Если б я теперь могла видеть его походку, то хотя бы примерно определила бы, насколько личные у них отношения. Или, по крайней мере, могли таковыми быть.
* * *
После нескольких банальных вопросов о том, как нам работается, Андрей достал из кармана сигареты, ссыпал с пепельницы кучку пепла в длинную урну и закурил. Мы молча сидели, положив руки на стол. В разорванном небе среди темных клочков я разглядывала только что родившуюся звезду. И чем дольше я глядела на нее, тем больше задумывалась: а не жирное ли это пятно на ровном стекле окна? Уж очень тусклым был блеск.
— В общем, мне нужно, чтобы вы понимали, — глухо проговорил Андрей, испуская оставшийся в горле дым. Тяжелой рукой, но с безмятежным лицом, он затушил сигарету и сразу сбросил пепел в урну. — Это вам не шутки. Учтите, если хоть что-то пойдет не так, если хоть где-то вы нагадите, накосячите, налажаете или еще что-нибудь в этом роде, если Костя из-за вас не справится, не сможет закончить коллекцию вовремя или она получится не такой, как он хотел, — вы не получите ни копейки. И я сделаю так, что вас не возьмут ни в одно ателье в нашем городе.
— Мы стараемся, — ответила я несколько сконфуженно. Потом посмотрела в лицо Андрея — с такими добрыми глазами не говорят столько противных слов. И мне стало не по себе. В глазах, в длинных туннелях черного цвета с притупленным светом и искаженным чувством был виден тупик. Конец — как будто бетонная стена, с размазанными по ней трупиками тщедушных комаров.
— Нет, я верю, конечно, — Андрей улыбнулся. — Просто я должен вам это сказать. Предупредить, — подушечкой большого пальца он стал тереть о корочку старого ежедневника, уставившись на размытую теперь позолоченную надпись. — Костя мне друг. Не просто работник или знакомый. Он друг. А я за друзей глотки рву. Чтоб вы знали. У него было три коллекции. Две провалились, последняя сгорела за неделю до показа. Для Кости это трагедия. Он с самого детства хотел стать большим дизайнером, прославиться, шить одежду для женщин, делать их красивыми, помогать им…
Андрей запнулся. Нелепо подперев подбородок ладонью, он минуту молча глядел в заваленный всякой всячиной шкаф. За окном кто-то громко хлопнул дверью автомобиля. Андрей резко сунул руку в шкафчик возле стола, достал полупустую бутылку, кажется, виски и налил себе на донышко стакана, который стоял тут же, порядком заляпанный.
— Оторвите отсюда себе по листочку, — бодро проговорил он, держа стакан наготове. — Оторвали? Так, вот ручки. Пишите… “Я, имя и фамилия… обязуюсь не распространять сообщенную мне информацию 18 марта 2010 года в кабинете директора “Дизайнерского ателье Андрея Свирицкого” Андрея Свирицкого. В обратном случае Андрей Свирицкий будет вправе взыскать с меня сумму, равную той, что я получил, ну, или получила за все время работы в ателье”. Нормально?
— А что это?
— Расписка, — подышав на печать, Андрей с силой стукнул ею по нашим листочкам. — А теперь, малыши, я скажу вам то, что никому говорить нельзя. Самое глав-
ное — не дай Бог, вы скажите об этом Косте. Он меня убьет.
— Может, лучше не говорить? — тихо проговорил Волков, и я готова была запихать ему в рот огромный бумажный ком. Мне так хотелось узнать, с чего это Костя так парится. И какое отношение к этому имеет Андрей.
— Вы должны знать. Иначе можете налажать. Для Кости очень важно, чтоб коллекция получилась, он помешан на ней, он что-то там понапридумывал… Эта коллекция последняя перед очень важным событием в его жизни. Через три месяца у Кости операция, очень серьезная. Костя боится умереть. Но он не умрет, — Андрей без выдоха хлебнул со дна стакана, закрыл на мгновение глаза, а потом, откинувшись в кресло, придавил нас к стенке взглядом. — Верю, вы не сволочи. А теперь проваливайте. В общем, идите домой.
И он расслабленно махнул рукой на дверь. По-моему, ему стало легче.
* * *
Ответы на тупые вопросы — в топку. Бесчисленность глаз — туда же. Влажные руки, скомканные билеты на троллейбус, счастливые номера, оттянутые карманы для мелочи, листовок, жвачки, проездного и прочей ерунды — всё туда. Куртка на два года. Капюшон валяется где-то дома, кажется, на верхней полке шкафа. Мозоли от новых туфлей. Замороченная голова. Метро — как длинная кишка, полная паразитов. Утренний путь до работы — самое затравленное время. Я никак не могу растормошить в себе жизнь. И голод будто не голод, и сон пропал, но где же пробуждение? И пол холодный, и из теплой постели — прямо вот так, без транквилизаторов, в поток, в систему, в плотный ряд. В нашем трудоголике-мире плохо живется совам. Еще тем, кто не определился.
К тому же выйдя из метро, я вспомнила, что через десять минут увижу Костю. Его смеющееся лицо, безупречную бородку, нос с горбинкой и без единого волосика. Услышу приветствие, шутку, нарочито строгий тон. Позавидую чистоте начищенных ботинок, изяществу подобранной одежды. В который раз подумаю, как это странно — быть мужчиной и хотеть их. А еще я подумаю, только в первый раз, что этот забавный человек какого-то черта боится смерти. Каждую минуту. Она противным тонким свистом дрожит посреди его мозга. Может, я не права. Может, он забывает о ней, когда зарывает руки в ткань. Вдруг смерть уходит, если забыть о ней.
— Привет, Женечка! — Костя ехидно улыбнулся.
— Привет.
— Я заметил одну удивительную особенность. А ты?
— Что? — проговорила я неохотно, стягивая с рук куртку.
— Ты очень пунктуальна. Каждый день ты опаздываешь ровно на десять минут.
Я бросила взгляд на настенные часы — да, десять минут десятого. Костя победоносно сложил руки на груди, как всегда, присел на стол и скрестил ноги. Волков вместо приветствия, по обыкновению, кивнул мне из угла, где готовил к работе машинку. Я небрежно повесила куртку на вешалку и огляделась.
— Что мне делать?
— Нет-нет, Женечка, объясни, как тебе это удается.
— Что, серьезно хочешь знать?
— Я тихо говорю?
— Ну ладно, раз так, я делаю это специально. Такая привычка, я выработала ее в школе. Получилось не сразу, но я ведь упорная. Просто по опыту знаю, что за первые десять минут ничегошеньки не происходит.
— Забавно, — задумчиво проговорил Костя и встал. — Но тут у нас все по-другому. Мы очень торопимся. За первые десять минут Дмитрий, твой более трудолюбивый коллега, успел получить задание и начал его выполнять…
— Я тоже готова получить задание.
— Не перебивай, — игриво улыбнулся Костя. — Я очень недоволен твоими опозданиями. Но за честность, которую я редко встречал у женщин, да, вообще-то, и у мужчин тоже, ты награждаешься путевкой в клуб, — и он достал из кармана пиджака разноцветный билет.
— И в чем подвох? — я с опасением взяла подарок из протянутой руки.
— Подвоха нет, для тебя одна выгода. Вечеринка будет в пятницу, поэтому я отпущу тебя пораньше, чтоб ты успела в парикмахерскую сходить и унять этот лохматый лошадкин хвост у тебя на голове, — потом он как-то странно скорчил рожу. — Эти вульгарные пригласительные распространяет мерзкий Андрей. Он настаивал, чтобы мы все трое нагрянули туда, развеялись, с кем-то там познакомились… А если б вы знали, какой Андрей навязчивый человек! Липучка-приставучка. Мы с Дмитрием не можем пойти, сама понимаешь. А ты, работник-раздолбай, пойдешь туда и избавишь нас от приставаний Андрея еще, как минимум, на месяц.
— Я, что ли, одна туда пойду?
— Да. Вот тебе и подстава. Но иначе никак, пригласительные именные. Чего ты куксишься? Познакомишься с кем-нибудь.
— Терпеть не могу клубы…
— Так! Ты идешь туда. Представь, что это твое рабочее задание, — устало проговорил Костя, взял со стола какой-то лоскут и бросил мне. — А вот тебе еще одно.
Сегодня Костя был намного довольнее, чем вчера. Я заметила на столе несколько тюков той самой прорезиненной шерстяной ткани синего, даже очень темно-синего цвета, блестящую, но плотную кожу, еще что-то по пакетам. Быстро же Андрей расстался с деньгами. Неужели только для того, чтоб Костя не брюзжал.
Покупки добавили ему энтузиазма. Теперь и речи не шло о выпаде из концепции, несоответствии и прочих помехах. Полдня Костя возился в отдалении, колдуя над эскизами, тканью и доделывая выкройки. За час до обеда он подозвал нас и с серьезнейшим выражением лица представил окончательную картину.
Вот что мы должны были сотворить за три жалких месяца. Брюки (черные и светло-серые) с завышенной талией, шорты с огромными карманами, две юбки-тюльпан, одна юбка-карандаш. Воздушные шифоновые блузки молочных цветов, поверх широкие ремни на талии в виде аккуратных корсетов. Два платья в пол (одно с огромным декольте и длинным рыбьим хвостом, второе скромнее, с элементами драпировки на бедрах в виде перекрещенных толстых линий, которые тем более заметны при оголенном плече — полная асимметрия). Платье-миди, тоже с драпировкой, на бедрах и груди, с закрытым верхом. Три тренча, разные по длине, один с коротенькими рукавами, другой с гипертрофированными лацканами, третий, самый странный, с романтичными воланами вместо лацканов, доходящими до полы и сужающимися книзу (этот задумывался к ансамблю серая юбка-карандаш и блеклая, почти прозрачная блузка с корсетом). Один-единственный жакет с короткими рукавами-фонариками, а из них по задумке мутным облаком выплывают длинные рукава блузки, при этом ворот жакета плотно облегает шею. К такому жакету Костя решил сшить брюки с заниженной талией, чтоб при ходьбе модель чуть оголяла загорелые бока. Хоть что-то должно быть открыто в наряде. И каждой модели по шляпе с широкими полями из велюра, наподобие благородной панамы. С цветом Костя еще
не определился и потому закупил для пробы три разных — в оттенке брюк — черный и серый, синий — как линейный цвет всей коллекции. Он решил, что когда коллекция будет полностью готова, подберет каждому наряду подходящего цвета шляпу, а может, кого-то и вовсе оставит с непокрытой головой. А вот моделей для платьев нужно подобрать с наиболее пышными волосами — прически для них Костя пока не придумал, но это точно будет что-то очень объемное.
Функциональная коллекция. Жертва общим трендам. Я больше уважаю трэш. Но Костя не рискует.
Перед обедом Костя деловито раздал указания. Волкову он доверил драпировку длинного платья, потому что это сложно. Мне же приказано было кроить брюки. Я была довольна, еще со студенчества я предпочитала резать ткань, а не сшивать ее.
* * *
Три раза я пыталась запихать скомканные пятьдесят рублей в кофе-автомат, а он все выплевывал и выплевывал их, пока наконец на четвертый раз не сдался, затрясся мелкой дрожью и через некоторое время ливанул в крошечный бумажный стаканчик черной пахучей жидкости. Волков стоял рядом, грея руки о свой стаканчик, такой же убогий. В сущности, задумываться над тем, что и из чего мы вливаем в себя, на редкость скучная штука. Мне, по крайней мере, никогда не хотелось заниматься такими вещами.
— Женя, не таращись так на Костю, — сказал Волков, отпивая что-то типа кофе. — Он может заподозрить, сама понимаешь что.
— Я не таращусь.
— Ты таращишься, — быстро проговорил он и посмотрел на меня тяжелым взглядом.
Я только пожала плечами.
— Тебе кажется. Я смотрю на него столько же, сколько и раньше, — сжав стаканчик с оставшимся кофе, я бросила его в урну. — Только б у тебя не развилась паранойя. Ты стал намного вежливее разговаривать с ним. Ты и раньше-то слово поперек не мог сказать, а теперь вообще.
— Что “вообще”?
— Веди себя так, как раньше. Ничего не произошло… Подумаешь, мы узнали, что скоро у Кости будет операция. Понятное дело, он ее боится. Все боятся. И я бы боялась. Что тут такого? Или ты за деньги свои боишься?
— При чем тут деньги?
