Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2011
Борис Миронов
Борис Николаевич Миронов родился в 1942 году. Российский историк, клиометрист. Профессор факультета социологии, кафедры социологии культуры и коммуникаций Санкт-Петербургского государственного университета, доктор исторических наук. Один из основоположников отечественной школы клиометрики и основатель отечественной школы исторической антропометрии. Автор фундаментальной “Социальной истории России”. Живет в Санкт-Петербурге.
экономическое чудо и революции в россии начала хх века
Мы с завистью, а нередко и с чувством неполноценности говорим о немецком, японском, южнокорейском, китайском и прочих экономических чудесах. Вот могучие, лихие народы: богатыри — не мы. Как современная, так и царская Россия представляется многим отсталой автократией, бегущей на месте — вперед-назад, вперед-назад, то бишь реформы-контрреформы, или мобилизация-стагнация-кризис, или либерализация — авторитарный откат1 .
“Россия — это деспотическая, репрессивная в своей основе власть самодержцев, это рабский менталитет народа, основанный на крепостном праве, иерархия не вассалов, а государевых рабов, это — длительное отсутствие в обществе сословного строя, самоуправляющихся городов, общий дух несвободы и подавления личности государством и во имя государства”2 .
“Находясь в непримиримом противоречии с культурой, ведя открытую войну с большей частью образованных классов, самодержавие вступило в конфликт с самим государством, изо всех сил толкая его к неизбежной гибели. Противодействуя просвещению в любой форме, оно осушает источник сил народных масс. Оставляя управление государственными делами в руках бесконтрольной бюрократии, столь же бездарной, как и продажной, самодержавие благодаря злоупотреблениям своих слуг еще больше ограничивает свои возможности. Неуклонное разорение государства, растущий беспорядок в финансах, непрестанное обнищание крестьянства — все это лишь естественные и неизбежные последствия деспотического режима”3 .
Первая цитата взята из книги современного автора В. К. Кантора, вторая принадлежит народовольцу С. М. Степняку-Кравчинскому (1851–1895). Первая характеризует допетровскую, вторая — Россию 1860–1880-х годов. Высказанные мысли разделяют 112 лет, но они так похожи по духу, что кажется, будто принадлежат одному человеку. Подобных цитат можно привести сотни, потому что, пожалуй, только в России наблюдается подобное самобичевание, не без оснований напоминающее иностранным наблюдателям национальный мазохизм. Признанный патриарх отечественной историографии В. О. Ключевский в 1890–1900-е годы в своем дневнике записывал то, что, вероятно, не решался говорить на своих лекциях и писать в своих работах. “Наша государственная машина приспособлена к обороне, а не к нападению… Мы низшие организмы в международной зоологии: продолжаем двигаться и после того, как потеряем голову”. “Русские цари — не механики при машине, а огородные чучела для хищных птиц”. “Наше будущее тяжелее нашего прошлого и пустее настоящего”4 .
Некоторые современные авторы также относят русских к низшим социальным организмам, генетически неспособным к развитию и решению проблем модернизации: “Массовый человек России не только ХIХ–ХХ вв., но и начала ХХI столетия, с доминантной традиционного (мифологизированного) сознания, нуждался и нуждается в культе личности вождя. <…> Не было в России русских как носителей русского этнического самосознания, поскольку этногенез и культургенез русских так и остается явлением незавершенным, не сложившимся. <…> Масса русских не имеет и своей элиты, способной сформулировать и выразить ее общественный интерес. Отсутствие в России массы личностно самоидентифицированных русских, адекватных вызовам реального времени, делает проблематичным не только решение форсированными темпами проблем модернизации, но и само достижение в обозримой перспективе гражданского общества. <…> У русских сохраняется генетически обусловленное неприятие властной элиты. Оно сопряжено с исторически возникшим еще у праславян, сохраняющимся, по сути, архаичным, латентным стремлением обрести волю, а не свободу”5 .
Но даже в более сдержанных оценках имперская социально-политическая система изображается как абсолютно неэффективная и неспособная обеспечить ни развитие экономики, ни повышение благосостояния населения. Весь период империи рассматривается под углом зрения, с одной стороны, обеднения народа, с другой — кризиса, сначала крепостничества, а потом самодержавия. Пауперизация и кризис — две стороны одной медали: кризис фатально вел страну к революции, потому что крестьянство к началу ХХ века обнищало до такой степени, что его дальнейшее выживание ставилось под сомнение. Снижение уровня жизни, доводящее крестьян и рабочих до нищеты, — лейтмотив если не всех, то очень многих работ, посвященных имперскому периоду.
Между тем в России после отмены крепостного права произошло настоящее экономическое чудо. В 1861–1913 годы темпы экономического развития были сопоставимы с европейскими, хотя отставали от американских. Национальный доход за 52 года увеличился в 3,84 раза, а на душу населения — в 1,63 раза. И это несмотря на огромный естественный прирост населения, о котором в настоящее время даже мечтать не приходится. Население империи (без Финляндии) увеличилось за эти годы с 73,6 до 175,1 млн — в среднем почти по 2 млн ежегодно6 . Душевой прирост объема производства составлял 85 процента от среднеевропейского. С 1880-х гoдов темпы экономического роста стали выше не только среднеевропейских, но и “среднезападных” — валовой национальный продукт увеличивался на 3,3 процента ежегодно. Из великих держав лишь в США они были выше — 3,5 процента7 . Успешно развивалась не только промышленность, но и сельское хозяйство, которое, несмотря на институциональные трудности, прогрессировало так же быстро, как в целом в Европе. Столыпинская реформа, устраняя эти помехи, создавала самые благоприятные условия для ускорения аграрного развития, поскольку для этого имелись главные предпосылки — экономика России стала рыночной: экономические решения принимались индивидуально (бизнесменами, торговцами, сельскохозяйственными производителями), цены устанавливались в результате стандартных рыночных механизмов.
Но главное чудо состояло в том, что при высоких темпах роста экономики и населения происходило существенное повышение благосостояния, другими словами, индустриализация сопровождалась повышением уровня жизни крестьянства (86 процентов в 1897 году) и, значит, происходила не за его счет, как общепринято думать.
На чем основывается такое заключение?
О росте благосостояния за период 1851–1914 годов свидетельствуют увеличение с 0,188 до 0,326 — в 1,7 раза индекса человеческого развития, учитывающего (1) продолжительность жизни; (2) процент грамотности; (3) валовой внутренний продукт на душу населения8 .
