Опубликовано в журнале Нева, номер 12, 2011
Юлия Щербинина
Юлия Владимировна Щербинина — филолог, доцент Московского педагогического государственного университета. Основная специализация — речеведение, коммуникативистика. Занимается исследованием дискурсивных процессов в разных областях культуры.
Экспертократия: ремесло и промысел
Экспертиза — исследование и установление таких фактов и обстоятельств, для выяснения которых необходимы специальные познания в какой-либо науке, искусстве, ремесле или промысле. |
Брокгауз
Поводом к написанию этой статьи послужили рассуждения Константина Фрумкина о том, что “одной из самых болезненных зон современной российской культуры является круг вопросов, связанных с понятием профессионализма”1 .
Действительно, экспертократия все больше обретает характер устойчивой и развивающейся тенденции в публичной сфере и все чаще становится предметом общественных дискуссий. В последние несколько лет об экспертократии больше всего говорят применительно к политике2 , однако статья К. Фрумкина, иллюстрирующая это явление в литературной области, — хороший повод поразмышлять о нем в более широком, общекультурном контексте.
Итак, что такое экспертократия? Как она проявляет себя в современной социальной и коммуникативной практике? Каковы ее проявления в публичных сферах и в повседневно бытовом общении?
Вначале уточним основные понятия, о которых пойдет речь: специалист, профессионал, эксперт. Словарные разыскания позволяют определить специалиста как работника в области какой-либо специальности; профессионала — как человека, умело владеющего своим делом; эксперта — как специалиста, дающего заключение при рассмотрении какого-то вопроса. Выходит, что специалист — прежде всего знаток (когнитивная компетенция), профессионал — это мастер (инструментальная компетенция), а эксперт – судья (аксиологическая компетенция).
Слово “эксперт” происходит от лат. expertus — “опытный”. Его синонимы в русском языке: “знающий”, “сведущий”, “осведомленный”. От человека, просто имеющего мнение по тому или иному вопросу, эксперт отличается, во-первых, тем, что его деятельность связана с обобщением и предъявлением обобщенного; во-вторых, тем, что “он выступает наиболее легитимным производителем мнений”3 . То есть авторитетным и облеченным полномочиями.
Эксперт говорит от имени некоего “профессионального большинства”, “цеха специалистов” по тому или иному вопросу и выражает не единоличную позицию, а точку зрения группы авторитетов. Компетенция и авторитет эксперта складываются из а) обладания знаниями о предмете; б) обладания сведениями, необходимыми для принятия решений; в) владения методологией оценивания, вынесения заключений.
Таким образом, экспертиза не просто процесс, но особая процедура. Это не только деятельность, но и специальная технология, связанная с операциями анализа и обобщения, диагностики и прогнозирования. “Важнейшая отличительная черта экспертизы как раз и состоит в том, что она необходима именно там, где не срабатывают известные алгоритмы или где их вовсе не существует. <…> Экспертиза может помочь увидеть в, казалось бы, совершенно ясной ситуации новые, более глубокие аспекты”4 .
Власть эксперта изначально основана не на демонстрации каких-то знаний, недоступных другим людям, а на умении формировать мнения и таким образом оказывать влияние на принятие публичных решений. “Экспертиза, по сути, есть использование самого человека как “измерительного прибора”, который дополняет (или даже полностью заменяет) действие других приборов и технологий. В основе экспертизы лежат субъективные мнения экспертов, их живое, личностное знание, которое ценится не меньше (а зачастую больше) объективных данных”5 .
Все эти отличия, с одной стороны, указывают на особые функции, роли и статусы (не всякий может быть экспертом!), а с другой стороны — выявляют скрытый потенциал социальной агрессии. Этот потенциал активизируется в случаях, когда эксперт
╥ выносит некомпетентное или превышающее его полномочия заключение;
╥ претендует на анализ областей, в которых он не является профессионалом;
╥ предъявляет вместо целого знания лишь часть необходимой информации в ущерб чужим интересам.
О социальной агрессии можно говорить, например, при необоснованном навязывании или насильственном принятии экспертного мнения; в случае дезинформации; при демонстрации информационного могущества, ущемляющего адресата.
Понятно, что экспертиза — непременная и необходимая составляющая общественной жизни, особо значимая в технических областях, юриспруденции, криминалистике, в сфере бизнеса и финансов, в медицине и образовании. И в настоящее время экспертиза утверждает себя как одна из ведущих форм социальной власти, управления общественным сознанием.
Проблема, однако, заключается в том, что все чаще это приобретает гипертрофированные черты и уродливые формы, становится экспертократией — тотальной манипулятивной и агрессивной властью, всевластием экспертов.