— Ни при чем, — виновато бросила я. Мерзкая ситуация. Ведь я действительно таращусь на Костю. И все чаще мне кажется, что тот стал меньше улыбаться. А Волков чуть не на цыпочках вокруг него ходит. Еще мы, как идиоты, рвемся до любой, даже самой трудной работы, а Костя только шипит в ответ: “Я сам. Займитесь своим делом”. Дима, Андрей, конечно, подлая скотина, но мы должны как-то это вывезти. Три месяца нужно молчать, не таращиться, не пресмыкаться, не бояться. В общем, не подавать вида. И еще — нужно делать свою работу.
— Прикинь, если Костя и вправду умрет…
— Не умрет, — я грубо толкнула Волкова в бок. — Пошли. Тебе нужно драпировку делать.
Если, если, если… — Волков шел рядом, тихо шлепая кедами по красивому полу.
“Костя — нежное существо, — думала я. — Он должен многого бояться, а страх нахально заразителен. Мне поддаваться никак нельзя. Да я и не сделаю этого… Я не так наивно существую. Я знаю, что моя коллекция никогда не сгорит за неделю до показа. Потому что я никогда не сошью ее. Я знаю, что мир умеет обманывать. Заранее я перестала верить ему — так легче живется. И Костя действительно может умереть. Как, впрочем, и я, и ты, мой трепетный Волков. Более того, мы все умрем, только рано или поздно. Пойми это, Волков. Прямо сейчас. И забудь об этом думать. Ведь совсем недавно ты сам объяснял мне, что страх перед смертью вполне обычен. Но это говорит лишь о том, что ты много думаешь об этом. Попробуй не думать, как стараюсь не думать я. А вечером, придя домой, надень свой синий костюм с блестками и сетчатым рукавом. Чувствуешь? Вот для этого мы все живем, вот как-то так…”
* * *
Музыка долбит по голове, и люди кричат, только голос их едва слышен.
— Скучаешь?
Я пожала плечами.
— Хочешь выпить?
— Хватит.
— Чего такая грустная?
— Я не грустная. У меня лицо такое.
— Ясно.
Он спиной оперся о барную стойку, от которой я не отлипала уже, по меньшей мере, час. Три коктейля плюхнулись на дно желудка, перемешались с маминым борщом и не оставили и капли воспоминаний о себе. Одно радовало: все тут было бесплатно. И все такие красивые, с умными лицами, зализанными или растревоженными прическами. Костя советовал мне навестить парикмахера, но я всегда была себе на уме. Помыла голову — и в путь. Накрасилась как попало, достала лучшие джинсы, кофточку у соседки попросила, наконец-то нацепила туфли на огромном каблуке, мои любимые, но забытые по причине “некуда одеть”. Для такой шикарной вечеринки, конечно, простенький вид, но у меня именное приглашение, а за толстым слоем темноты и неонового света никто не видит деталей. К тому же у меня нет особенных целей.
Уже минут двадцать возле меня крутился парень. Я делала вид, что мне по фиг, но, как-то сама не замечая, вдруг принялась то и дело озабоченно вертеть головой, чтоб волосы красиво падали на плечи, прямее держать спину и выпячивать грудь. Сложила ногу на ногу, чтоб туфли не остались без внимания, а вместе с ними и изо-
гнутый подъем. “Какого черта мне это нужно?” — трещало в голове. Но, видимо, я тоже девушка, типичная и без антидота от инстинктов. Когда проигнорировала Костин совет, думала иначе.
— Может, познакомимся? — крикнул он мне в ухо.
— Может быть.
— Я Саша.
— Женя.
— Потанцуем?
— Давай.
Странное удовольствие — танцевать с совершенно незнакомым человеком. Тут как бы включается коварный мозг: сейчас я покажу тебе, как гибко мое тело, как оно чувствует ритм, как за год занятий я научилась приплясывать в современном стиле. И как это легко для меня. Я покажу тебе все мои любимые движения — из реггетона, гоу-гоу, хаус, белли дэнс. И конечно, чего уж скромничать, я вспомню те три часа стрип-пластики, чтоб ты и думать забыл об этих разукрашенных куклах, трясущих бедрами рядом со мной. Да, они тоже посещают школу танцев. Да, их наращенные волосы свисают до самой попы. Да, их попы запиханы в слишком дорогие джинсы. Да, да, да, да… Но, кажется, коктейли перебороли борщ, и я не выпущу тебя с танцпола живым.
Давно со мной такого не случалось. Чтоб было поровну — кто там скачет передо мной? Безусловно, его любимый стиль — тектоник. Только не слишком-то он у него выходит. Впрочем, даже мило. Удивительно, как под один и тот же трек можно выделывать немыслимые завихрения руками, как придумали пьяные весельчаки в каком-то французском клубе, и крутить бедрами, как это делают турецкие танцовщицы или арабские жены. Как бессмысленно весело становится голове. И как странно тело становится ближе, чем человек.
— Может, свалим?
— Куда? — не переставая двигаться, выкрикнула я. Сколько времени прошло, не знаю, но пятка четко ощущала каблук, а мизинцы вдруг перестали помещаться в туфлях. И я колебалась, но готова была согласиться.
— Погуляем.
— А сколько времени?
— Еще только половина двенадцатого.
— Пошли.
Я шла за ним. Он пробирался сквозь людей, торя мне дорогу. Почти у выхода, в темном закутке он остановился, попросил у меня номерок и скрылся за углом. Оставшись на минуту одна, я оглядела стоящих тут людей. И среди десятка лиц увидела встречный взгляд.
Он смотрел на меня из темноты, окутанной дымом. Тут все курили. Я чувствовала, что дым въедался в мое тело, по миллиметрам отъедая у сердца кровь. Тут все говорили, но никто никого не слышал. Только музыку, да и то не ее, а бит. Один бит. Музыка досюда не долетала, рассыпалась, стукнувшись о толстые стены. Наверное, я была нелепа — я потерялась. В нелепом пространстве с невидимыми стенами, но прочными и будто без отверстий, потому как не падал свет, я растерялась — и вдруг мне стало нестерпимо легко от его взгляда. Не слишком пристального — так, будто обознался. И отвел взгляд. Не зная, что я выбрала его.
— Держи, — Саша сунул мне в руки куртку и, придерживая за спину, повел к выходу.
* * *
Теперь я шла рядом с новым знакомым, подцепленным в душном клубе, так не похоже на меня. Высокий, но складный, худой, чуть наклоняя голову, отбивая по асфальту ровный шаг, разговаривая со мной сломанным хриплым голосом, он за-
ставлял меня смотреть на него, слушать его, торопиться за ним. Совсем мальчик, но наверняка года на два старше меня. Вот возле таких часто чувствуешь свою необъяснимую взрослость.
— А сколько тебе лет? — он странно замялся. Сейчас соврет.
— Двадцать четыре, — значит, будет только через полгода.
— А мне двадцать два, — хоть меня никто и не спрашивал.
— Я думал, меньше.
— Мне уйти?
— Это комплимент, — ступор.
— А это мой юмор.
— Слушай, а ты агрессивная! — почему ты так рад?
Я совсем не стерва. Не умею извлекать прибыль. Из язвы я не выгадываю, я ей наслаждаюсь.
— Так ты, правда, актер?
— А что, не похож?
— Очень даже, — выразительно наполнив глаза вниманием. — Я прямо вижу тебя на сцене, в свете софитов, под крутую музыку… У тебя есть фан-клуб?
— В контакте есть какая-то левая группа, я туда не захожу, у меня времени нет.
— А я была влюблена в актера.
— Как зовут? Может, я его знаю.
— Имя не имеет значения. Это была платоническая любовь.
Он усмехнулся. По-доброму, без пренебрежения. Достал из кармана металличе-
скую зажигалку, “Кэмел” и закурил.
— Я сейчас редко куда вырываюсь. Мысли совсем о другом. С утра до вечера, с утра до вечера… — затянулся. — Днем репетиция, вечером спектакль, еще тут с парнями в клубе, ну, типа Комеди, замутили… утром отсыпаюсь. Гастроли, репризы… — “имеешь виды — изображай бурную деятельность”.
— Ты давно в театре?
— Да я забыл уже, когда там не работал! Сначала в студии пластики занимался, потом там в массовку стали брать, а я ведь высокий, меня всегда видно. Ну я там очки на нос нацеплю, типа придурок очкарик такой, рукава короткие сделаю, сгорблюсь, рожу покорчу… дети ржут. Потом медведя дали, ну, типа ростовой куклы такой, белый. Я же из студии пластики, я руками и ногами такое могу вытворить! — “а тектоник слабенький, но милый”. — В клубах раньше зависал, на танцполе, а теперь времени нет. Сегодня подергался, по-моему, я старею…
— Не молодеешь, это точно.
— Просто я все забыл, так и хочется медведя изображать, — “крутая отмаза”.
— Вот почему ты свалил оттуда!
— Нет. Просто ты мне понравилась. Ты очень красивая.
Зря он сказал это. Такие фразы подавляют во мне любопытство. Человеческие радости смыкаются вдруг в голодное урчание желудка. И ничто сверху, снаружи, под подошвой не дышит так, чтоб затронуть мои рецепторы. Тоненькая пелена хмурого цвета, закрывшая разом лицо собеседника, расплавила вмиг его симпатичные черты. Он выжидающе улыбался, захватил растопыренными пальцами мою холодную ладонь и разъединил ими мои. Я повиновалась. Что-то в подсвеченной фонарями дали аллеи показалось мне притягательным. Мне захотелось бежать. Я вдруг почувствовала себя обманщицей.
— Ты замерзла?
— Нет, — быстро ответила я, побоявшись, что Саша накинет на меня свою легкую куртку. Чужую куртку. С его запахом, запиханным во внутренние карманы бумажником, сигаретами, телефоном… что там у него.
— Точно?
— Конечно, — “отстань!”
— А есть хочешь?
— Тоже нет.
— Ты что, ничего не хочешь? Совсем? — он шел так близко, что мы касались предплечьями.
— Я хочу домой.
— Мы совсем мало погуляли. Ты устала?
— Нет, просто эти туфли… я натерла ноги. Или вроде того.
— Пойдем ко мне в гости.
— Нет.
— Почему?
— Нет, и все, — раздраженно.
— Боишься?
— Было бы странно, если б не боялась, правда? Я вижу тебя первый раз в жизни.
С минуту мы шли в неловком молчании. С пухлых крон запутанных в темени тополей дуло свежим запахом зелени и лета. Скоро будет лето. Скоро мне захочется взять кого-то за руку, прижаться плечом, уткнуться носом в воздух и ночью, в тепле, в огнях, в бессонном городе гулять до рассвета. Стучать каблуками об асфальт. Транжирить чувства. Кого-нибудь полюбить, хоть на три месяца… чтоб потом опять впасть в спячку… чтоб знать, что все это беспричинная скука. И все придет. Когда нужно, а не когда “так принято”. Чтоб просто встряхнуться.
— Мне, правда, нужно домой.
— Ладно, я провожу.
— Хорошо, — кивнула я. — Тут совсем близко, пару кварталов.
Когда мы вошли в темный дворик и остановились у подъезда, Саша без раздумий обнял меня за плечи. И я почувствовала: он чуть-чуть дрожит. Он сказал мне на ухо что-то неразборчивое, но, должно быть, приятное. Потом чуть отодвинулся и произнес:
— Дай мне свой телефон.
— Записывай.
Он достал мобильник, я продиктовала, и он тут же нажал на вызов. В кармане запиликал мой телефон.
— Сохрани мой, — он все еще держал меня одной рукой. И мне не хотелось вырываться. Только все это суррогат. Я точно знала. Но также я понимала, что все-таки буду ждать его звонка. Ведь я могу ошибаться. Даже если и нет — какого черта меня должно это волновать? Иногда заморачиваться на важные вещи — штука весьма бесперспективная.
Мы перекинулись несколькими глупыми фразами. Уйти вот так, без колебаний, порою кажется неприличным. Потом я заметила, что он ищет мой взгляд. Я позволила ему его найти. И он поцеловал меня. Нагло. Основательно. Будто для будущего. Будто чтоб я понимала, каковы его намерения. Прекратила я. И он как ни в чем не бывало пошел по дорожке в сторону проспекта. Ловить такси. А я смотрела ему вслед и радовалась, как дура, — пошел новый отсчет моим поцелуям.