Вывод о повышении благосостояния опирается также и на альтернативный показатель уровня жизни — конечный средний рост (длина тела) людей, получивший в специальной литературе название биостатуса, который широко применяется в науке с конца 1960-х годов. Использование такого показателя опирается на доказанный в биологии человека факт, что финальный средний рост людей характеризует степень удовлетворения базисных потребностей человека в пище, одежде, жилище, медицинском обслуживании и т. п. в течение всего периода физического созревания. Люди, чьи потребности удовлетворяются лучше, превосходят ростом тех, чьи потребности удовлетворяются хуже; и наоборот. С биологической точки зрения, человек до достижения полной физической зрелости превращает потребленные продукты в энергию, которая затем расходуется на различные нужды: на поддержание жизнедеятельности организма, работу, учебу, спорт, борьбу с инфекциями, болезнями и т. п., а чистый остаток энергии от питания преобразуется в рост и при избытке питания — в вес. После достижения полной физической зрелости рост уже не изменяется, при понижении биостатуса происходит снижение веса, а при повышении – его увеличение. Из биологической теории следует, что в рамках одного этноса высокие люди, взрослые и дети, в массе своей лучше питались, имели лучший уход и жилищные условия, меньше болели и т. д., то есть в массе обладали более высоким биостатусом, чем люди с низким ростом. Следовательно, данные о среднем росте позволяют оценить, как удовлетворяются базисные потребности человека, и благодаря этому судить о динамике благосостояния народа. Подчеркнем, что средний рост — равнодействующая всех факторов, влиявших на физическое развитие человека, среди которых доходы, питание, интенсивность работы, миграции, социальная структура населения, уровень материального неравенства, заболеваемость, эпидемии, колебания климата. Вследствие этого конечный рост является интегральным показателем уровня жизни, оценивая его с точки зрения удовлетворения базисных потребностей людей. Особенно это верно для обществ, в которых львиная доля доходов тратится на поддержание жизни.
Анализ более 200 тыс. индивидуальных сведений о новобранцах и рабочих и более 10 млн агрегированных данных обо всех призывниках в 1874–1913 годы показывает, что конечный средний рост мужчин после Великих реформ увеличился на 5 см — со 164 до 169 см, при этом на 3,4 кг увеличился вес (с 63,1 до 66,5) и возросла мускульная сила. Отсюда неоспоримо следует, что уровень жизни россиян в пореформенное время повышался, так ни рост, ни вес не могли бы увеличиться без улучшения условий жизни. Вывод о повышении уровня жизни на основе антропометрических сведений поддерживается данными о питании и сельскохозяйственном производстве, зарплате, доходах и платежах, смертности и рождаемости, здоровье и культуре, которые не столь точны и полны, как антропометрические.
Повышение жизненного уровня коснулось всего населения в целом, и прежде всего крестьянства (его доля в населении страны в 1897 году составляла 86 процентов), и не сопровождалось возникновением огромного имущественного неравенства — последнее было на порядок ниже, чем в западных странах. Если сравнивать бедного крестьянина с Романовыми, Шереметевыми, Юсуповыми и подобными русскими аристократами, то неравенство, конечно, было громадным, хотя и намного меньшим, чем в современной России между олигархами и остальным населением. Например, в 1998 году по сведениям американского журнала “Форбс”, пятеро самых богатых людей России (В. Потанин, Р. Вяхирев, М. Ходорковский, В. Алекперов и Б. Березовский) располагали годовым доходом большим, чем все 38,8 млн пенсионеров, и большим, чем 19,4 млн рабочих и служащих со средним заработком в 600 руб. в месяц. Но если сравнивать целые страты богатых и бедных, то различия в начале
ХХ века были умеренными, так и тех, и других было относительно немного. Как писал А. С. Пушкин еще в 1834 году: “В России нет человека, который бы не имел своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши; у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности”9 . Децильный коэффициент имущественной дифференциации (различие в доходах 10 процентов самых богатых и самых бедных) в России начала ХХ века равнялся всего лишь 6–7, в США находился в интервале 16–18, в Великобритании превышал 40 10 .
Однако в конце XIX — начале XX века передовая русская общественность была искренне убеждена, что страна находится в состоянии перманентного кризиса, что положение народа ухудшается, поскольку просто не допускала мысли, что при самодержавии возможен какой-либо прогресс, а только ожидала от него, как говорил П. Н. Милюков в Государственной думе в 1916 году, либо глупости, либо измены. В данном случае речь идет не о фальсификации данных, а об идеологической аберрации — мы сталкиваемся с типичным примером нечувствительности к новой информации под влиянием установки. Как утверждает теория когнитивного диссонанса, люди стараются избегать информации, которая противоречит их точке зрения, и предпочитают информацию, которая соответствует и поддерживает их собственные подходы. Убежденность в кризисе самодержавия вследствие его якобы фатальной неспособности к прогрессивному развитию была столь прочной и непо-
грешимой, что все, что ей противоречило, просто не воспринималось.
В конце ХIХ века, по мнению С. И. Шидловского, впоследствии видного октябриста, “между правительством и обществом произошел конфликт, ставящий обе стороны в положение воюющих, <…> вся жизнь страны приняла характер упорной борьбы между двумя сторонами”11 . Еще в 1903 году журнал “Освобождение” (орган российских либералов) прямо заявил, что “самодержавие есть гражданская война со всеми ее бедствиями”. А на войне как на войне все средства для победы хороши12 . И наивно было бы ожидать, что элита либерально-демократической общественности ради достижения своих бесспорно благородных целей — ради установления демократического строя, гражданского общества и правового государства — не использовала всех доступных средств, включая манипуляцию массовым сознанием, дезинформацию, прессинг колеблющихся, PR-кампании, которые использовали ее идейные противники. Даже террор против самодержавия поддерживался либералами. “Мы не принадлежим к числу людей, из лицемерия или недомыслия клеймящих событие 1-го марта (убийство Александра II. — Б. М.) и позорящих его виновников. Мы не боимся открыто сказать то, что втайне известно всей искренней и мыслящей России, а именно, что деятели 1-го марта принадлежат к лучшим русским людям”13 . При этом либералы через свой журнал откровенно подталкивали молодежь к террористической деятельности против правительства, прославляя активистов террора, указывая на его неизбежность и целесообразность: “Нужно, наконец, сказать во всеуслышание, с торжественной отчетливостью, что весь ужас, весь исторический трагизм, все значение политических убийств, совершенных и свершаемых русскими революционерами, состоит в том, что убийцами являются лучшие люди нации, носители высочайших нравственных качеств и чрезвычайных умственных дарований. <…> Политические убийства — зло, с полной неизбежностью вытекающее из самодержавия. Самодержавия нельзя мирно поддерживать в нашей стране: самодержавие есть гражданская война со всеми ее бедствиями. Вот о чем должна была бы говорить наша печать. Безустанно она должна повторять обществу и правительству: вы не хотите политических убийств и революционных насилий, так покончите же скорее с их источником – самодержавием. <…> Разве не есть гражданская война та настойчивая борьба, которую самодержавное правительство всеми средствами ведет с деятельностью, направленной на постепенное изменение русского государственного строя мирными и большей частью даже формально легальными действиями? <…> Самодержавие всей своей политикой заявляет, что оно склонится только перед физическим насилием революции. Абсолютно-реакционное, оно само воспитывает страну к революции”14 .