В современном обществе эксперты становятся конструкторами и модельерами реальности, изготовителями публичных мнений, выразителями массового отношения ко всему и вся. Конвертируют частные мнения в общезначимые смыслы.
Основными социокультурными предпосылками становления экспертократии можно считать неадекватность распределения информационных ресурсов; неоправданное расширение сферы экспертного оценивания; немотивированное присвоение экспертного статуса.
В чем конкретно это выражается?
Начнем с того, что одна из насущных проблем современного российского общества — проблема справедливости распределения информационных ресурсов. Налицо очевидный парадокс: при разнообразии и неуклонном росте информационных источников реальный доступ к ним и, соответственно, право знания и право голоса в большинстве случаев имеет избранное меньшинство. Прямой предпосылкой для превращения эксперта в экспертократа становится немотивированно привилегированный доступ к информационным ресурсам. Не в последнюю очередь поэтому экспертократическую власть можно определить как “основанную на управлении возможностями, связанными со знанием и незнанием”6 .
Интернет вряд ли можно считать решением этой проблемы в силу анонимности и замкнутости виртуальной коммуникации. И даже блоги “интеллектуальных профи” с тысячами посетителей — скорее секты, чем действительные экспертные сообщества.
Экспертократия затрудняет распределение знания между его возможными носителями, потому что исключает плюрализм мнений, множественность позиций, вариативность оценок. Публичный диалог испытывает явные затруднения, а иногда становится вовсе невозможным, поскольку экспертократ часто ассоциирует себя с чем-то “вне” экспертизы. Выражение мнения выглядит примерно так: я прав, потому что работаю на центральном телевидении (знаком с влиятельным N., имею ученую степень и т. п.). Приходится согласиться с тем, что “в России статус эксперта — это трудноверифицируемый статус, возникающий из сочетания связей с власть предержащими”7.
Экспертократия осуществляет коммуникативное программирование человека постиндустриальной формации, имплантируя в его сознание идеи, образы, установки, представления, соответствующие “текущему моменту” и интересам влиятельного меньшинства. Экспертократ присваивает себе право выражать общественное мнение, право “делать” политику, экономику, культуру. “Экспертократы” — это ответ современного общества на грибоедовский вопрос “А судьи кто?”.
При этом формализация и механистичность, которые приобретает процесс оценивания в публичных сферах, его оторванность от реальных потребностей и насущных человеческих нужд, ангажированность многих экспертов — все это позволяет согласиться с тем, что “культ экспертной оценки маскирует обессмысливание нашего существования”. Что “экспертные суждения и суммирующие их опросы, кажется, только оттеняют смыслодефицит нашей жизни8.
В нынешней социокультурной ситуации экспертиза все меньше носит характер честного ремесла, все больше — спекулятивного промысла. Экспертиза становится эффективным средством скрытого управления массовым сознанием и тонким инструментом лоббирования самых разнообразных, но часто ущемляющих чужие права интересов.
Другая проблема — неоправданное расширение сферы экспертного оценивания. Современному человеку активно внушается мысль о том, что без специальной помощи, консультаций знатоков, профессиональных советов он ничего не понимает, ни в чем не разбирается, не может самостоятельно принимать решения. Для понимания искусства нужны литературные, кино- и арт-критики, для удачного шопинга — продавцы-консультанты, для успешной карьеры — коучи и тайм-менеджеры, для правильного общения с людьми — психологи и т. д. Эксперт из помощника превращается в кукловода.
Одновременно деградирует и мельчает сам предмет экспертизы. Экспертному оцениванию подвергается подчас ничтожнейший, не стоящий серьезного внимания объект. А придание ложной или неоправданно высокой значимости чему-либо можно считать особой формой языкового насилия и манипулирования.
На повседневном уровне это наиболее заметно в сфере торговли и сервиса. Вот, например, совсем недавний реальный случай.
Приемщик в химчистке безапелляционно заявил, что хранить меховое пальто, оказывается, можно “только на деревянных плечиках и только при температуре не выше тридцати градусов”. А если в комнате жарко? И вообще можно подумать, будто на пластмассовой вешалке мех осыплется, как срезанная роза! “Отдайте в специальный холодильник для шуб, такие есть в элитных заведениях”, — последовал категоричный ответ в сопровождении уничижительного взгляда…
Андрей Ашкеров, едва ли не единственный отечественный ученый, системно описавший феномен экспертократии, отмечает еще один важный момент: “Операциональное определение экспертократа в том, что он относится к знанию как товару, а не как к дару. Однако в наихудшем варианте экспертократия скатывается к тому, чтобы конвертировать ценности в стоимости”9.