Когда он скрылся, я нажала на кнопки домофона. Трубку никто не снимал. Я жала и жала, без передышки. Но тщетно. Волкова не было дома. Тогда я достала из кармана сотовый и вызвала такси. Ехать домой совсем не хотелось. Проклятый Волков так некстати застрял где-то в городе, а может, в мастерской. Мне хотелось посмотреть на него, именно сейчас. Я вляпалась в нечто совершенно неизвестное, в незнакомого человека, чье лицо ни разу не видела при свете, и мне стало до одури страшно. Страшно и приятно. Отчего страшно вдвойне.
Застывшие здания проносились в окне автомобиля, водитель — толстый дядька с сигаретой во рту и без интереса во взгляде — отрабатывал двести рублей, и я, маленькая женщина, опрокинутая разом из своего взвешенного одиночества в другое, дрогнувшее, нагнетающее, прижалась к сиденью и смотрела на знакомые улицы, уснувшие на время. С ума сойти — какая мелочь способна растормошить человека и заставить думать на такие темы, от которых тот открещивался, не зная в себе чувств, не имея сил признаться. Как бы мне хотелось влюбиться. В кого-нибудь.
* * *
Мне совсем мало лет, но я чувствую жизнь. Долгую, толстую, внятную. За спи-
ной — серым душным пятном. Впереди — солнечным шаром, тянущим меня из глубины. Она тащит меня плавно, избегая ямы и кочки, все больше вверх, все чаще мирно. Как огромная удочка, запустившая мне в душу, туда, в пространство между сердцем и животом, мягкий, но прочный крючок. Я не боюсь упустить его. Такого не случится. Но мне иногда хочется поскорее упасть в этот дивный теплый шар, в желтизну, в радость. Только, по-моему, это конец всего. Не жизни. Пути.
Как путник, утративший страх к усталости, презревший уют, разлюбивший устроенность, я каждый день будто иду куда-то, но так хочу продолжить путешествие, что отдаляю цель. Она бежит от меня. Я ее гоню. Не знаю. Я так люблю сюрпризы, что не открываю коробку, только чтоб не разочароваться. И потому я не спешу очаровываться — тогда и разочарованию нет места. К тому же, однажды влюбившись, я вдруг поняла, что любовь или что-то, что называют любовью, не имеет никакого отношения к тому человеку, чье лицо мы представляем, произнося это слово. По крайней мере, я представляю его лицо: смуглое, с черными раскосыми глазами, широкими скулами, аккуратными губами и родинкой на щеке. Но он уверял, что в его роду не было азиатов. Может, он просто об этом не знает. Дело в другом. Он мне чужой. Совершенно. Тот, кого я любила, был только в моей голове. Он и теперь там, худой, теплый, одинокий, мечтающий о собственном доме и машине, о семье. Обо мне. Сегодня он, говорят, женат, имеет ребенка, но вряд ли счастлив. Какой он теперь? Раздобревший, кричит на жену при посторонних, курит, пьет, без амбиций и связей. А я люблю нестареющую фотографию из несовершеннолетних лет — там странный исчезнувший человек нежно, но по-хозяйски обнимает меня за шею и голову прижимает к моей. Там, на фотке, плоской и липкой, живет отстраненное пространство моих девчачьих чувств. Первых — потому незабываемых. Непережитых — потому будто оставленных на потом. Отчего начать снова кажется неправомерным.
Тот, кому доверила самое важное, после сердца, конечно, ускользнул из памяти тонким беспрепятственным путем. И даже не зацепился ни разу, не попытался схватиться за выступ, крикнуть о помощи и все такое. Нет его. Был, два раза, одинаково и стерто, а теперь там темное пятно.
Странно то, что я не вполне понимаю, могу ли любить. В чем сладость горечи, зачем душить себя, чтоб наконец задышать, куда идти, какую дверь толкать, кому объясняться… Он, очередной, но редкий, далекий, обманчиво понятный, смотрит куда-то в глаза, на грудь и живот, руки держит в карманах, говорит важные дурацкие слова, а потом бежит, исчезает, живет, но умирает для меня… его я не слышу больше, не вижу, не знаю. Значит ли это, будто тот теперь мертв? И был ли он? Если и это не важно, как можно любить? Порою я думаю, что этот мир под меня не заточен, а ведь каждому обещано крутиться в нем, хоть медленно, но все же…
И Саша растопится мгновенно, как только я начну сомневаться в собственной силе, красоте, желании. Если подумаю, что не хочу ничего, то так оно и станет — ничего не будет, разве что номер в мобильнике, который ради любопытства наберу через пару лет, а там — механический голос.
Я — в теплой постели, задумчиво и смело побеждаю себя. Завтра, когда Костя останется в мастерской, когда Волков, колеблясь “остаться и помочь”, завернет за угол и быстрым шагом скроется в синем коридоре, я наберу этот пока живой номер и стану верить, что могу любить. Может, солгу, но кто я такая, чтоб мне не лгать? Тут, под солнцем и луной, никто не избавился от лжи, хоть все пытались. Возможно, ее нет.
* * *
Костя пил чай, тот, что без чаинок и с химическим ароматом. Долгим увядающим взглядом он жил где-то за стеклом, в теплом воздухе улицы, где рано или
поздно воцарится скука. Тогда он отведет взор, будто наткнется на что-то плотное, серое и удушливое. Я без слов и движений сидела на подлокотнике дивана. Волков беспорядочно шил, словно ему не было дела до странной задумчивости нашего общего руководителя-притворщика-смертника. Теперь я читала по его застывшему лицу, что тот не зря боится. И только потому мне не терпелось дать со всего маху по его разглаженному лицу — оно всколыхнется, и я перестану представлять, как близко тело к отсутствию души. Любое тело — пусть и с полной уверенностью в твердости земли.
— Костя, — он нервно дернул плечом, повернулся ко мне косо и задышал. Будто до того он тихо копил в себе воздух. — Если тебе интересно… вчера со мною кое-что случилось.
— На вечеринке?
— Да, в клубе без окон и дверей, — я с тяжестью улыбнулась.
— Там часто происходит кое-что, люди так думают. На самом деле это полная фигня…
— Почему?
— Сама говоришь, там нет ни окон, ни дверей… — он непривычно задумчиво оглядывал меня с ног до головы, оставив чай выдыхаться на подоконнике, а ноги — слегка касаться пола. — Там на людей находит что-то, вроде опьянения. Они начинают думать, будто всемогущи. Но не слышат никого, не знают… Они так одиноки, что все за всех решают сами.
— Ты сейчас о клубе?..
— Нет, — Костя, кажется, в первый раз “досмотрелся” до моих зрачков, и я подумала, что в нем кое-кто сидит. Не тот, что выбривает элегантную бородку, гладит белые носки и выдергивает волоски из носа. Там кто-то еще — и он смотрит на меня из глубины лощеного тела, смотрит и говорит.
— О чем?
— Вот Дмитрий Волков, видишь? — тот боязливо поднял глаза, настороженно оставил шитье и прислушался. — Ты думаешь, что подружилась с ним, кое-что про него узнала, может, побывала у него дома, выпила с ним на брудершафт и тому подобное… ты б могла заняться с ним любовью, расспросить о прошлом, просмотреть семейный фотоальбом. Но ты ничего не знаешь о нем, ничего, ничего…
— Я не думаю, что для дружбы или любви, пусть даже ненависти… что это важно…
— Ничто неважно лишь для безразличия, — твердо произнес Костя. — А теперь давай работать. Ах да, с тобой что-то случилось, верно?
— Боюсь теперь я не стану говорить тебе об этом… — я нащупала в кармане телефон.
— Извини, вчера я перебрал. Правда. Женечка, извини, — он захохотал, по обыкновению. — Ты с кем-то познакомилась?
— Да.
— И кто он?
— Не знаю, — Костя виновато улыбнулся.
— Не куксись. Кстати, вчера договорился о trunk show в Меге.
— О чем?
— Господи Иисусе, Женя! Лучше молчи!
Пустые манекены в свете из окна смотрели на меня бездушно — на них, на каждом, иголками приколота ткань. Они — лишь силуэты. Так легче шить, но для других и даже не для тех, что приходят их мерить. Кто они — эти странные фигуры, чьим чертам мы придаем желанные контуры и в чьих мыслях не нуждаемся. Кто они — по желанию нарядные, по мгновению голые и мертвые… Кто. И кто мы — что способны различить их на фоне мира, распахнувшегося в окнах.
Костя не оставлял большие припуски на швы. Он уверенно шил, Волков шил, я шила, и в механическом движении рук я видела только одно — ложь.
* * *
Я долго глядела на номер телефона. Изучала его, не пытаясь запомнить. Я то и дело поглаживала большим пальцем правой руки зеленую кнопку на мобильнике. Казалось, прошло много времени, и тот Саша, с которым мне довелось прогуляться, теперь уже совсем не тот Саша. Он может и накричать на меня, бросить трубку или вообще не узнать. Нажатием зеленой кнопки я хотела возвратить его ко времени вчерашнего вечера, нашего общего вечера, в минуты, когда мы знали только друг друга. Это по-детски наивно, странно…
— Саша?..
— Привет, Женя! — он, по-моему, даже обрадовался.
— Привет. Ты не занят?
— Да нет. Как дела?
— Приемлемо.
— Приемлемо? — он засмеялся. — Это как? Надеюсь, хорошо?
— Ну, вроде того.
— Я хочу с тобой увидеться. Как на это смотришь?
— Положительно.
— Отлично. Где? Когда?..
Мы сидели в маленьком кафе у дороги, где за окнами только автомобили жужжали на близком расстоянии друг от друга и от нас заодно. А мы приземлились в уютном углу, на светлые кресла из пластика, заказали по чашке кофе, мне — десерт, ему— еще воды. Я глядела на него и все искала причину влюбиться. Рядом с чашкой лежал мой старенький телефон — и то и дело меня тянуло в него, в его сжатое до предела информативное поле, где есть лазейка, куда б убежать.
— У тебя есть молодой человек?
— Думаешь, я такая подлая, что стану встречаться с кем-то другим, будь у меня молодой человек?..
— Что в этом такого?
— Считаешь, ничего страшного?
— Не знаю, — он пожал плечами, крутя пальцем брелок от ключей, а те позвякивали на столе. — Всякое бывает. Вдруг ты нашла настоящую любовь…
Я долго молчала, слушая его. Он говорил нелепицу. Быть с одним, любить другого. Мне казалось, что такого не бывает. Зачем все это нужно? Жизнь ведь так коротка, чтоб делать то, чего не нужно. Чтоб тратить ее на интрижки, выкорчевывая при этом здоровенные дубы. Возможно, я маленькая дура, хоть вымахала уже и оформилась, но мне не могло прийти в голову, что можно регулярно, не задумываясь о чем-то высшем и бестелесном, спать с каким-нибудь случайным в моей жизни человеком. Но именно теперь я и хотела этого — я вдруг подумала, что если чего-то не понимаю, то могу это пропустить. А я не понимаю, как люди осознают, что человек, сидящий напротив, их единственная и вечная любовь. Судьба, как говорят. А судьба и случай — две заменяющие и дополняющие друг друга концепции.
— Ты далеко живешь? — сказала я наконец, хоть под коленками что-то дрожало.
— Не очень, а что?
— Я хочу в гости.
— Хочешь?..
— Перестань вертеть эти ключи!
— Хорошо, — он послушно спрятал их в карман пиджака.
— Пожалуйста, поехали к тебе…— сдавленным шепотом проговорила я и заметила, как в Сашиных глазах я отражаюсь крошечным черным пятном. В тот миг мне захотелось обнять его покрепче, но он сидел по ту сторону стола, все еще не решаясь встать и взять меня за руку. Его руки внезапно показались мне очень красивыми, его округлые ногти и чуть выпуклые вены — удивительными. Теплый пиджак, часы на запястье, футболка со смешной рожицей и еще много всего — этот человек живой, он окружен вещами, какие есть и у других, но только эти он сам сделал частью себя, и теперь, глядя на них, я удивляюсь их хозяину. Он симпатичен, высок, худощав… все это ерунда. Он особенный, и мне так хочется понять его особенность.
— Я вызову такси, — быстро проговорил он и отошел от стола. Потом вернулся, подал мне куртку и озадаченно смотрел на меня, когда я натягивала ее на руки. Может, он сомневался. Мне тоже этот вечер казался каким-то сомнительным. Но есть в моем характере иногда пагубная черта: всё, пусть даже невообразимую глупость или подлость, я завершаю. Иначе мне просто не уснуть.