С конца ХIХ века демократическая общественность не пропускала ни одного случая, чтобы продемонстрировать несостоятельность монархии и мобилизовать своих сторонников. Разговоры о страданиях народа как факте повседневной жизни часто носили спекулятивный характер, ученые заигрывали с оппозиционным по отношению к монархии общественным мнением в ущерб научному анализу современной экономической ситуации, получил распространение тезис о “голодном экспорте”15 . Пример дает мощная кампания, сопровождавшая неурожай 1891–1892 годов. Огромные бедствия от неурожая общественность приписывала исключительно аграрной политике правительства и его неспособности организовать надлежащую помощь неурожайным губерниям. Несомненно, этот неурожай был одним из самых серьезных испытаний за весь ХIХ век, но все же пресса игнорировала позитивную динамику урожайности и смертности в пореформенное время, недооценила деятельность коронной администрации по борьбе с неурожаем и явно педалировала слухи о феноменально тяжелых последствиях неурожая как результате антикрестьянской аграрной политики. Например, в прессе утверждалось, что от голода умерло до 500 тыс. человек. Как была определена эта цифра? Весь прирост смертности в 1892 году сравнительно с 1891 годом был отнесен на счет неурожая, то есть антикрестьянской политики, что нельзя считать корректным, так как в 1892-м свирепствовала холера, от которой погибли, по крайней мере, 300 тыс. человек. В 1890-е годы эту страшную болезнь еще не умели лечить, не знали, что ее носителями были лица, ею переболевшие и находившиеся в контакте с больными, вследствие чего карантинные мероприятия оказывались неэффективными. Но самое главное, крестьяне плохо соблюдали правила личной гигиены и санитарные предписания. Не случайно холеру называют болезнью грязных рук. Вот вывод специального исследования действий коронной бюрократии во время неурожая, предпринятого американским историком Р. Роббинсом. “Кампания российского правительства по борьбе с голодом по своей эффективности вполне сопоставима с достаточно успешными действиями британской администрации в Индии и Ирландии несколькими годами спустя, а по некоторым показателям даже их превосходила. В целом правительство сумело справиться с проблемой неурожая, режим доказал свою жизнеспособность и обнаружил серьезные резервы для собственного усиления”16 .
Опыт антиправительственной кампании 1891–1892 годов оппозиционная общественность взяла на вооружение и использовала в дальнейшем, например, во время следующего недорода 1906–1907 годов. Известный ученый и крупный чиновник А. С. Ермолов, продемонстрировал, как пресса раздувала проблему неурожая и преувеличивала его последствия с целью опорочить правительственную продовольственную помощь: печатались непроверенные слухи об убийстве и самоубийстве детей из-за голода, о торговле крестьянскими женщинами своими волосами, чтобы купить голодающим детям хлеб, о продаже казанскими татарами своих дочерей на Северный Кавказ, чтобы избавить их и себя от мук голодной смерти и т. д. и т. п.17
Негативная оценка позднеимперской России была унаследована и получила дальнейшее развитие в советской общественной мысли, превратившись в концепцию общего, или системного, кризиса. Согласно ей российская общественная система в политическом, экономическом и социальном отношениях была несостоятельной и абсолютно нежизнеспособной, она не соответствовала потребностям российского общества, не способна была совершенствоваться, приспосабливаясь к изменяющимся условиям жизни, и обеспечивать повышение благосостояние населения ввиду исчерпанности источников развития. Происхождение российских революций начала ХХ века объяснялось тем, что (1) в России сочетание всех видов гнета — помещичьего, капиталистического, национального — с политическим деспотизмом самодержавия делало невыносимым положение народных масс и придавало социальным противоречиям особую остроту; (2) именно в России имущественное расслоение в обществе достигло экстраординарных размеров. Немало сторонников имеет эта концепция и в настоящее время.
А как же факты, говорящие о повышении уровня жизни? Факты обычно игнорируются, если они противоречат установкам. Своим студентам-искусствоведам я предлагаю домашнее задание — дать социальную интерпретацию какой-нибудь жанровой картины XIX — начала ХХ века. Вот несколько примеров, число которых легко умножить.
“В картине Ф. Корзухина ”Возвращение с сельской ярмарки” (1868) мы видим деревенских людей, идущих с сельской ярмарки. На первом плане художник изо-
бразил трех мужиков, один из которых весел и как будто хвастается новыми сапогами, играя на балалайке; второй тоже выглядит радостным, а третий плетется в хвосте группы с опечаленным видом, смотря лишь себе под ноги. Три центральных персонажа картины — друзья, на первый взгляд. Но настоящие ли? Те, кому ярмарка была выгодна, радуются своим покупкам или заработанным деньгам, совсем не обращая внимания на своего товарища, для которого мероприятие, очевидно, стало убыточным: он идет с грустным видом, повесив голову. Его приятели совершенно не замечают чужого горя и упиваются своим счастьем. Так автор ставит перед зрителем проблему настоящей дружбы. Из этого аспекта вытекает еще одна проблема: социального статуса и непреодолимой пропасти между представителями разных материальных групп. Веселые мужики, очевидно, кулаки или во всяком случае довольно богатые люди. Им не понять горя товарища хотя бы потому, что никогда не сталкивались с подобной проблемой”.
“На картине С. Я. Кишиневского ”Прошение” (1890) представлена сцена из повседневной жизни того времени. Простая крестьянская женщина приходит в некое сельское учреждение с прошением, которое должно быть подписанo неким чиновником. Женщина одета очень бедно. По всей ее внешности заметна усталость и некоторая разочарованность. Для человека уже нет надежды на лучшее будущее. Жизнь для этой женщины становится непосильной тяжестью, но она продолжает бороться не ради себя, а ради своих детей. Чиновник, подписывающий ее прошение, весьма безразличен к трудностям, которые испытывает женщина”.
