Расказы
Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2011
Виталий Щигельский
Виталий Владимирович Щигельский родился в 1967 году в Ленинграде. Учился в Ленинградском Электротехническом институте. Прозаик, эссеист. Печатался в электоронных СМИ, журналах “Сибирские огни”, “Эдита-клаб” (Германия), еженедельнике “Обзор” (США), “Час пик” (Санкт-Петербург); “Королевская панорама”, “Одинцово-Инфо” и др.. В 2010 году в издательстве “Edita gelzen” (Германия) был опубликован роман “Наночеловек”. Живет в Санкт Петербурге. В журнале “Нева” печатается впервые.
Технологический элемент
рассказы
Передача правил борьбы
Сорок лет подряд, пять дней в неделю в шесть часов сорок пять минут по московскому времени он выходил из пахнущей прелой обувью и одеждой раздевалки в полутемный каземат токарного цеха и, гулко ступая по маслянистым каменным плитам, направлялся к своему “Магдебургу”. Его имя было Николай, а “Магдебургом” назывался токарный станок.
Цех был заложен в начале двадцатого века, а во времена индустриализации вокруг него был обустроен высокий забор. Своими арками, выложенными из обожженного красного кирпича, и массивной, скользящей по всей длине цеха кран-балкой здание в пассивном нерабочем режиме походило на оставленный без присмотра костел.
“Магдебург” отлили в Германии еще в догитлеровскую эпоху на том самом заводе, который впоследствии стал выпускать двигатели для “мессершмиттов”. Наверное, поэтому “Магдебург” чем-то напоминал небольшой самолет.
Николай родился в тридцать четвертом. Его мать была из Ярославля, а отец – коренной петербуржец, но его почему-то принимали за обрусевшего немца. Впрочем, Николай и сам считал себя немцем, но не столько за голубые глаза и светло-русые волосы, сколько за пунктуальность и точность, благоприобретенную от ежедневного соприкосновения с “Магдебургом”.
С шести сорока пяти до семи ноль-ноль Николай внимательно осматривал “Магдебург”, проверял смазку и затяжку узлов, протирал его масляной тряпкой и обметал сметкой. От хорошего обращения “Магдебург” казался породистей и благородней не только своих минских сверстников, но и молодых коллег с ЧПУ. И, что важнее для дела, обеспечивал большую точность размера и скорость работы.
В семь ноль одну Николай зажимал в патроне тусклый стальной цилиндр, доставал из деревянного пенала резец с отточенной до невидимости режущей стороной и подавал “Магдебургу” ток.
Все последующие четыреста восемьдесят минут Николай и “Магдебург” создавали совершенную форму и полезные свойства, олицетворяя тупые и холодные железные чушки. Здесь живое и неживое соединялось в одно, и рождалось нечто особенное…
Извлеченная из патрона, освобожденная от фиолетовой стружки, законченная деталь ярко блестела и была теплой на ощупь. С этой минуты она не только занимала свое место в огромном сложном мире людей и машин, но как бы оживала, как бы обретала душу.
Обычно Николай не пользовался чертежами и измерительными приборами, ему достаточно было взять в руки болванку, чтобы понять, какой в итоге должна быть деталь с точностью до микрона. А той точности, которую выдавал “Магдебург”, не могли обеспечить даже японские чепэушки. Потому Николай и “Магдебург” справедливо ощущали себя демиургами неорганической части природы, именуемой металлургией.
Их многочисленные создания находили себе место в узлах кораблей и самолетов, экскаваторов и вездеходов, стратегических ракет и стиральных машин. Их втулки, червяки, оси и валы принимали прямое и опосредованное участие в управлении динамическими силами мира. А болты и струбцины управляли силами статики, прочно и надежно закрепляя элементы реальности на приписываемых ей наукой местах. То есть, благодаря усилиям Николая и “Магдебурга”, мир живой и мир технический снабжались той необходимой оснасткой, которая сдерживала осознанное и неосознанное тяготенье миров к распаду и хаосу. Эту мысль стоит запомнить — это самая важная мысль в настоящем рассказе.