В его квартире было темно и прохладно. За тонкой дверью, смотрящей в мир подъезда черной краской и крохотным зрачком, обитал его запах, непохожий ни на один из тех, что я вдыхала. Он легкий, живой, летящий. Уходя, Саша раскрыл окна. Теперь он спешил закрыть их.
— Оставь щель.
— Ночью холодно, уже и так проветрилось.
Он стоял у окна, подняв руку к форточке, а я подошла ближе и тихонько прислонилась к его плечу. В его теле что-то напряглось, руки сначала расслабленно, затем с силой обхватили меня. Тогда во мне что-то всколыхнулось, и я что есть сил сжала веки, чтоб удержать слезы. Мне крупно не повезло. Я все еще выхолощенная душа, без маяка и воли. Я будто вечный маятник без права на остановку, дом без фундамента, птица без ветки, чтобы сесть…
Саша, Саша… ты точно знаешь теперь, как во мне сжимается сердце, как закрывается клапан, как прокисает кровь… Мне жаль, что так просто и безвозвратно в один прекрасный миг люди исчезают из виду. Я многих потеряла — не осталось ни сожалений, ни запахов. И ты, Саша, совершенно незнакомый мне человек, теперь самый близкий из всех. Случайно. Словно вышедший из тумана — а там те, другие, идущие из одного сердца в другое. И я не знаю, кого именно ждет моя выхолощенная душа. Теперь она с тобой.
* * *
Я встала в шесть утра, пока Саша еще спал. Мне нужно было вернуться домой, чтоб переодеться и позавтракать перед работой. Дверь захлопнулась. В подъезде по-утреннему свежо пахло сыростью и пылью. Это невероятно: пока ты спишь, кто-то усердно трудится, моет полы, которые день за днем покрываются грязью с твоих ног. А ты встаешь утром — и твои следы уже исчезли.
На улице ко мне привязалась веселая лохматая собака. В ее шерсти я разглядела с десяток увядших колючек, а еще два маленьких живых глаза. Сквозь блеклые лохмы они заигрывали со мной, чуть косились, затем впивались в мои глаза и чего-то ожидали. Собака прыгала рядом, не задевая меня, но пытаясь достать мою высоту. Все это было смешно, очень смешно. Я ни разу не встречала таких прыгучих собачонок. Чаще попадаются ворчливые, зубастые или голосистые, а эта только скакала рядом, ни выпуская и единого звука, не проникая в мой интимный круг. Я не отгоняла ее, я шла и смеялась, думая, что в этой крошечной душонке, видимо, что-то творится. И пусть теперь она похожа на меховой шар — подстриги ее или хотя бы помой, и тогда ее маленькое тело проступит сквозь обвисшую и прилипшую шерсть. Есть она не просила — ведь это глупо. Я вскоре уйду и носить еду каждый день не стану, а она давно обходится без меня, ей много лет, а значит, ее кто-то кормит. Через пару минут она отстала. Я и сама не заметила, как едва слышно говорила ей: “Иди домой”. И взглядом искала хозяина. Ведь у нее наверняка есть кто-то, кого она таковым считает.
* * *
Я решила зайти к Андрею. Не знаю зачем. Мне было это просто необходимо. Он единственный человек в этом заширменном ателье, который однажды показал мне свою боль, а потому я считала его настоящим.
— Вот решила зайти, сказать спасибо за пригласительный…
Он улыбнулся, отодвинул бутылку и уставился на меня полупьяными глазами:
— Какой пригласительный?
— Позавчера была вечеринка, вы давали Косте пригласительный…
— Ничего я не давал. Думаешь, я совсем больной? — Андрей вяло усмехнулся. — Человек вбил себе в голову, что скоро отдаст концы, а я ему билет на вечеринку? Да он послал бы меня! Он же придурок! И всегда таким был… Его хлебом не корми, дай что-нибудь сшить. А сейчас так вообще, времени-то он себе отмерил с гулькин нос…
— Зачем вы пьете с утра?
— Малыш, я теряю друга, — прошептал он.
— Да бросьте вы! — неожиданно зло выкрикнула я. — Вы себя теряете!
— Слушай, ты! Зачем ты приперлась? Учить меня? Мне сорок два года, я очень взрослый дядя и давно уже знаю, как себя вести!
— Я просто хотела сказать, что Костю вы пока не потеряли…
Он долго молчал, прежде чем ответить. В эти минуты я жутко жалела, что уставшие ноги приволокли меня сегодня в этот пропахший алкоголем кабинет, где сте-
ны — пристанище искусственных улыбок и поз, шкафы — убежища для сморщенных зародышей обмана, где каждый клочок замаранной бумажки снабжен и изогнутым телом, и пустым овалом лица. Но только одно лицо — среди множества — тут движется и говорит. Оно теперь серое, с упавшими уголками губ, с помятыми щеками. Где-то на этом изнуренном лице есть два небольших глаза — они не слишком смелые, не горят, будто свечи, и потому не бросаются в мои глаза, давно привыкшие к смеси лиц и глаз на них, что встречается мне по жизни. Но вот эти два, именно теперь, сию минуту… по-моему, кто-то жестокий плюнул в них, и те тихонько плачут, только не своими слезами, а этим жалким плевком.
— Первый раз я подумал, что потерял Костю, когда понял, что тот не такой,
как я, — заговорил Андрей, ничуть не меняясь в лице. — Это было давно, мне было двадцать пять, а ему девятнадцать. Я это увидел, и мне сделалось дурно. Я посчитал тогда, что Костя, простой извращенец, и наша дружба… то есть то, что он осмеливался при этом дружить со мной, показалось мне унизительным. Тогда я чуть не избил его, ударил пару раз. Мы не разговаривали полгода. Потом я подумал что никто, кроме него, не умеет так дружить… Ведь мы с ним знакомы с самого детства, мы были соседями, наши матери дружили, и Костина мама всегда просила меня присматривать за ним, потому что у него не было старшего брата, а у меня младшего.
Он кашлянул. От него повеяло алкоголем, и я подумала, что он до того допился, что уже не пьянеет и с полной бутылки. Только голова становится чуть тяжелее, а вот язык, напротив, легче и неугомонней.
—Так что мы почти братья. Костя меня простил как брата. Он никогда не видел в своей ориентации чего-то неприличного или стыдного… Меня всегда это раздражало, но я молчу. Мне просто уже нечего сказать… Я работал тогда на швейной фабрике, изобретал страшного вида громоздкие пальто. Он рисовал эскизы, учился шить, потом закончил колледж и пропал. Это был второй раз. Тогда я решил, что больше никогда его не увижу. Было такое предчувствие. Мне было страшно за него: он ни черта не понимает в людях. Его всякий паршивый извращенец мог наколоть, обобрать и выкинуть взашей. Так, кстати, и произошло. Он вернулся через три года из Италии, почти без денег, без чемодана, с извиняющейся, но гордой улыбкой на худом от голода лице. Он долго мне рассказывал, я ничего не слушал… К тому времени у меня было крошечное ателье, я пригласил его на работу. Он согласился, но ни разу не принес мне прибыли. Ни разу.
— Вы ведь не ради прибыли нанимали его?
— Конечно, нет. Я просто присматривал за ним. И теперь присматриваю.
— Ему ведь почти сорок…
— Тридцать шесть. Думаешь, это много? Для кого-то, возможно… Но этот ведь совсем ребенок. Он идиот. Ты видела, как он расстроился из-за пуговиц? Ты видела, как он мечется между манекенами? Ты знаешь, как он умеет врать? Вот и тебе всунул какой-то пригласительный. Он эгоист. Он шьет дерьмо, и лишь потому, что знает, что я не стану критиковать, не стану требовать, все оплачу и даже спасибо скажу. Ни в одном другом ателье он не проработал бы и месяца. Зато у меня он как дома. Будто он тут хозяин. Ничего не хочет слушать — если хочет шить дерьмо, которое никто не купит, то шьет его и поругивается на меня, если я пытаюсь сделать что-то лучше… Он капризный тридцатишестилетний ребенок.
— Думаете, новая коллекция тоже провалится?
— Это неважно, — грустно пробурчал тот, протягивая руку к бутылке. Он явно хотел покончить с ней и разговором. — Знаешь, когда ребенок плачет, ему больно, он недоволен — взрослые дают ему игрушку, чтоб тот отвлекся. Пусть играет.
Почему Андрей так боится? Неужели он думает, что Костя настолько хрупок? Теперь же я видела своими глазами, что сам он, сорокалетний упитанный дядя, ничуть не сильнее того, кто всю жизнь позволял ему шествовать над собой. И мне оставалось только пожать плечами — я не понимала, какого черта? Что эти двое делают на земле, переплетясь руками?
Андрей пил. Я неловко поглядывала в окно. Сегодня до одури странный день — будто застрявший как пух в липких кронах. Такой невесомый и такой пыльный. Почти не отсюда. Потому и уходить из кабинета я не считала необходимым — да, неловко, да, неприлично. Но пока не попросит…
— Тебе не пора работать? — наконец сказал Андрей.
— Пора, конечно.
— Ну так иди…
— Да, уже, — вяло бросила я и уже схватилась за дверную ручку.
— И вот что: не говори ничего Косте. Ты и сама понимаешь… И Дмитрию тоже. По-моему, они заодно.
— В каком это смысле?
— Я видел, как они пили вино, разговаривали…
— Ну и что?
— Я знаю Костю. Знаю, почему он пьет вино с мужчинами, а женщин в это время отправляет на какие-то сомнительные вечеринки… Всё, иди работай. Не развязывай мне язык.
Я вышла. Мне не хватило смелости спросить, почему же сейчас он вновь боится потерять своего Костю. Вряд ли этому служил загадочный союз дизайнера и его подмастерье. Впрочем, как раз последнее и занимало мой ум. И занимало так, что я не могла думать ни о чем другом.
* * *
Наше ателье забралось на третий этаж, украсилось вывеской и закрылось на дверь. Это случилось несколько лет назад. Тогда у Андрея живот был поплоще. Он взял в аренду большое помещение с огромными окнами в здании заброшенного завода или конструкторского бюро. Теперь и не нужно знать. Теперь здесь выставочный центр и куча мелких фирм. Они попрятались по углам. Только наше ателье со своими окнами в пол выпячивает себя, как может.
Длинный извилистый коридор, праздничные стены и запах искусства. Тихий шорох кальки, резкие разрывы ткани, смех и тишина… Смех, снова тишина, и утюг испускает пар. Кто-то жмет на педаль, белая измученная машинка тараторит на своем механическом языке. И эти люди, странные люди, упертые люди, отвлеченные люди… они ее понимают.
Я иду по коридору. Кое-где двери открыты, и я вижу их, согбенных художников, чего-то промышляющих. Они кивают мне, улыбаются, я задерживаюсь на полминуты, говорю ерунду. Длинный парень Боря с раздражением спрашивает, не видел ли кто-нибудь лекало, ему кровь из носу нужно выкроить подборта. Маленькая кудрявая Света в безразмерных шароварах прозрачным стеклярусом вышивает листья на светлой тунике, по-моему, она шьет ее для себя, от нечего делать. Остап, местный комик, подкалывает Зину, у которой второй раз за день ломается оверлок. И та виновато бормочет, что все исправит, но Остап, видимо, не верит и с милым смехом теребит в руках странное тканое месиво с необработанными швами. А мне кажется, что эти люди проживают в каком-то другом измерении.
Эти люди — они завидуют мне. Не мне, а Косте… Все они работают по заказу. И не на всех хватает. Только Костя может себе позволить собственную коллекцию. И меня терзает вопрос: почему? Ответ очевиден, но мне он не нравится. Совершенно. Неужели Андрей и не думал, что Костину коллекцию можно будет продать… Я не чувствую себя приложением к игрушке, я чувствую себя причастной к обману. К самообману, только в чужой голове. Или, может, я чего-то не понимаю…
Дверь в нашу мастерскую закрыта. Как всегда. Я знаю, что эти двое уже там, молча трудятся и попивают кофе на ходу. Они безумцы — в их руках ножницы, но они режут ими не ткани, вовсе нет… те беспомощно рвутся сами. Но тоненькая ниточка, связывающая людей с реальностью, не поддается даже самым наточенным лезвиям.
Чуть приоткрыв дверь, я останавливаюсь в раздумьях. Я никогда не понимала Бога. К чему мне эти люди? Зачем он столкнул меня с ними, запер в одном пространстве и увлек в их странную жизнь? Я со своим опытом и складом ума не понимаю их. И вряд ли могу понять. Но при этом они не теряют собственной правды. Только эту правду они скрывают от меня. Я выдыхаю. Распахиваю дверь. Не верю, что, не понимая, невозможно полюбить. В сущности, нам не дано осознать даже собственные мысли.
