Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2011
Наум Синдаловский
Наум Александрович Синдаловский родился в 1935 году в Ленинграде. Исследователь петербургского городского фольклора. Автор более двадцати книг по истории Петербурга: “Легенды и мифы Санкт-Петербурга” (СПб., 1994), “История Санкт-Петербурга в преданиях и легендах” (СПб., 1997), “От дома к дому… От легенды к легенде. Путеводитель” (СПб., 2001) и других. Постоянный автор “Невы”, лауреат премии журнала “Нева” (2009). Живет в Санкт-Петербурге.
острая словарная необходимость
Место и роль городского фольклора в системе межчеловеческого общения
1
Пожалуй, наиболее убедительным признаком жизнеспособности любого национального языка является его постоянное стремление к расширению своего словарного запаса. В основном это происходит двумя проверенными многовековым опытом способами. Либо с помощью внутриязыковых словообразовательных процессов, либо за счет внешних заимствований из других языков. Что касается первого, инструментального способа пополнения словника, то он носит скорее качественный, смысловой характер и имеет отношение к художественным, живописным возможностям языка. В этом случае необходимость каждого нового слова, образованного, скажем, с помощью суффикса, приставки, окончания или другого инструментария, чаще всего определяется индивидуальной необходимостью в нем отдельного творца и уже затем становится собственностью всех остальных потребителей языка. Составители толковых словарей хорошо знают, как это важно, и потому каждый раз стараются привести примеры употребления того или иного слова в художественной литературе. Иногда это не происходит, и тогда слово так и остается за пределами академических словарей. Например, многие словесные изобретения, предложенные Александром Исаевичем Солженицыным, так и остались не востребованными словарной системой русского языка.
Второй способ пополнения национального языкового арсенала напрямую связан с конкретной экономической, политической или культурной исторической ситуацией, в которой в разное время находятся страна и ее народ — носитель языка. В России таких заметных периодов было несколько. Впервые древний праславянский язык серьезно пополнился новыми словами в период христианизации Руси, когда вместе с первыми переводами Библии и церковными службами в русский язык пришли греческие, а затем и церковнославянские словообразования. Через несколько веков русский язык почувствовал на себе мощное воздействие тюркских языков, связанное с татаро-монгольским нашествием и позднее — с непосредственной близостью влиятельной Оттоманской империи. В XVI веке, в так называемое Смутное время, на Русь хлынул заметный поток слов из польского языка. В XVIII веке, с началом петровских преобразований, русский язык обогатился экономическими, морскими и военными терминами из нидерландского и немецкого языков. Одновременно русский грамматический словарь начал пополняться француз-
скими и итальянскими словами из области культуры и быта. Процесс этот непрерывен, он имеет ярко выраженный перманентный характер. Например, в настоящее время русский язык испытывает серьезное влияние англицизмов.
К огорчению современных последователей небезызвестного адмирала Шишкова, ратующих за стерильную чистоту русского языка, абсолютное большинство заимствованных слов носит не замещающий, как им кажется, а дополняющий характер.
Еще древние римляне говорили:“Rem verba sequentur”, что в переводе означает:
“Слова последуют за предметом”. Английское слово “киллер” появилось в русском языке вовсе не потому, что в нем не было слова “убийца”. Просто в современной России появились представители нового социально-криминального явления, условно обозначавшиеся двумя словами “наемный убийца”. Язык, всегда тяготеющий к словарной лапидарности, отказался от двухсловной дефиниции и предпочел более лаконичный вариант, предложенный английским языком. При этом английский язык ничего не потерял, а русский — увеличил короткий до того синонимический ряд к понятию “убийца” еще одним словом. Пользователям отечественных словарей хорошо известно, что чем длиннее синонимический ряд, тем богаче, ярче, выразительнее и разнообразнее родной язык. Синонимы придают языку тонкие смысловые оттенки, окрашивают речь дополнительными нюансами эмоциональных или стилистических красок. Уже один тот факт, что полных синонимов, то есть двух или нескольких слов, абсолютно тождественных друг другу, не бывает по определению, говорит в пользу исключительной ценности длинных синонимических рядов. Если внимательно вслушаться в два современных русских слова “учитель” и “преподаватель”, то при всем внешнем сходстве понятий, ими обозначаемых, легко заметить разницу в определении вроде бы одной и той же профессии. А ведь эту разницу можно было и безвозвратно утратить, откажись в свое время русский язык добавить к исконно русскому “преподаватель” греческое слово “учитель”. Подобных примеров много.
Кроме словообразовательных практик и внешних заимствований, у языка есть еще один мощный источник пополнения лексических запасов, расширения и обогащения словарных фондов. Этот резерв внутренний. Условно его можно отнести к устной низовой культуре, которая включает в себя местные диалекты, народные говоры, профессиональный жаргон, молодежный сленг, студенческое арго, “блатную музыку” и прочие подобные лексические пласты языковой народной культуры. К этому ряду следует отнести и городской фольклор.
Количественно степень участия городского фольклора в создании общенационального словника не столь велика. Примеров попадания фольклорных образований в академические словари не так много. Гораздо большее участие принимает фольклор в отображении языковых процессов, происходящих в обществе, в их комментировании и осмыслении. Романтические легенды о появлении в языке тех или иных новых лексем, убийственные анекдоты об их неумелом использовании в русской вербальной практике, блестящие опыты осмеяния труднопроизносимых и вовсе непроизносимых открытий советского канцелярско-бюрократического языка являют собой бесценные примеры подлинно ревнивого отношения народа к своему языку, к его сохранению и обогащению.
Особенно богатый материал на эту тему содержится в топонимическом своде Петербурга и Ленинградской области, в котором многие современные официальные названия местных географических и административных реалий в прошлом представляли собой простонародные, русифицированные или искаженные варианты иноязычных или труднопроизносимых русских старинных топонимов. Извилистые пути их эволюционного, а порой и революционного развития прослеживаются в старинных преданиях и легендах, дошедших до нас из глубины 300-летней истории Петербурга. Но не только. Полуграмотные петровские солдаты и безграмотные мужики, согнанные со всей страны на строительство новой столицы, легко поигрывая доставшимися им от финских и шведских аборигенов Невского края незнакомыми географическими названиями, не только превращали Купсино в Купчино, Уллялу в Ульянку или Сарское Село в Царское. Они не только оставили прекрасные легенды о купцах и купчих крепостях, о молочнице Саре и красавице Ульяне, справно варившей уху, но и стали создателями и соавторами современного Топонимического словаря.
В словарной лексике есть примеры появления и так называемых именных слов, то есть слов, образованных от имени или фамилии конкретного исторического персонажа. Как правило, такие словообразования имеют фольклорное происхождение. Их этимологическое значение трудно переоценить, так как многие из таких слов для современного читателя давно уже потеряли свою смысловую связь со своим происхождением. Особенно когда этимология легко поддается многовариантному толкованию, как, например, в слове “кутузка”. Его можно возвести и к древнерусскому слову “кут” в значении “угол”, “каморка”, и к фамилии генерал-губернатора Петербурга П. В. Голенищева-Кутузова, который якобы первым изобрел новый способ предварительного изолирования подозреваемых преступников при полицейских управах. Ценность такой этимологии остается бесспорной, даже если она признается вульгарной, как это снисходительно называется в строгом научном сообществе.
Язык — это тонкая и легкоранимая знаковая система. Она не терпит грубого внешнего вмешательства, нарушающего внутренние и хорошо отлаженные механизмы словообразования. Что получается в случае пренебрежения этим неписаным законом, ярко изобразил в своем провидческом романе “1984” Джордж Оруэлл. В нем для обозначения языка тоталитарного общества, изуродованного партийной идеологией, он предложил выразительный термин “новояз”, образованный по известному принципу создания аббревиатур. Это была пародия на новый советский язык с его трескучей риторикой и высокопарной демагогией в изображении фантастиче-
ских коммунистических химер. С тех пор как роман увидел свет, удачно найденный термин вошел в широкое употребление и даже приобрел расширительное значение. Новоязом стали называть всякий нелепый искусственный язык, созданный вопреки его естественным нормам возникновения и развития.
Но еще задолго до Оруэлла петербургский городской фольклор живо откликнулся на неизлечимую страсть большевиков к аббревиатурам, грубо внедряемым в повседневную жизнь населения независимо от того, согласуются они с вербальными законами правильного произношения или уродуют и коверкают язык, нанося непоправимый вред врожденной грамотной речи. С убийственной беспощадностью фольклор предложил такие деаббревиации насаждаемых сверху немыслимых сокращений, от которых, очень может быть, до сих пор ворочаются в гробу или поеживаются в одном из кругов ада их неуемные создатели.
Опасность, если можно так выразиться, аббревиатизации языка состояла еще и в том, что она распространялась на такую священную область языкознания, как собственное имя, сакральный характер которого не подвергался сомнению в течение долгих тысячелетий. Новые революционные имена, создаваемые по образу и подобию аббревиатур, позволяли с помощью одной-двух букв зашифровывать в новообразованной именной конструкции идеологизированную информацию в таком количестве, что счастливые обладатели нового коммунистического имени порой не выдерживали ее тяжести и либо искали возможность отказаться от него, либо всю жизнь стеснялись его партийного происхождения. Видимо, не зря аббревиатуру “СССР” в народной, низовой культуре расшифровывали: “Страна Сумасшедших Сокращений Речи”. Только в лакейском болезненном сознании партийных холуев могли родиться такие шедевры извращенной психики, как РОЖБЛЕН (РОЖденный Быть ЛЕНинцем) или ЛОРИКЭРИК (Ленин, Октябрьская Революция, Индустриализация, Коллективизация, Электрификация, Радиофикация И Коммунизм). Поистине сон разума рождает чудовищ. Единственно, что можно добавить к этой испанской народной мудрости, так это то, что чудовища, рожденные безумием, в конце концов набрасываются на своих создателей. Мы знаем многие имена, от которых в приказном порядке приходилось отказываться только потому, что в них были зашифрованы имена революционных деятелей, провинившихся перед партией. Подробнее мы об этом расскажем в соответствующей главе настоящего очерка.
Можно привести еще более выразительные примеры убийственного сарказма городского фольклора. Так, ленинградцы превратили в аббревиатуру название знаменитого линкора “Парижская коммуна”, и в просторечии его называли не иначе как “Пар коммуны”.
Возможности фольклора практически неограниченны. Иногда достаточно одной буквы, чтобы не только изменить смысл сказанного, но и создать новое слово. В ответ на высокопарный призыв ослепленного коммунистической пропагандой Маяковского считать, что “Ленин и теперь живее всех живых!”, фольклор предложил свой вариант лозунга. Он не только оспаривал поэтическую метафору “трибуна революции”, умело внедренную партийными функционерами в массовое сознание и готовую вот-вот материализоваться в новую религию, но и создавал иное видение огромной проблемы: “Ленин и теперь лживее всех лживых!” А создать новое видение проблемы — это значит дать людям надежду на ее решение.
2
Первыми иноязычными словами, с которыми в начале XVIII века столкнулись петровские гвардейцы, едва ступив на топкие берега Приневья, были финские. Нева, Ладога, Лахта, Вуокса, Охта, Кавголово, Лемболово, Дудерово, Пулково, Лигово и многие другие географические и административные названия существовали задолго до появления на карте Ингерманландии русско-немецко-голландского топонима Санкт-Питер-Бурх. Иногда мы об этом даже не подозреваем. Например, кажущееся вполне русским название речки Карповка на самом деле является русифицированной формой финского топонима Корпийоки, что переводится как “лесная речка”.
Угро-финские племена пришли сюда за тысячи лет до христианской эры. Движимые инстинктом выживания и в поисках лучших земель для расселения, они покинули отчие места в предгорьях Алтая, преодолели Уральский хребет и осели на равнинах северо-восточной низменности европейского континента. На пути своего длительного следования они оставляли языковые меты в виде многочисленных названий географических реалий, временных стоянок, а затем и выбранных мест для оседлого проживания.
Славяне пришли сюда значительно позже, однако им хватило мудрости не менять сложившийся веками топонимический свод Приневского края. Правда, в народе непривычные для русского слуха и труднопроизносимые фонетические конструкции подверглись трансформации. Их старались русифицировать, приспособить к понятной обыденной речи, сделать более близкими по звучанию к исконно русским словам. При этом, как бы оправдываясь за невольное вмешательство в естественные законы словообразования, народ создавал легенды, объясняющие возникающие языковые изменения. Сегодня эти легенды представляют собой уникальный арсенал так называемой вульгарной, или народной, этимологии. Она ни в коем случае не отменяет и не замещает научных представлений о происхождении тех или иных древних топонимов, но без нее эти представления выглядят довольно пресными, если не сказать, вообще несъедобными, как русские щи без крупицы экзотиче-
ской приправы или щепотки поваренной соли.