За большим мутным стеклом то шел дождь, то падал снег, то светило солнце, то случалась засуха, то стойкие морозы до самого Дня Победы. Но здесь, в цеху, год за годом все шло одинаково: брака не было и выполнялась норма. Непоколебимое взаимодействие Николая и “Магдебурга” притягивало к токарю и станку других людей, как праздных, так и заинтересованных.
Когда Николай был молод, рядом с ним стоял седой мастер со штангенциркулем в нагрудном кармане. Мастер был так сильно надушен одеколоном, что запах часто шел прямо из его внутренностей. Мастер недоверчиво глядел то на деталь, то в чертеж и старательно вымерял дрожащей линейкой микроны, которые Николай чувствовал на ощупь.
Иногда в спину Николая впивался цепкий взгляд инородного тела — тела штатного особиста. Этот непримечательный человек средних лет обычно следил за работой из душевой и никогда не приближался к “Магдебургу” ближе, чем на три метра.
Было время, рядом со станком дежурил солдатик с висящим за плечом автоматом.
В периоды осеннего и весеннего обострения к токарю приходили советоваться бородатые инженеры. Они показывали Николаю эскизы диковинных механизмов и приспособлений и спрашивали, способны ли те работать на самом деле. Они уважали Николая, а “Магдебург” считали тотемом.
Раз в квартал наезжали упитанные плановики и снабженцы в галстуках, с манерными, пустыми на вид портфелями. Вид у них был плутоватый, а сардельки пальчиков дрожали от ночных переговоров в парной.
В кануны народных праздников чужеродных тел на токарном участке становилось больше: появлялись группки, иногда даже целые группы важных мордатых мужчин с неразвитыми конечностями. Николай с трудом представлял себе этих людей работающими на станках, он вообще сомневался в их созидательной мощности. Он не доверял им и поглядывал за ними краем глаза, словно музейный смотритель, выпасающий группу недоразвитых школяров, приведенных на обязательную экскурсию. Мордастые, как считалось, были большими начальниками — замами и завами, первыми, вторыми и третьими секретарями райкомов партии и комсомола. И хотя на их крупных, мясистых, цвета сырой говядины лицах был отпечатан штамп патернализма, своим присутствием они привносили в цеховое пространство нездоровую деструктивную суету. Суета Николаю не нравилась, он уважал производственное однообразие: оно располагало к сосредоточенности и работе.
Смена сменялась сменой, месяц — месяцем, пятилетка шла за три года. Николай считал время материалом расходным и вспомогательным процессу воспроизводства, как, например, ветошь для протирки деталей или машинное масло. Но, как оказалось, он ошибался. Время было задумано куда сложнее и имело свою собственную траекторию. Оно, будто тектонический пласт, ползло незаметно, но неуклонно и на своем пути разъедало не только задумки природы, но и деяния человеческих рук. Тихо и незаметно, чтобы однажды буквально взорваться, соприкоснувшись с некой точкой излома. Этой точкой оказалась смена форм собственности.
Однажды по цеху ударной волной пробежал странный слух, что теперь весь завод и все, что находится на его территории, включая Николая и “Магдебург”, перешло из области промышленности страны в чьи-то частные руки. Первый удар приняли на себя стены. Они не обрушились, но покрылись морщинами трещин, не слишком глубоких, так как сложены были на совесть. Рикошетом досталось и крыше. И теперь, когда в природе шел дождь, с высоких потолков цеха текла вода и падала раскисшая штукатурка, а зимой над головой Николая собирались сталактиты сосулек, по полу змеились сквозняки. Таковы были последствия ударной волны.
Затем в дело включился второй поражающий фактор — как догадался Николай — радиационный, под воздействием которого изменилось поведение людей, окружающих его.
Его сверстники куда-то исчезли, на их места пришли люди с согбенными спинами и нетвердой походкой. Их глаза зажигались не страстью работы, а стеклоочистителем, принятым внутрь. Эти люди не могли обуздать и приручить могучие механические машины. Долго они здесь не задержатся, подумал Николай, и вскоре мысли его подтвердились.
Вечно пьяных и бесполезных в работе русских заменили трезвые и бесполезные в работе таджики. Смуглые и худые, они целыми днями подметали и мыли полы, и толкали взад-вперед тележки со стружкой. На станки они посматривали со страхом и недоверием. Что заставило их покинуть свои жилища и приехать в чужие края? Вероятно, другие кочевники, еще более дикие.