* * *
— Можно мне уйти пораньше? — на часах только четыре, а мне уже не терпится оказаться дома, в своей постели, и хорошенько выспаться.
— Ты в своем уме? У нас полно работы, — Костя сказал это таким слабым голосом, что я поняла: он отпустит меня, быть может, он даже сам этого хочет.
— Ну, пожалуйста…
— Не нуди.
— У меня важное дело.
Костя, не отрывая взгляда от пиджака без рукавов, смотрел внутрь. По-моему, он считал про себя: раз, два, три… десять.
— Уговорила, — проговорил он задумчиво.
— Когда я могу уйти?
— Через полчаса. Сначала закончи работу, подруби брюки, — деловито пробормотал он.
— Мне хватит десять минут.
— Погоди, завтра ведь вешалки на примерку придут. Не подрубай пока. Лучше прибери, хорошо? Чтоб суеты меньше было… И тогда завтра можешь прийти попозже.
Волков тем временем строчил на машинке и, похоже, не слышал нас. Я и не хотела, чтоб тот слышал. Я специально выбрала такой момент, когда мастерская то и дело превращалась в маленький и странный локомотив. Сегодня вообще я старалась как можно меньше разговаривать с Волковым. Он обманул меня, он точно это сделал… Я знала теперь наверняка, что Костя и Дима, что они… короче, они чего-то хотели друг от друга и не прочь были бы это отдать. И он, этот смешной вялый человек, прячущий в шкафу свою прекрасную, но неподходящую кожу, обманул меня. Но я почему-то не в обиде. Я просто не понимаю его, вот и все. А в такие минуты, когда ни черта не смыслишь в происходящем, хочется скрыться без следа, закопаться в пухлое прохладное одеяло и осмыслить все, как будто все это только в моей собственной голове. И нигде больше. Совсем ничего.
* * *
Я горжусь своими грехами. Их не так уж много, по крайней мере, тех, что я признаю за собой. Один — самый большой. Выпуклый, яркий, всегда свежий. Когда я вспоминаю о нем, мне кажется, что в этом неблагородном поступке и есть вся моя смелость и достоинство — то, что наполняет меня, сильного человека, способного на пререкания. Только это противная иллюзия. Я понимаю это.
Четыре года назад я совершенно из корыстных побуждений стала встречаться с парнем своей лучшей подруги. За ее невидящей спиной — мы обнимали друг друга, целовались без намека на совесть, обсуждали общее будущее, откуда собирались выкинуть ее, ничего пока не подозревающую девчонку, которая, по его словам, еще не доросла до настоящих отношений. Она глупа. Она верит ему, когда тот ее обманывает. Она и мне верит. Вот уж действительно идиотка. И хвастает передо мной их фотографиями и чувствами, которые как будто там видны или подразумеваются. Мне смешно и приятно. Я знаю: все, что она считает своим, на самом деле давно в моем кармане. Придет время, я открою ей страшную смешную правду и посмотрю, как люди, бывает, жалеют, что родились на свет такими глупыми и неудачливыми. Это чувство досады или разочарования… к чему знать? Сама я почувствую победу. Какова она, интересно?
В этом все дело. Когда у человека наблюдается жестокий дефицит в каком-либо чувстве, необходимом для его самооценки или самопознания, он стремится заполучить его, иногда невзирая на мораль, других людей, реальность… Он мечется, как крыса в клетке, в поисках пропитания, не зная, что хозяин уехал на дачу и забыл насыпать корма. Тогда она с аппетитом поглядывает на соседа — будь у нее полная тарелочка семечек, она не стала бы и думать об этом… но она ведь так голодна. Впрочем, еще неясно, кто из них голоднее. Я считаю, что именно степень голода определяет победителя. Ни сила, ни хитрость, ни смелость. Только голод или загнанность в угол, что можно считать одним и тем же.
У меня никогда не было побед. Нет, впрочем, были, но они казались мне такими микроскопическими, что оставались незамеченными. Был бы у меня дневник с похвалами или богатый папа, возможно, лучшая подруга избавилась бы от предательского пинка. Но мне нигде не повезло. Так что я чувствовала себя нелепым приложением к неуклюжим попыткам хоть что-то из себя вытворить. Только эти неумелые попытки стать кем-то, кого всегда зовут на вечеринки, кого слушают, открыв рот, кому подражают, кого не забывают… они делали из меня еще большую тень. Теперь я понимаю, почему так радовалась, когда однажды подружка заметила в моем телефоне сообщения от собственного предателя-парня. Тогда она увидела, как тени умеют превращаться во что-то материальное и забирать у настоящих людей важные, ценные вещи, без которых те такие же неудачники. Значит, изначально мы все тени. Одни из них, голодные, смотрят жадными глазами на других, зажравшихся. И готовы победить.
С тех пор у меня побед поднакопилось. Возможно, я просто стала лучше различать их на фоне озлобленности души по поводу странных детских обид. Иногда полезно скинуть весь этот мусор куда-нибудь в творчество или общение с начальством. К сожалению, избавиться от них просто так, с помощью медитации или самовнушения, практически невозможно. Я даже предпочитаю думать, что всяче-
ские комплексы помогают здравомыслящим людям добиваться поставленных целей. Они дают мышцам и мыслям нужную агрессию — без нее в нынешнем перенаселенном мире не справиться даже с собственной ленью. Не говоря уж о более проворных конкурентах. Вот к примеру — как ловко я обскакала тех неудачников, метивших на мою теперешнюю должность! Эта победа тоже пошла в мою копилку.
Разумеется, это все очень радостно. Каждая новая победа идет в зачет моей самооценки — чем она выше, тем легче живется. Однако, зная, что людей, подобных мне, слишком много, становится как-то не по себе. Слишком велика возможность наткнуться на такую же бетонную тень… Никогда не знаешь, какими мотивами руководствуется человек, заводя с тобой дружбу или любовь. Странно и то, что собственные мотивы не всегда определенны. Жизнь представляется мне непрекращающимся боем маленьких теней, без вектора и знаний.
* * *
Темный зал. Рядом тихо дышат люди — я их почти не замечаю. На маленькой сцене под ярким искусственным светом с расплывчатыми границами, упирающимися в мои ноги, стоят другие люди. И, в общем-то, они ничем не отличаются от нас, одеты неброско, не обладают слишком красивой наружностью, некоторые из них даже молчат. Но, по-моему, они не видят нас: там, на сцене, между собой, они начали какую-то другую жизнь. И всех заворожили.
Я принесла цветы. Я никогда никому не дарила цветов, ведь это глупость. Их никто не ценит: через короткое время они потеряют форму и запах — в них останется только чье-то слово — иногда слова можно произносить не ртом, а предметами. Так вот… Разговаривать с людьми предметами, по-моему, невообразимая глупость. Они понимают простую человеческую речь. Только почему-то иногда становится до жути больно говорить. Это странный ужас будто перед неизведанным миром чудес. Воображение, мечты, одиночество, идеалы… человек напичкан многими вещами, которые в конце концов ставят под сомнение все, к чему тот стремится. Сомнения — вот в чем беда человечества. Но с другой стороны, они оберегают людей от синяков и ран. Правда, никогда не узнать, что повлечет за собой синяк, а что победу.
Он там, на сцене. Звучит красивая мелодия. Она обволакивает мои легкие, мне труднее дышать, но мне почему-то нравится это чувство. Я все дальше отдаляюсь от себя — от повседневных мыслей, от лиц знакомых мне людей, от денег, завтрака, улиц и машин… Я чувствую, что во мне нет ничего, что отталкивало бы эту сцену, эту двухчасовую жизнь, в которой существует он. Саша, молодой человек, который спал со мной недавно, но теперь так далеко. Очень далеко, хоть и в нескольких шагах. Он в другой жизни. Невероятное чувство. Теперь я будто лучше узнаю его.
Вдруг мое сердце сжимается. От необъяснимой жалости. Ко всему человечеству и каждому в отдельности. Мои скулы напрягаются, и в темном зале с искусственным светом и десятками людей я начинаю ощущать мир. Я знаю: он огромен. Но где-то глубоко внутри я чувствую, интуитивно, но уверенно, что мир — маленькая сцена. Вот эта. И даже не она сама. Один человек. С длинными руками и ногами, маленьким носом и смешной улыбкой. Чуть сгорблен, худоват, насмешлив. У него темные волосы, грубый голос и удивительная мимика. Я и представления не имею, что в эту секунду происходит в его голове, но он отчетливо говорит от имени другого человека, маленького мальчика, и ездит по сцене на трехколесном велосипеде. На голове у него несуразный шлем. Комбинезон, тоненькие подтяжки, а ноги, согнувшись, достают коленями до подбородка. Все смеются. Он наивен и забавен. А мне кажется, что он невозможный. Я не верю в него, как не верят в любовь. Но вот он, почти рядом, совершенно обычный.
Я любуюсь им, будто старинным полотном. Люди, бедные слабые люди… они все будто произведения искусства, прекрасные и ужасные, но всегда более глубокие, чем плоская линия видимых поверхностей материала. И все эти скульптуры, мелодии, слова… лишь крохотная часть души. Лишь один оттенок чьих-то глаз, лишь тихая нота чьего-то страдания, лишь крошечный мазок чьих-то усердий.
* * *
Я вышла к нему под свет прожектора. Протянула букет — он взял его и задержал меня за локоть.
— Подождешь меня у служебного входа?
Не знаю. Люди расходились, включили верхний свет, актеры спешили умыться и переодеться. Главное — жизнь вновь схватила меня за предплечья, тянулась к горлу и проветривала легкие. На мгновение задержав дыхание, я снова вступила в плотные ряды. Теперь я в очереди за курткой, теперь в туалет, теперь в узкую дверь… То, что держало нас одним воздухом, испарилось. Мы снова те или другие, не знающие друг друга и в принципе не желающие знать. Это странно.
Саша вышел одним из первых. Кто-то подошел к нему быстрым шагом, тот засмеялся, написал что-то в их блокноте, подмигнул и рванулся ко мне. Я тихо стояла в сторонке.
— Почему ты не отвечала?
— Ты правда хочешь знать? — я повернулась к нему плечом и медленно зашагала по тротуару. Он пошел рядом.
— Хочу.
— Зачем? — пожав плечами, я остановилась. — Я же пришла сегодня, сама по себе.
— Кстати, стоит предупреждать заранее. Когда я увидел тебя в зале…
— Разволновался?..
— Просто я особенно настраиваюсь, если знаю, что в зале будет кто-то из моих.
— Из “твоих”? — я улыбнулась. По-моему, он хотел бы, чтоб я улыбнулась в этот момент.
— Я звонил тебе двадцать раз, каждый день. Ты что, не могла взять трубку? — серьезно продолжал он.
— У меня сломался телефон.
— Не ври.
Мы всё стояли на углу театра. Небо было совсем темным, деревья разбухли, а воздух медленным холодом обнимал меня, облизывая тело. Как я могла ответить на вопрос, если сама не знала ответ? И мне казалось, что это почти неважно. Я просто смотрела на Сашу, пытаясь разглядеть глаза, и улыбалась только краешками губ. Наверное, он и не замечал этого. Сегодня я поняла, что не знаю об этом длинном человеке ничего. В его голове, по-моему, намного больше мыслей, чем может показаться. Его лицо имеет в тысячу раз больше настроений, чем я могла увидеть. И чего он хочет — от меня, от жизни, от человечества?.. Каким он видит будущее? К чему плывет его корабль — кого он хочет взять с собой? И для чего, в конце концов, он названивал мне всю эту неделю? На секунду мне показалось, что Саша думает о том же. Он смотрел мне прямо в глаза и радовался чему-то. Как радуются скучающие люди, нашедшие среди груды старых газет неразгаданный кроссворд.
— Пойдем, — он требовательно потянул меня за руку.
— Куда это?
— Пойдем.
— Ну хорошо, надеюсь, ты не собираешься меня убивать… — он даже не улыбнулся.
Театр был еще светел. Многие работники не торопились уходить. Мы быстро прошли сквозь небольшую проходную. Дальше по коридору, вниз-вверх, петляли, будто заметая следы. Я уже давно приметила, что театры на удивление запутанны. В них куча комнат и дверей, много картин, выставок и скрипучих полов. Люстры то огромны, то так малы, что свет не достает даже до наших макушек. Внутренности театра до невозможности разнообразны, как внутренности человеческого организма. Просто не всем и не всегда дается доступ к самым противным и интересным из них. Они называют их кухней. В ней много грязи и ошметков, но, по-моему, именно там и живет театр.