Так, например, хорошо известная по старинным финским и шведским географическим картам финская деревушка Аутово вошла в русские словари в своем русифицированном варианте Автово. Согласно городскому фольклору, это название родилось в 1824 году, после страшного наводнения, затопившего и разорившего чуть ли не половину города. Объезжая наиболее пострадавшие места, Александр I разговорился с толпой разоренных крестьян. Он спросил, что потеряли они от наводнения. “Все, батюшка, все погибло! Вот у афтова домишко весь унесло и с рухлядью, и с животом, а у афтова двух коней, четырех коров затопило, у афтова…” — “Хорошо, хорошо, — нетерпеливо прервал его царь, — это все у Афтова, а у других что погибло?” Тогда-то и объяснили императору, что старик употреблял слово “афтово” вместо “этого”. Александр искренне рассмеялся и приказал выстроить нынешнюю красивую деревню и назвать ее “Афтово”. Затем уже это название приобрело современное написание.
То же можно сказать и об историческом районе Петербурга Ульянка, названном будто бы, по одной легенде, по имени некой Ульяны, которую встретил на местной дороге Петр I, а по другой, по тому же имени, но принадлежавшему другой Ульяне. Как мы уже знаем, она варила такую уху, что на нее съезжались гастрономические гурманы со всего Петербурга. Хотя на самом деле Ульянка — это всего лишь искаженный вариант финского топонима Улляла.
Любопытна судьба другого финского топонима — Siestar. В переводе он означает “черная смородина”. Так древние угро-финские племена за характерный цвет воды называли живописную речку, некогда служившую государственной границей между Финляндией и Россией, а затем Советским Союзом. На берегу финской Siestar
Петр I основал промышленный городок с оружейным заводом и назвал Сестрорецком, то есть город на реке Сестре. Уж очень походило звучание финского топонима на русское слово “сестра”.
Кроме этимологических словников, финским присутствием отмечены и русские фразеологические словари. Например, добродушное ругательство “чухна парголовская” и сегодня напоминает о преимущественно компактном проживании финнов на территории Петербурга и области. Чухнами называли представителей древнего финно-угорского племени чудь, одним из районов расселения которых была деревня, давным-давно названная по финскому имени Парко. Название этого племени сохранилось и в известном гидрониме Чудское озеро.
Парголово было одним из многочисленных звеньев сложившегося в дореволюционные годы так называемого “Финского пояса Петербурга”, обитатели которого долгое время успешно справлялись с задачей обеспечения петербуржцев молочными продуктами. Поэтический образ “охтенки-молочницы” навеян Пушкину именно этим финским промыслом. Репутация финских поставщиков и качество их товаров была в Петербурге исключительно высокой. Русские производители этой же продукции, рекламируя покупателям свой товар, намеренно коверкали родной язык и выкрикивали: “молоко”, “масло”, “мясо” с заметным финским акцентом. Современные петербургские финны утверждают, что и пословица “Почем фунт лиха?” этимологически восходит к финскому слову “liho”, что в переводе означает “мясо”. Пригородные финны в избытке завозили его на питерские рынки и фунтами продавали горожанам. Фунт мяса стоил не так дешево, и финское “liho” со временем трансформировалось в русское “лихо”, что по-русски означает “беду” или “несчастье”.
Взаимопроникновение двух языковых культур не раз обыгрывалось в фольклоре. Вот один из анекдотов. Приехал чухна на Пасху в Петербург и по совету русских приятелей пошел в церковь. “Ну как? — спросили его приятели, когда тот вернулся. — Понравилось?” — “Понравилось-то, понравилось, только вот ничего не понял”. — “?” — “Выходит поп и кричит: ”Крестовский остров!” А толпа ему хором отвечает: ”Васильевский остров!”” Русские хохочут над простодушным финном, которому в восклицаниях “Христос воскрес!” и “Воистину воскрес!” слышатся названия питерских островов. Финн не понимает, но тоже смеется.
Хронологически Голландию можно считать второй европейской страной, пополнившей петербургский лексикон новыми словарными единицами. В Голландии Петр I еще до основания Петербурга учился корабельному делу. Голландские корабли первыми доставили чужеземные товары в Петербург. От Голландии в основном нам достались термины кораблестроения и судоходства. Но не только. Следы голландского присутствия сохранились в современном Петербурге в виде топонимов “Голландский дом”, как называют дом голландской церкви на Невском проспекте, 20, “Голландский квартал” — квартал вокруг него. Кроме того, в Петербурге есть Новая Голландия — островок в устье Мойки, превращенный Петром I в склады для хранения и сушки корабельного леса по новой для того времени голландской технологии.
Наконец, голландцы постоянно напоминают о себе широко известным фразеологизмом, окрашенным на российской почве в откровенно вульгарные тона. Давняя дефиниция моряка, прибывшего из Голландии: “Herr aus Holland” в переводе означает всего лишь “господин из Голландии”. Попав в русский язык, дефиниция прижилась, но расцвела уже в новом качестве. Первая часть этой лексической конструкции, созвучная с названием двадцать третьей буквы славянской кириллицы “х”, утратила мягкость своего голландского выговора и стала в отечественном варианте произноситься твердо: “хер”, а вся лексема в русской транскрипции превратилась в расхожее ругательство.
Степень немецкого вмешательства в состав и структуру русского языка, судя по городскому фольклору, невелика, несмотря на широкие и весьма эффективные экономические, политические и межчеловеческие связи между двумя народами — немецким и русским. Этому есть причины. Сама этимология слова “немец”, восходящая к древнеславянскому понятию “немой”, “непонятно говорящий”, говорит об осторожном, недоверчивом отношении вообще ко всем пришлым людям. Немцами называли в Древней Руси чужих пришельцев. Не зря Петр I, затеявший непонятные простому люду реформы, противоречащие традициям и обычаям отцов и дедов, в народе ассоциировался или с врагом человечества “антихристом”, или с “немчином”, засланным на святую Русь. По некоторым легендам, он считался “Лефортовым сыном”, подброшенным москвичам из немецкой, Лефортовой слободы. Преодолеть этот страх перед “чужим” было непросто.
Дело усугубили личные, семейные обстоятельства дома Романовых. Согласно закону о престолонаследии, наследники русского престола могли жениться только на принцессах исключительно царского достоинства. Все остальные браки считались морганатическими, то есть неравнородными. Однако найти невесту, равную себе по крови, в России было невозможно по определению. Оставалось искать в Европе. Выбор пал на Германию, состоявшую в то время из множества самостоятельных мелких княжеств и герцогств. Так в жилы русских императоров все в более и более прогрессирующем количестве стала вливаться немецкая кровь.
Понятно, что это обстоятельство не могло не сказаться на взаимоотношениях народов, хотя сами монархи всегда старательно подчеркивали свою “русскость” и пытались дистанцироваться от немецкого происхождения. Так, хотя Екатерину II в народе и называли “Немецкая мать русского отечества”, но пользовались любым случаем, чтобы ее же уязвить в анекдоте. “Любила Екатерина Великая свою родину. Встанет, бывало, чуть свет, наденет сапоги и ходит вокруг кровати: айн, цвай, драй… Айн, цвай, драй…” Впрочем, все заканчивалось примирительными легендами. Согласно одной из них, однажды Екатерина почувствовала себя плохо. Приехал доктор Роджерсон и пустил ей кровь. В это время вошел граф Безбородко, чтобы справиться о ее здоровье. Императрица улыбнулась и миролюбиво ответила: “Теперь все пойдет лучше: последнюю немецкую кровь выпустила”.
Александр III, хорошо понимая нужды государства и остро чувствуя настроения народа, возвел в основу своего царствования монархическую идею русификации страны. Это, казалось ему, отвечало самым сокровенным стрункам русского народа. Пример подавал лично, за что получил характеристику “самого русского царя”. Едва взойдя на престол, Александр III, согласно одной легенде, вызвал к себе в кабинет Победоносцева и, оглядываясь по сторонам, не подслушивает ли кто, попросил откровенно сказать ему “всю правду”: чей сын Павел I? “Скорее всего, отцом императора Павла Петровича был граф Салтыков”, — ответил Победоносцев. “Слава тебе, Господи, — воскликнул Александр III, истово перекрестившись, — значит, во мне есть хоть немножко русской крови. Значит, мы — русские”.
Между тем, даже по официальным данным, в Александре III было всего 1/64 русской крови и 63/64 — немецкой. И к этой 1/64-й Александр относился исключительно ревностно. Сохранилось предание о том, как однажды императору представляли членов штаба одного из армейских корпусов. Когда седьмой по счету прозвучала фамилия “Козлов”, Александр Александрович облегченно вздохнул и не удержался от восклицания: “Наконец-то!” Все остальные фамилии были немецкого происхождения, начинались на “фон” или имели окончания на “гейм” или “бах”.
Основания для императорского беспокойства были серьезные. Ситуация тяготела к развитию. К началу Первой мировой войны немецкие фамилии имели более 15 процентов офицеров русской армии и около 30 процентов членов Государственного совета. На этом фоне даже Николай II выглядел русским, что называется, на все сто процентов. Сохранился анекдот, как Николай II в сопровождении свиты шел по Красной площади к помосту, с которого собирался зачитать москвичам манифест об объявлении войны Германии. Собралась толпа. Один мужик спрашивает соседа: “Кто это?” — “Граф Фредерикс”. — “А энтот?” — “Граф Бенкендорф”. — “А этот?” — “Барон Корф”. — “А энтот?” — “Фон Грюнвальд”. — “А энтот?” — “Флигель-адъютант Дрентельн”. — “Ишь ты, сколько немцев в плен забрал. Да только зачем энто он их с собой возит?”
Нельзя сказать, что немцев в России не жаловали. В Петербурге с давних времен сохранилась идиома: “Василеостровский немец”. Она стала символом добропорядочности, трудолюбия, благополучия и солидности. Когда кого-то хотели похвалить, так и говорили: “Какой-то весь насквозь добротный, на иностранный лад, вроде василеостровского немца”. И все же к ним относились настороженно. При Павле I солдат, переодетых в новую форму, сшитую по немецкому образцу, презрительно называли: “Русс а-ля прусс”. Согласно легендам, Николая I “залечил до смерти” лейб-медик немец Манд. Императрицу Александру Федоровну, супругу Николая II, уроженку Германии и немку по крови считали немецкой шпионкой, и солдаты на фронте отказывались брать награды из ее рук.
Тем не менее в топонимических словарях Петербурга есть напоминание и о немецком языке. Так, по одной из легенд, название исторического района Коломна произошло от немецкого слова Colonie, в переводе означающее “селение”. После Второй мировой войны на углу Невского проспекта и улицы Рубинштейна открылось первое в Ленинграде современное кафе-автомат. Ленинградцам кафе полюбилось, и они прозвали его за быстроту обслуживания “Американкой” или “Пулеметом”. Но качество пищи было настолько отвратительным, что название “Пулемет” сразу же приобрело второй смысл и трансформировалось в идиому “Пуля в живот”. Отсюда было недалеко и до второго названия: “Гастрит”. Но есть и легенда, опровергающая эту версию и предлагающая свою легенду о происхождении названия кафе. Согласно ей, первыми кафе-автомат облюбовали для своих встреч демобилизованные офицеры, вернувшиеся в 1945 году из Германии. Между собой они называли кафе “Гаштетом” — от немецкого “ресторанчик”. И только много позже, уже при новом поколении постоянных посетителей этого кафе, “Гаштет” превратился в “Гастрит”.
В сравнении с немецким, французскому языку повезло больше. Он сохранился в городском фольклоре, что называется, в чистом виде. Так, известную и влиятельную в светских кругах княгиню Наталью Петровну Голицыну, ставшую прототипом главной героини пушкинской повести “Пиковая дама”, в Петербурге за глаза называли “La princesse Moustache” (от французского moustache — усы) чаще, чем по-русски: “Княгиня усатая”. В молодости она слыла красавицей, но к старости обросла усами и приобрела весьма непривлекательную внешность.
Музыкальный павильон в Павловском парке в кругах питерских меломанов был широко известен как “Salon de musique”, хотя простой народ пользовался русским каламбуром, построенным по законам звукового соответствия: “Соленый мужик”.
В XVIII веке в узком Тюремном переулке существовал один из крупнейших в столице картежный притон. Здесь проигрывались казенные деньги и личные состояния, игроки стрелялись и сходили с ума. Скандалы, грозившие закрытием притона, следовали один за другим, но каждый раз влиятельным игрокам удавалось их замять. Картежники стояли насмерть и готовы были скорее погибнуть, как древние спартанцы в легендарном Фермопильском ущелье, нежели лишиться своего игорного дома. С тех пор в Петербурге Тюремный переулок стали называть по-французски “Le passage des Thermopyies”.
В начале XX века в Петербурге был открыт Народный дом Николая II. Народный дом был необыкновенно популярен. Он считался образцом современной архитектуры. Его изображения часто появлялись в специальной и популярной литературе. Сревом теле здоровый дух”.