В разрушающемся мире источалось и размалывалось все и вся, кроме мордатых людей с лицами цвета сырой говядины. Эти, наоборот, интенсивно набирали вес. Чем беднее становилось вокруг них, тем богаче они выглядели. Темно-синие партийные костюмы и “Волги” они поменяли на “бэхи” и тренировочные штаны, а затем на шелковые цирковые пиджаки и блестящие бронированные джипы. Подходить к станкам они по-прежнему не смели, но вели себя так, будто бы они и есть настоящие хозяева и цеха, и станков, и Николая. Своим присутствием они искажали суть и смысл человеческого труда и провоцировали Николая на остановку производства. Обычно они появлялись в цеху бесшумно, как стая шакалов, и, взяв токаря и его станок в живое кольцо, угрюмо молчали. Они выбирали момент для атаки, но так и не напали — не смогли найти в себе смелости.
Николай и “Магдебург” на них не оглядывались и на провокацию не поддавались. Николай и “Магдебург” продолжали взаимодействие. Они латали дыры, то и дело образующиеся в малопонятном процессе перехода собственности. Это уже была не работа, это была борьба, классовая борьба в окружении, которую в одиночку вели Николай и “Магдебург”… К сожалению, в этой неравной борьбе время выступало не на их стороне.
Николай и “Магдебург” стали ощущать перемены в себе. Как и перемены внешние, те подкрадывались незаметно, копились разрушительными силами в бесполезных для труда глубинах тела и, достигнув критической массы, превращались в диагноз. Так однажды выморгав из глаза стружку, Николай заметил, что за расстоянием вытянутой руки мелкие предметы куда-то пропали, оставив взамен себя размытые очертания. Впрочем, Николай не углядел трагедии в этой метаморфозе, напротив: исчезающая из поля зрения среда меньше отвлекала от основного занятия. В большей степени тревожило его то, что к восьмому часу смены все труднее становилось удерживать спину прямой — не хватало хрящевой смазки и позвонки поисточились взаимным трением.
И сердце, что-то сердце в последнее время тревожилось тоже. Главный маховик в левой части груди все чаще замирал, будто путник на перепутье. В эти мгновенья Николаю казалось, что лампы дневного света в цеху загораются ярче и, отрываясь от мест установки, уходят в свободный полет, оставляя за собой ломкие огненные траектории. Окружающий воздух разогревался, и, словно в перетопленной парной, кислород выжигался в углекислоту еще до попадания в легкие. Николай дышал глубоко и часто, покрываясь испариной, но дыхательный цикл шел вхолостую.
Когда это случилось в первый раз, Николая обуяла паника, ноги предательски подкосились, он опустился на маслянистый каменный пол рядом с работающим станком и, протянув руки к потолку, стал звать на помощь. Сам он не слышал своего голоса, но вскоре вокруг него собрались люди. Эти люди тоже почему-то выглядели напуганными. Они кричали, матерились и дышали, по сути, вместо него его, Николая, воздухом. К счастью, вскоре маховик качнулся и заработал прерывисто и неровно, продираясь через тупую мглу боли. Николаю пришло в голову, что в организме включился какой-то защитный ресурс типа автономного аварийного генератора, работающего на честном слове.
В этот день Николаю оказали почет — его отвезли домой на служебной машине начальника цеха. А на следующий — к нему пожаловал гость.
Это был участковый доктор. Доктор поводил по его бледной груди стетоскопом, постучал пальцами по сухим крепким ребрам, оттянул веки, заглядывая за шарики глаз, вздохнул и без интереса посмотрел в окно. Затем выписал закорючистым почерком пару рецептов и попросил пятьсот рублей за прием. Бережно застегивая портмоне, он предложил Николаю взять расчет и уехать на дачный участок разводить помидоры.
Николай не любил помидоры, потому примерно через месяц они встретились снова. И вскоре еще раз. Можно сказать, их встречи стали носить регулярный характер. Доктор с завидным упорством повторял одно и то же: уколы, покой, отдых, таблетки, уколы. Доктор, что называется, брал Николая измором. Николай отмалчивался. Для него, как для человека технического склада ума, было ясно, что автономные аварийные генераторы не способны работать долго. Когда ты работаешь увлеченно, то редко думаешь о постороннем, а о смерти, как о закономерном конце всего, не думаешь вовсе. Иначе ты просто не сможешь работать. То есть, когда ты работаешь, ты оказываешься психологически защищенным процессом работы.