“Нельзя сказать, что работа З. Серебряковой “Крестьяне” (1914) полностью отражалa ход дел в крестьянских деревнях. Невозможно забывать, что художница рисовала обобщенные образы, а не конкретных людей. Многие семьи были слишком бедны для таких красивых, опрятных, ярких, новых одежд, как на картине. Не у всех хватало средств и на такие аппетитные краюхи хлеба и большие кринки молока. В большей части, крестьянские семьи жили намного беднее, чем их изображает художница. В исследуемой картине это, бесспорно, зажиточная идеализированная семейная пара”.
“Уже само название картины В. Е. Маковского “Друзья-товарищи” (1878) говорит о полном равнодушии изображенных к общественным вопросам, так волновавшим тогда передовые круги, о праздном, никчемном образе жизни людей мещанской среды. И Маковский это хорошо чувствует и видит. И именно эта праздная обстановка изображена на картине. Изображенные на ней четыре мещанина ведут бесполезную жизнь, проводя еe в праздниках и увеселениях. И представленная перед нами женщина-служанка олицетворяет вынужденный прислуживать им низший класс. Маковский показывает нам разницу между проводящими никчемную жизнь мещан и страдающих под их гнeтом слуг”.
“В картине А. Л. Ржевской “Веселая минутка” (1897) видно, насколько сложен и тяжек труд русского крестьянина, и лишь на минутку забыта усталость. Безыскусственное веселье царит в убогой избе, и зимнее солнце яркими лучами освящает эту сцену: русский труженик пытается на мгновение уйти в забытье, подальше от насущных, жизненных проблем, которыми была наполнена жизнь крестьянства. На картине представлено как бы три возраста: малыш, подросток и старик. Все они принадлежат к одной социальной группе, к крестьянству. Находясь в хорошем расположении духа, они беспечно веселятся, стараясь забыться, уйти от своих житейских проблем. Каждым героем, изображенным на картине, существующие жизненные реалии воспринимаются по-разному. Старик-мастер полностью осознает свое трудное положение и эта кратковременная ”веселая минутка” — способ на мгновение забыть обо всем; его ученик и помощник еще совсем юн, но ему, очевидно, уже знаком тяжкий крестьянский труд. Единственный герой данной картины, который, вероятно, еще не посвящен в жизненные проблемы, — это маленький мальчик, который лихо отплясывает вместе с дедом. Однако очевидно, что через некоторое время и мальчика ожидает та же участь пахаря и труженика, что и его деда”.
Увидеть в этих картинах нищету, безысходность, эксплуатацию, отчаяние можно только в том случае, если голова натренирована на соответствующее восприятие и наполнена соответствующими стереотипами и установками. Стоит ли удивляться тому, что детское восприятие искажено, если то же самое наблюдаем и среди высокообразованных взрослых людей.
Длительное существование в общественной мысли концепции обнищания и кризиса обусловливалось тем, что она была защищена установками и стереотипами, поддерживалась мнением научного сообщества и ввиду этого обладала огромной силой инерции. Известный народник Н. А. Морозов, когда ему понадобилось написать статейку о страданиях народа, потолкался среди рабочих и обнаружил, что они выглядят вполне бодро, а многие даже смеются. Однако изобразил их как положено — унылыми и согбенными. Несогласные подвергались со стороны демократической общественности осуждению и остракизму. Характерен пример с А. А. Фетом. Из-
вестный поэт в 1860 году купил хутор и неожиданно для всех стал успешным сельским предпринимателем. В 1862–1871 годах Фет печатал в журналах очерки, в которых делился своим опытом хозяйствования, наблюдениями и философскими размышлениями о сельском хозяйстве, крестьянстве, развитии России18 . На второй цикл его очерков, опубликованный в “Русском вестнике” в январе – марте 1863 года, уже в апреле того же года откликнулся журнал “Современник”, поместив анонимное стихотворение, написанное Н. А. Некрасовым, где деятельность Фета получила негативную и насмешливую оценку:
Когда сыны обширной Руси
Вкусили волю наяву,
И всплакал Фет, что топчут гуси
В его владениях траву.
В этом же номере журнала М. Е. Салтыков-Щедрин напечатал разгромный разбор очерков Фета с карикатурным пересказом его заметок. Известный сатирик нашел в деятельности Фета следующий состав преступления: “Г. Фет скрылся в деревню. Там, на досуге, он отчасти пишет романсы, отчасти человеконенавистничает; сперва напишет романс, потом почеловеконенавистничает, потом опять напишет романс и опять почеловеконенавистничает, и все это, для тиснения, отправляет в “Русский вестник“19. Предпринимательство Фета было объявлено человеконенавистническим на том основании, что он от вольнонаемных рабочих, нанявшихся к нему на работу, требовал соблюдения договора, боролся с потравами, которые наносили ему соседи, и т. д., т. е. вел себя как настоящий хозяин”. Критика была подхвачена всей демократической прессой. Фета высмеивали Д. Л. Минаев, В. А. Зайцев, П. А. Медведев. Наконец Д. И. Писарев в 1864 году завершил стигматизацию Фета, вернувшись в своей критической статье к герою одного фетовского очерка: “Работник Семен — лицо замечательное. Он непременно войдет в историю русской литературы, потому что ему назначено было Провидением показать оборотную сторону медали в самом ярком представителе томной лирики. Благодаря работнику Семену, мы увидели в нежном поэте, порхающем с цветка на цветок, расчетливого хозяина, солидного bourgeois и мелкого человека. <…> Такова должна быть непременно изнанка каждого поэта, воспевающего “шепот, робкое дыханье, трели соловья””20 . После этого “мотыльковый поэт” в представлении демократической общественности превратился в крепостника, отчаянного реакционера, противника науки и просвещения, эксплуататора народа. Имидж человека, который прикрывал свое стяжательство и жестокость маской “нежного поэта”, закрепился за Фетом до конца его дней. “Избавиться от клейма, которым его заклеймила “либеральная жандармерия” 1860-х годов, — указывает В. А. Кошелев, — Фет так и не смог”21 . В 1889 году, за три года до смерти, к 50-летнему юбилею его литературной деятельности, сатирический поэт П. В. Шумахер написал памфлет, в котором припомнил, уже по слухам, обвинения 25-летней давности22 :
Стихотворец и маклак,
Издержать копейку труся,
Он на плешь наводит лак:
Издал Фауста, как кулак,
У Максима отнял гуся.