Режим экспертократии кардинально меняет статус знания: бывшее сокровищем, оно становится товаром. Ценность начинает восприниматься как стоимость. Происходит смена (а точнее, подмена) основной функции приобретения и демонстрации знаний: гносеология (установление истины) вытесняется прагматикой (извлечением выгоды). Основной способностью эксперта становится способность конвертировать конкретные факты в символические знаки. Главным образом — дензнаки. Интеллектуальная деятельность становится маркетинговой деятельностью.
А. Ашкеров вводит также понятие рынок духовности. В постиндустриальном обществе, где нивелируются всякие различия и торжествуют любые тождества, это словосочетание перестает быть оксюмороном. Ибо продавать, равно как и потреблять, можно абсолютно ВСЁ. Экспертократия сродни особой индустрии: эксперто-
крат выполняет функции фабричного рабочего: формирует, взвешивает и упаковывает мнения.
И пока ведутся абстрактные дискуссии по поводу статуса и реального веса интеллектуалов в современном обществе, в нем незаметно, но неуклонно набирает силу новый тип агрессора — “интеллектуальный профи”, претендующий на абсолютную осведомленность и информационное могущество (“эксклюзивное” знание). К. Фрумкин абсолютно справедливо отмечает, что “декларирование своего профессионализма становится самым легитимным выражением любых амбиций”, и “в публичном пространстве складывается такая ситуация, что всем, кто не эксперт, лучше бы и рта не раскрывать. Профессионалы говорят, остальные молчат”10.
Выходит, что агрессия экспертократии носит тотальный и многоуровневый характер. Экспертократ навязывает не конкретные суждения и частные мнения, но некий образ мысли-речи в целом. Не только оценивает, но и судит (присваивает полномочие арбитра). Не просто описывает предмет, но предписывает, как вести себя в отношении этого предмета (присваивает функцию учителя).
Что имеем в результате? Неизбежное следствие экспертократии — искажение общей языковой (на уровне массового сознания) и индивидуальной речевой (на уровне индивидуального сознания) картины мира. Другое следствие — отсутствие обратной связи и невозможность подлинного диалога. Это только на коммуникативном уровне. Анализ социокультурных и политико-правовых аспектов оставим профильным специалистам.
Наконец, в современном социуме наблюдается немотивированное присвоение экспертных статусов. Позиционировать себя как эксперта в чем-либо становится актуально, престижно, модно. Однако реальное соответствие статусу наблюдается далеко не всегда, потому что экспертов все больше, а профессионалов все меньше. Не случайно директор Центра исследований постиндустриального общества Владислав Иноземцев определил политическую экспертократию как “доминирование много о себе думающих дилетантов”11.
Думается, это определение вполне применимо и к другим сферам. Наглядной иллюстрацией может служить следующая реальная история из “мира науки” (по этическим соображениям имена фигурантов не указываются).
В аналитической статье филолог12 рассуждает о потенциальной конфликтности журналистского текста на примере газетной публикации известного писателя. Одним из признаков конфликтности считается неидентифицированность информационных источников. Филолог обнаруживает в тексте статьи высказывание некоего “отца русской демократии” и вменяет в вину писателю… “отсутствие ссылки на документ”. Тем самым автор статьи демонстрирует явную некомпетентность, оказываясь не в состоянии опознать цитату из Ильфа и Петрова, а в “отце русской демократии” — Кису Воробьянинова. Писатель обиделся на филолога, и, кажется, вполне справедливо…
Обязан ли эксперт как профессиональный филолог знать классику отечественной сатирической прозы? Обязан. Должен ли эксперт помнить наизусть содержание “Двенадцати стульев”? Не должен. Но, проводя текстовую экспертизу, он может уточнить сомнительный или неясный момент, обратившись к поисковым системам, которых сейчас предостаточно. Вывод: в данном случае некомпетентность не филологическая, а именно экспертная! Небрежность выполнения процедуры оценивания.
Другой распространенный случай — смещение профессиональных функций и ролей. В этом случае делегирование экспертных полномочий мотивировано не компетентностью в конкретном вопросе, а чем-то иным (например, известностью, богатством, внешней узнаваемостью, авторитетом в другой сфере).
Сейчас никого не удивляет рок-музыкант в составе жюри литературной премии, фотомодель в амплуа ведущей интеллектуальной телепередачи, спортсмен в роли политического аналитика. Если для того, чтобы учить или лечить, еще требуют хотя бы показать диплом, то судить и оценивать давно уже можно с любым дипломом или даже без него.