Но однажды он не успел уйти на спасительную работу, его скрутило с самого утра, прямо в кровати. Это был будний день. Николай лежал на спине под тяжелым простроченным одеялом, и поверх одеяла лежали его непослушные руки. А напротив него с видом победителя сидел его врач.
Николай перевернулся на бок и укрылся от доктора носом в подушку, пряча покатившиеся по щекам слезы. Горькие слезы печали, разъедавшие бязевую наволочку до зашитого в ней куриного пуха.
Николай жалел не себя, он чувствовал шире и глубже. Николай осознавал невосполнимость собственного ухода, он не оставлял после себя равноценной замены, замещая себя пустотой. Он предчувствовал, что, когда остановится его внутренний цикл, цикл внешний остановится тоже. Разорвется непрерывная технологическая цепочка. На зоологическом уровне она носит название пищевой. И когда это произойдет, вслед за ним исчезнет его верный станок “Магдебург”: будет распилен на части и вывезен под брезентом на пункт сдачи металлолома темной дождливой ночью. А за ним исчезнут другие станки и оставшиеся рабочие-токари. После них — рабочие-фрезеровщики.
И эстафета побежит по цепочке. Люди, лишенные специальностей и средств производства, поделятся на две группы: на охранников и воров, а затем на попрошаек и безработных. Но и это будет еще не все. После дойдет очередь и до мордастых, хорошо приспособленных к результатам чужой работы господ из черных блестящих джипов. Они тупо перестреляют друг друга за оставшийся бак бензина, за чудом уцелевший карданный вал. А последний из них, самый мордастый, прежде чем умереть от голода и жажды, стоя посередине пустой Красной площади и прижимая к груди ядерный чемоданчик, сойдет с ума от ощущения мирового господства…
Вот каким представлялся Николаю мир после него. Это был не единственный путь эволюции, но самый что ни на есть вероятный при складывающихся условиях. Что же мог неработающий технологический элемент Николай противопоставить целой системе, пусть распадающейся и гниющей? Да, пожалуй, немного. Но все же.
— Доктор, — тихо сказал он, приподнимаясь на локте, — у вас есть сыновья?
— Двое, — ответил тот, в свою очередь прикрывая ладонью глаза. — Неужели у нас нет будущего?
— Приводите их завтра в цех рано утром. Я передам им “Магдебург” и научу всему, что умею сам. Они должны справиться. Если, конечно, поймут, зачем нужно быть токарем.
Бухгалтер и Катерина
Когда Катерина поняла, что влюбилась? Готовилась ли она к этому важному событию заранее? Просчитывала ли существующие варианты? Предчувствовала ли такую возможность еще вчера?
Не знаю, что вам ответить, господа философы, социологи, психоаналитики и другие любители покопаться в чужой голове. Если бы Катерина предполагала, что вы существуете, она бы наверняка вас пожалела, как жалела птенцов, выпавших из гнезда, как жалела мокрых слепых котят, ибо, выглядывая ранним майским утром в окно, она уже была влюблена.
Теплые, чуть пыльные лучи солнца так и стремились растворить в себе Катерину, ощущая под ее кожей пульсирующий источник – светящийся островок их далекой родины. Катерина потянулась и на миг закрыла глаза – этого хватило, чтобы свет снаружи встретился со светом внутри, и неразгаданная физиками и лириками главная реакция жизни началась.
Мир стал ярче, глубже, загадочнее, и теперь трех измерений для его описания не хватало. Оказалось, что и бег ветра по молодым листьям, и нестройное щебетание птиц — все несет в себе определенный смысл. Катерина стояла неподвижно, наблюдая за миром сквозь сомкнутые ресницы, она знала: резкое движение может спугнуть очарование. Давно знакомое, но почти забытое чувство, щекоча и поглаживая Катерину, разгорелось, разлилось по ее телу и настойчиво просилось наружу. Его стало много больше, чем может выдержать в себе человек. Катерина испытала потребность срочно поделиться им с кем-нибудь.