Поводом для такого осуждения Фета послужили два эпизода из его “Очерков”. В первом рассказано о том, как тяжело было ему, землевладельцу, заставить вернуть не отработанные работником — бездельником и вором —11 рублей. Второй эпизод касается получения компенсации с содержателя постоялого двора, гуси которого совершили потраву на фетовской ферме. Оба примера Фет использовал для иллюстрации трудностей при хозяйствовании в условиях вольнонаемного труда после крестьянской реформы, когда законодательство еще не выработало механизма мирного разрешения возникающих конфликтов между работником и работодателем. Фет был убежден: все хозяйственные мелочи должны подлежать четкой законодательной регуляции, за что и ратовал в своих очерках. Истинные причины нападок лежали глубже — в различии мировоззрений почвенника Фета и революционных демократов. Вот в кратком изложении воззрения Фета.
Современник и крупный экономист Н. П. Макаров констатировал в 1918 году: “Нищета, забитость, вымирание, психическое притупление — вот как (очень ошибочно) народническая мысль все чаще начинала характеризовать русскую деревню. Это было даже нужно — так как казалось, что, говоря о нищете деревни, люди борются с ненавистным политическим строем; это было тупое оружие русской интеллигенции в ее руках против правительства. Почти преступно-официальным считалось и не разрешалось экономически-оптимистично смотреть на русскую деревню. Разговор о “прогрессивных течениях“ русской деревне звучал каким-то диссонансом в этом настроении; “надо удивляться, что оно живет и сохраняется при таких условиях“ — почти в этих словах писалось тогда о крестьянском хозяйстве”23 .
Нельзя забывать, что концепция кризиса и обеднения выполняла важные социальные функции. В позднеимперский период она служила целям дискредитации самодержавия, мобилизации населения на борьбу за реформы и свержение монархии, оправдания существующего освободительного движения, политического террора и революции, развития гражданского общества. Велика была роль концепции в вопросе позиционирования и идентификации интеллигенции как самой прогрессивной социальной группы российского общества, самоотверженно и бескорыстно борющейся за политические и социальные реформы, обеспечивающие счастье народа, в первую очередь крестьян как бедных и отсталых, униженных и оскорбленных, нуждающихся в поддержке, представительстве, защите и руководстве. Одна часть интеллигенции и созданные ею политические партии либерально-демократического направления, прежде всего кадеты, считали, что роль представителя и руководителя крестьянства принадлежит им. Другая же часть интеллигенции и ее партии социалистического направления (прежде всего эсеры и большевики) выдвигали на эту роль себя и “передовой рабочий класс”. Культурная и политическая дискриминация крестьян служила способом самоидентификации и самоутверждения интеллигенции и средством установления контроля над крестьянами, что позволяло руководить их жизнью, направлять их поведение в нужном направлении, в том числе помочь самой интеллигенции материализовать свои политические интересы24 .
В советское время парадигма кризиса служила целям оправдания прошлого освободительного движения, свершившейся Октябрьской революции и всего, что за ней последовало: Гражданской войны, террора против “врагов народа”, установления и существования советской власти. Между прочим, ту же функцию оправдания выполняли и мифологемы, долгое время являвшиеся парадигмой в изучении Великой французской революции, которые выводили ее происхождение из системного кризиса, чрезмерной эксплуатации и обнищания населения, чего на самом деле не было25 . Концепция кризиса имела идеологическое значение, подтверждая истинность марксизма, причем в его наиболее вульгарной, ленинско-сталинской интерпретации. Впрочем, и в этой форме она соответствовала марксистскому взгляду на социально-экономическую историю, хорошо укладывалась в схему смены феодальной формации на капиталистическую, а капиталистической — на коммунистиче-
скую и именно потому вошла в обобщающие работы и учебники по общей и экономической истории СССР.
Почему, несмотря на неоспоримые экономические успехи страны и повышение жизненного уровня населения, в пореформенное время наблюдался рост оппозиции режиму со стороны либерально-демократической общественности, развитие рабочего, крестьянского и всякого рода протестных движений, которые в конечном итоге привели сначала к революции 1905–1907 годов, а затем и к революции 1917 года?
У этого стремления к власти имелась важная психологическая составляющая, о чем так ярко писал А. М. Мелихов на страницах “Невы” (2010, № 2 ) — потребность в иллюзорной великой цели, способной наполнить жизнь смыслом и красотой, позволявшей ощущать себя частью чего-то великого, героического и благородного. “Социально-экономическое зачастую лишь маска экзистенциального. Примыкая к тем или иным политическим корпорациям, человек старается преодолеть ужас собственной ничтожности, старается примкнуть к какому-то большому и красивому делу, чтобы и самого себя ощутить большим и красивым”. Существование несчастного народа и страны в состоянии деградации выдвигало на передний план народных заступников, спасающих Россию от коллапса. “При этом и народ изображался чистой жертвой, и “заступники” состояли из одной лишь жертвенности, свободной от корыстных и суетных побуждений. Когда юный Пушкин верил в подобную сказку — в то, что человеческие страдания порождаются исключительно злобностью “тиранов”, а не силами природы, в том числе и человеческой — он тоже призывал к тираноборчеству, но когда ему открылось, что проблема неизмеримо сложнее, он и написал: зависеть от царя, зависеть от народа — не все ли нам равно?”26 Существовала и жажда мученичества. Как признавался известный нигилист и революционный нигилист В. А. Зайцев: “Мы были глубоко убеждены в том, что боремся за счастье всего человечества, и каждый из нас охотно пошел бы на эшафот и сложил свою голову за Молешотта и Дарвина”. “Народ, победивший Наполеона, расширивший империю до Тихого океана, внушавший властителям такой страх, что они не решались отменить крепостное право вовсе не из злобной алчности, а именно из страха перед революцией, — этот народ — стихия настолько могущественная, что стремление благородного юношества принести ему избавление напоминает попытку воробышка взять под свою опеку слона”, — справедливо пишет Мелихов. Но кто и когда об этом думает? Имея в виду текущий политический момент, Мелихов продолжает: “Разумеется, российская демократия несовершенна до такой степени, что позволяет желающим и вовсе не считать ее демократией. Однако если бы Россия каким-то чудом превратилась, скажем, во Францию, обставленную по всем правилам евростандарта, — ну, там, честные выборы, свобода слова, гарантии собственности, разделение властей, независимый суд и прочая, и прочая, — весьма значительная часть населения все равно отказалась бы перебраться в этот европейский дом, покуда он не будет утеплен воодушевляющими иллюзиями”.
Революция происходит тогда, когда правящий класс не может или кажется, что не может, разрешить насущные общественные проблемы, возникающие в ходе социальной практики, и у власть имущих появляется сильная оппозиция, которой удается убедить население, что она-то сможет их решить. Какие же это были проблемы?