3
В мировой истории словообразования личное имя занимает одно из самых почетных мест. Слова, образованные от собственного имени или фамилии, называются именными словами. Мы с ними хорошо знакомы с детства, порой даже не догадываясь об этом. Многие названия календарных месяцев происходят от имен римских императоров, мавзолей — от имени карийского царя Мавзола, дизель — от имени немецкого инженера Рудольфа Дизеля, асфальт — от имени баварского землевладельца Леопольда Асфальта, одеколон — от имени города Кёльна и так далее, и так далее. Есть такие слова и в петербургском лексиконе. В создании многих из них сыграл свою созидательную роль городской фольклор.
Среди именных слов, сохранившихся с конца XVIII века, в речевом обиходе бытуют фольклорные названия первых бумажных денежных знаков, введенных в обращение Екатериной II. 100-рублевые купюры с изображением портрета императрицы в народе получили название: “Катя”, “Катюха”, “Катеринка”, “Катенька”. Купюры достоинством в 500 рублей, украшенные портретом Петра I, назывались “Петенька”. Традиция присваивать деньгам нарицательные имена, образованные от имен собственных, сохранилась и в дальнейшем. Бумажные денежные знаки, выпущенные Временным правительством Керенского, в фольклоре назывались “керенками”. Во время Гражданской войны свои собственные деньги имели и области, контролируемые генералом Деникиным. Они имели подпись министра финансов деникинского правительства Н. В. Чайковского. Среди коллекционеров такие купюры до сих пор называются “чайковками”. Первые советские бумажные деньги с изображением Ленина в народе получили название “ленинки”. В скобках заметим, что уже давно в словари городского жаргона попало и нарицательное название всех без исключения денег: “бабки”, по изображению Екатерины II — бабушки русских бумажных денег.
Мы уже знаем об арестантских комнатах при полицейских управлениях, широко известных в народе как “кутузки”. Есть и другие примеры образования подобных именных слов. В старом Петербурге одно время вошли в моду высокие тугие галстуки, которые в обиходной речи называли “горголии”, по имени известного щеголя, действительного статского советника, сенатора и обер-полицмейстера Петербурга в 1811–1821 годах Ивана Савича Горголи. Придуманную неистощимой фантазией неисправимого романтика Александра Грина воображаемую страну, описанную им в повестях и романах, современники называли “Гринландией”. После революции в Доме ученых работал завхозом известный владелец знаменитого в свое время ресторана “Вилла Родэ” Адольф Родэ. По воспоминаниям современников, в голодное послереволюционное время он много сделал, чтобы облегчить жизнь петроградских ученых. Не случайно Дом ученых называли: “РОДЭвспомогательный дом”. “Проскурятником” и “Запесочницей”, по именам своих ректоров Н. М. Проскурякова и А. С. Запесоцкого, называют студенты Горного института и Гуманитарного университета свои alma mater. “Доминиканцами” в дореволюционном Петербурге окрестили постоянных посетителей первого петербургского кафе “Доминик”, владельцем которого был швейцарец Доминик Риц-а-Порта. В 1930-х годах на Невском проспекте начал работать первый кукольный театр марионеток под управлением Евгения Деммени. Впоследствии театру было присвоено его имя. По аналогии с “доминиканцами” посетителей театра ленинградцы называли “демминиканцами”.
Многие персонажи петербургской истории исключительно благодаря стилистическим, фонетическим или иным особенностям своих имен вошли в такие популярные смеховые жанры городского фольклора, как анекдоты и каламбуры. В 1960-х годах, после разоблачения культа личности Сталина и ужасов сталинского террора, в народе началась интенсивная эксплуатация “говорящей” фамилии архитектора Растрелли. Берия на экскурсии по Ленинграду. Экскурсовод обращается к высокому гостю: “Лаврентий Павлович, кто из петербургских архитекторов вам ближе всего по душе? Монферран? Кваренги?..” — “Растрелли”. В другом анекдоте экскурсовод увлеченно перечисляет: “Перед вами дворец, построенный Растрелли… Это особняк, возведенный Растрелли… Это площадь, названная именем Растрелли…” Один из экскурсантов не выдерживает: “Да мы уже поняли, что строителей расстреляли, но, может быть, теперь можно назвать их фамилии?” Сергей Довлатов отметил в записной книжке: “Мемориальная доска: ”Архитектор Расстреллян””.
Надо сказать, что каламбур, умело и к месту использованный, в известном смысле может сыграть и серьезную образовательную роль. В 1920-х годах об архитекторе Карле Росси знал разве что узкий круг специалистов. Краеведение было, мягко выражаясь, не в чести. Да и общий образовательный уровень населения не отличался высоким качеством. Широкой известностью один из крупнейших петербургских зодчих не пользовался. И когда в 1923 году Театральную улицу, созданную им, переименовали в улицу Зодчего Росси, возникли немалые сложности с произношением этого непривычного русскому слуху топонима. По воспоминаниям современников, даже кондукторы автобусов объявляли остановку на свой манер: “Улица Заячья Роща”.
Похожая история с труднопроизносимыми топонимами повторилась через несколько лет. После войны четыре параллельные улицы на северо-западе Ленинграда были названы именами героев Советского Союза, воевавших на Ленинградском фронте: Пограничника Гарькавого, Генерала Симоняка, Тамбасова и Солдата Корзуна. Понятно, что непривычные в произношении фамилии вызвали всплеск мифо-
творчества, высмеивающего чиновничьи издевательства над языком. Фольклор довел ситуацию до абсурда, предложив мнемоническое правило для запоминания названий: “Гарькавая симоняка тамбаснула корзуна”.
Салонный, уличный или профессиональный каламбур в Петербурге стал одним из любимых жанров язвительных пересмешников. “Петербургским литератором КраеЖским” называли известного журналиста и издателя А. А. Краевского, который в развернувшемся в середине XIX века споре, как правильно говорить: “петербурГ-
ский” или “петербурЖский”, особенно рьяно настаивал на “петербурЖском” варианте. Не очень повезло и Достоевскому. Его стилистические длинноты, бесконечные отступления, морализаторские монологи и прочие текстовые особенности в фольклоре породили такие понятия, как “достоевщинка”, в смысле “разговор по душам до потери пульса,” и “достоёвщина” — навязывание собственных рефлексий (доставать + Достоевский).
Героями каламбуров стали и другие персонажи петербургской истории. Полководца М. Б. Барклая-де-Толли за его кажущуюся медлительность в военных действиях против Наполеона и отступательную тактику прозвали “Болтай-да-Только”. Героя Отечественной войны 1812 года П. И. Багратиона называли “Бог рати он”. Крупнейшего русского полководца А. В. Суворова поминали неологизмом “пересуворить”, в смысле “перехитрить”. “Суворова никто не пересуворит”, — говаривали о нем петербуржцы. Деятельность петербургского военного губернатора П. Н. Игнатьева сопровождал ядовитый каламбур: “Гнать, и гнать, И ГНАТЬ ЕГО”. Поставщик соли двора его императорского величества, купец первой гильдии А. И. Перетц остался в истории в том числе и благодаря насмешливому каламбуру: “Где соль, там и Перетц”. О композиторе Исааке Осиповиче Дунаевском злоязычные завистники говорили: “Исаак Иссякович” или “Иссяк Осипович”. О Ленине, когда вопрос о выносе его тела из мавзолея зашел в тупик, стали говорить: “Невыносимый Ленин”.
Приходится только удивляться неисчерпаемым возможностям каламбура — этого удивительного по красоте и ажурной легкости художественного жанра, способного игрой всего лишь одного-двумя словами достичь глубины смысла, сравнимой с глубиной многостраничного специального исследования. Хорошо известно негативное отношение петербуржцев ко всяким изменениям в сложившейся архитектурной среде. Об этом говорит и мгновенная реакция фольклора на любое вмешательство в архитектурный облик города. В конце XIX века архитектор Альберт Бенуа предпринял попытку реконструкции Гостиного двора. К немалому удивлению петербуржцев, на фасаде со стороны Невского проспекта появились вычурные украшения: аллегорические фигуры, барочные вазы и пышный купол над центральным входом. В 50-х годах XX века исторический облик здания был восстановлен, но в истории петербургского градостроения остался убийственный каламбур: “бенуёв-
ские переделки”. То же самое произошло с автором реконструкции Благовещенского моста инженером Г. П. Передерием, который в 1930-х годах практически не столько переделал, сколько заменил старый мост на новый. В Ленинграде такое бесцеремонное вмешательство в первоначальный замысел заклеймили безжалостным каламбуром: “Передерий передерил”.
Иногда игра слов приводила к совершенно неожиданным результатам. Так, доходный дом на углу Лиговского проспекта и Обводного канала называют “Дурдинкой” не только потому, что он некогда принадлежал известному до революции богатому домовладельцу Дурдину, но и потому, что напротив него, на противоположном берегу канала, находится больница для умственно отсталых, в просторечии дурдом. И “бесстыжевками” консервативные петербуржцы окрестили слушательниц Высших женских курсов, основанных профессором К. Н. Бестужевым-Рюминым, не за стремление получить образование, а за политическую неблагонадежность и бесстыдное, вызывающее, с точки зрения общества, поведение. Они ходили с коротко остриженными волосами, носили очки синего цвета, небрежно одевались да еще демонстративно курили папиросы. Понятно, что городская молва приписывала им вольные нравы.
Безоговорочная точность фольклорных формулировок поражает. Невский проспект во время нэпа называли “Нэпским проспектом”. Обводный канал, превратившийся благодаря промышленным предприятиям вдоль его берегов в зловонную сточную канаву, — “Обвонным каналом”. Развилка на дороге к поселку Кипень, украшенная бронзовой фигурой женщины с венком,— “Поворотом у Кипениной матери”. А Смольный, куда вселилось первое демократическое правительство во главе с мэром Анатолием Александровичем Собчаком, злоязычные остроумцы окрестили “МэрЗким местом”.
Однако при всем своем критическом настрое по отношению к отдельным городским объектам или их именованиям сам город вызывал в фольклоре исключительно положительную, позитивную реакцию. Представителей иных городов и стран, хоть раз побывавших в северной столице, петербуржцы называли “оленинграженный” или “эрмитажированный” и с удвоенной энергией заботились о будущем своего города. Например, во время строительства пресловутой дамбы опасения за сохранение собственной среды обитания вылилось в непримиримую формулу: “На заливе дамба — Ленинграду амба!” — или еще более категоричный лозунг: “Ленингра-
ду — д 2АМБА!”
4
Обнаруженная людьми еще в седой древности связь между словом звучащим и его символическим изображением привела человечество не только к изобретению письменности, но и к пониманию взаимозависимости устного языка и буквенного письма. И то и другое стало речью. Только в одном случае это была речь устная, в другом — письменная. И если звук был услышанным, то есть зафиксированным слухом воплощением мысли, то письмо стало зрительным воплощением этого звука. Оставалось только понять механизм взаимозависимости одного и другого. На самом деле он оказался простым и естественным. Как только искусство устной речи достигало очередной ступени художественной выразительности, оно влекло за собой реформирование письменности. И наоборот.
Чаще всего реформ письменного языка требовали общественно-политические процессы, происходившие в стране. Так, в допетровской Руси единственная на то время московская типография печатала религиозную литературу на церковнолавянском языке, и когда потребовалось издавать воинские уставы, светские азбуки, календари и художественную литературу, Петр I вынужден был провести реформу письменности и печати. В результате был создан так называемый гражданский шрифт для печатания книг светского содержания. В его основу была положена одна из славянских азбук — кириллица, на которой в Московской Руси издавались церковнославянские книги. В новую шрифтовую графику добавлялись некоторые элементы латинского алфавита. Количество букв старого алфавита в новом должно было значительно сократиться. Отменялись все лишние и дублирующие буквы, такие, как, например, “ижица”, “кси”, “фита” и некоторые другие.
Требования, предъявляемые к печатному тексту, сводились к простоте, ясности и максимально возможному приближению написания к произношению. Все это должно было облегчить контроль печатной продукции со стороны светских властей. Так оно и случилось. Из года в год, из десятилетия в десятилетие ужесточалась цензура за содержанием текстов и за правильностью набора. При Сталине эта система достигла своего полного совершенства. Присмотр за печатью был поручен боевому отряду партии — верным и беззаветно преданным чекистам. 6 июня 1922 года было принято Постановление о создании в стране Государственного управления по литературе (Гослита). В Москве, в Петрограде и в других областных центрах сразу появились местные отделения этого мощного центрального учреждения — Горлиты. Сотрудники Горлита отвечали за все. Но и в этой рутинной работе случались проколы, за которые несли неслыханные наказания как авторы текстов, так и сами цензоры. Это те знаменитые опечатки, которые давно уже вошли в петербургскую мифологию. В основном они связаны с ошибками, допущенными при наборе текста в типографиях. То есть речь идет об обыкновенных опечатках, без которых, как это следует из мировой истории печатного дела, обойтись практически невозможно. Но в условиях советской действительности именно они дают представление о тяжелой атмосфере всеобщей подозрительности, в которой приходилось работать литераторам. Вот только некоторые из курьезных опечаток.