Инстинкт самосохранения? Инстинкт продолжения рода? Страх перед небытием? Ни то, ни другое, ни третье. Инстинкт сохранения мира — вот что это было такое.
Катерина попыталась пробудить спящего мужа, но тот, не выпадая из грез, неуклюже дернул ногой и спрятал красный ноздрястый нос между подушек. Тогда она направилась в соседнюю комнату хотя бы погладить по голове сына. Но дверь на его половину была заперта. Катерине каждый раз приходилось вспоминать, что сын уже несколько месяцев живет самостоятельной взрослой жизнью с подругой, репетируя зачатие внука.
Тогда Катерина занялась поиском полезных домашних вещей, нуждающихся в ее ласковых прикосновениях, но таковых найти не смогла: вся посуда была тщательно вымыта, а белье выглажено еще с вечера. Пространство квартиры не содержало предметов, готовых принять или разделить новое чувство Катерины.
До выхода на работу оставалось еще достаточно времени, поэтому она уселась перед зеркалом, открыла ларчик с косметикой и стала рисовать себя, чтобы с помощью теней, туши, помады и крема вывести внутреннее состояние наружу. Это было не сложно, ведь Катерина знала, чего хотела, и лишние вещи не мешали ей. Она не подкладывала вставки в бюстгальтер, не носила брюшной массажер, да и жир никогда не откачивала. Как и все, она подвергалась эрозии времени, но в отличие от многих мало ела и много двигалась, и, что самое главное, не было места алчности в ее душе.
Женщины, которые думают так же, как Катерина, пока еще есть, только их стало почти незаметно. Впрочем, не будем усложнять. Скажем только, что в тот день выглядела она замечательно.
* * *
Бухгалтер, напротив, с самого раннего утра был атакован внезапным приступом иррационального беспокойства. Временами ему казалось, что кто-то или что-то пытается завладеть частью его существа. В поисках причин и следствий он дважды обошел приватизированную жилплощадь, но все вещи были на своих местах, все электроприборы были отключены, газ и вода перекрыты. Тогда он решил, что источник неудобств таится в его внешнем виде: нередко человек, впопыхах причесавшись или побрившись, или же забыв заправить кальсоны в носки, или сев на жевательную резинку, может растерять на глазах у коллег годами заработанный имидж. Он тщательно проверил состояние рубашки, галстука, носков и пиджака, а также носа и ногтей и оценил их состояние от “хорошо” до “удовлетворительно”. Однако беспокойство не покинуло его. Тогда бухгалтер решил срочно ехать в банк.
Время от времени некоторые животные проделывают огромный и часто опасный путь в поисках солевых месторождений. Соль земли необходима для поддержания жизнеспособного баланса их организма. Своя “соль земли” как в буквальном, так и в метафизическом смысле есть и у человека. “Соленое” бухгалтера таилось в банке. Там, как нигде, проявлялось очевидное превосходство его профессии над любыми другими. Когда общество перерастает эпоху натурального хозяйства, когда мышление переходит из области предметов к предметообразам, тогда и землепашец, и солдат, и водитель, и водопроводчик, и даже предприниматель становятся вторичными персонами, целиком и полностью зависящими от действий бухгалтера. Подтверждая баланс, платежку или проводку иероглифом подписи и круглой печатью, бухгалтер запускает движение токов или потоков финансов, которые, в свою очередь, запускают все остальное.
Зайдя в банк, бухгалтер, как обычно, поздоровался с управляющим, подшил в папку сведения о состоянии счетов, посидел в мягком кресле в центре светлого прохладного зала. Он хотел почувствовать ни с чем не сравнимый запах проносящихся над головой безналичных миллионов и миллиардов. Но сегодня деньги не пахли, а нестройно шуршали, как старые газеты, кувыркающиеся по асфальту. Тогда бухгалтер запаниковал окончательно, убежденный, что допустил ошибку при работе с бумагами.