Кому управлять страной? Либерально-радикальная интеллигенция чувствовала в себе силы и знания, чтобы вывести Россию из тяжелого положения, в котором, по ее мнению, находилась страна, поэтому претендовала на роль избавителя от недуга и, следовательно, на власть лечить, помогать и управлять. Однако, организовав свержение монархии и захватив власть, оппозиция с задачей управления не справилась. Ей не удалось остановить расширение и углубление кризиса в стране и расползание революции.
Аграрный вопрос. Крестьянство страдало от малоземелья и требовало экспро-
приировать частновладельческую землю, принадлежавшую некрестьянам, и таким простым способом удовлетворить свои возросшие материальные потребности. Однако, как показала реализация “черного передела” в конце 1917–1918 годах, посредством захвата собственности решить проблему малоземелья и низких доходов крестьян было невозможно. В среднесрочной и тем более долгосрочной перспективе повышение благосостояния могла обеспечить только агротехническая революция, что требовало времени и огромных средств. Но именно на этот путь стало царское правительство, приняв за основу своей политики с 1907 года столыпинскую аграрную реформу.
Рабочий вопрос. Рабочие хотели более быстрого роста зарплаты, восьмичасового рабочего дня и полного социального пакета: медицинской страховки, защиты от безработицы, травматизма и т. д., что в полной мере удовлетворить при существовавшем в то время уровне производительности труда было невозможно. Однако именно царское правительство вступило на путь постепенного улучшения положения рабочих правовым путем в 1882 году, когда была учреждена Фабричная инспекция, взявшая под контроль взаимоотношения рабочих и предпринимателей. В последующие годы было принято ряд законов, защищавших рабочих: ограничение ночной работы детей и женщин (1882, 1885), направление средств от штрафов на улучшение быта рабочих (1885), ограничение рабочего дня сначала 11,5 часами (1897), затем 10 часами (1906), введение материальной ответственности предпринимателей за увечье рабочего и института фабричных старост (1903), разрешение создавать профсоюзы (1905), страхование от несчастных случаев и болезней (1903, 1912). Это был разумный и прагматичный путь, который в конечном итоге привел бы к возникновению социального государства с рыночной экономикой.
Национальный вопрос. Централизация и унификация управления, суда и законов, а также экономическая интеграция отдельных губерний в единое экономиче-
ское пространство, как и везде, приходили в столкновение с ростом национального самосознания. Модернизация империи натолкнулась на национализм и сама по себе способствовала его росту. Национальные движения требовали, как минимум, культурной автономии, многие боролись за отделение от России. Эти требования выполнялись в ограниченной степени. Их полное удовлетворение привело бы к распаду России, что и случилось после октября 1917 года. Однако ради сохранения единства государства, наверное, следовало сделать больше уступок в национальном вопросе.
Социально-экономическое неравенство существовало и усиливало социальную напряженность в обществе. Проблема состояла не столько в степени неравенства, которое было на самом деле невысоким, сколько в том, что в конце XIX —начале ХХ века и, особенно, в годы Первой мировой войны крестьяне увидели и осознали в полной мере существовавший в обществе уровень неравенства, умерен-
ный, если оценивать его объективно, но им, ориентированным на уравнительное распределение богатства, он показался огромным. И это произвело на них травматическое воздействие.
Культурный раскол общества. Российское культурное и социальное пространство, если несколько огрубить действительность, было расколото на две части в соответствии с местом жительства и социальной принадлежностью: крестьяне и городские низы — с одной стороны, дворянство, буржуазия и интеллигенция — с другой. В пореформенное время культурные ножницы сохранялись, в некоторых отношениях даже росло. Но введение обязательного начального обучения, уравнение всех граждан в правах, получение политических свобод в конечном итоге вели к преодолению культурного раскола.
Низкий уровень жизни. Людей, недовольных своим материальным положением, во все времена и во всех странах имеется в достаточном количестве. И Россия, разумеется, не была исключением. Что же касается большинства населения, то хотя уровень его жизни в абсолютном смысле повышался, потребности и запросы росли еще быстрее, что и служило фактором растущего недовольства широких масс населения в пореформенное время. С 1870-х по 1911–1913 годы номинальный средний годовой заработок российских фабрично-заводских рабочих увеличился примерно на треть (со 190 до 254 руб.), сельскохозяйственных рабочих — на 75 процентов (с 57 до 100 руб.), учителей земских школ — на 188 процентов (со 135 до 390 руб., с квартирой и отоплением от школы). Однако и в 1870-е годы, и в начале 1910-х годов все жаловались на плохое материальное положение, особенно учителя, которые считали свой заработок крайне недостаточным для интеллигентного человека, хотя в 1913 году он был в 1,5 раза выше, чем у промышленных рабочих, а в 1870-е годы — в 1,4 раза ниже. Как ни парадоксально, еще в большей степени сетовали на материальное положение учителя гимназий, чье годовое жалованье в 1910 году равнялось
2100 руб., то есть было в 5,4 раза выше, чем у земских учителей27 .
Как хорошо известно, степень недовольства умелой пропагандой можно дозировать — то разжигать до крайней степени, то понижать. И здесь необходимо подчеркнуть важность фактора, который долгое время оставался в тени — мощные и удачные PR-кампании, проведенные оппозицией. Недовольством всех слоев населения по полной программе воспользовалась оппозиционная к существовавшему режиму либерально-демократическая общественность (новая элита, или контр-элита) в своих политических целях, состоявших в том, чтобы взять под свой контроль государственные структуры, участвовать в управлении государством, использовать публичную власть для решения тех государственных и общественных задач, которые представлялись ей важными и актуальными.