В 1936 году в газете “Юный пролетарий” была обнаружена грубейшая опечатка: в кроссворде вместо слов “Пустота в дереве” напечатано: “Пустота в деревне”.
Некая районная типография отпечатала тираж официальных повесток о вызове допризывников в военкомат, и вместо слов “указанные лица” по чьей-то оплошности в них было написано “укаканные лица”.
В ленинградской газете “Спартак” в отчете о спортивных соревнованиях в предложении “Мелкий тоскливый дождь сеял над зеркальным прудом стадиона” вместо слова “дождь” было напечатано “вождь”.
В учебном плане одного из семинаров по работам Ленина по недосмотру редактора при сокращении была допущена “грубейшая ошибка”. Вместо: “Ленин. Материализм и эмпириокритицизм” было напечатано: “Ленин. Мат и эмп”.
В другой газете фраза “Ленин охотился в брянском лесу” была напечатана со словом “окотился”.
В передовой статье журнала “Звезда” была фраза: “Удар, нанесенный немцам и под Ленинградом, является радостным событием”. При наборе литера “и” близко подскочила к слову “немцам”, отчего фраза приобрела обратный смысл: “Удар, нанесенный немцами”, якобы стал “радостным событием”.
Понятно, что все это, как утверждали неусыпные представители органов НКВД, делалось намеренно и “с определенным умыслом — грубо извратить смысл в контрреволюционном духе”. Надо ли говорить, как сложилась дальнейшая судьба “виновников” подобных опечаток?
Но вернемся к реформе письменности. По преданию, эскизы рисунков граждан-
ского шрифта делал сам Петр, а рисовальщиком, доводившим эскизы до совершенства, был чертежник Куленбах, состоявший при штабе армии. Дело спорилось. Однако из-за яростного сопротивления церкви радикальной реформы не получилось. Избавиться от “яти”, “ижицы” и “фиты” в то время не удалось.
Если верить фольклору, завершить петровскую реформу не удалось из-за чистой случайности. Склонившись над старой азбукой, Петр I беспощадно вычеркивал из нее одну за другой церковнославянские литеры, а когда дошел до буквы “ять”, кто-то прервал его занятие более важным делом. Так будто бы в гражданской азбуке сохранилось несколько старинных букв.
Буквы “ять”, “ижица” и “фита” были исключены из русского алфавита в результате орфографической реформы 1918–1919 годов. Более всего сожалели о “яти”. Как ни странно, у нее оказалось много поклонников среди образованной интеллигенции. Говорили, что с помощью буквы “ять” можно отличить настоящее письмо от вульгарной подделки. Со временем буква приобрела даже некое статусное значение. Согласно одной легенде, император Николай I, повстречавшись как-то на улице с Гречем, спросил его: “Скажи, пожалуйста, Греч, к чему служит в русском языке буква “”ять”?” — “Она служит, ваше величество, как знак отличия грамотных от неграмотных”, — ответил Греч. Впоследствии это различие приобрело еще более глубокий характер. Многие начали сравнивать “ять” с родовой частицей “фон” в дворянских фамилиях немецкого происхождения и настоятельно боролись за ее сохранение. Будто бы это было единственным оставшимся в России признаком родовитости.
Вместе с исчезновением признаков родовитости в подвалах ЧК, а затем НКВД исчезали и сами представители старинных дворянских родов. В основном это были носители отечественной культуры и ревнители правильного русского языка. Язык начал стремительно упрощаться. Первыми признаками упрощения стали аббревиатуры, нездоровая страсть к которым преследовала большевиков все долгие десятилетия их царствования. Болезнь переросла в эпидемию. Аббревиатуры типа “колхоз” (КОЛлективное ХОЗяйство), “комсомол” (КОМмунистический СОюз МОЛодежи), “торгсин” (ТОРГовля С ИНостранцами), “универмаг” (УНИВЕРсальный МАГазин), “перпетун” (ПЕРвый ПЕТроградский УНиверситет), “трепетун” (ТРЕтий ПЕТро-
градский УНиверситет), “ликбез” (ЛИКвидация БЕЗграмотности) и прочие легли в основу большевистского новояза — советского канцелярского языка и демагогиче-
ской риторики, избавиться от которой не удается до сих пор.
Зачастую аббревиатуры грозили их изобретателям политическими преследованиями, избежать которые можно было только за счет еще большего посягательства на правильный русский язык. Так произошло с аббревиатурой ДЛТ (Дом Ленин-
градской Торговли), которая, согласно грамматическим законам, должна была бы правильно звучать: ЛДТ (Ленинградский Дом Торговли). Но в этом случае она полностью соответствовала инициалам опального к тому времени бывшего председателя Петросовета Льва Давидовича Троцкого, а это могло привести к фатальным результатам для руководителей города. И законами языка просто пренебрегли. Так, “неправильная” аббревиатура вошла в городской быт, приобрела официальный статус и благополучно существует до сих пор.
Можно привести и другой пример ханжеского лицемерия подобного рода. Известная аббревиатура ЗЭКА, применяемая к заключенным, чаще всего принимается за простое сокращение слова “заключенный”. Однако это не так. На самом деле ЗЭКА расшифровывается: “Заключенные КаналоАрмейцы”. Так на советском новоязе называли строителей Беломоро-Балтийского канала имени Сталина, согнанных сюда со всей страны якобы для трудового перевоспитания в коммунистическом духе. О том, что означало такое “перевоспитание”, можно судить по цифрам. На канале постоянно работало до ста тысяч заключенных, смертность достигала семисот человек в день, но общее количество “строителей коммунизма” не уменьшалось. На стройку постоянно привозили пополнение.
Строительством канала руководила бывшая ЧК, к тому времени переименованная в НКВД. О том, как относился народ к этим организациям, свидетельствует фольклор. “Чем отличается ЦК от ЧК?”. — “ЦК — цыкает, ЧК — чикает”. В 1920-х годах питерские рафинированные интеллигенты, встречаясь на улице, приветствовали друг друга аббревиатурой старинного дворянского приветствия “Честь Имею Кланяться”: “ЧИК”. Понятно, какой смысл они стали вкладывать в это зловещее сокращение. Не случайно впоследствии события октября 1917 года в фольклоре были обозначены двумя выразительными аббревиатурами: “КРОВоЛЮЦИЯ” и “РАЗВоЛЮЦИЯ”. Как говорили в крестьянской среде, после свержения Николая II Россия “ОбНИКОЛАилась”, то есть ничего ни у кого не осталось. НИ КОЛА ни двора.
О крови собственного народа, пролитой победителями во имя коммунизма, говорить вообще не приходится. Об этом достаточно красноречиво говорят уничижительные прозвища, присвоенные фольклором руководителям большевистского переворота. Ленин заслужил аббревиатуру “ВОР”, что прочитывалось как “Вождь Октябрьской Революции”. Лариса Рейснер, жена знаменитого комиссара по мор-
ским делам России, полуграмотного балтийского моряка Федора Раскольникова — “ЗАМКОМ ПО МОРДЕ” (ЗАМестительница КОМиссара ПО МОРским ДЕлам). Она так освоилась в новой роли, что жила в квартире царского морского министра в здании Адмиралтейства, в голодном Петрограде угощала красной икрой своих посетителей и ходила в роскошных театральных нарядах, взятых в костюмерной Мариинского театра. Сама себя она великодушно величала согласно языковой моде того времени: “Коморси” — КОмандующая МОРскими СИлами.
Надо сказать, мода на аббревиацию или деаббревиацию появилась задолго до 1917 года. Старинный город Кемь будто бы назван так потому, что Петр I, отправляя в северную ссылку провинившихся и неугодных, писал на соответствующих указах: “К Е… Матери”. Опыт пригодился. В списке самых далеких городов, куда ссылали и в царской России, и в Советском Союзе стоял сибирский город Омск, название которого читали как “Отдаленное Место Ссылки Каторжников”. Подверглось превращению в аббревиатуру с последующей дешифровкой и название крепости Бип в Павловске, построенной по прихоти императора Павла I. Возведенная в стиле средневекового замка крепость была включена в реестр фортификационных сооружений империи и виделась Павлу Петровичу форпостом на подступах к Петербургу. Первоначально необычное название крепости воспринималось всего лишь как дань всеобщей безобидной европейской моде на имена парковых павильонов. В том же Павловском парке к тому времени уже были выстроены охотничьи домики “Крик” и “Крак”. И только Бип впоследствии стали расшифровывать: “Бастион Императора Павла”. Правда, питерские остроумцы предложили иной вариант прочтения: “Большая Игрушка Павла”. И то и другое вполне соответствовало характеристике императора — большого любителя поиграть в солдатики. Подверглась беспощадной расшифровке и фамилия ненавистного фаворита царской семьи Григория Распутина. В фольклоре ее связали с одной из причин падения монархии, как это виделось в народе: “Романова Александра Своим Поведением Уничтожила Трон Императора Николая”. О самом императоре Николае II говорили: “ОТМАХАЛ”, имея в виду пятерых детей: Ольгу, Татьяну, Марию, Анастасию, АЛексея. Не был забыт изобретательным фольклором и один выкидыш, случившийся у Александры Федоровны и безжалостно отмеченный в аббревиатуре знаком “Х”.
В советские времена традиция народной игры в дешифровку продолжилась. Первого секретаря Ленинградского обкома КПСС Григория Васильевича Романова сослуживцы за глаза подчеркнуто уничижительно называли только двумя инициалами: “Гэ-Вэ”. Композитор Василий Павлович Соловьев-Седой, напротив, заслужил аббревиатуру из четырех литер: “ВПСС”. Уж очень она походила по созвучию на известную аббревиатуру коммунистической партии. Василий Павлович был ее верным и преданным сыном, за что партия благоволила к нему, как мать к своему любимцу.
Всеобщая эпидемия аббревиатизации страны привела к тому, что аббревиатуры стали превращаться в ругательства. Если верить фольклору, едва ли не первой советской бранной аббревиатурой стало общее название обитателей Городского Общежития Пролетариата, или ГОПа. Общежитие находилось на углу Невского и Лиговского проспектов. Сюда свозили выловленных чекистами на Московском вокзале юных беспризорников, карманных воришек, малолетних мошенников и других асоциальных элементов. Эти ГОПники наводили ужас на обывателей, и хотя задача ГОПа сводилась к их перевоспитанию и социализации, вскоре аббревиатура превратилась в расхожее питерское ругательство, метившее вообще всех без исключения несовершеннолетних преступников. Родилась даже формула социального неблагополучия: “Количество гопников измеряется в лигах”, в которой единица измерения “лига” произведена из названия одного из самых неблагополучных районов города того времени — Лиговского проспекта.
Эвфемизмом матерной ругани стала аббревиатура Государственной инспекции охраны памятников — ГИОП. С молчаливого согласия или полного бездействия этой организации в Ленинграде за годы советской власти было утрачено огромное количество памятников культуры и искусства. В бранном словаре ленинградской творческой интеллигенции советского времени сохранилось ругательство: “ГИОП твою мать”.
Еще одно ругательство появилось в связи с отставкой губернатора Петербурга
В. А. Яковлева. По мнению многих, Яковлев считался весьма посредственным хозяйственником и вовсе никаким политиком. Все понимали, что на своей должности он долго не удержится. Так оно и случилось. Едва отгремели последние залпы праздничного салюта по случаю 300-летия Петербурга, как было объявлено, что Яковлев подал заявление об отставке с поста губернатора. В тот же день ему была предложена должность вице-премьера правительства РФ по жилищно-коммунальному хозяйству (ЖКХ). Поскольку должность эта в народе считалась заведомо провальной, то заговорили о том, что Яковлева просто “Послали в Ж… КХ”.
Наивысшую степень опасности русский язык испытал во время беспрецедентной массированной атаки на традиционный именослов. Населению огромной христианской страны предлагали отказаться от библейских, античных и исконно русских имен и навязывали новорожденным детям новые коммунистические имена, образованные по принципу аббревиатур из имен партийных вождей и слов революционной лексики. Такие “красные крестины” стали называться: “Октябрение”, “Октябрины” или “Звездины”. В результате словари русских имен пополнились целым рядом новых лингвистических образований, абсолютное большинство которых являют собой пример самого откровенного издевательства над русским языком.
