Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2011
Ирина Чайковская
Валентина Синкевич: русская лира в америке
Нетолстая эта книжка в скором времени должна стать раритетом, ибо ее тема “Русская литература Америки” — область незнаемого для большей части российских читателей и критиков. К тому же пишет о “своих встречах” на американской земле “сама” Валентина Синкевич, старейшина зарубежного цеха поэтов, многолетний издатель поэтического альманаха “Встречи” (Филадельфия), деятельная участница культурной жизни зарубежья, хорошо знавшая всех персонажей этой книги, изданной, увы, крошечным тиражом — 500 экземпляров. Не хочется вспоминать о том, какой извилистый и затянувшийся на годы путь прошла рукопись: книга шла к читателю так долго, что автор уже и не чаяла ее увидеть… Верю, что судьба книги сложится счастливо (стучу по дереву) и что Валентина Алексеевна Синкевич порадуется успеху своего детища.
Первое, что приходит в голову по прочтении: книга обладает особой аурой, от нее исходят какие-то добрые токи, что, по-видимому, связано с личностью ее автора. Доброжелательность, простодушие, отсутствие жеманства и рисовки, юмор без язвительности, чувство соразмерности, когда говорится именно то и так, что и как должно быть сказано, — отличительные черты “образа автора”, возникающего по ходу чтения. У всех очерков примерно одинаковая структура: после небольшого вступления, как правило, дающего запоминающиеся “штрихи к портрету” и основанного на личных впечатлениях, рассказывается биография писателя и анализируются его произведения. Очерк еизменно включает описание внешности, манеры поведения и характерных особенностей “героев”.
О чем же и о ком рассказывает нам Валентина Синкевич? Книга членится на пять разделов. В первых трех последовательно говорится о виднейших литераторах трех волн эмиграции, с которыми автора связывали “чисто личные чувства дружбы и глубокого уважения”, в следующем — о писателях Америки, по чьим следам любо-
знательная “неофитка” совершала путешествия, и в последнем (приложении) собраны некоторые рецензии. В коротеньком предисловии писательница сообщает нам, как попала в Америку. Путь пролег из Киева, места рождения, через город детства и отрочества Остер Черниговской области, военную Германию, куда Валентина Синкевич была угнана на работы 16-летней девчонкой, затем через послевоенные лагеря для перемещенных лиц… конечным пунктом стала Филадельфия (штат Пенсильвания), сюда в 1950 году “военное транспортное суденышко “Генерал Балу” привезло тогда еще не начавшую писать молодую женщину с мужем и ребенком. Здесь, в Филадельфии, Валентина Синкевич живет уже более 60 лет.
Примерно тем же путем добирались до Америки и “герои” “Моих встреч…”, те, кого причисляют ко второй эмиграции: Ольга Анстей и Иван Елагин, Сергей Голлербах и Борис Филиппов, Вячеслав Завалишин и Леонид Ржевский. Мало того, Анстей и Елагин плыли в Америку на том же “Генерале Балу”, что и семья Валентины Синкевич, обе женщины во время многодневного плавания были заняты своими маленькими дочурками. Возможно, тогда и выяснилось, что обе — Анстей и Синкевич — киевлянки, а Иван Елагин, родившийся во Владивостоке, из Киева начинал свой путь в эмиграцию. Да и любовь к поэзии была у них общая: Валентина везла с собой накопленные за годы скитаний “сокровища” — тоненькие книжечки “дипийских” поэтов, Анстей и Елагин имели к тому времени собственные сборники стихов.
О Елагине — “первом поэте второй эмиграции” — напишет Валентина Алексеевна по-родственному пронзительно. В доме ее друга художника Владимира Шаталова поэт умирал от рака поджелудочной железы, там он написал последнее в своей жизни стихотворение, посвященное Шаталову, вдохновившись шаталовским портретом Гоголя.
И Гоголь тут — такой как есть,
Извечный Гоголь, подлинный,
Как птица, насторожен весь,
Как птица, весь нахохленный.
Портрет “нахохленного, как птица”, Гоголя сейчас висит в доме Валентины Алексеевны Синкевич.
Напишет Валентина Синкевич и об Ольге Анстей, назвав ее “самой русской поэтессой зарубежья”. А ведь по отцу была Ольга немкой (настоящая фамилия
Штейнберг) и внешне походила на татарку: “монгольский разрез карих глаз, высокие скулы, смуглый цвет кожи”… Но от этого ли зависит “русский дух” стихов?