Наконец мы очутились в маленькой комнатке. Саша включил свет, и я увидела два зеркала, два стола и несколько стульев. Еще кое-что из мебели, маленький старый диван, прямо как в нашей мастерской. В углу стояла блеклая тумбочка, на ней чайник и кружки, одна из которых задыхалась под грудой высушенных пакетиков чая. Окно скрывалось за плотной шторой. А в душном воздухе витал запах несвежей одежды.
— Это наша гримерка, тут грязно, — проговорил Саша, убирая с дивана чью-то кофту и черные носки.
— А театр не закроют?
— Закроют, конечно. Ты боишься? — он улыбнулся и подошел ко мне. Я не боялась, я не хотела преступать закон, но я не знала, что тут можно, а чего нельзя. Саша в этом смысле владел мною, как маленьким узником, пришедшим навестить другого в его камере — а там туннель под нарами. И он приглашает меня на свободу.
— Нет…
— Расслабься.
— Как мы выйдем?
— Куда ты собралась? Ты не брала трубку целую неделю. Теперь я закрою тебя здесь и стану пытать, чтоб узнать — почему?
— Но ты ведь не это хочешь знать! — рассмеялась я.
Он тут же схватил меня, и я опустила руки вдоль тела. Я очень маленькая. Никогда этого не замечала. Пока рядом не оказался он — на голову выше. Он смотрит сверху и держит меня так крепко, что мне начинает казаться, будто я в его раковине как улитка в своем панцире.
— А что, по-твоему?
— Хочешь знать, почему я пришла сегодня. Ты это знаешь. Но зачем-то хочешь, чтоб я сама призналась. А я не буду.
— Хорошо, не говори.
Потом все пропало. Запах, грязь, мысли… Он обнимал меня, целовал, прикасался, и все вокруг пропадало, растекалось по стенам… Комната затягивалась в черную бездонную яму. Я чувствовала силу — я знала, что не упаду туда. Сегодня со мною что-то произошло. Тень обретает черты. Тень набирает мощь. Тень начинает говорить, она бежит впереди, она сама ведет, никому не подчиняясь.
Мы лежали на маленьком диване. Спиной я чувствовала теплую кожу его груди. Я слышала, как он дышал. Плечо нависло над моим, руки переплелись. Он, кажется, уже спал, тихо, не глубоко. Едва дрогнув, я разбудила его, но усыпила тут же, как только сжала большую кисть. Его тело твердое, теплое, большое — и теперь я не верю, что оно чужое. Оно защищает меня. А я ему доверяю. Только когда оно откроет глаза, начнет говорить и слушать — я снова не узнаю его. Я и теперь не подозреваю, кто живет в этой взлохмаченной уставшей голове и смотрит иногда так прямо и внимательно, что я невольно прячусь. Я его боюсь.
Ночь забиралась в мое тело постепенно, нежно нащупывая горло, сердце, желудок… Она втекала в меня, сначала сжимаясь и разбухая затем. Похоже, никто в этот миг не думал о смерти. Это было бы невероятно. Только в такие моменты и зарождается жизнь. А я не могла отогнать от себя мысли о той и о другой… Я думала ночь напролет, что одна из них неизбежно забирает другую, и мозг не мог понять: по какому праву? Что, черт возьми, все это значит? Как все это нелепо… И жутко раздражает. Я злилась на уснувший тихий мир, потому что завтра или немного позже всему, что только у меня есть, он подготовил неминуемый конец.
* * *
Он рассказал мне, что любит работать. С самого детства он мечтал играть роли. В его шкафу десяток париков и смешных костюмов, которыми он развлекал нечаянных маминых гостей. Они смеялись, хлопали в ладоши. По-моему, Саша и теперь все время ждет, чтоб я смеялась на его шутку, аплодировала его словам, любовалась движениями… Признаться, я не прочь. Мне все в нем нравится. Даже тщеславие.
Когда он разговаривает, он ищет реакцию. Он посматривает на мое лицо, изучает мимику, распознает посылы. Он будто давит на кнопки и смотрит, что получается. Иногда меня это забавляет. Иногда мне не терпится, чтоб он прекратил. Но он продолжает исследовать меня, словно дикое животное, и неизвестно, что у меня сильнее — пасть или копыта, а потому он не знает, с какой стороны подойти. Я не решаюсь объяснить ему, что я еж и потому вся в колючках, со всех сторон.
Однажды в супе он выловил мой волос. Мне сделалось неловко. А он просто улыбнулся, проворчал что-то и, выбросив волос, продолжил есть. Вот в этот самый момент я вдруг ощутила, что он во мне кое-что видит. Возможно, личность. Уж и не знаю, почему я так решила. В другой раз, когда мы гуляли с ним после спектакля, он взял меня за руку и сказал, что хотел бы заразиться от меня. В тот день я жутко кашляла. Странно, но мне тоже отчего-то хотелось, чтоб он болел вместе со мной.
Оказывается, у него много друзей. И девушек, которые хотели бы оказаться на моем месте. Но с тех пор, как он работает в театре и получает большие роли, он почти забросил их. Он признается, что это плохо, но ничего не может поделать. Театр для него — жизнь. Он ему все отдает. Но оставляет еще чуть-чуть для меня. Времени, сил, чувств. Что ж, думаю, мне нужно быть ему благодарной.
Я убегаю к нему каждый день. Вечером, когда оставляю Костю и Волкова наедине. Они, похоже, радуются за меня. Им ничего другого не остается. И они знают, что как только истекут те злосчастные три месяца, я сбегу от них навсегда. Потому как они лгут мне. Я это прекрасно знаю… Только мне очень жаль, ведь я люблю их, какими бы лгунами они ни были. Они не из злости лгут. Это я сама почему-то решила, что достойна правды.
* * *
Половина времени прошла. Половина работы готова. Костя доволен: мы укладываемся в сроки. Мне смешно. Почему-то люди чувствуют себя умными, когда занимаются глупостями, будто это неоспоримая прерогатива человечества. Если уж он действительно боится умереть, не лучше ли ему бросить все эти тряпки и заняться по-настоящему важными делами. Например, посетить врача или заказать гроб. Говорят, это хорошая примета, она растягивает жизнь. Но он продолжает, как ребенок, радоваться очередному платью, пригвожденному булавками к безголовому манекену.
Костя сегодня не такой, как всегда. Чуть сдержанный и тихий. Волков опасливо поглядывает на него, когда тот поворачивается спиной. Я растерянно наблюдаю за Волковым. С тех пор, как у меня появился Саша, мы ни разу не говорили откровенно, когда пили кофе в коридоре, но именно теперь мне этого жутко хотелось. Я будто мстила ему: раз ты не говоришь о своих правдивых чувствах, нечего и моих знать. Так я понимала собственную молчаливость. Мне не хотелось думать, будто мы раз и навсегда отдалились друг от друга. Просто отдалились, и всё. Стесненное сердце всегда выдумывает сложные мотивы безразличным поступкам.
Я чаще обычного задумываюсь, механически стачивая что-то или отпарывая. Я все больше думаю о том, что за этими стенами и окнами — то необъятное и далекое, которое могло бы меня поглотить. Я не понимаю, почему часть своей единственной жизни я должна провести в этой мастерской с этими людьми. Но в то же время я не могу уйти. Костя деловито рассматривает обтачку, Волков внимательно выбирает режим стежка. И мне кажется, что все это очень важно. Пусть не для меня. Но эти двое кое-что понимают, значит, есть что понимать. Дурья моя голова, она ничего не смыслит в моде. Еще в однополой любви и бегстве от себя.
Слышу краем уха бледный вскрик. Думаю, кто-то опять прошил себе палец.
Вдруг чувствую, кто-то сильно толкает меня в плечо. Я вижу Волкова. Он кричит.
— Что случилось?
— Костя не дышит. Он упал и не дышит!
Я поворачиваюсь лицом к окну. Костя лежит на полу между двумя нарядными манекенами, одной рукой зацепившись за подол пышного платья.
— Перестань орать! — кричу я замолчавшему Волкову. Кидаюсь к Косте, расстегиваю его воротник, вытягиваю тоненький шелковый шарф и чувствую, как ослабла его шея. Голова валится на пол. Будто он резко уснул. В это мгновение я наполняюсь непонятной злобой — проклятое тело, в тебе живой человек, а ты расквасилось, словно в тебе нет мышц! Он хочет шить! Ему необходима сила! Я сжимаю его руки — пальцы не сопротивляются. Но им должно быть больно, я хочу, чтоб он чувствовал боль! Тогда тело встрепенется и снова заработает. Заработает…
Меня оттащили в сторону. Тут, кажется, врачи из “Скорой помощи”, бледный Андрей, еще какие-то люди, похоже, из соседних мастерских. И в голове я слышу только плотный тупой шум. Я полна негодования и злости. Меня тошнит. Скорей бы все это закончилось, я больше не хочу.
* * *
Вчера умер мой сосед. Он был на год старше меня. Учился в той же школе, при встрече здоровался, за спиной, возможно, обсуждал мои ноги или еще что похлестче. Руки у него часто ломались. Помню, года не проходило, чтоб он не сломал себе левую или правую, чаще запястье, бывало и серьезней. Пальцы — так каждый сезон. Просто у него были слабые кости. Такой вот недуг.
Он дружил с другими ребятами. У него была своя компания. Я к ним не относилась. Да у меня вообще не было компании — только подружка, всегда разная. И еще одна — другая соседка, с которой приходилось общаться, просто потому что мы родились в соседних квартирах. Она-то мне и сообщила о том, что Вася умер.
Умер? Когда? Почему?
Нигде не учился. Болтался без дела. Выпрашивал деньги у родителей и бабушки, а потом бухал. Подрабатывал где-то на стройке, в соседнем поселке. Отбирал у лохов телефоны. Стригся коротко, зубы не чистил, сделал себе пару синих татуировок. Знал, где достать насвай или даже ганджубас. Покупал минералку только ради пластиковой бутылки. На местном пляже среди груды бутылок и мусора раздевался по пояс, закатывал по колено черные болоньевые штаны и прыгал с разбега в воду. Я этого не видела, но почему-то четко представляю. А вот теперь он умер.
— Да опять где-то забухал, наверное, — говорила Анька, стряхивая пепел с сигареты в баночку из-под оливок. Я сидела на корточках, прислонившись спиной к холодной стене подъезда. На ногах тапочки, а пол такой грязный.
— А где его нашли-то?
— На Сухарке, в частном секторе, рядом с гаражом каким-то. Вроде бы от передоза умер.
— А он разве наркоман?
— Фиг его знает.
— Ну да, в принципе, — я встала на онемевшие ноги. — С таким-то образом жизни… Дотянул до двадцати трех.
Дома я зашла в ванну, чтоб протереть подошвы. Вода текла совсем прозрачная. Не так много пыли, больше от самой тряпки. В зеркале над умывальником боком отражалось мое лицо — я отчего-то боялась встретиться с собственными глазами. Вася, он так мало места занимал в моей жизни, но мне все равно страшно. Это был первый раз — я узнала, что люди моего поколения так же просто уходят, как старики. Я узнала, что жизнь не зависит от времени. Да и вряд ли она зависит от смерти. Это просто миг, в котором нет ничего. А я так просто разрешила себе сказать, что Вася был достоин умереть.
Я пристально въедалась глазами в глаза зеркальные. Ничего не говори про жизнь, про ее сроки и пункты отправления, не упоминай всуе или даже серьезно ее нерешительную продолжительность, неровную протяженность, нестройный шум. Не говори о жизни, не задевай ее тонкой пленки. Тем более не говори о смерти. Никогда. Забудь это слово. Это просто — ведь смерти нет.
* * *
Мы договорились встретиться на углу. Возле магазина мыла хэнд-мэйд. Его можно найти и по запаху, если не знаешь точного места. Ни разу туда не заглянув, я точно помню, где его прозрачная дверь. Я помню это своим телом.
В моих руках цветы. Я купила их совершенно случайно, просто проходя мимо маленького киоска в метро. Сегодня мне очень трудно говорить. По-моему, я ни в чем не виновата. Но мне хочется просить прощения. К тому же Саша научил меня играть роли. И теперь, когда я знаю, что Волков не вполне мужчина, мне захотелось прикинуться не вполне женщиной — и вручить ему цветы. Как глупо. Но мне все равно, я просто хочу поддержать друга.