Самыми популярными стали имена, образованные от инициалов вождя революции и всего прогрессивного человечества Ленина: ВИЛ, ВИЛА (Владимир Ильич Ленин), ВИЛЕНИН (В. И. ЛЕНИН), ВИУЛЕН (В. И. Ульянов — ЛЕНин), ВЛАДЛЕН (ВЛАДимир ЛЕНин), ЛЕНИЖ (ЛЕНИн Жив), ВИЛОНАР (В. И. Ленин — Отец НАРодов), ЛЕОМАРК (ЛЕнин, Отечество, МАРКс), ВИЛЬЯМС (В. И. Ленин — Яркий Мыслитель Социализма), МАРЛЕН (МАРкс, ЛЕНин) и даже НИНЕЛЬ (обратное чтение фамилии ЛЕНИН).
За ними шел целый синонимический ряд имен, так или иначе связанных с Лениным: РОЖБЛЕН (РОЖденный Быть ЛЕНинцем), ЭРЛЕН (ЭРа ЛЕНина), СИЛЕН (СИла ЛЕНина), РОБЛЕН (РОдился Быть ЛЕНинцем), ЛЕНИЗ (ЛЕНИнские Заветы), ИДЛЕН (ИДеи ЛЕНина), ВИДЛЕН (Великие ИДеи ЛЕНина), ИЛЬКОМ (ИЛЬич, КОМмуна), ВОЛЕН (ВОля ЛЕНина), ДЕЛЕЖ (ДЕло ЛЕнина Живет), ЛЕНИНИД (ЛЕНИНские ИДеи), ЛУНИО (Ленин Умер, Но Идеи Остались), ЛУИДЖИ (Ленин Умер, ИДеи ЖИвы), ПРАВЛЕН (ПРАВда ЛЕНина).
Весьма популярными были имена, утверждавшие торжество Ленина и его идей во всем мире: ТОМИЛ (ТОржество Маркса И Ленина), ЛЕНЭРА (ЛЕНинская ЭРА), ВИНУН (Владимир Ильич Не Умрет Никогда), ЛЕДРУД (ЛЕнин ДРУг Детей), ЛЕЛЮД (ЛЕнин ЛЮбит Детей), ВИЛЮР (Владимир Ильич ЛЮбит Россию), ЛЕНИНИЗМ (ЛЕНИН И Знамя Марксизма), ЛЕНИМИР (ЛЕНин И МИР).
Столь же велико количество имен, произведенных от слова “революция”: ВЕОР (ВЕликая Октябрьская Революция), РЕВДИТ (РЕВолюционное ДИТя), РЕВВОЛЯ (РЕВолюционная ВОЛЯ), ОЛОР (Одиннадцать Лет Октябрьской Революции), РЕВ и ЛЮЦИЯ (РЕВоЛЮЦИЯ — слово, разделенное на две части), ВИЛИОР (В. И. Ленин И Октябрьская Революция), ВИЛОР, ВИЛОРА (В. И. Ленин Организатор Революции), ЛЕМИР, ЛЕМИРА (ЛЕнин, МИровая Революция), ЛЕНИОР (ЛЕНин И Октябрьская Революция).
Огромное количество имен посвящалось работе Ленина по созданию новых советских структур, в первую очередь новой рабоче-крестьянской армии. Появились такие имена, как АРВИЛЬ (АРмия В. И. Ленина), АРЛЕН (АРмия ЛЕНина), ВАРЛЕН (Великая АРмия ЛЕНина), ЛЕНАР (ЛЕНинская АРмия), ЛЕНТА (ЛЕНинская Трудовая Армия), ПЛИНТА (Партия Ленина И Народная Трудовая Армия). Новые имена должны были напоминать и о других организаторских достижениях вождя. Для этого были придуманы специальные именные конструкции: ВИЛАН (В. И. Ленин и Академия Наук), ВИЛОРД (В. И. Ленин — Организатор Рабочего Движения), ВИЛОРК (В. И. Ленин — Организатор Рабочей Коммуны), ЛЕНГЕРБ (ЛЕНинский ГЕРБ).
Не обошлось и без верных соратников. Их имена вошли в большевистские святцы и навеки остались в словарях русских имен. До сих пор в заветных семейных шкатулках хранятся метрические свидетельства с вписанными в них самыми невероятными именами, скорее похожими на клички: ЛЕНСТ (ЛЕНин, СТалин), ДАЛИС (ДА здравствуют Ленин И Сталин), ЛЕС (ЛЕнин, Сталин), ЛЕСТАК (ЛЕнин, СТАлин, Коммунизм), ПОЛЕС (ПОмни ЛЕнина, Сталина), ЛИСТ (Ленин И СТалин), МАРЭНЛЕНСТ (МАРкс, ЭНгельс, ЛЕНин, СТалин), МЫСЛИС (МЫСли Ленина И Сталина), МЭЛИС (Маркс, Энгельс, Ленин И Сталин), МЭЛС (Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин), СТАЛЕН (СТАлин, ЛЕНин), ПРАВЛЕС (ПРАВда ЛЕнина, Сталина), ЛЕДАВ (ЛЕв ДАВидович), ЛЕДАТ (ЛЕв ДАвидович Троцкий), ФЭД (Феликс Эдмундович Дзержинский), ТРОЛЕН (ТРОцкий, ЛЕНин), ТРОЛЕЗИН (ТРОцкий, ЛЕнин, ЗИНовьев), ЛЕНТРОШ (ЛЕНин, ТРОцкий, Шаумян), ТАКЛИС (ТАКтика Ленина И Сталина).
Особую категорию составили имена, выражавшие личное отношение к вождю. Их не так много, но именно они характеризуют, до какой степени было изуродовано сознание советских людей большевистской пропагандой. Вот они: МОТВИЛ (Мы ОТ В. И. Ленина), РОМБЛЕН (РОжден Могущим Быть ЛЕНинцем), ЛЮБЛЕН (ЛЮБлю ЛЕНина), ЯСЛЕН (Я С ЛЕНиным), ЯСЛЕНИК (Я С ЛЕНиным И Крупской). Прямо как в анекдоте, появившемся накануне столетия со дня рождения Ленина: к празднованию юбилея вождя мирового пролетариата Ленинградская мебельная фабрика выпустила в продажу трехспальную кровать “Ленин с нами”.
Впечатляют и такие изощренные формы имен, в которых проявлялось непреодолимое желание вложить в одно слово все свое отношение к советской власти, дабы никто не смог заподозрить в отсутствии лояльности к родине: ЛОРИЭКС (Ленин, Октябрьская Революция, Индустриализация, Электрификация, Коллективизация, Социализм). Но если вы думаете, что на этом исчерпываются изобретательность и фантазия советских чиновников, то вы ошибаетесь. Возможно, среди нас до сих пор живут люди с именем ЛОРИКЭРИК (Ленин, Октябрьская Революция, Индустриализация, Коллективизация, Электрификация, Радиофикация И Коммунизм). Поистине идеи коммунизма, вложенные в головы несчастных сограждан идеологами марксизма-ленинизма, оказались неисчерпаемыми.
Сегодня эти имена, большинство из которых и сами по себе представляют не более чем филологический курьез, вызывают снисходительную улыбку. Однако в свое время даже в страшном сне не могло присниться, чем мог обернуться искренний материнский порыв юных комсомолок, наивно ожидавших от партии благодарности за помощь, оказанную ими в решении демографических проблем родной страны. Рассказывают, как одна девочка, рожденная в начале 1920-х годов, получила имя в честь трех верных ленинцев ЗИновьева, КАменева и ТРоцкого — ЗИКАТРА. Необычное красивое имя вызывало обостренное чувство любви у родителей и добрую зависть у окружающих. Но прошло несколько лет, и перепуганные родители девочки были вызваны в НКВД, где у них строго потребовали сменить имя дочери, так как все ее “небесные покровители” к тому времени оказались врагами народа. По категорическому настоянию человека в погонах девочка превратилась в обыкновенную Зину. И надо полагать, это был не самый худший вариант примирения с большевистской действительностью. Менее сговорчивые могли поплатиться за это свободой, а то и жизнью.
5
Кроме вербального и письменного, существуют и другие языки межчеловеческого общения. Одни из них сегодня являются архаичными рудиментами прошлого, другие сохранили свою актуальность до наших дней, третьи трансформировались и приспособились к нуждам современной цивилизации. Ушел в прошлое так называемый “язык любви”, на котором изъяснялись светские дамы с помощью специальных бумажных или матерчатых “мушек”, наклеенных на определенные части лица, груди или плеч. Сохранился в первозданном виде древний язык цветов. Ветхозаветный язык сигнальных костров сегодня преобразован в световой язык электрических огней. Неизгладимые следы некогда популярного и затем утраченного языка символов и “эмблематов” сейчас легко разглядеть во всемирном языке Интернета. Сегодняшние петербуржцы разучились понимать язык черных шаров на мачтах полицейских смотровых башен, но до сих пор прислушиваются к полуденному голосу сигнальной пушки со стен Петропавловской крепости. Не сдает своих позиций древнейший мистический язык цифр и чисел. Не утратил актуальности язык мимики и жестов, развивается язык танца. “Великой немой” называли современники Галину Уланову, сумевшую в бессловесном танце воплотить всю многосложную гамму человеческих чувств и переживаний. Исчезают одни, но появляются другие языки общения. Мы коснемся только тех из них, которые так или иначе проявили себя в петербургской истории, остались в совокупной памяти петербуржцев и были отмечены вниманием петербургского городского фольклора.
Выбор наиболее эффективного языка общения в организованном обществе определяется требованиями повседневной жизни. Для оповещения жителей о пожаре на смотровые башни полицейских частей поднимали черные сигнальные шары, по размерам и количеству которых определялось, в какой из административных частей города случилось несчастье. О приближающемся наводнении население извещалось выстрелом из пушки со стен Петропавловской крепости. Пушечный выстрел был многофункциональным. Он мог извещать город о рождении наследника престола, о тезоименитстве, о прибытии важного иностранного гостя и так далее, и так далее. Разница была только в частоте и количестве залпов. До наших дней эта традиция дожила в виде полуденного выстрела, по которому еще в XVIII веке петербуржцы сверяли дневное время. С тех пор сохранилась питерская поговорка: “Точно как из пушки”. В городской фразеологии осталась память и о сигнальных шарах над башнями полицейских участков. “Ночевать под шарами” означало быть арестованным и посаженным в “кутузку” за непотребное поведение или еще какой-либо уличный проступок.
Особенно важным для общения государства со своими подданными был язык символов, в основе которого лежало знание метафорических смыслов библейских сюжетов, античных мифов и нравоучительных фабул широко распространенных литературных произведений, в частности басен. В огромной стране с полуграмотным, а то и вовсе безграмотным населением такие символы использовались в основном в пропагандистских и образовательных целях. В Летнем саду среди кустов и деревьев были расставлены скульптурные композиции на сюжеты назидательных басен Эзопа и Лафонтена. Для большей убедительности посетителей встречала огромная скульптурная фигура самого2 древнегреческого баснописца. В Петергофе на всеобщее обозрение была выставлена позолоченная свинцовая фигура библейского героя Самсона, раздирающего пасть льву. Для верующего христианина эта аллегория была более чем прозрачна: Самсон олицетворял Россию, одержавшую победу над казавшейся непобедимой Швецией, на государственном флаге которой был изображен лев. Да и вообще весь знаменитый петергофский каскад, низвергающий струящиеся воды фонтанов с верхних ступеней, над которыми возвышался символ государственной власти — царский дворец, к берегу Финского залива, символизировал выход России к морю. В обязанность создателям этой грандиозной парковой композиции вменялась задача рассказать об этом “городу и миру” на языке, понятном всем иноязычным народам и государствам.
От метафорического языка символов не отказывались даже в тех случаях, когда символические изображения допускали разночтения, иногда доходящие до полной противоположности смыслов. Так изображение змеи, известное практически во всех ранних мировых культурах, могло олицетворять как жизнь, так и смерть. Змея может убивать ядовитыми зубами и исцелять малыми дозами яда. Она, конечно, тварь, но в то же время — тварь божья. А поскольку смерть в мифологиях всех народов считается точкой перехода из кратковременной земной жизни в потустороннее бессмертие, то и змея, свернувшаяся в кольцо и кусающая свой хвост, превратилась в выразительный символ вечности.
В таком вариативном качестве змея присутствует в монументальных скульптурных композициях, в декоративном оформлении фасадов, на кладбищенских мемориальных памятниках, в эмблемах медицинских служб. Наиболее известное
скульптурное изображение змеи можно увидеть в композиции “Медного всадника”. Образ змеи, или “Какиморы”, как называли ее в народе, придавленной копытом задней ноги коня, стал одной из интереснейших композиционных находок Фальконе. С одной стороны змея, изваянная в бронзе скульптором Ф. Г. Гордеевым, стала еще одной дополнительной точкой опоры для всего монумента, с другой — это символ преодоленных внутренних и внешних препятствий, стоявших на пути к преобразованию России. В фольклоре такое авторское понимание художественного замысла было расширено. В Петербурге многие считали памятник Петру неким мистическим символом. Городские ясновидящие утверждали, что “это благое место на Сенатской площади соединено невидимой обычному глазу “пуповиной” или “столбом” с Небесным ангелом — хранителем города”. А многие детали самого монумента сами по себе не только символичны, но и выполняют вполне конкретные охранительные функции. Так, например, под Сенатской площадью, согласно старинным верованиям, живет гигантский змей, до поры до времени не проявляя никаких признаков жизни. Но старые люди были уверены, что как только змей зашевелится, городу наступит конец. Знал будто бы об этом и Фальконе. Вот почему, утверждает фольклор, он включил в композицию памятника изображение священного змея, будто бы заявляя нечистой силе на все грядущие времена: “Чур, меня!”