Рассказ о судьбах “самой трагической” второй эмиграции, к которой автор принадлежала сама, как кажется, составляет основное ядро книги. Почему “вторая эмиграция” названа “самой трагической”? Возможно, не все россияне знают, что оказавшиеся после войны на территории Германии “советские” (до 1939 года проживающие на территории СССР) по Ялтинскому соглашению глав победивших государств насильно репатриировались “на родину”. Родина же встречала их тюрьмами, лагерями, бессудными расправами… Зная об ожидавшей их в епархии Сталина неминуемой гибели, беженцы кончали с собой, подкидывали детей “счастливчикам”, сумевшим избежать репатриации, пускались на всевозможные хитрости, выдумывая себе другие биографии и фамилии. Почти все поэты второй волны, оставшиеся за рубежом, жили и писали под псевдонимами, у всех была своя “легенда” — в книге указаны их настоящие фамилии и рассказаны реальные судьбы.
В смысле точности и дотошности в изложении фактов на Валентину Синкевич можно положиться (такою же была Лидия Чуковская, комментарии которой к “Запискам об Анне Ахматовой” служат для меня источником точных дат, имен и фамилий). По одной из версий, Иван Елагин (Матвеев) взял себе псевдоним, увидев на стене фотографию Елагина моста, Ольга Анстей (Штейнберг, затем Матвеева) позаимствовала псевдоним у любимого с детства английского писателя Франка Анстея (Энсти?), Леонид Суражевский стал Л. Ржевским, так как родился под Ржевом, Бориса Филиппова считали потомком “тех самых булочников Филипповых”, на самом деле фамилию эту он “присвоил”, спасаясь от сталинских лагерей.
Ужас перед возможной репатриацией постепенно уходил, и некоторые эмигранты второй волны в “тучной Америке” заскучали по далекой родине, чей образ поневоле идеализировался. Почему-то среди знакомцев Валентины Синкевич, людей одной с ней судьбы, оказалось много киевлян (к уже названным добавлю Сергея Бонгарта, Николая Моршена, Татьяну Фесенко). И вот для художника и поэта Бонгарта, обосновавшегося в Калифорнии, по-прежнему “Киев — самый красивый город мира”, мучительна разлука с “родной стороной” для Л. Ржевского, потерю родины с особой силой переживает Владимир Шаталов, о котором жившая рядом с ним много лет Валентина Синкевич скажет: “А постоянно жить он хотел только в России”.
В разделе “вторая эмиграция” трудно назвать какой-то особенно выдающийся очерк, все они написаны в эмоциональном ключе, с нескрываемой лирической нотой, ибо посвящены друзьям и коллегам, с которыми Валентина Синкевич общалась, переписывалась, на чьи книги писала рецензии и чьи рецензии получала на собственные стихи.
Но для себя я выделила очерк о Вячеславе Завалишине, чей портрет на красивой твердой серо-белой обложке книги помещен в самой середине — между Борисом Филипповым и Л. Ржевским по горизонтали и Андреем Седых и Наумом Коржавиным по вертикали. На обложке опущенное долу классической лепки лицо, огромный лоб… А вот портрет писателя в книге: “…один из них производил весьма импозантное впечатление: гордая посадка головы в густой шевелюре темных волнистых волос и внушительная, даже несколько артистичная осанка всей фигуры…”
Парадоксальным образом человек, обладавший такой неординарной внешностью, болел привычной “русской болезнью”, то есть сильно пил, и посему жил на грани бедности и нищеты. Это, однако, не помешало ему стать “летописцем” русского Нью-Йорка, откликаться на все культурные события, писать “готическим почерком” книжные рецензии и обзоры выставок и даже сделать перевод “Центурий Нострадамуса”, выпущенных одним российским издательством астрономическим тиражом 150 000 экземпляров. С большим юмором пишет Валентина Синкевич о презентации сей книги в одном из нью-йоркских ресторанов: найти пирующих можно было только чудом, ибо ни улица, ни номер дома в приглашении не соответствовали действительности. Но и обнаружив ресторан, где Завалишин и несколько его друзей уже приступили к празднованию, присоединиться к ним не удалось: “Постепенно становилось ясно, что горячительных напитков было слишком много, а закусок не оказалось вовсе…” Историю эту я слышала от Валентины Алексеевны в устной редакции и помню интонацию неподдельного сочувствия и веселого удивления, с которой она рассказывалась. Автор — истинно русская женщина — жалела Завалишина и восхищалась его жизнестойкостью, позволившей при его “своеобразном” образе жизни прожить почти до восьмидесяти лет, жениться за пять лет до смерти на петербургской пианистке и пронести через жизнь “интуитивное тяготение к счастью”.
В непростой для поэтов и художников жизни в Америке помогала взаимовыручка. И сколько же мы встретим в очерках Валентины Синкевич примеров самопожертвования, верности дружбе! Составляя и редактируя книгу умирающего Елагина “Тяжелые звезды”, издаваемую на деньги друзей (Татьяны и Андрея Фесенко), Леонид Ржевский надорвался и умер от инфаркта буквально накануне выхода сборника. Друг Елагина, прекрасный художник Сергей Голлербах дважды летал к больному поэту в Питтсбург с эскизами обложки… Друзья спешили, зная елагинский диагноз: Елагин таки успел подержать в руках свою последнюю книгу.