Формы и принципы финансового учета остаются незыблемыми с конца шестнадцатого века, игнорируя и технический прогресс, и социальную модель мироустройства. Они не прощают летописцу морок и помарок, ибо несут в себе генетический код отношений между людьми. Разбирающиеся в предмете люди и тем более не разбирающиеся знают, что в документообороте случайных ошибок не бывает. Посему настоящий бухгалтер не доверит ни одной даже самой умной машине бесконтрольные манипуляции с цифрами, он обязательно перепроверит все и запишет ровным мелким почерком в пыльные толстые папки и книги.
Наш бухгалтер умел перемножать в голове шестизначные суммы и помнил содержание всех своих папок и книг наизусть. Перелистывая их страницы в своем воображении, он, обычно неспешный и чинный, вдруг как ужаленный вскочил с кресла, выбежал на улицу, сел в автомобиль и помчал на работу.
* * *
Катерина прошла пешком две троллейбусных остановки, минут десять посидела на скамейке в садике, вдыхая свежий майский воздух, потом спустилась в метро. Подземный поезд повез ее под Невой, мимо старого кладбища, вдоль Невского проспекта и затем снова под той же рекой. Катерина вышла из поезда, и эскалатор поднял ее в самый центр Васильевского острова.
Катерина была слега раздосадована поездкой: казалось, ни один из сотен встреченных ею людей не хотел замечать прелестей ясного утра, признаков пробуждающейся весны и общей удивительности жизни. Человеческие лица были будничные, выражающие расслабленное безразличие или напряженно перекошенные, словно от зубной боли или контузии. Суть утренних переживаний обитателей мегаполиса успешно описывалась национальной идеей, главным ее лозунгом: “Жизнь — это борьба говеного с дерьмовым”. Если кто-то из этих увлеченных идеей “внутренней борьбы” интровертов и бросал беглый взгляд на Катерину, то в смущении отворачивался. Если он смотрел на нее снова, то уже с некоторой досадой или даже злобой. Интровертов неосознанно тянуло к этой красивой женщине. И дело было не в китайских вещах — маленькие желтые люди, трудолюбивые, как тутовый шелкопряд, оплели паутиной своих одноразовых цветастых товаров весь мир — дело было в самой Катерине, которой сегодня хотелось излучать и дарить. Интроверты же ничего никогда добровольно отдавать не готовы, и другое поведение обычно пугает их. Странные люди, и только.
Петербург — большой город, и, скорее всего, Катерина никогда не увидит этих людей снова, посему и мы навсегда забудем о них.
Катерина же меж тем прошагала еще немного и вошла внутрь ничем не примечательного сталинского дома, миновала неподвижную фигуру охранника в черной псевдоэсэсовской форме, затем плотную кучку торговцев фьючерсами, похожих на братьев Кличко, открыла ничем не приметную казенную дверь и оказалась на работе. Доставая из шкафа уборочный инвентарь — желтые резиновые рукавицы, лохматую швабру и блестящее никелированное ведро — она внимательно оглядела офис, по-хозяйски оценивая степень загаженности помещения, и увидела Его.
Мы не знаем, почему она не обращала на него внимания раньше и почему теперь ее сердце сжалось, пронзенное сладкой болью. Для любого другого он был, пожалуй, просто одним из стандартных предметов, призванных эффективно заполнить типовой офис. Но мы не имеем права осуждать Катерину, равно как и смеяться над ней, ведь любовь непредсказуема. Он — мы назвали его бухгалтером в начале рассказа – сидел в углу комнаты за небольшим персональным столом и был такой пухлый и румяный, такой чистый и аккуратный, такой положительно-серьезный, что Катерина чуть было не приняла его за ангела.
Ей хотелось смотреть на него бесконечно долго, но обязанности заставили ее покинуть офис – надо было опустошить корзину для мусора и набрать в ведро свежей воды. Вода полилась через край, часть мусора просыпалась мимо — Катерина заторопилась, ей не хотелось оставлять Его одного. Вернувшись, она принялась за уборку и больше не сводила с бухгалтера глаз. Сегодня у нее не получалось контролировать швабру, скорее, лохматая швабра управляла Катериной: несложные траектории влажных полос на сером линолеуме почему-то сводились к Нему. Такое возможно. Спросите у любой ведьмы, если не верите.
Одно было плохо: бухгалтер не реагировал на ее па.