Согласно одной любопытной народной легенде, записанной в Сибири, “Медный всадник” — это не столько памятник Петру I, сколько змее, однажды спасшей его. Если верить этой легенде, Петр как-то сильно заболел. В горячке вышел на берег Невы, и чудится ему, будто шведы с другого берега идут Питер брать. Вскочил он на своего коня и хотел уже с берега в воду скакнуть. И тут змей, что в пещере на берегу жил, коню ноги обмотал, как удавка. Не дал прыгнуть. Спас царя. Вот памятник ему и поставлен.
Еще один позитивный образ змеи появился в Ленинграде в 1930 году. Это было скульптурное изображение одного из древнейших медицинских символов — змея, изливающая целительный яд в лабораторную чашу. Композиция стояла на Литейном проспекте, перед зданием Мариинской больницы, на месте снесенного большевиками памятника племяннику Николая I, управляющему Ведомством императрицы Марии, “просвещенному благотворителю”, как его называли современники, герцогу Петру Георгиевичу Ольденбургскому. Правда, городские острословы и тут ухитрились приземлить возвышенный целительный образ некогда священного пресмыкающегося, придать ему уничижительный смысл. В городском фольклоре скульптурная композиция “Чаша со змеей” известна под именем “Тещин язык”.
Механизм понимания языка символов был безотказен. Он срабатывал на уровне подсознания. Этому способствовал общий образовательный опыт всего социума. Так дети понимают материнский язык задолго до того, как научатся говорить сами. Однако случались и сбои. Как правило, это происходило тоже благодаря предшествующему опыту. Но опыту отрицательному, негативному. Известно, что масонские знаки в православной России воспринимались как меты дьявола. Одним из таких знаков был треугольник, на самом деле считающийся всего лишь графическим изо-
бражением профессионального инструмента каменщика — мастерка. Но в России масонских символов боялись. Ими пугали детей. Достаточно напомнить, что бранное слово “фармазон” произведено из названия французских масонских или, как тогда говорили, франкмасонских лож. Доморощенных отечественных масонов так и называли: франкмасоны. Дело дошло до того, что в начале XX века, охваченные дьяволоманией мистики, увидели в фабричной марке фабрики “Треугольник” — два скрещенных красных треугольника, помещенные на внутреннюю сторону резиновой обуви, — признак того, что дьявол уже явился на землю и местом своего пребывания избрал Петроград.
Символизм, господствовавший в обществе, проникал и в бытовое сознание горожан. Осенью 1917 года владельцы многих домов были обеспокоены тем, что на наружных дверях появились “загадочные кресты в сочетании с другими непонятными знаками”. Известный предсказатель Сар-Даноил дал этим метам мистическое толкование. Заговорили о неминуемой гибели всех, чьи квартиры были помечены этими знаками. При ближайшем расследовании оказалось, что так китайцы, которых было в то время много в Петрограде, помечают свои квартиры. В их иероглифах “десять” имеет вид удлиненного креста, а “единица” напоминает восклицательный знак. Но паника была посеяна. Заговорили о конце света.
Язык государственной символики известен давно. Флаг аборигенов Приневья ингерманландцев был трехцветным. Желтое поле означало достояние, хлеб, изобилие. Голубые полосы — вода, Нева, озера. Красный — власть. По преданию, каменные стены крепости Ниеншанц были выкрашены в красный цвет. Насколько серьезно относился к государственной символике Петр I, можно судить по фольклору о происхождении Андреевского флага. Известно, что Андреевский флаг был учрежден в 1699 году, за четыре года до основания Петербурга. Он представлял собой диагональный небесно-голубой крест на фоне прямоугольного ослепительно-белого полотнища. Россия была не единственной страной, использовавшей этот популярный в христианских странах символ. Косой Андреевский крест присутствует на флаге Шотландии, он легко прочитывается в рисунке флага Великобритании, изображен на флагах некоторых американских штатов, есть и на флагах других государств, областей и провинций. И в каждой из этих стран и земель есть этому свои объяснения.
Существует и петербургская легенда о происхождении знаменитого флага. Будто бы однажды Петр размышлял о флаге, находясь в собственном домике на Петербургской стороне. Размашисто шагал по покою, от окна к двери… от двери к окну. Неожиданно остановился и выглянул в окошко. А там на земле распластался крест — темная тень от оконных переплетов. Петр вздрогнул, почувствовав в этом какое-то знамение. Тень от окна будто бы натолкнула Петра на мысль об Андреевском кресте. Впрочем, есть и другая версия появления на Руси Андреевского флага. Как известно, флаг представляет собой точную копию государственного символа Шотландии. Если верить фольклору, его предложил использовать для России ближайший сподвижник Петра Яков Брюс, по происхождению шотландец и выходец из этой страны. А Петру эта мысль понравилась. Андрей Первозванный слыл покровителем Шотландии. Пусть будет и покровителем новой России.
К чести петербургской низовой культуры, городской фольклор не позволил себе никаких сомнительных игр с этим почетным символом даже тогда, когда, казалось бы, для этого представилась возможность. В марте 1988 года, в разгар так называемой горбачевской перестройки, в газете “Советская Россия” появилось открытое письмо никому до того не известного преподавателя химии Ленинградского технологического института Нины Андреевой с красноречивым заголовком: “Не могу поступиться принципами”. В статье, насквозь пронизанной животным страхом перед наступившими переменами, содержались откровенные призывы сохранить основные идеологические и политические принципы, выработанные за годы совет-
ской власти, остановить или круто изменить ход начавшихся реформ, прекратить либеральные демократические преобразования, начавшиеся в стране. Под ее знамена начали стекаться все прокоммунистические силы. Нину Андрееву окрестили “Генсек Нин Андреев”, а “флаг” всех антиперестроечных сил, поднятый ею и подхваченный коммунистами-ленинцами, умело дистанцировали от священного государственного символа и обозвали всего лишь “Нина-Андреевским флагом”.
Испокон веков в традициях межгосударственных взаимоотношений лежал краеугольный камень уважения к государственным символам других стран. Неуважение к ним, как правило, вело к дипломатическим конфликтам, а то и к разрыву отношений. Мы уже рассказывали о вынужденном официальном исполнении гимна демо-
кратической Франции на территории монархической России. Другое дело, когда государственные символы получают единодушное осуждение всего международного сообщества. Так случилось с имволами фашистской Германии после окончания Второй мировой войны. В Петербурге с этим обстоятельством связана одна городская легенда. Будто бы озлобленные поражением пленные немецкие солдаты, занятые после войны в восстановлении разрушенного бомбежками и артобстрелами Ленинграда, специально включили знак свастики в орнамент фасада ничем не примечательного жилого дома № 7 в Угловом переулке.
Действительно, построенный по проекту архитектора Г. В. Пранга в 1875 году дом выложен серым кирпичом и пестро орнаментирован краснокирпичными вставками. В его орнаменте и в самом деле хорошо различим знак свастики. Однако к немцам или к поверженной Германии он не имеет никакого отношения. Этот древний символ света и щедрости присутствует в традиционных орнаментах многих народов мира. Известен он и в России. Он представлял собой один из вариантов креста и считался источником движения, эмблемой божественного начала. Свастика была домашним символом дома Романовых и изображалась на капотах царских автомашин, на личных конвертах императрицы, на поздравительных открытках. Свастику даже планировали разместить на новых денежных купюрах, которые готовили к выпуску после окончания Первой мировой войны. Но в ХХ веке знак свастики был использован немецкими нацистами в качестве эмблемы “арийского” начала и в современном восприятии вызывает однозначные ассоциации с фашизмом, ужасами войны, уничтожением и смертью.
В этом контексте уже не имело особого значения, кто возводил или ремонтировал именно этот дом, не имело значения даже время его возведения. Для создания легенды было вполне достаточно того факта, что пленные немецкие солдаты в самом деле участвовали в восстановлении Ленинграда, и на фасаде дома в Угловом переулке, хорошо видном с набережной Обводного канала, многократно повторенный, действительно присутствует этот одиозный знак.
Справедливости ради надо сказать, что и в родном Отечестве нет-нет да и появляются силы, позволяющие себе иронизировать или издеваться над собственными государственными символами. Так во время Русско-японской войны 1904–1905 годов появилась пародия на русский гимн “Боже, царя храни”:
Боже, царя возьми,
Он нам не нужен.
В лоб он контужен
Я-пон-ца-ми.
Напомним, что еще в 1891 году, будучи наследником престола, Николай Александрович посетил Японию. Там на него было совершено покушение. Японский городовой ударил его шашкой по голове. Слава Богу, все обошлось, но питерские пересмешники связали это обстоятельство с неумелыми действиями России в войне, гибелью русского флота в Цусимском проливе и окончательным поражением в 1905 году.
Отдельная страничка в мировой истории межличностных отношений принадлежит языку цветов. В Европу он был вывезен с Востока в эпоху романтизма и сразу завоевал популярность в среде городского населения. Молодежь зачитывалась сочинением персидского автора “Селам, или Язык цветов”. В 1830 году книга была переведена и на русский язык. Особый смысл придавался не только каждому сорту цветов или окрасу его бутонов, но и общему числу цветов в букете. Количество от одного до двенадцати выражало разную степень положительных чувств от легкой приязни и товарищеской дружбы до пылкой любви и бурной страсти. Букет из тринадцати цветов означал: “Я ненавижу тебя и презираю”. Имел значение и подбор цветов по определенным названиям.
После победного 1812 года, когда волна всеобщей любви к русскому императору Александру I докатилась до Европы, немецкие дамы ввели в моду так называемые “александровские букеты”, состоявшие из цветов и растений, начальные буквы названий которых должны были составить имя русского императора: Alexander (Anemone — анемон; Lilie — лилия; Eicheln — желуди; Xeranthenum — амарант; Accazie — акация; Nelke — гвоздика; Dreifaltigkeitsblume — анютины глазки; Ephju — плющ Rose — роза).
Поскольку смысловой диапазон языка цветов был достаточно широк, то нет ничего удивительного в том, что цветы использовались в различных пророчествах и предсказаниях. Так, балерине Анне Павловой известная в театральных кругах пророчица и балетоманка графиня Бенкендорф предсказала, что для балерины цветы станут орудием судьбы, а “перед смертью знак будет”.
Это странное пророчество о неких таинственных знаках, которые судьба станет подавать в конце жизни ставшей уже всемирно знаменитой балерины, самым не-
ожиданным образом сбылось. Если верить преданиям, Анна Павлова “всю жизнь не любила красные розы”. Она с откровенной неохотой принимала их от поклонников, осторожно обходила букеты ярких роз в цветочных магазинах, пугливо остерегалась цветущих кустов роз в садах и парках. Об этом хорошо знали ее друзья. Одна из ее русских подруг во Франции даже высадила в своем саду специально для Анны роскошный куст белых роз. Однажды, находясь в гостях у подруги, благодарная Анна залюбовалась прекрасными белоснежными бутонами и не заметила, как приблизилась к ним на опасно близкое расстояние. Вдруг она вскрикнула от боли. В палец вонзился шип. Ничтожная капля алой крови так поразила балерину, что она тут же вспомнила старое пророчество. “Это знак судьбы, о котором говорила гра-
финя, — воскликнула она, — Мы теперь с этой розой одной крови”. Через несколько дней подруга Анны, прогуливаясь по саду, пришла в ужас, обнаружив, что “куст белых роз покрылся красными наростами”. В тот же день ей сообщили, что скончалась великая русская балерина Анна Павлова.
Причудливой оказалась судьба еще одного коммуникативного языка — татуировки. В диком племенном обществе татуировка выполняла две основные функции. Она идентифицировала члена сообщества по социальному признаку среди “своих” и запугивала, устрашала “чужих”. Соответственными были и рисунки, наносимые на кожу путем накалывания с последующим втиранием красящих веществ. Они были либо эмоционально отличными одни от других, либо угрожающими, воинственными. Первыми европейцами, которые подхватили этот варварский обычай у аборигенов Новой Зеландии, были моряки Джеймса Кука. Затем татуировка, не найдя приверженцев в законопослушной светской среде, ушла в криминальный мир. Здесь она продолжала выполнять опознавательную роль. Так, среди петербургских уголовников, отсидевших в знаменитых “Крестах”, были модны наколки на пальцах в виде перстней, которые прочитывались: “Прошел ”Кресты”” или “Переход из ”Крестов” в зону”. Иногда татуировка выполняла охранительные функции. В совет-
ские времена многие отпетые преступники накалывали на груди и спине портреты Ленина и Сталина в уверенности, что по ним чекисты не решатся бить или стрелять.