К лучшим очеркам о первой эмиграции я бы отнесла рассказ об Андрее Седых и о Лидии Алексеевой. Под “первой эмиграцией” подразумеваются те, кто бежал за границу после революции. И отношение этих “старичков” к эмигрантам второй волны, беженцам, получившим статус DP и осевшим в зарубежье, в частности в Америке, было не всегда дружелюбным. Впоследствии так же сложно складывались отношения между второй и третьей эмиграцией. И Валентина Синкевич без утайки об этом пишет. “Первые” обвиняли “вторую” в практицизме, в недостатке культуры, в преувеличенной любви к благам цивилизации. Ровно то же “вторые” ставили потом в вину “третьим”, оказавшимся за рубежом на волне “диссидентско-еврейской” эмиграции 70-х годов.
При всем при том отношения Валентины Синкевич с представителями “старшего поколения” эмигрантов были дружескими и доверительными. Годившийся Валентине по возрасту в отцы, Яков Моисеевич Цвибак (подлинное имя Андрея Седых), как кажется, и осуществлял эту отцовскую роль при начинающем литераторе, за плечами которого была работа “остарбайтера” у немцев, затем беженство, — памятуя о своем таком же быстром и неожиданном преображении из феодосийского гимназиста в парижского журналиста и газетчика, позднее — секретаря самого Бунина. Валентина Синкевич пронесла через годы благодарную память о литературном наставнике, первым опубликовавшем ее стихотворение в своей газете.
Читая очерк об Андрее Седых, известнейшем многолетнем редакторе “Нового русского слова” — единственной ежедневной эмигрантской газеты Нью-Йорка, — я думала и о том, сколько любопытных подробностей осталось “за кадром”. По своей натуре Валентина Синкевич не склонна все выносить на публику, делиться тайнами закулисья… Говорит она немного, но со значением. Знаю из ее рассказов, что в одной из современных книг Андрея Седых назвали “выкрестом”. В очерке нет прямого опровержения этого домысла, но есть такой фрагмент: “Как-то в шутку спросила Якова Моисеевича, не пытались ли обратить его в православную веру в каком-нибудь Псковско-Печерском монастыре? Он серьезно ответил: “Пытались. Но быть евреем — судьба, и нередко тяжелая. Мы не любим тех, кто от нее уходит”. И все, домыслы сами собой отпадают, а Валентина Синкевич все с тем же умным простодушием продолжает свой рассказ.
Как и Андрей Седых, Лидия Алексеева была намного старше Валентины Синкевич и в отличие от нее, не успевшей из-за войны даже закончить школу, получила филологическое образование в Белградском университете. Это не мешало, однако, взаимной симпатии и сотрудничеству. Одинокая, неяркая и старомодная, Алексеева скрывала от всех, что является “племянницей Ахматовой” (ее мать была двоюродной сестрой Анны Андреевны). И верно, в характере Алексеевой — такой, какой ее изобразила Валентина Синкевич, — можно легко найти ахматовские черты: безбытность, неумение сварить даже яйцо, поразительную доброту. Ахматова, по воспоминанию Чуковского, в голодные 20-е отдала для его “Мурочки” принесенную поклонником бутылку молока. Алексеева, уходя по утрам из дома, расположенного в квартале бедноты, оставляла на столе несколько долларов для нью-йоркских мальчишек, забиравшихся в квартиру в ее отсутствие…
Мало знакомая россиянам поэтесса, судя по приведенным стихам, действительно обладала “удивительно чистым поэтическим голосом”. Процитирую четверостишие Лидии Алексеевой, неоднократно мною слышанное от автора книги:
Не спрашивай, что будет там, потом,
Когда настанет миг прощанья и свободы, —
Ведь если что-то есть — какое чудо в том!
В если ничего… Какой великий отдых!
В разделе о поэтах третьей эмиграции встретим Бродского и Бобышева, Коржавина и Лосева, Ирину Машинскую и Игоря Михалевича-Каплана. Обращаю внимание читателей на фигуру поэта, названного автором “мастером палиндрома”, — Михаила Крепса. Поэт этот, родившийся в Питере и живший в Бостоне, ушедший в
54 года, как-то незаслуженно забыт и в общем неизвестен российскому читателю. Между тем писал он прекрасные стихи (не только палиндромы), ему принадлежит и первая монография о Бродском (1984 год). Вообще для Валентины Синкевич характерно стремление “восстановить историческую справедливость”. В этой же книге она воздает должное переводчику Бродского в Америке Джорджу Клайну, которому нобелевский лауреат (не отличавшийся гипертрофированным чувством благодарности) многим обязан…
По-особому пишет Валентина Синкевич о Марине Гарбер, поэтессе, ею открытой и формировавшейся на ее глазах. В судьбе Марины, тоже киевлянки по рождению, сумевшей преодолеть инерцию нищей семьи с пьющим отцом, целенаправленно стремящейся к образованию и культуре, видит Валентина Алексеевна сходство с собственной судьбой. По всему тону очерка чувствуется, что отношение у автора к этому “герою” любовно материнское.