В такой ситуации происходит отождествление персоны и компетенции (“Я могу авторитетно судить обо всем, потому что я Вася Петров”). Степень правоты начинает измеряться популярностью. Известность персоны становится презумпцией истинности мнения. В результате дискредитируется само понятие экспертизы…
Бытовой разновидностью, вульгарным изводом экспертократии можно считать всезнайство: самоуверенную претензию на исключительное знание чего-либо; несоответствие суждений, мнений, оценок объему и качеству реального жизненного опыта. Проще говоря, желание “судить да рядить” решительно обо всем на свете.
Проблема эта стара как мир: во все времена всяк мнил себя “спецом” в том или ином вопросе. Искушенность в чем-либо (обиходный аналог компетентности) всегда была в почете у обывателя. Просто раньше советовали, как сподручнее рожь молотить да горшок в печь садить, а нынче консультируют относительно последних моделей авто и контента мобильных телефонов.
Всезнайство так или иначе сопровождается агрессией, поскольку предполагает давление на собеседника, использование наступательных стратегий. Агрессор такого типа страдает “комплексом превосходства”, отличается крайней самоуверенностью и исходит из тезиса: “Существует только два мнения: мое и неправильное”.
При этом всезнайство неизбежно обнажает узость восприятия и ограниченность мышления, демонстрирует поверхностность суждений и предвзятость оценок. Человек, обвиняющий других в неведении и дилетантизме, сам нередко оказывается малознающим и слабоосведомленным. Вот реальный и весьма показательный случай.
На детской площадке молодая мама громко подбадривает заробевшего на горке малыша: “Ехай! Ехай же!” Подходит пожилая женщина, чья-то бабушка: “Милочка, ну что вы такое говорите! Это же неграмотно!” Лицо женщины исполнено презрения. “А как же правильно?” — интересуется смутившаяся мамаша. “Правильно “едь”. Вот ведь молодые какие неученые!” — с пафосом заявляет “знаток” норм русского языка и победоносно удаляется к своему внуку…
Для всезнайки характерно демагогическое ведение диалога: извращение фактов, подтасовка аргументов, подведение частных случаев под общую позицию, расплывчатость формулировок, буквализм. Используются и особые речевые средства достижения доминирующей позиции в диалоге:
╥ дополнительные указания на сферу своих интересов (“Я специализируюсь на йоге”; “Я глубоко изучил культуру ацтеков”; “У меня целая полка книг по астрономии”);
╥ апелляция к профессиональному опыту (“Я уже сто лет здесь работаю”; “Я прочитал кучу книг по этому вопросу”);
╥ дискредитация чужих высказываний (“N. говорит полную ерунду!”; “Все это просто чушь собачья!”; “Такого просто не может быть!”; “У тебя какие-то детские представления”);
╥ особое акцентирование должности, статуса, значимости (“Вы понимаете, КОМУ задаете свой вопрос?”; “А я, между прочим, дипломированный специалист!”; “Вряд ли профессионал может ошибаться”);
╥ претензии к аргументации и формулировкам адресата (“Все, что ты сказал, абсолютно неубедительно”; “А это вообще к делу не относится!”; “Вы хоть сами понимаете, чтo говорите?”);
╥ ревизия знаний, “экзаменовка” собеседника (“А известно ли вам, что…?”; “А вот как ты ответишь на такой-то вопрос?..”).
Классический пример агрессивного всезнайки — Глеб Капустин, герой рассказа Василия Шукшина “Срезал”, загонявший оппонента в научную тему, как в ловчую яму.
Центральная сцена — словесный поединок Капустина с кандидатом филологиче-
ских наук Журавлевым — предваряется выразительным описанием: мужики сопровождают односельчанина на словесную дуэль, словно “ведут опытного кулачного бойца, когда становится известно, что на враждебной улице объявился некий новый ухарь”. В доме соперника Глеб вначале напускает важности, принимает вид всеведущего человека, а в разгаре застолья начинает задавать Журавлеву непонятные вопросы и требовать нелепых комментариев. При этом сам герой демонстрирует незнание общеизвестного или того, что должен бы знать согласно выбранной роли.
“— В какой области выявляете себя? — спросил он.
— Где работаю, что ли? — не понял кандидат.
— Да.
— На филфаке.
— Философия?
— Не совсем… Ну, можно и так сказать.
— Необходимая вещь. — Глебу нужно было, чтоб была — философия. Он оживился. — Ну, и как насчет первичности?