Сегодняшняя повальная мода на татуировки не более чем социальный курьез, о котором общество очень скоро будет вспоминать со стыдом и смущением в глазах и досадой на самое себя в сердце.
6
Пожалуй, самым загадочным языком общения на протяжении всей истории человеческой цивилизации остается мистический язык цифр и чисел. Происхождение этого таинственного языка теряется в глубине седой древности. Приобретению цифрами и числами мистического смысла в значительной степени способствовало то обстоятельство, что в письменностях многих народов первоначально не было специальных знаков для обозначения счета. Его записывали с помощью букв, а те, в свою очередь, кроме численного количества, обозначали еще и различные устойчивые понятия и представления. Вспомним, что еще сравнительно недавно буквы русского алфавита произносились полностью: аз, буки, веди, глагол, добро, земля, люди и так далее. Так было и в других алфавитах. Это не могло не влиять на восприятие самих цифровых символов. Например, на иврите цифра “13” и понятие “смерть” обозначались одинаковым знаком. В одном из центральных сюжетов всех Евангелий — Тайной вечере — участвуют 13 человек: Иисус Христос и двенадцать апостолов. И один из них предатель. Чему же удивляться, что это число несет в себе исключительно негативное содержание.
Со времени изобретения цифр каждой из них придавалось свое особое значение, свой, собственный сакральный смысл. В разных культурах он был различным. В христианском мире знак “1” означал мужчину, “2” — женщину, “3” — единство, “4” — совершенство, “7” — разум, “10” — мировой порядок, “12” — высшее совершенство, “13” — мировое зло, чертову дюжину. Знаком “0” обозначали небытие. Древние нумерологи вывели и пресловутое число Антихриста, или “число зверя”, которое, согласно 18-му стиху 13-й главы Апокалипсиса, равнялось шестистам шестидесяти шести (666).
Если верить фольклору, в России были известны несколько исторических персонажей, которых в народе считали Антихристами. Первым из них в современной истории был Петр I. “Звериное число” 666 вывели из чисел, связанных с его царствованием. Противники предпринятых им реформ называли Петра “окаянным, лютым, змееподобным, зверем, губителем, миру всему явленным, гордым и лютым ловителем”.
Другим Антихристом и губителем православной веры называли в России французского императора Наполеона. Это нашло свое отражение даже в официальной историографии. В 1806 году, в связи со вступлением России в антифранцузскую коалицию, Священный Синод Российской империи объявил Наполеона Антихристом. Чтобы “русским рекрутам было понятно, ради чего они умирают в болотах Пруссии”. Прозвище укоренилось. Оно вполне укладывалось в мифологическое сознание народа, хорошо знакомого с откровениями Иоанна Богослова, который предупреждал: “Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть”. “Имеющие ум” считали. Как и русские, французские буквы имеют свои числовые аналоги, и если по этой азбуке написать цифрами слова: “L, Empereur Napoleon” (император Наполеон), то сумма этих чисел будет равна 666. Значит, Наполеон и есть тот зверь, появление которого предсказал вещий Иоанн. В 1812 году, когда Наполеон пересек границу России и пошел на Москву, это подтвердилось.
С пресловутым “числом зверя” столкнулся и Николай II в 1914 году. Как известно, в 1248 году князь Александр Ярославич, прозванный в народе Невским, стоял перед трудным выбором: начать войну с могущественной Ордой или заключить мир, пусть даже унизительный, но спасительный для России. Александр выбрал мир. С тех пор прошло ровно 666 лет. Перед таким же выбором оказался и Николай II. В отличие от древнерусского князя, он выбрал войну с Германией. Чем это закончилось, стало ясно в октябре 1917 года.
В новейшей истории страны роль Антихриста народ возложил на Сталина. Известно, что существует множество гипотез, касающихся тайны Тунгусского метеорита, поразившего воображение землян в 1908 году. Но в народе падение метеорита объясняли более чем просто. Это знак беды, “предвестник пришествия в Россию Антихриста”. Таким Антихристом еще в начале XX века считался Сталин, в то время Джугашвили. Не зря же при его первом аресте и осмотре, совпавшими по времени с этим таинственным явлением, в протоколе было записано: “На ноге шесть пальцев”. А это, как хорошо знали в народе, и считалось одной из главных примет Антихриста. Не зря говорят: Бог шельму метит.
Интересно, что еще в XVI веке французский ученый, один из основателей современной исторической хронологии Жозеф Жюст Скалигер путем сложных математических вычислений указал на год смерти последнего европейского Антихриста, во-
плотившегося в человека. Понятно, что никакое конкретное имя в этих расчетах фигурировать не могло, но, как выяснилось уже в наше время, год смерти “губителя рода человеческого” — 1953 — мистическим образом совпал с годом кончины Сталина.
Таинственная магия чисел завораживала и зачаровывала не одно поколение петербуржцев. В цифровых совпадениях, кажущихся на первый взгляд случайными и необязательными, виделись скрытый смысл происходящих событий и напоминание о том, что все проходит и все повторяется. Накануне нового, 1801 года на Смоленском кладбище, что на Васильевском острове, появилась юродивая, которая прорицала императору Павлу I скорую смерть. Количество лет жизни императора, пророчила она, будет равно количеству букв в тексте изречения над главными воротами Михайловского замка. Из уст в уста передавалось это жуткое предсказание. С суеверным страхом вчитывались обыватели в библейский текст на фасаде замка: “Дому твоему подобаетъ святыня Господня въ долготу дней”. Букв, с учетом обязательного в то время твердого знака, было 47. С ужасом ожидали наступления 1801 года, в котором императору должно было исполниться столько же лет. Пророчество сбылось в ночь с 11 на 12 марта того же года.
Уже после смерти Павла Петровича в его мистическую биографию решили внести свой вклад петербургские нумерологи. Оказалось, что Павел I царствовал четыре года, четыре месяца и четыре дня. Из суммы трех четверок сложилось роковое число двенадцать — дата его смерти: 12 марта. И это еще не все. Вспомним количество букв в надписи на фронтоне Михайловского замка. Их было ровно 47. Столько же лет прожил Павел Петрович. И ровно столько же дней — 47 — можно насчитать от дня его рождения 20 сентября до вступления на престол — 6 ноября. Во всех этих числах присутствует роковая четверка — мистическая для Павла I цифра.
И как бы в подтверждение их выводов родилась легенда. Она утверждает, что каждую ночь, в 0 часов 47 минут, в окне комнаты Михайловского замка, где находился смертный одр убитого в возрасте 47 лет императора, появляется призрак Павла I. Призрак со свечой в руках стоит до тех пор, пока мимо не пройдет 47-й прохожий.
Тревожная мистика чисел настигла и сына Павла I императора Александра I. Собираясь однажды в путешествие по России, Александр I посетил схимника Александро-Невской лавры и попросил у него благословения. Старец благословил императора, сказав при этом загадочные слова: “И посла мiрови ангела кротости”. Долго император и его приближенные искали разгадку этой таинственной фразы. А за-
ключалась она в том, что буквы славянской грамоты имеют одновременно и цифровые значения: и — 8, п — 80, о — 70, с — 200, л — 30, а — 1, м — 40, i — 10, р — 100, в — 2, н — 50, г — 3, е — 5, к — 20, т — 300. Так вот, если буквы сказанного схимником изречения обратить в числа, то сумма их будет равна году рождения императора Александра I:
8 + (80+70+200+30+1) + (40+10+100+70+2 +8) +
+ (1+50+3+5+30+1) + (20+100+70+300+70+200+300+8) = 1777.
Но и это еще не все. Столь же знаменательным оказалось совпадение чисел, полученных при сложении годов, месяцев и дат таких событий, как рождение, вступление на престол и кончина Александра Благословенного. Он родился 12 декабря 1777 года, вступил на престол 12 марта 1801 года и скончался 19 ноября 1825 года. Если эти даты расположить вертикально и сложить, то итог такого сложения даст и число лет жизни, и число лет царствования.
Петербургские мистики не в первый раз обращались к символике чисел, пытаясь разгадать судьбу Александра I. Особое значение придавалось связи крупнейших петербургских наводнений с датами рождения и смерти императора. Судьбоносным оказалось число “12”. Александр родился 12 декабря 1777 года, через 12 недель после разрушительного наводнения, случившегося 21 сентября этого года, а умер через 12 месяцев и 12 дней после наводнения 1824 года. Даже число “21” при чтении справа налево можно было принять за “12”.
Наводнения 1777 и 1824 годов были самыми разрушительными в истории Петербурга. Жители помнили, как во время посещения Александром одного из разрушенных районов столицы после наводнения 1824 года кто-то за спиной императора проговорил: “За грехи наши Бог нас карает”. — “Нет, за мои”, — будто бы пробормотал царь в наступившей тишине. Напомним, что Александр I всю жизнь не мог простить себе невольное участие в заговоре против своего отца. Если верить фольклору, его отказ от царствования, уход из светской жизни и превращение в загадочного сибирского старца Федора Кузьмича был связан с желанием императора вымолить у бога прощение за свой проступок.
Свои “роковые цифры” нумерологи вычислили и для многих других персонажей петербургской истории. Для герцога Бирона, по его же собственным рассказам, особую, мистическую роль в жизни сыграла цифра “2”. И действительно, 22 года он верой и правдой служил Анне Иоанновне, сначала в Курляндии, затем в Петербурге, 22 дня был регентом и 22 года провел в ссылке. Наконец когда герцог скончался, нумерологи отметили, что и это произошло не без вмешательства пресловутой двойки. Он умер на 82-м году жизни.
Дамокловым мечом нависало свое роковое число “18” над трагической судьбой Александра II. Он родился в 1818 году, году — графически изображавшемся двумя одинаковыми числами “18”, поставленными рядом, и жил до тех пор, пока вторая половина его года рождения не рухнула и не перевернулась, мистическим образом превратив год рождения в год смерти. В 1881 году Александр II пал жертвой террористического акта народовольцев.
Для Николая II “роковым” стало число “17”. 17 октября 1888 года произошло крушение императорского поезда, и только чудом удалось избежать трагедии.
17 октября 1905 года царь подписал знаменитый Манифест о гражданских свободах и тем самым, по мнению большинства историков, подписал себе приговор. Роковым для всей династии Романовых стал 1917 год, в течение которого произошли сразу две революции. И, наконец, в ночь на 17 июля 1918 года в Екатеринбурге по приказу ленинского правительства Николай II вместе со своей семьей был расстрелян. Но это еще не все. В феврале 1917 года первая возлюбленная Николая II Матильда Кшесинская, потрясенная крушением монархии, которой она была искренне предана не только по убеждениям, а и по родству, поскольку к тому времени была замужем за великим князем Андреем Владимировичем, покинула Петроград и поселилась в Европе. С 1920 года жила во Франции. Там она пристрастилась к игре в рулетку. В память о печальных событиях 1917 года ставила только на цифру “17”, за что французы ее так и прозвали: “Мадам Дизсептьем” (dix-sept — cемнадцать). И все это, по мнению убежденных нумерологов, имело прямое отношение как к самому Николаю II, так и к его “роковому” числу. Они познакомились, когда юной балерине Мариинского театра было 17 лет, и в 1917 году его отняли как лично у нее, так и у всей России.
Зловещая “семерка” вкрадывалась даже в посмертные судьбы. Известно, что царский фаворит Распутин был убит в результате заговора в ночь на 17 декабря 1916 года. Тело старца предали земле в Царском Селе. Через 79 дней по решению Временного правительства гроб выкопали из могилы для перевозки и перезахоронения у подножия Поклонной горы. Но на пути произошла авария автомашины, и, согласно одной малоизвестной легенде, тело Распутина до Поклонной горы вообще не добралось, а было кремировано в котельной Политехнического института. А через 79 лет, в декабре 1995 года, как раз на месте той злополучной аварии, произошел прорыв плывуна, в результате чего на несколько лет был закрыт перегон станции метро “Лесная” — “Площадь Мужества”.
Своя мистическая “семерка” была и у Пушкина. Известно, что поэт отличался взрывным характером, в пылу спора мог обидеть, оскорбить, не раз дрался на дуэли. Последняя дуэль в его жизни, по некоторым подсчетам, была седьмой. Она состоялась 27 января 1837 года, в 17 часов вечера. Пушкину к тому времени исполнилось 37 лет.
Цифра “7” в христианской нумерологии считается святым числом. Не случайно ее можно обнаружить в судьбах православных культовых сооружений. Так, любители математического языка цифр обращают внимание на то, что Смольный собор строился 87 лет. 87 лет он был открыт для посещения. Затем после революции был закрыт и в течение 87 лет использовался не по назначению.