На мой взгляд, основная причина конфликта общественности и государства, приведшего в конечном итоге к революциям начала ХХ века, заключалась в борьбе за власть: лидеры либерально-радикальной общественности хотели сами руководить реформационным процессом, который непрерывно проходил в России в период империи, и на революционной волне захватить власть. Желание общественности ограничить власть государства и монарха представляется совершенно логичным, потому что в пореформенное время в России быстрыми темпами развивалось гражданское общество. Уже на рубеже ХIХ–ХХ веков возникли многие из его элементов, в том числе критически мыслящая общественность, общественное мнение, с которым считалась государственная власть. После 1905 года появились свободная пресса, политические партии и т. п. В принципе сформировался механизм, обеспечивающий передачу общественных настроений, желаний, требований от общества к властным структурам, и контроль за их исполнением в виде законодательных учреждений и прессы28 . И самое, пожалуй, главное, появились политические партии и тысячи общественных организаций. Если в середине XIX века добровольных обществ (благотворительных, религиозных, студенческих организаций, клубов и др.) насчитывалось нескольких десятков, то накануне Первой мировой войны — около 30 тыс., львиную долю которых составляли церковно приходские попечительства (19 718 в 1914 году29 ), и более 10 тыс. ассоциаций разного типа (точная цифра неизвестна). В России было самое большое в мире число кооперативов. В одной Москве в 1912 году действовало более шестисот ассоциаций, в Петербурге в 1917 году – около пятисот. В добровольные общества, не считая церковно приходские попечительства, было вовлечено около 5 процентов совершеннолетнего мужского городского населения30 . Санкционированные правительством, ассоциации вошли в социальную жизнь необыкновенно быстро и отличались поразительным разнообразием миссий и проектов — от небольших благотворительных и сельскохозяйственных обществ в малых городах до клубов для отдыха и спорта — в больших. Ассоциации были всюду — в Санкт-Петербурге и Москве, в центрах национальных окраин, в губернских городах и даже в малых городах. Государственность быстро эволюционировала от самодержавия к конституционной монархии и в 1905 году стала таковой. Лозунг “Долой самодержавие!” в 1917 году был полным юридическим нонсенсом.
Именно большие и неоспоримые успехи политического развития страны обусловили возникновение в стране малочисленного, но сильного гражданского общества, способного бросить вызов старой элите и царизму. Великий князь Александр Михайлович так выразил эту мысль: “Трон Романовых пал не под напором предтеч советов или же юношей-бомбистов, но носителей аристократических фамилий и придворных званий, банкиров, издателей, адвокатов, профессоров и др. общественных деятелей, живших щедротами империи. Царь сумел бы удовлетворить нужды русских рабочих и крестьян; полиция справилась бы с террористами. Но было совершенно напрасным трудом пытаться угодить многочисленным претендентам в министры, революционерам, записанным в шестую книгу российского дворянства, и оппозиционным бюрократам, воспитанным в русских университетах”31 .
В политической борьбе за влияние над избирателями демократическая и либеральная оппозиция, как и ее оппоненты из правительственного лагеря, а после 1905 года — из проправительственных партий, использовала все доступные средства, что является нормой политической борьбы во всех демократических странах. В частности, кризисный, упадочный имидж России в конце ХIХ — начале ХХ века создавался кадетской, эсеровской и социал-демократической партиями намеренно, в борьбе за власть, с целью дискредитации своих политических противников. Парадигма кризиса и пауперизации использовалась для пропаганды идей революции и осуждения монархии.
Подозрение в подготовке и организации февральских событий 1917 года оппозицией неоднократно высказывалось современниками. А. Ф. Керенский писал в своих мемуарах о том, что под руководством А. И. Гучкова готовился дворцовый переворот, назначенный на середину марта 1917-го32. О подготовленности февральских событий свидетельствовал последний петроградский градоначальник генерал А. П. Балк33 . “Подготовка к революционной вспышке весьма деятельно велась — особенно с начала 1917 года, — в рабочей среде и в казармах петроградского гарнизона”, — утверждал, например, П. Н. Милюков. Предположительно либо Министерством иностранных дел Германии через большевиков, либо российской полицией. По его мнению, направляющая рука чувствовалась и в организации самого переворота: “Руководящая рука, несомненно, была, только она исходила, очевидно, не от организованных левых политических партий”. Но “закулисная работа по подготовке революции так и осталась за кулисами. <…> Здесь мы касаемся самого темного момента в истории русской революции. Будущий историк прольет свет и на эту сторону дела; современнику остаются только догадки”34 . Петербургский исследователь С. В. Куликов нашел новые данные, подтверждающие предположение, что в ходе февраль-
ских событий был реализован план, разработанный руководителями Центрального военно-промышленного комитета (ЦВПК) — лидером партии октябристов, председателем Бюро ЦВПК А. И. Гучковым и его соратниками по ЦВПК: левым кадетом
Н. В. Некрасовым, прогрессистами А. А. Бубликовым, А. И. Коноваловым, М. М. Федоровым и беспартийным М. И. Терещенко, примыкавшим к прогрессистам. Это позволяет с большим основанием, чем прежде, предположить, что падение царизма явилось не столько результатом стихийного движения снизу, сколько результатом революции сверху, хотя в Февральской революции участвовали Дума, социалисты, масоны, рабочие и солдаты; и она несомненно включала стихийные проявления. Однако выступления рабочих и солдат, обеспечившие победу, долго и тщательно готовились — соответственно Рабочей группой ЦВПК и его конспиративной “военной организацией”: от замысла, созревшего осенью 1915 года, до его реализации прошло полтора года. Февральская революция произошла при финансовой поддержке не столько Германии, сколько русской буржуазии. Рабочие провоцировались на забастовки намеренным закрытием предприятий; со стороны заводской администрации бастующие получали сочувствие и вознаграждение. Каждому солдату, вовлеченному в “военную организацию”, ежедневно отпускалась из “революционного фонда” значительная сумма денег. Главными причинами успеха революции являлись союз, заключенный между либерально-демократической и революционной общественностью, а также признание нового порядка старой бюрократической элитой, значительная часть которой давно разделяла оппозиционные настроения35 .
Борьба за власть как движущая сила октябрьских событий, их тщательная подготовка и организация мало у кого вызывают сомнения, как и то, что февральские события явилась шагом к установлению большевистской диктатуры. Осталось признать, что и сами февральские события были хорошо подготовлены. В данном случае речь идет не о заговоре как таковом, а о подогревании недовольства и раздражения, провоцировании протестов, мобилизации неудовлетворенных режимом и организации массовых выступлений, которые заставили Николая II отречься от престола.
Таким образом, революция 1917 года, как, впрочем, и революция 1905-го, была обусловлена не столько социально-экономическими, сколько политическими факторами, в том числе блестящей PR-активностью противников монархии, а после февраля 1917-го — противников Временного правительства. Миф об обнищании населения занимала важное место в этих PR-кампаниях. С помощью четкого и продуманного общения с властями, посредством поддержания связей со всеми социальными группами и умелой манипуляции общественным мнением оппозиция смогла завоевать народ и повести его за собой. В этом смысле революции начала
ХХ века мало отличались от произошедших в начале XXI века на постсоветском пространстве так называемых “бархатных”: “оранжевых”, “розовых”, “сиреневых” и им подобных революций. Все они имели лидеров, вдохновителей и организато-
ров, и вряд ли правильно считать их стихийными.