Он выплыл из-за поворота своей несмелой походкой, и я почувствовала, как мое лицо близко к неминуемой улыбке во все зубы. Сегодня она неуместна. Поэтому я изо всех сил скукожила губы и зашорила глаза. Я должна быть сосредоточена. Еще серьезна.
Приблизившись, он остановился в двух шагах.
— Привет, — настороженно.
— Привет.
— Купила Косте цветы?
— Вообще-то это тебе…
— Что? — усмехнулся. Я не знала, что ответить. Если б он понимал, как трудно мне говорить…
— Ты не возьмешь их? — со злостью.
— Жень, я не понимаю…
— Не понимаешь? — пожала плечами. — Я и сама не понимаю. Не понимаю себя, не понимаю тебя. Я просто купила эти цветы и хочу тебе подарить. Тут, по-моему, ничего непонятного нет. Но если ты против, я могу выкинуть их в урну. В этом нет никакой проблемы. Здесь полно урн.
—Мне кажется, или у тебя истерика?..
— Какая, к черту, разница? — бросаю. — Меня сейчас интересует только одно: возьмешь ты эти хреновы цветы или нет?
— Да, это истерика, — странно улыбнулся и протянул руку. — Я беру их, они мне нравятся. Идем?
Мы молча двинулись в кафе. Я несла на лице скверное выражение, а Дима нелепо нес букет, чему-то улыбаясь. Он, верно, не первый раз получал такой подарок, но впервые от меня. Тут можно понять его смятение. И я потихоньку оттаивала.
Людей мало, но мы выбираем самый дальний столик, заказываем по кружке черного кофе и бисквиты. Я не голодна, но мне хочется есть. Звучит тихая музыка, в экранах под потолком плавают рыбы, разбавляя голубой тон воды красными и желтыми пятнами. Я достаю из кармана телефон, кладу перед собой на белую поверхность стола. По привычке — я не жду звонка. Дима открывает пачку сигарет. Закуривает.
— Только учти, мы тут не задержимся. Скоро три, — Волков смотрит на часы. — Нужно обязательно навестить Андрея.
— Ты хотел сказать — Костю.
— Нет, — задумчиво качает головой. — Костя не приходит в сознание. По-моему, это конец.
— Как ты можешь так спокойно…
— Если я буду кричать, разве что-нибудь изменится? — чуть громче.
Девушка в длинном фартуке подносит кружки с кофе и тарелочку с бисквитами. И уходит, будто тень. Дима берет кружку, тут же отпивает и кладет в рот печенье. Он пережевывает, глядя в окно на прохожих, а я не могу поверить: он снова лжет, какая мерзость. Я не выдерживаю:
— Ты ведь был с ним! Не знаю, была ли любовь, но… Ты не можешь не кричать! — он заторможенно следит за движением моих губ. — Ты ведь не хочешь, чтоб это был конец?!
— Нет, конечно…
— Почему тогда ты говоришь об этом так просто? Как будто ничего уже не поделать.
— Ты много не знаешь…
— Да, только я не понимаю: почему? — во мне дребезжит обида, и я чувствую, как мне все труднее говорить, слезы забивают горло. — Неужели я настолько чужой вам человек, что от меня нужно скрывать какие-то вещи? Очень важные, судя по всему… Не понимаю, чем заслужила такое отношение. Не понимаю, почему вы вышвырнули меня…
— Постой, — испуганно хватает меня за руку. — Куда вышвырнули?
— Когда двое твоих друзей встречаются за твоей спиной и делают вид, что ничего не происходит — становится очень противно. Мне неважно — одного они пола или разного, они ведь мои друзья.
— Женя, все намного хуже…
— Что может быть хуже предательства? — будто не слышу его. — Уходить каждый вечер и знать, что вы радуетесь, бросаетесь друг на друга и…
— Всё не так, — я замолкаю. По-моему, я надавила на скрытую рану. Глаза Волкова заблестели, он кусает нижнюю губу и молчит, крепко держа меня за запястье. Мне не нравится этот захват. Что я наделала? Я растрепала того, кто, похоже, долго причесывался. Сейчас я попаду под лавину…
— Всё совсем не так, — маска летит в тартарары. — Помнишь мой синий костюм? — я киваю. — Ты не знаешь, что это за чувство — когда тебе некуда надеть твой любимый костюм, — он вновь молчит. — Ты думаешь, наверное, что я наврал тебе тогда? Но я не врал, я просто не сказал тебе правду. Не думаю, что ты хочешь ее слышать.
— Почему?..
— Тебя стошнит.
— Нет, не стошнит, я ничего не ела.
— Я не гомосексуалист, Женя. Я трансексуал. Так, кажется, называют тех, кто недоволен своим полом, — говорит он ожесточенно и отпускает мою руку.
Минута молчания — будто по погибшему в одно мгновение Волкову. Я смотрю на него озадаченно. Я смущенно перебираю в голове остатки памяти о нем и перекрашиваю в другой цвет. Под правой бровью все отчетливее я ощущаю, как дрожит наиболее расхлябанный нерв. Остальные держатся, сбившись ближе к сердцу. Еще секунда, кажется, и тело развалится, подобно песочной куче.
— То есть ты женщина?.. — говорю я нелепо.
— Нет, разве не видишь? — он растопыривает руки и показывает грудь.
— Значит, мужчина…
— Нет, — крутит головой. — Наверху кто-то напутал и всунул в мужское тело женскую душу. Такое бывает, я не один.
— Не верю… — зачем-то произношу я.
Он улыбается и пожимает плечами. Ему нечего ответить. Похоже, из нас двоих только я выгляжу глупо.
— Какая тебе разница? — беззлобно усмехаясь. — Ведь я твой друг, и неважно, какого я пола.
— А какого ты пола?
— Ты очень любопытная. Ты хочешь знать о людях больше, чем они сами.
— Ты прав, — я наконец улыбаюсь. Меня совсем не тошнит. Передо мной сидит Дмитрий Волков, мой друг — я просто чуть лучше узнала его. — А Костя знает?
— В первый же день, — говорит он смело. — Помнишь, ты ушла на вечеринку? Костя достал вино и предложил выпить. Он ошибся, он думал, я такой, как он. Мне пришлось сознаться.
— Как он отреагировал?
— Так же, как и ты. Сначала ступор, потом удивление и, наконец, облегчение. Я не знаю, почему вы так реагируете. Но каждый раз одно и то же вижу. Это даже забавно.
— А многие знают?
— Нет, — будто поперхнулся. — Я не больной, чтоб всем подряд рассказывать. Я не хочу, чтоб все об этом знали.
— Почему?
— У меня одна жизнь — я не хочу тратить ее на доказательства. Другие бесятся, не понимают — а мне давно все понятно. Я не хочу тратить себя на других. Думаешь, я эгоист?
— Не знаю, — я вижу его озадаченное лицо, руки на столе, напряженные в плечах, расслабленные в кистях, и открытая пачка сигарет. Он много курит — я люблю, когда пальцы пахнут табаком. Это можно почувствовать, если он погладит меня по щеке, дотронется до волос… но я только знала, что его пальцы пахнут так, только знала. — Разве тебе не хотелось все изменить?..
— В детстве бывало очень плохо, я с трудом разбирался в себе. Но со временем научился любить свое тело, любить его таким, какое есть, с недостатками, достоинствами… Скажешь, ошибка природы? Но я ведь не болен, физически у меня все в порядке. Почему я должен отрезать себе что-то, если не болен?
— А в душе ты?..
— А что душа? Я сам с собой договорился. Внутри я такой, как и снаружи, у меня нет раздвоения личности.
— И тебе не хочется надеть платье, говорить от женского имени?..
— Все это ерунда. Понимаешь, беда человечества в том, что у нас слишком мало слов. Намного меньше, чем явлений… Я просто хочу сказать, что я такой человек. Я не больной. Я такой, и менять ничего не хочу.
— Тебе трудно?
Он посмотрел на меня, странно улыбаясь. Потом стряхнул пепел с сигареты, стукнув ею о пепельницу с несколькими окурками, и, опустив взгляд, проговорил:
— Трудно тебе, — промолчав несколько секунд, он продолжает: — Ты видишь нечто, не знаешь, как реагировать. Я знаю, это трудно. Потому что ты снаружи, не внутри. А внутри, поверь, все ясно, давно, предельно… Ты не поймешь.
— А ты меня понимаешь?
— Кажется, да. Твой термин давно определен. И мне не страшно, когда смотрю на тебя, — он зажимает пепельницу в ладони. — Но я боюсь, что ты можешь обмануться.
— А ты разве не можешь?
— Могу, — он врезается в меня сухими глазами, но кажется, будто смотрит он мимо или хочет разглядеть то, что прячется за глазами. Я сдерживаюсь, чтоб не скосить взгляд. — Хватит вопросов, ты уже вывернула меня наизнанку.
— Еще один, пожалуйста, — говорю торопливо.
— Валяй.
— Вы с Костей любили друг друга?
— Нет, — я вижу, как в один миг все его тело наполняется неистребимой тяжестью. — Нет — в том смысле, который подразумеваешь ты. Просто в один вечер мы узнали друг о друге больше, чем нужно. А потом не смогли оторваться друг от друга.
— Почему?
— Это уже второй вопрос, — он складывает зажигалку в пачку с сигаретами и кладет ее в карман. — Пойдем, без пятнадцати три.
* * *
“Думаешь, я эгоист?..” Похоже, мы все эгоисты. И он чересчур прав: у каждого одна жизнь, единственная, временная, уязвимая. Никто в ней не важен. Никто не играет роли. Даже мама, которая меня родила, отпустила меня в ту же секунду. Теперь я совершенно обособленный организм. Жизни безразлично, в каком времени она существует, в какой стране проявляется, в чьем теле, с каким именем и статусом. Она просто наматывает минуты, как нитку на палец, и нитка эта закончится, непременно и безжалостно, а с нею и все то, что причиняло боль или приносило радость. И как стоит прожить ее, если не эгоистично?
Я долго думала об этом. Ночью ко мне приходили тени, и в их зыбком очертании я находила себя, только себя, а не тех, кого знала когда-то, думала, что люблю. И тогда я понимала, что весь мир замкнут во мне, давно и прочно. С самого рождения, с минуты, когда две клетки слились в одну.
Я видела много людей. Их лица непроницаемы, их глаза разного цвета и глубины, но одинаково непонятны. В них никогда не найти правды. То, что внутри, почему-то претерпевает странную метаморфозу и вырывается наружу под другой маской. Никогда не понять ее, эту скользкую правду, никогда не поймать, не удержать, не распознать смысл. В ней нет ни воздуха, ни крови. Она будто тоненькая неосязаемая ниточка, протянутая по венам и артериям. От нее часто ломит руки, пальцы, сводит ноги, давит виски, но когда она прорывает кокон, то непременно теряет силу. Теряет и смысл, и веру в нее, и жажду. Она исчезает, проваливается в другого человека, словно в темную яму. И там больше не живет.
“Думаешь, я эгоист?..” Да, но разве это плохо? Кто все эти люди, почему ты должен им, почему виноват, если веришь в себя, живешь, как чувствуешь, если свободен? Ты не свободен. Свобода, она даруется не людьми, а внутренним чувством. Свободен всегда, если нет нужды подчиняться. И ты свободен. Пусть и не кричишь о свободе, пусть и тратишь ее без прибыли. Кто из нас больше счастлив?.. Кто? Иногда общество похоже на зыбучие пески, где правят мертвые, где вонь и топь. И нет шансов. Почти никаких. А ты, кажется, спасся.
* * *
— Дай огня.
— Ты не куришь.
— Не решай за меня. Сегодня курю, завтра нет. В чем проблемы?
Он достал зажигалку, поднес огонек к сигарете, и я вдохнула грязного дыма.
— Терпеть не могу табак…
— Ну а зачем куришь?
— Так принято. Когда хреново, надо курить.
— Может, водки?
— Я не хочу забыться, просто хочу перетерпеть.
Где-то в глубине комнаты противно тикали часы. Тихо и одинаково, с равными промежутками. Потому и противно. Стройной очередью невидимых пуль они каждую ночь пробивали бы мне мозг, если б я поселилась тут. Но нет. Если бы я стала здесь хозяйкой, педантичные часы первыми бы полетели в урну — слишком неестественный их звук, именно тут.