Магическая “семерка” не минула судьбы и другого петербургского храма —
Спаса на Крови. Его освятили в 1887 году. В 1907 году над его главным куполом водрузили крест. В 1927 году храм был передан иосифлянам, которые стояли в оппозиции к официальной Русской церкви и терпимо относились к советской власти.
Кроме “семерки”, в фольклоре широко использовались и другие цифры. В основном это происходило в определенных ситуационных обстоятельствах и только по отношению к личности, оценка которой ставилась в некую ассоциативную зависимость от другого лица, хорошо известного и уже оцененного историей. Любовницу Александра II Екатерину Долгорукую, ставшую официальной супругой императора едва ли не накануне его трагической гибели, уже называли Екатериной III. Верховного главнокомандующего русской армией в Первой мировой войне великого князя Николая Николаевича (Младшего), метившего, по мнению многих, в императоры, в народе окрестили Николаем III. Властолюбивого и амбициозного Председателя Временного правительства Александра Федоровича Керенского прозвали Александром IV. Эта таинственная нумерологическая традиция не изжила себя и в современной России. Владимира Путина то ли за его улыбчивость, то ли за абсолютную монополизацию власти в стране называют Владимиром II, вторым после любимого героя народных былин и сказаний Владимира Красное Солнышко.
7
Утверждение лингвистов, что повседневная устная речь петербуржцев тяготеет к письменной литературной норме, в то время как московская — к традиционному народному говору, имеет под собой достаточно серьезные основания. Об этом гово-
рят и солидная разница в возрасте этих столичных городов, и скорость их статусного взросления. Сравнительно медленная эволюция Москвы от небольшого укрепленного городка на Боровицком холме к столице огромного государства позволила ей на протяжении долгих веков не только собрать вокруг себя различные земли и народы, но и, впитывая в себя их многочисленные говоры, наречия и диалекты, постепенно создать единый государственный язык. Москва, таким образом, вольно или невольно обрекла себя на историческую роль хранительницы языковых традиций.
У Петербурга на это времени не было. И хотя на него навалилось не меньшее количество самых разных, в том числе иностранных, языков, он их в силу стремительной скорости своего развития не впитывал, а смешивал. Кроме того, рождение Петербурга практически совпало с зарождением современной литературы — культурологического явления, равного по силе воздействия на общественное сознание таким цивилизационным процессам, как промышленная или финансовая революции. В этих условиях петербургский язык приобретал некоторые характерные признаки, во многом отличные от традиционной московской речи. Кажется, первыми эти различия обнаружили публицисты, затем их зафиксировали лингвисты. Городскому фольклору оставалось только как-то на это отреагировать.
Особый петербургский язык начал складываться давно, и процесс этот продолжается до сих пор. В XIX веке появилось петербургское слово, которым городской фольклор окрестил своих, петербургских мошенников, мелких плутов, карманных воришек. Слово для обозначения таких людей в России существовало давно. Их называли старинным нарицательным именем с общеславянским корнем: жулик. Однако в Петербурге для их дефиниции было использовано немецкое слово Mauser, то есть вор. На русском языке оно стало звучать как “мазурик”. Лексема “мазурик” в качестве словарной единицы появилась не сразу. Сначала на блатном жаргоне возникло слово “маза”, которое означало “учитель” или “вор-профессионал”, и только затем появилось обозначение его ученика — мазурик.
В 1940-х годах возникло петербургское слово для обозначения сетчатой продуктовой сумки. В Москве такая кошелка называлась сеткой. Некоторое время это название бытовало и в Питере. После войны ленинградские женщины не выходили на улицу без такой легкой сумочки. Брали ее на всякий случай, на авось: вдруг что-нибудь удастся получить на продовольственные карточки или достать каким-нибудь иным способом. И прозвали такие сетки авоськами. Если верить фольклору, это произошло после одного из выступлений Аркадия Райкина, в котором он озвучил это ставшее сегодня привычным название.
Можно привести целый список параллельных петербургских и московских названий одних и тех же предметов быта или явлений жизни. До сих пор москвичи задают один и тот же вопрос, когда петербуржцы говорят, что их квартира расположена в такой-то парадной: “Вы что, живете во дворцах?” В отличие от нас, квартиры москвичей располагаются в подъездах. В Петербурге носят сапоги и едят пышки, в Москве — ходят в ботинках и кушают пончики. Петербуржцы отдыхают на уличных скамейках, которые в Ленинграде, кстати, назывались “ленинградские диваны”, москвичи усаживаются для этого на лавочки. В Петербурге писали короткими деревянными палочками с прорезанной щелью, в которую вставляли металлическое перо. И потому всю эту нехитрую конструкцию называли вставочкой. Вставочки служили удобным продолжением руки, и поэтому в Москве их называли ручками. У нас женщины носят передники, у них — фартуки. В Питере в магазинах продаются батоны, бублики, свекла, кура, в Москве — булки, баранки, свёкла, курицы. Мы входим в арку, они — в ворота. Мы платим за услуги ЖКХ по квитанциям, москвичи — по жировкам. У нас последний человек в очереди так и называется: последний, в Москве он крайний.
Между тем принцип синонимичности в подборе лексических московско-петербургских пар срабатывал не всегда. Так, в петербургский бытовой лексикон с начала 1920-х годов навсегда вписано слово “буржуйка”, аналогов которому нет ни в одном региональном словаре. Буржуйка — это переносная печь с выводом дымохода в оконную форточку. Впервые такие приспособления для обогрева появились во время первой петроградской блокады в годы Гражданской войны, когда повсеместно было отключено центральное отопление. Первоначально печи были двух видов. Их различие состояло в том, что одни изготавливались из тяжелого и прочного чугуна, а другие — из легкой дешевой жести. Первые были доступны не всем и назывались “буржуйками”, вторые — “пролетарками”. В историю ленинградской блокады и те и другие вошли под общим именем — “буржуйки”. В старых ленинградских квартирах до сих пор сохранились их следы — темные несмываемые пятна посреди комнат. Среди пожилых блокадников существует суеверная примета: если эти пятна уничтожить, все может повториться снова.
Особые отношения у Москвы и Петербурга сложились с французским словом “тротуар” и голландским “панель”. В пресловутом многовековом диалоге двух столиц Москва из небогатого синонимического ряда предпочитала слово “тротуар”, а Петербург — “панель”. Этому есть объяснение. В Петербурге пешеходная часть центральных улиц выкладывалась каменными плитами, или панелями, как их здесь называли. Благодаря городскому фольклору сохранился даже такой лингвистический монстр, как “плитуар”, которым одно время пытались пользоваться строгие ревнители исконно русского языка:
Не ходи по плитуару,
Не бренчи калошами.
Все равно любить не буду,
И не сумлевайся.
В этом не было бы ничего особенного, если бы не одно обстоятельство. Для
Невского проспекта Петербург сделал принципиальное исключение. Пытаясь преодолеть двусмысленность, связанную с известным словосочетанием “пойти на панель”, он предпочел для пешеходных мостовых Невского проспекта синоним “тротуар”.
Фольклор оказался исключительно изобретательным. Переносный смысл он оставил для художников, готовых в любое время выйти на Невский проспект и “отдаться” на милость невзыскательных заказчиков, рисуя их портреты прямо на улице. Это получило название: “Выйти на панель”. Пресловутая панель запечатлена и в питерском фразеологизме “Служить у графа Панельного”. На языке питерского фольклора это значит “ничего не делать полезного” или просто “бездельничать”. Это легко укладывалось в один ряд с петербургской поговоркой: “Шлифовать тротуары Невского проспекта”. Что же касается универсального “пойти на панель” в смысле “заняться проституцией”, фольклор предложил свою питерскую формулу: “Пойти на Невский”. В широко известных в свое время стихах об этом сказано откровенно и недвусмысленно:
Нынче я уже не прачка,
Больше не стираю.
Я по Невскому хожу,
Граждан примечаю.
Сомнительный с точки зрения общепринятой морали дамский промысел на
Невском проспекте в свое время приобрел чуть ли не официальный характер. Похоже, существовал некий общественный договор, согласно которому все делали вид, что Невский проспект и создан-то был исключительно для этого. Вот анекдот начала XX века. “Городовой! Не можете ли указать поблизости недорогой ресторан?” — “А вот, барышня, идите прямо по Невскому до Аничкова моста… Потом повернете обратно, до Конюшенной… От Конюшенной поверните опять к Аничкову — пока к вам не пристанет какой-нибудь господин. Вот тут вам недорогой ресторан будет совсем близко”.
Кстати, упомянутые в частушке калоши московские ревнители русского языка назвали бы галошами. И правильно бы сделали. К какому бы языку — немецкому, французскому или даже латинскому — ни возводить этимологию русского названия этой “галльской обуви” для грязной сырой погоды, везде слышится и пишется буква “г”. В конце концов, московская норма победила и в петербургской литературной речи. В XX веке мы уже говорим и пишем, как и москвичи, — галоши.
Справедливости ради надо сказать, что подобное примирение скорее исключение, чем правило. И москвичи, и петербуржцы ревниво следят за сохранением лексических признаков собственной самости. В городском фольклоре Москвы и Петербурга определена даже демаркационная линия, разделяющая сферы влияния. Она проходит как раз посередине, на равном расстоянии от обеих столиц. Трудно сказать, кто первый — москвич или петербуржец — ввел в речевой оборот остроумную дипломатическую формулу языковой суверенности, но она существует и, похоже, всех устраивает: “В Бологом поребрик переходит в бордюр”, то есть заканчивается Петербург и начинается Москва. И наоборот.
Впрочем, что бы там ни говорили лингвисты о неизбежном или гипотетическом сближении московского и петербургского языков, петербургский городской фольклор в большей степени волнуют различия в ментальности петербуржцев и москвичей. И даже если эти различия когда-нибудь сгладятся и станут незаметными, все равно в арсеналах городского фольклора останется сегодняшний анекдот: в трамвай входит дама. Молодой человек уступает ей место. “Вы ленинградец?” — спрашивает дама. “Да. Но как вы узнали?” — “Москвич бы не уступил”. — “А вы москвичка?” — “Да. Но как вы узнали?” — “А вы не сказали спасибо”.
8
Как мы видим, в отсутствие словарной необходимости новые слова не рождаются. Иногда эта необходимость бывает более острой, иногда менее, но чаще всего преодолеть надобность в слове невозможно. И именно она, эта непреодолимая потребность, в новой, обновленной или измененной лексике является обязательным условием обогащения национального словника.
Однако лингвистический процесс словообразования рождается не на пустом месте. На примере Петербурга это особенно заметно. Петербург в силу своей исторической судьбы стал опытным полигоном для формирования новой структуры межчеловеческого общения в жестких условиях социального общежития. На улицах Петербурга наряду с русской слышалась французская, немецкая, итальянская и иная речь. Рядом друг с другом соседствовали православные церкви, католические костелы, лютеранские кирхи и другие молельные дома. На фабриках и заводах мастера с иностранными фамилиями управляли петербуржцами в первом поколении, недавними крестьянскими парнями, еще незнакомыми с носовыми платками и столовыми вилками. Французские гувернеры обучали купеческих дочек европейским танцам и современному политесу. Невский проспект пестрел серебряным шитьем чиновничьих мундиров, золотом гвардейских эполет и обманным блеском галунов выездных лакеев. Наши первые академики были иностранцами, первый архитектор — итальянцем швейцарского происхождения, любимая матушка-императрица — немкой, а предком первого поэта и создателя современного русского литературного языка, которым мы сегодня пользуемся, был эфиоп.
Петербург представлял собой одно единое неделимое множество, притом что все составляющие этого множества были исключительно разными и неоднородными. Еще в начале XIX века писатель Владимир Соллогуб в повести “Тарантас” заметил, что “петербургские улицы разделяются, по табели о рангах, на благородные, высокоблагородные и превосходительные”. Другой писатель Леонид Борисов через сто лет в повести об Александре Грине “Волшебник из Гель-Гью” сделал изящное уточнение: “Был поздний холодный вечер… Питеряне в этот час ужинали, петербуржцы сидели в театрах, жители Санкт-Петербурга собирались на балы и рауты”. И это в границах только одного города. Что же оставалось, как не найти общую форму общения, понятную одновременно всем и каждому в отдельности. Петербургу это удалось. И если Москву традиционно принято считать собирательницей русских земель, то Петербургу по праву принадлежит роль собирателя европейских языков. Через прорубленное и распахнутое настежь Петром I окно в Европу в Россию хлынул поток иноязычной лексики. Петербуржцы умело трансформировали ее в русскую речь и приспособили к повседневному бытованию. В значительной степени это происходило не без участия городского фольклора. В академические толковые словари, определяющие национальную языковую норму, эти слова вошли уже в качестве русских.
В этом нет ничего удивительного. Подобное происходит со всеми странами и народами. За исключением тех, которые остановились в своем развитии.