Не могу не сказать несколько слов и о собирателе эмигрантской поэзии Эммануиле (Эдуарде) Штейне, чьим именем завершается этот раздел. Его судьба просится в приключенческий роман: из варшавского гетто Штейны уходили вместе с Вольфом Мессингом по канализационным стокам, затем Советский Союз, где беглецам безопаснее было поселиться в захолустной Шуе, снова Польша, в которой в послевоенные годы набирал обороты антисемитизм, обвинение в создании “террористиче-
ской группы с целью оторвать Польшу от Советского Союза и присоединить к Западной Германии” (1968), и последующая эмиграция в Америку. Здесь Эдуард Штейн становится коллекционером русских поэтов зарубежья, знатоком литературы “русского Китая”, журналистом и издателем, лектором и пропагандистом, и еще — шахматистом (находился при Викторе Корчном в Мерано в 1981 году). Этот талантливый и красивый человек ушел из жизни в 1999 году, но публикации из его бесценного архива продолжают появляться.
Издатели книги Валентины Синкевич не хотели в нее включать раздел об американских писателях. “Нельзя не включить! Америка — это моя жизнь, моя судьба!” — настаивала автор. В отличие от многих эмигрантов из России, писательница не считает, что американская земля бедна талантами. Приехав в Америку в 24 года, Валентина Синкевич — в книгах ли (а она 27 лет проработала библиографом в библиотеке Пенсильванского университета), в своих ли целенаправленных путешествиях — с рюкзаком, в котором лежали баночки детского питания (недорого и сытно), — последовательно искала материалы о “литературных сокровищах” Америки. Результат этих изысканий — главы о Натаниеле Готорне, Вашингтоне Ирвинге, Фениморе Купере, Генри Лонгфелло, Джеке Лондоне, Маргарет Митчелл, о современных авторах книг о России Роберте и Сюзэн Масси… Чтобы написать о Лонгфелло, писательница посетила его музей в Бостоне, где поэт долго жил и преподавал, о Готорне — место его рождения Сейлем, прославившийся своими процессами над “ведьмами”, а вот для очерка об Эдгаре По не нужно было далеко ездить: поэт долго жил в Филадельфии, где сохраняется его Дом-музей. Очерк о поэте-романтике, прожившем жизнь в нищете и безвестности и умершем “при невыясненных обстоятельствах”, получился насыщенным, интересным, но грустным. А вот в эссе об Уолте Уитмене, который, как и По, не встретил понимания на родине, тон совсем другой — ведь и сам поэт куража не терял “и свято верил в значительность своего творчества и своего места в будущем американской литературы”. Возле Поэтического центра имени Уитмена Валентину Синкевич спросили: “Можете ли читать стихи прямо на улице случайным прохожим?” И — совершенно в духе автора “Листьев травы” — отважная “русская” ответила: “Могу”. И читала — под дождем — для случайных пешеходов, как делал это когда-то Уолт Уитмен…
В последнем разделе книги позабавил материл об американских славистах. Есть среди них “изучатели” (точное словечко Наума Коржавина), которых хлебом не корми, а дай развить “научную теорию”. Нельзя без смеха читать выдержки из “научного” труда некоего Алекса Александера из Хантер-колледжа на тему “ Сексуальная подоплека двух Иванов”. В героях гоголевской повести многоумный профессор видит гомосексуалиста (Иван Иванович) и гермафродита (Иван Никифорович). С лукавым простодушием Валентина Синкевич цитирует Гоголя: “Детей у него (у Ивана Ивановича. — В. С.) не было. У Гапки есть дети…” Нет, невдомек американцу, что опровергает эта цитата его головную теорию. Так что вслед за автором “Моих встреч…” хочется воскликнуть: “Весело на этом свете, господа!”
Очень многих сверстников Валентины Синкевич, героев ее талантливой книги, нет уже в живых. Далеко не все из них “пришли в Россию стихами”, как мечталось Георгию Иванову. Многолетний труд Валентины Синкевич — уверена — будет способствовать этому процессу. Автор “Моих встреч…” достойно представительствует не только за свое поколение, но и за всю российскую литературу в Америке.