Только мне вовсе не хотелось этого. Я привыкла терпеть чужое, даже когда оно стесняло меня. И мне казалось, что, всюду отступая, я приближалась к себе.
И эта комната с теплым человеком внутри — ее хотелось бросить. Как сигарету, обжигающую пальцы. И в то же время я плевать хотела на пальцы, на боль.
Я вспомнила, как в первый раз пристально разглядела эту квартиру. При свете и без хозяина. Просторная комната, блеклые стены, прозрачные шторы, и окна за ними едва отгораживают меня от мира. Все это побочное впечатление. Вглядеться в главное невозможно, так как его нет. Я долго не могла понять, отчего мне свободно тут. Здесь пусто. Ни полок с сувенирами, ни детских книг, впрочем, как и взрослых. Нет ни картин на стенах, ни фотографий в рамках, ни открыток со дня рождения. Нет ковра, затоптанного чужими ногами. Нет тетрадей, только пачка белой бумаги со сценариями. Нет прошлого. Но ведь оно где-то существует. Оно не могло исчезнуть, просто потому что оно теперь не нужно. Очевидно одно: тут его нет. Тогда я подумала, что мне с Сашей по пути.
Почему же теперь, в эту минуту, я хочу сойти. Словно по воле случая я села в попутку, а теперь боюсь водителя. Я посмотрела на него — он задумчиво счастлив. Как младенец, который ничего не знает. У которого нет памяти — который заново живет.
— Я вот думаю, хорошо бы всем людям стереть, на фиг, память…
— К чему это ты?
— Не знаю. Так, в голову пришло.
— Прекрасно, — улыбнулся Саша.
— Нет, просто представь. Если бы мы не знали ничего о фашизме, расизме, нацизме, шовинизме и прочих гадостях, мы просто жили бы, как нам самим нужно. И сами бы решали заново, хорошо это или плохо…
— Погоди, ты пугаешь меня! Все это плохо, раз и навсегда.
— Это — да. Но есть и другие вещи.
— Например?
— Не знаю… Просто я подумала, что каждое последующее поколение несчастнее предыдущих. Потому что оно слишком много знает, не только о себе, но и о других, прошлых… Оттого мы идем по кругу. Выдумываем что-то новое, а оказывается — уже было. Круто было бы начать мир заново.
— Жаль, у нас уже не получится, — Саша обнял меня и засмеялся. Он всегда смеется, когда я рассуждаю. И мне становится легко — я хочу, чтоб он держал меня крепче. Я большая трусиха, я могу спрыгнуть. Мне нужен очень сильный захват — я мгновенно поддаюсь.
— Нет, есть один способ, — я рассмеялась в ответ. Он повалил меня, и мы стали бороться, как дети. Я продолжала сквозь смех: — Нужно пытаться разглядеть в человеке просто человека. Отбросить всякую шелуху, особенности, приметы… Если считать, что человек — мир, то начать его заново можно. Правда, это трудно.
— Хватит нести бред! — крикнул он и укусил меня за шею. — Я тебя люблю.
* * *
Я бегу по тротуару. Волосы липнут к щекам. Ветер — только кажется. Просто встречный воздух разбивается о мечущееся тело. Я вижу цель, мне нужно попасть туда — и в то же время, я не хочу, нет, не хочу…
Полчаса назад позвонил Волков, бросил в трубку смятые слова. Костя очнулся, хочешь попрощаться? От негодования и страха я выронила мобильник из рук. Как это странно — я не видела его несколько дней, а теперь он пробудился, чтоб мы напоследок разглядели в его глазах жизнь. Он зафиксирует ее в нашей памяти. Да, в эти дни я начала думать, что Кости никогда не было. Чушь. Какая омерзительная чушь…
Люди в халатах на плечах, с растерянными лицами. Отчего когда люди боятся потерять кого-то, они чувствуют растерянность? Словно они не знают: бывает, люди умирают. Внезапно или запланированно. Рано или поздно. Но необратимо и всегда. В этом нет никакой загадки.
Я чувствую, что опаздываю. Я боюсь произнести хоть слово — врачи проходят мимо и с жалостью оглядываются. У меня липкие щеки. Я могу еще очень долго плакать.
Охранник не пускает меня. Я вырываюсь, и он, кажется, отступает. Я дергаю толстую дверь. Вижу Андрея, рядом Волков, маленькая женщина в очках, какая-то старушка… и он. Он глядит на меня и не узнаёт. Он спокоен и еле дышит. Твою мать, где он был все это время?.. И куда теперь собрался?
Через два часа его не стало. Я против этого, но кто-то очень даже за. Мое мне-
ние — и мнение людей рядом со мной — оно этого кого-то совершенно не интересует. Иногда иметь собственное мнение бесполезно. И нет в этой дерзости никакого приятного чувства.
Это мнение лишь давит меня изнутри. Не выплюнуть его, не проглотить.
Его накрыли с головой, поместив на какую-то дрянную каталку. Повезут в морг, к себе подобным. Умерев, человек становится всем чужим. Его нужно отстранить, отгородить. Избавиться…
— Не плачь, — Волков обнимает меня за плечи. Он мрачен, но тих.
— Не успокаивай меня, от этого мне больше хочется плакать, — говорю надрывисто.
— Хорошо, плачь, если хочешь…
— Почему он умер?
— У него был рак крови.
— Какой, на хрен, рак? И какого хрена его не лечили? У него ведь назначена хренова операция!
— Нет, нет, — бормочет Волков, поглаживая меня по спине. — Никакой операции. Слишком поздно. Костя знал, что умрет. Слишком поздно все обнаружилось. Он говорил мне, Андрей тоже знал…
— Вы все придурки, надо было действовать…
— Он говорил мне, что будет лечиться шитьем. Как видишь, ничего не вышло.
— Что за хрень?..
— Вовсе нет. Просто не получилось, могло бы получиться… Он попробовал, разве это глупо? Если другое не помогло бы точно.
— Почему же не получилось? — говорю я совершенно серьезно.
— Я не знаю.
Руки, ноги… озябшие от отсутствия крови. Сердце набухло. Жизнь. Я подбираю ее с пола, как упавший в пыль подол, я затыкаю ее по углам, я прячу ее от всевидящего ока. Она моя. Моя! Ведь моя же? Хоть что-то должно принадлежать мне безоговорочно. Только, оказывается, даже улыбка грустного человека имеет к тебе большее отношение, чем собственная жизнь. Когда ты мертв. Я цепляюсь острыми ногтями в ничтожную жизнь, я держу ее что есть мочи…
* * *
Я долго глядела в окно. Я видела мир — и он казался мне мутной, замызганной банкой, плотно закрытой тугой крышкой из полиэтилена. Давным-давно кто-то проткнул в ней несколько дырочек — мы можем дышать. Время от времени кто-то подсыпает нам пищи — мы можем есть. Мы много чего можем, но нам неведомо одно: нам никогда не понять, кто этот всемогущий, что существует там, за мутным стеклом. И что ему, собственно, нужно? Почему он не бросит банку о стенку, чтоб та разлетелась вдребезги? Он вытаскивает нас отсюда по очереди, наверное, лишь бы банка не переполнилась. А мы, оставшиеся, строим невообразимые иллюзии по поводу своего последнего путешествия и внезапного исчезновения других. Нам кажется — в этом есть какая-то удивительная тайна.
Рядом со мной в окно смотрели нарядные манекены. Перед ними бездна. Только они ни черта не видят. У них нет ни голов, ни глаз, ни внутренностей. В их прекрасных силуэтах — рука мастера. Он сам, весь, тут. Непрочные стежки… то же, что и кожа, хрупкая, недолговечная.
С самих пяток, с той кожи, что плохо чувствуется сердцем, оттуда, не извне, тихо и размеренно поднимается волна. Радости и боли. Я отчетливо понимаю эти два чувства и различаю, но не могу разъединить. На минуту мне показалось, что я торопливо схожу с ума, что в моих мыслях путается разум. Но это не так. Я просто начала понимать, безошибочно, как будто разгадав давно нежившую теорему: все в этом мире очень просто, слишком просто, что не всегда верится. Я многого не знаю, это верно. Но я принимаю все заранее — понимаю ли я? Это неважно.
Так же как и эти манекены, они теперь неважны, когда Кости больше нет. Они теперь тоже мертвы, они не дышат.
Коллекция почти готова. Тут много прекрасных вещей. Многое можно продать, Андрей не станет этого делать. Он сказал, что намерен закончить начатое, и сделать это должны мы — я и Дима. Я не пойму, зачем ему все это нужно?
Дима и Андрей обсуждают суть дела в кабинете. Я выскользнула. Из-за духоты, из-за робости. Как они не видят — тут ничего не имеет смысла. Больше ничего.
Теперь я в мастерской, довольно долго. Я впервые здесь одна. И я радуюсь. Мне грустно, но я радуюсь. Я перестала бояться, что схожу с ума. Все они сумасшедшие — я самая нормальная из всех. И хочется мне сделать только одно…
Я беру самые острые ножницы. Они острее ножа и глубоко ранят ткань. По самым важным артериям и венам. Я режу усердно, улыбаюсь и плачу. Уничтожаю брюки, юбки, платья. Больше всех сопротивляются тренчкоты, без подбортов и подкладки, с торчащими нитками. Заодно умерщвляю и выкройки с оставшейся тканью. Не знаю, я не умею разговаривать с душами, но, по-моему, Костя доволен. Кто бы хотел, чтоб его ампулы и таблетки выставляли напоказ, когда пациент мертв? Во мне не осталось сомнений — на столе возвышается разноцветная скала. Прекрасная коллекция — very sophisticated — те самые пуговицы, тот самый шелк и шерсть — теперь это куча дерьма.
Ничего не остается, а они, там, за стеной, решают дальнейшую судьбу бесформенного трупа. Смешно. Я не вполне осознаю смысл содеянного, но точно знаю: видеть эти безмозглые манекены, одетые в Костину кожу, не смогла бы.
* * *
Я не хочу брать трубку. Час ночи на циферблате, шторы не пропускают картину улицы, но я-то знаю: там ничего. Сердце колотится, уши горячи, руки ищут причину не тянуться к дрожащему на тумбочке мобильнику. Мне нечего сказать. Я сделала то, что сделала. По чисто человеческим соображениям мне стыдно, по животным — я глубоко под кожей, в тихом пульсировании, без единого просвета, без капли сожаления. Господи, как долго длится звонок… Резко схватив трубку, я жму. Там голос. Он одинок.
— Дима, простите меня.
Он молчит несколько секунд. Проглатывает. Выдыхает:
— Андрей очень недоволен. Он так орал. Теперь и не знаю, что делать… Уже никак не восстановишь, — медленное бормотание.
— Зачем ему это? — говорю тихо.
— Ты что, не понимаешь? Костя был его другом. Он хочет сохранить память о нем, он хотел… Он думал, будет лучше, если мы закончим его коллекцию. Ведь Костя хотел закончить ее до смерти, пока жив…
— Он не успел.
Волков снова молчит. Где-то там, в его крохотной комнате, шипит телевизор.
— Ты в своем костюме, ну, том, синем?..
— Да, — он говорит это смело, но спокойно. — Я об этом и хотел поговорить с тобой. То есть попросить. В общем, когда я умру и если я умру раньше тебя, если мы будем дружны с тобой в тот момент, я хочу, чтоб ты сделала с моим костюмом то же самое. Я хочу, чтоб он умер вместе со мной.
— Почему?
— Это мой костюм, — я чувствую, что он улыбается. — А я эгоист, помнишь?
— Хорошо, я сделаю это.
— Если хочешь, я могу пообещать тебе то же. У тебя есть что-нибудь, что нужно уничтожить?..
Я кидаю взгляд на лицо Саши. Его глаза прикрыты сном, он тихо дышит.
— Нет, — улыбаюсь и я. Прощаюсь, кладу трубку. И очень быстро засыпаю.
В ту ночь мне приснилась наша мастерская. Волков неуклюже сидел на диване в углу, Костя, как обычно, крутился вокруг манекена, а я стояла у порога и держала на ладони именное приглашение на вечеринку. По-моему, Костя тогда подмигнул мне.
И шью я по-прежнему паршиво. Я думаю, это не так интересно.
Самое интересное в жизни — это разгадывать людей. Будто те ребусы.
Еще интересно разгадывать жизнь. Пугает одно: даже перед самой смертью вряд ли возможно наконец осознать ошибочность многочисленных мнений и поступков.