— Какой первичности? — опять не понял кандидат. И внимательно посмотрел на Глеба. И все посмотрели на Глеба.
— Первичности духа и материи. — Глеб бросил перчатку. Глеб как бы стал в небрежную позу и ждал, когда перчатку поднимут…”
В подобного рода поведении бывает много демонстративности и театральности. Иной раз оно становится самолюбованием, позерством “знатока”. О том же Капустине говорится: мужики, “прямо как на спектакль, ходили” послушать, как Глеб “срежет знатного” (то есть образованного и профессионально состоявшегося человека).
Утверждение доминантной позиции в диалоге происходит также за счет создания так называемого кодового конфликта — путем перехода на язык, которым не владеет адресат (например, за счет незнания профессиональной терминологии, непонимания жаргона, иностранных слов). В этом случае разговор строится на антитезе “профессионал/дилетант”. Речевой приоритет — у профессионала. Через кодовую разницу говорящий сознательно добивается непонимания своей речи. А где непонимание — там и отсутствие возражений.
Лексическим показателем разобщенности и дисгармонии становятся здесь агнонимы (греч. “не” + “знание” + “имя”) — слова и выражения, неизвестные, непонятные или мало понятные одному или многим носителям языка.
Вспомним хотя бы знаменитую сцену из распутинского “Прощания с Матерой”:
“— В чем дело, граждане затопляемые? — важно спросил мужчина. — Мы санитарная бригада, ведем очистку территории. По распоряжению санэпидемстанции.
Непонятное слово показалось Настасье издевательским.
— Какой ишо самаспид-стансыи? — сейчас же вздернулась она. — Над старухами измываться! Сам ты аспид! Обои вы аспиды! Кары на вас нету…”
Ответная агрессия в подобных ситуациях почти неизбежна. Если адресату неизвестно значение слова или непонятен смысл высказывания, у него автоматически возникает подсознательная неприязнь, порождаемая “комплексом незнания”.
Таким образом, и в публичном, и в частном общении наблюдаются, как минимум, три общие проблемы: 1) проблема компетентности эксперта; 2) проблема объективности суждений и оценок; 3) проблема ответственности за сказанное.
Однако если бытовое всезнайство в том или ином виде существовало всегда, то экспертократия в общественной жизни — характерная черта современности.
* * *
Американский социолог Б. Беквит в 1970-х годах высказывал предположение, что на последних стадиях политической эволюции демократический режим сменится правлением экспертов, организованных экспертных сообществ. И что оно будет более эффективно, чем правление при помощи избирателей и избранников народа, поскольку эксперты лучше образованны и более опытны в специальных вопросах13 .
Наступит ли вообще такая эпоха, и сбудутся ли предсказания ученого — кто знает…
Примечания
1 Фрумкин К. “Экспертократия” против писателей и читателей // Нева, 2011, № 4.
2 См., например: Беликов А. Экспертократия. Основа кризиса — в головах // Еженедельник-2000, 2010, 17 июня; Святенков П. Профессиональные наблюдатели // АПН: Агентство политических новостей, 2005, 26 октября; Иноземцев В. Из выступления на круглом столе: “Кризис идеологии или кризис идеологов?” К 100-летию скандала — сборника статей о русской интеллигенции “Вехи”, 2009, 2 апреля; Fischer F. Democracy and Expertise. Reorienting Policy Inquiry. — UK: Oxford University Press, 2009.
3 Ашкеров А. Ю. Экспертократия: управление знаниями. Производство и обращение информации в эпоху ультракапитализма. — М.: Европа, 2009. — С. 41.
4 Платонов Ю. П. Экспертократия как технология власти // Соционом: Электронный научно-практический журнал, 2010, № 1(2) //
http://socionom.ru/journal/stati-zhurnala/ehkspertokratija-kak-tekhnologija-vlasti/5 Платонов Ю. П. Указ. соч.
6 Ашкеров А. Ю. Указ. соч. С. 53.
7 Святенков П. Профессиональные наблюдатели // АПН: Агентство политических новостей, 2005, 26 октября //
http://www.apn.ru/publications/article1623.htm8 Ашкеров А. Ю. Указ. соч. С. 35.
9 Ашкеров А. Ю. Указ. соч.
10 Фрумкин К. Указ. соч.
11 Иноземцев В. Из выступления на круглом столе: “Кризис идеологии или кризис идеологов?” К 100-летию скандала — сборника статей о русской интеллигенции “Вехи”, 2009, 2 апреля.
12 Особо заметим: на официальном сайте научного учреждения он позиционирован именно как “эксперт”!
13 Беквит Б. Правление экспертов (1972).