Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2011
Изяслав Котляров
“Талант не зря зовется даром,
хоть, кажется, дается даром”, —
я вдруг надумал пошутить,
но шутки нет, не получилось…
Всегда в таланте — Божья милость,
а это надо ощутить.
Он Богом дан, а мы забыли,
вновь спутав небыли и были…
Кому я это говорю?
Дышу в несказанное слово.
Я знаю: новое — не ново…
Кого, за что благодарю?
Береза светлая в накрапах —
сказать бы цвет, сказать бы запах,
ни цвет, ни запах не назвав,
но так, чтоб слово цветом стало,
чтоб ароматом задышало
и зазвучало, просияв…
* * *
Там, где солнечно дрожал
весь паром от скрипа,—
криком совести кричал,
сам не слыша крика.
Хорошо, что никого,
лишь теченье мглится,
лишь метнулась от него
утренняя птица.
Крик на дальнем берегу
все не затихает…
“Даже криком не могу”,—
человек вздыхает.
Сердцу стало горячо,
а вода струится.
Зачерпнул свое лицо,
чтобы им умыться.
И опять вдали от хат,
прислонившись к стогу,
“Виноват я, виноват…” —
криком шепчет Богу.
* * *
Вновь шорох станет листьями
в обветренном саду,
где я навстречу истине
иль от нее иду.
Ах, всё, как есть, останется,
коль истина — из дней
сама навстречу тянется
к тому, кто шел за ней.
Я вязну в этих шорохах,
в раздумьях медлю шаг…
Я отдал жизнь недорого,
вернее — просто так.
За чью-то блажь идейную,
а может, и свою,
за эту суть смертельную,
которую таю…
* * *
Умом безумие поймешь,
не разрешишь умом безумье.
Вновь, как над пропастью, пройдешь
в свое обычное угрюмье.
Опять присядешь у стола,
остановив собой мельканье
стены, окна и потолка…
Вернешь сознанию сознанье…
Сумел безумие стерпеть,
вдруг в тишине расслышал скрипку,
ладонью с губ хотел стереть
свою блаженную улыбку.
Но в ней опять она сама,
опять, опять одно и то же —
безумие из-под ума
и в ней выглядывает все же…
* * *
Берем грибы, рыбачим…
Какие здесь дела?!
На даче души прячем,
а вовсе не тела.
Я забываю лица
и думаю свое…
Рассматривает птица
меня, а я — ее.
Как будто бы знакомы
уже не первый год…
Ах, птица, где мы, кто мы?
Хождение… Полет…
Мгновение — мгновенью,
молчанию — молчу.
Ну вот, скользнула тенью
по моему лицу.
И что-то ею тоже
сумела ты стереть…
Хоть не об этом все же
молчание и речь.
* * *
Такая безъязыкость, будто смерть, —
словами слышать, а сказать — не сметь…
Он слуху улыбается блаженно
и слышит, что неслышимо другим,—
то вальс, то ораторию, то гимн
иль то и то уже попеременно.
А эта вот мелодия небес
всю душу растворяет… Страх исчез.
Нет смерти, и забвенья тоже нету.
Есть вечное движение времен —
и он к нему всей жизнью приобщен.
Вот облако звучит, вот синь распелась.
Так просто все: живи, живи, живи…
Есть музыка взаимнейшей любви
и жизни безогляднейшая смелость…
Ах, если бы не безъязыкость эта,
он был бы лучше лучшего поэта.
* * *
Спасибо, Господи, за то,
спасибо, Господи, за это.
Мне не помог бы так никто,
мне б Твоего не видеть света.
В “спасибо” слышу я “спаси”.
Да, благодарность тоже просьба…
Прости мне, Господи, прости,
что осознал я слишком поздно.
Мне надо милость оправдать,
и оправдать, и оправдаться,
чтоб мог словами все отдать
иль самому словам отдаться.
Ну вот опять мне светом — свет,
хоть память все еще страшится.
Но светит благостно в ответ
иконным светом Плащаница.