* * *
Он и в самом деле не замечал присутствия посторонней, сосредоточившись на папках с документами. В преисполненных достоинства движениях читались деловитая уверенность и спокойствие всезнающего человека, особенно в те моменты, когда бухгалтер перекладывал бумаги с места на место. Бухгалтер с детства привык хранить свои чувства внутри, прежде всего сомнения и страхи – то, что считается проявлением бессилия. Бухгалтер полагал, и не безосновательно: откройся он вдруг кому-то — его осмеют, унизят, оштрафуют, уволят и прочее, прочее, прочее.
Единственное, что он мог себе позволить, так это стравливать по чуть-чуть избыточное кровяное давление, вызываемое внутренним смятением, через сосуды лица. Подавляющее большинство сослуживцев и знакомцев принимали его вечно розовые щеки и уши за признаки стыдливости, скромности, а также физического здоровья. Диагноз устраивал бухгалтера: всегда лучше, если люди принимают тебя за кого-то другого. В этом случае окружающие обманываются дважды: в первый раз, когда неверно истолковывают набор внешних признаков, якобы характеризующих личность, во-вторых, когда принимаются общаться с данным субъектом, основываясь на этом ложном представлении. То есть они общаются не с тобой, а стало быть, и не к тебе лезут в душу.
Что касается Катерины, которая обычно мысли не думала, а полагалась на чувства, то она приняла красные пятна бухгалтерских щек за выражение симпатии и возбужденности.
Наш бухгалтер, испытывая огромное потрясение, стал и вовсе пунцовым: проверка и перепроверка учетно-финансовой деятельности показывала отсутствие каких-либо, даже незначительных, ошибок и нарушений. Он не понимал, что с ним происходит, как ни силился.
А происходило с ним вот что: паника, о природе которой так много спорят и пишут в последнее время, выталкивала его сознание из джунглей счетов, проводок и ведомостей на поверхность человеческих отношений, туда, где иногда возникает любовь.
Любовь… она же случается неожиданно, хотя и предупреждает о своем появлении некими предощущениями. Любовь заставила бухгалтера поежиться, потереть влажную от напряжения переносицу, поднять глаза и, наконец, разглядеть Катерину, нагибающуюся к ведру. Бухгалтеру вдруг захотелось преодолеть тесное неудобство одежды, схватить эту незнакомую женщину и соединиться с ней навеки. Но когда он сообразил, что уже сорвал с себя галстук и расстегивает ворот рубашки, тогда испугался по-настоящему. Перед его глазами пронеслось все, что с такой точностью описывают сухие колонки цифр: он увидел коконы новорожденных в больничных палатах и услышал их крики. Он видел, как они произносят свои первые слова, как учатся ходить, и как кто-то из них, пораженный неизвестным недугом, заболевает. Он видел, как они взрослеют и, еще не став мужчинами, гибнут неизвестными во время запланированных локальных конфликтов. А уцелевшие не находят себе места в жизни, не находят в себе сил справиться с этим и не находят поддержки со стороны. Бухгалтер видел, как они, состарившиеся, нищие и беспомощные, беззвучно лежат в той же больнице, завернутые в тугие мокрые простыни.
Было непонятно, почему несчастий так много, почему их разнообразие, кажется, не имеет предела. Было неизвестно, кто и почему отмечает ими одних и оберегает других. Было страшно от осознания того, что формулы статистики в своей точности непоколебимы, но ничего не могут предотвратить и никого не могут спасти.
Бухгалтер знал слишком много, например формулы, по которым рассчитывают расход газа и нефти, а значит, знал день, когда они кончатся. И еще он знал много чего, что запрещало ему думать о возможности продолжения жизни. Его личный испуг перешел в общественный страх. А страх превратился в космический ужас.
Неизвестно, что бы случилось с ним в следующий миг, не подойди к нему Катерина.
Она села на стул рядом. Она чувствовала, что происходит у него внутри, там, где между легкими, печенью и селезенкой начинается бесконечность. Она поняла и то, что сейчас ей нужен именно этот человек, и то, зачем он нужен ей.
Стало быть, пришло время действовать. Катерина вдохнула глубже, чтобы унять волнение, и сказала тихо:
— Не нужно бояться, просто угости меня сегодня мороженым.