Теперь многие сознают, что вряд ли в феврале 1917 года стоило торопиться со свержением монархии, а в октябре того же года — со строительством нового социалистического общества, способного всех удовлетворить и сделать счастливыми. На мой взгляд, самым убедительным доказательством этого является тот факт, что в начале 1990-х годов свернутый в 1917 году режим пришлось реставрировать. За годы советской власти мы пережили то, что часто случается с обществами, которые стремятся перескочить под влиянием более продвинутых соседей через несколько социальных, экономических или политических фаз своего развития: подорвали жизнеспособность социума.
В 1970-е годы, вскоре после окончания американо-вьетнамской войны, было обнаружено, что исчезли горные кхмеры — крупное племя, находившееся на стадии палеолитической культуры и тысячелетиями жившее на территории Южного Вьетнама. Международная научная экспедиция, созданная для выяснения обстоятельств их гибели, установила, что горные кхмеры сами истребили себя после того, как им в руки попали американские карабины. Первобытные охотники, забросив лук и стрелы, за несколько лет уничтожили фауну и перестреляли друг друга, а оставшиеся в живых спустились с гор и ассимилировались в чуждой социокультурной среде. Гремучая смесь современных западных технологий с древними национальными традициями и обычаями привела к исчезновению этноса. Интересно, что разобраться в этой печальной истории помогли входившие в состав экспедиции антропологи, которые наблюдали подобные эпизоды в Азии, Африке, Америке и Австралии36 .
Интересно, делают ли рекомендации власти российские историки, и прислушивается ли она к ним?
Примечания
1 Розов Н. С. Цикличность российской политической истории как болезнь: возможно ли выздоровление? // Полис. 2006. № 2. С.74–89; Янов А. Л. Тень Грозного царя: Загадки русской истории. М., 1997; Пантин В. И., Лапкин В. В. Волны политической модернизации в истории России: К обсуждению гипотезы // Проблемы и суждения. 1998. № 2.
2 Кантор В. “…Есть европейская держава”: Россия: Трудный путь к цивилизации. Историософ-
ские очерки. М., 1997. С. 467–477.
3 Степняк-Кравчинский С. М. Россия под властью царей. М., 1964. С. 351.
4 Ключевский В. О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С. 323, 335, 395.
5 Кожурин Ю. Ф. Модернизация и индустриализация России в контексте цивилизационного и стадиального подхода // Индустриальное наследие. Саранск, 2007. С. 167, 169, 170, 171.
6 Статистический ежегодник России. 1915 г. Пг., 1916. Пагинация I. С. 151.
7 Грегори П. Экономический рост Российской империи (конец ХIХ — начало ХХ в): Новые подсчеты и оценки. М., 2003. С. 22–23, 61–62.
8 Миронов Б. Н. Благосостояние населения и революции в имперской России. М., 2010. С. 272–273, 636.
9 Пушкин А. С. Путешествие из Москвы в Петербург. Полн. собр. соч: В 10 т. Л., 1978. Т. 7.
С. 199–200.
10 Миронов Б. Н. Благосостояние населения и революции. С. 655–660.
11 Шидловский С. И. Воспоминания. Берлин, 1923. Ч. 1. С. 5–6, 8.
12 Освобождение. № 23. 1903. С. 409. См. также: № 13. 1903. С. 207–208.
13 Освобождение. 1903. № 20/21. С.361.
14 Освобождение. № 23. 1903. С. 409–411.
15 Давыдов М. А. Очерки аграрной истории России в конце ХIХ — начале ХХ в. М., 2003. С. 181–237.
16 Robbins R. G., Jr. Famine in Russia, 1891–1892: The Imperial Government Responds to a Crisis. New York: Columbia University Press, 1975.
17 Ермолов А. С. Наши неурожаи и продовольственный вопрос. СПб., 1909. Ч. 1. С. 408–417.
18 Фет А. А. Жизнь Степановки, или Лирическое хозяйство / Вступ. статья, сост., подгот. текста и коммент. В. А. Кошелева и С. В. Смирнова. М., 2001.
19 Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: В 20 т. М., 1968. Т. 6. С. 59–60.
20 Писарев Д. И. Цветы невинного юмора // Русское слово. 1864. № 2. См. также: Писарев Д. А. Собр. соч: В 4 т. М., 1956. С. 96.
21 Фет А. А. Жизнь Степановки. С. 47.
22 Шумахер П. В. Стихотворения и сатиры. Л., 1937. С. 254.
23 Макаров Н. П. Социально-этические корни в русской постановке аграрного вопроса. Харьков, 1918. С. 16.
24 Коцонис Я. Как крестьян делали отсталыми: Сельскохозяйственные кооперативы и аграрный вопрос в России 1861–1914. М., 2006. С. 152–171.
25 Чудинов А. В. Французская революция: История и мифы. М., 2007. С. 282.
26 Мелихов А. М. (1) Борьба с ничтожностью: психология против экономики // Нева….; (2) Муза мести и печали // Нева. 2010. № 2.
27 Миронов Б. Н. Благосостояние населения и революции в имперской России. М., 2010. С. 670–671.
28 Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи: генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства. СПб., 2003. Т. 2. С. 261–270; Bradley J. Russian Voluntary Associations: Science, Patriotism and Сivil Society in Imperial Russia. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2008.
29 Ульянова Г. Н. Благотворительная деятельность в Российской империи как реализация идеи “гражданской сферы” // Гражданская идентичность и сфера гражданской деятельности в Российской империи: Вторая половина XIX — начало ХХ века / Б. Пиетров-Эннкер и Г. Н. Ульянова (отв. ред.). М., 2007. С. 118.
30 Миронов Б. Н. Благосостояние населения и революции. С. 663.
31 Романов Александр Михайлович, вел. князь. Книга воспоминаний. М., 1991. С 162–163.
32 Керенский А. Ф. Россия на историческом повороте: Мемуары. М., 1993. С. 105–107.
33 Гибель царского Петрограда. Февральская революция глазами градоначальника А. П. Балка. Публ. В. Г. Бортневского и В.Ю. Черняева. Вступ. ст. и комм. В. Ю. Черняева // Русское прошлое. 1991. Кн. 1. С. 26–28.
34 Милюков П. Н. История второй русской революции. М., 2001. С. 37, 39.
35 Куликов С. В. “Революции неизменно идут сверху…”: Падение царизма сквозь призму эли-
тистской парадигмы // Нестор. 2007. № 11: Смена парадигм: Современная русистика. СПб., 2007. С. 117–185.
36 Пегов С. А., Пузаченко Ю. Г. Общество и природа на пороге ХХI века // Общественные науки и современность. 1994. № 5. С. 146–151.