Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2011
Кирилл Ковальджи
Кирилл Владимирович Ковальджи — поэт,
прозаик, критик, переводчик. Родился в 1930 году в бессарабском селе Ташлык
(теперь Одесская область, Украина). В 1940 году в Белгороде-Днестровском
окончил среднюю школу и Учительский институт. Печатается с 1947 года.
Окончил московский Литературный институт
им. А. М. Горького в 1954 году, работал журналистом в Кишиневе. Там же выпустил
первый сборник стихотворений «Испытание» (1955), был принят в члены Союза писателей
(1956). С 1959 года живет в Москве. Работник аппарата правления СП ССР, затем
ответственный редактор журнала «Произведения и мнения» (1971), зав. отделом и
член редколлегии в журналах «Литературное обозрение» (1972), «Юность» (1979),
главный редактор издательства «Московский рабочий» (1992–2001), член Комиссии
по вопросам помилования при Президенте РФ (1995–2001). Работает в Фонде СЭИП
главным редактором интернет-журнала «Пролог». Лауреат литературной премии Союза
писателей Москвы «Венец» (2000). Награжден медалями СССР, Румынии и Молдавии.
Заслуженный работник культуры РФ. Около двух десятилетий руководил поэтической
студией, вел творческие семинары в Литературном институте. Секретарь Союза
писателей Москвы, член русского ПЕН-Центра.
мой самый правильный друг
Боря
был самым правильным на нашем курсе, даже слишком. Отличник, не пил (почти), не
курил, за девочками и вовсе не бегал. Умный, справедливый, идейный и просто
красивый парень. Положительного героя он
мог писать с самого себя. Немудрено, что сразу стал расти по комсомольской линии.
Каюсь,
в свое время я воспользовался им как прототипом для моего Алика из повести
«Пять точек на карте», в каком-то смысле он играл роль антипода «неправильного»
Коли Карцева, которого (опять же каюсь) писал частично с самого себя. Но ни мои
«герои», ни мы сами не были противниками, отношения складывались по-товарищески
добросердечно. Хотя, конечно, и пикировались и подтрунивали друг над другом…
Не
знаю, куда делся его отец, — мать одна воспитывала его и брата-близнеца, причем
так привязывала их к себе своей истовой (жертвенной?) любовью, что оба брата
женились только после ее смерти — когда им было лет под сорок.
Я
был как-то у него к гостях в Ленинграде и к слову похвалил его перед его мамой
и как сильного шахматиста (Боря, первокатегорник, мог играть и «вслепую»), и
тут его мама призналась мне, что сознательно учила братьев шахматам, мечтала
даже вырастить из них чуть ли не чемпионов, и все это, как я понял, чтобы
держать их подальше от политики. Страх, меня удививший, поскольку мое детство
прошло в совсем иной среде (в румынской Бессарабии) и я понятия не имел о
менталитете тех, кто пережил советские тридцатые годы…
Боря
делал вполне успешную честную карьеру — она известна, он стал во главе одного
из видных литературных журналов, выпустил несколько вполне добросовестных
прозаических книг, а в годы перестройки пережил свой «звездный час»: прекрасно выступал как депутат первого съезда
— того самого, горбачевского.
Что
ему стоило пересмотреть свою прежнюю партийную правильность? Думаю, дорого и
больно. Всё случилось после института и после его призыва в армию. Но
несомненно, что надлом был драматичным. Он запил, вернее — стал запойным. То
держался, то срывался…
Этого
от него я никак не ожидал. Хотя мог догадаться, что такая участь — не редкость
для совестливых советских писателей…
Однажды,
уже будучи депутатом, он пьяный завалился ко мне домой, выпил еще и еще,
становился всё печальней. Мы с Ниной его уложили спать. Где-то в шестом
часу утра я проснулся от тихого шороха и
едва успел догнать Борю в коридоре у двери. Он тихо проснулся среди ночи, тихо
оделся и попытался столь же тихо и незаметно смыться, чтобы вернуться в
гостиницу. Ему было стыдно…
В
феврале 1953 года я и Боря были на практике в Кишинёве в газете «Молодежь
Молдавии», где по-прежнему главным редактором работала Екатерина Бибилейшвили
(в прошлом 52 году я был у нее на практике с Олегом Бушко-Жуком). Запомнилось
только, что к Боре (и ко мне) благоволила девушка по имени Воля. К слову, за
все годы в Литинституте я не видел Борю с девушкой.
Тогда
по настоянию Бибилейшвили я наскоро сочинил дежурный стих на тему «первого
народного депутата» Сталина. По иронии
судьбы этот стих был опубликован на обороте
полосы, где был напечатан бюллетень о тяжелой болезни вождя. Вполне
возможно, мой стих о Сталине оказался последним о нем как о живом…
Боря
любил поэзию, дружил с поэтом Сашей Гевелингом, и однажды он, убежденный
прозаик, придумал две стихотворные строки, которые мы сразу подхватили как
сенсацию:
Мои не раз целованные губы
К твоим ни разу не целованным губам…
То
ли Саша Гевелинг, то ли Леша Смольников размножили эти стихи в десяти
экземплярах и развесили на стволах берез и сосен по дороге на станцию (наше
общежитие располагалось в Переделкине). Под двустишием красовалась подпись:
«Борис Никольский».
Бедный
автор бегал по лесу и изымал экземпляры своего сочинения. Посмеялись бы, и
ладно. Но вскоре заявился милиционер к автору с расспросами, зачем он развесил
эти «листовки» и что они означали…
Однажды
с Борей был странный случай. Стоял он неподалеку от института, прислонясь к
стене, — ждал ли кого или о чем-то
думал, но вдруг прилично одетый мужчина средних лет несколько раз прошел мимо
него туда и обратно и наконец, волнуясь, попросил его выслушать:
—
Молодой человек, я вот наблюдаю за вами, я хороший физиономист, я вижу, вы
чистый и честный юноша. Я вас прошу,
помогите мне. Я очень люблю свою жену, но ей мало того, что я могу ей
дать. Я от этого очень страдаю. И она. Пойдемте к нам, мы живем неподалеку, я
вас с ней познакомлю, она добрая, ласковая. Побудьте с ней тоже, ничего тут
плохого нет. Я вам доверяю…
Опешивший
Боря наотрез отказался… Даже и потом краснел, рассказывая…
Узнав
о смерти Сталина, мы тут же отправились из Кишинёва в Москву и прибыли 9 марта
в день похорон. Собравшись в конференц-зале института, мы слушали трансляцию
речей, произносимых с Мавзолея руководителями страны. Громкие рыдания
раздавались во время выступления Берия:
подействовал, видимо, его грузинский «родной» акцент.
Я
горя или особого потрясения не испытывал, я был преисполнен исторической
значительностью происходящего, острым интересом к тому, что последует. Еще я дивился массовому
желанию «проститься» со Сталиным в Колонном зале, словно его собирались
хоронить. Ясно же было, что его просто перенесут через площадь в Мавзолей
и там он будет вполне обозримо лежать
рядом с Лениным…
Через
пятьдесят лет после окончания Литинститута Борис Никольский, главный редактор
«Невы», решил посвятить чуть ли не целый номер «юбилею» нашего курса (2004, №
5). Он обратился к бывшим сокурсникам с просьбой принять участие в этой затее.
И многие, в том числе я, откликнулись. Но я упоминаю об этом потому, что весьма
интересна и значительна сама
вступительная статья Никольского.
Боря откровенно рассказал о том
драматичном, что с ним происходило в те годы. Жаль, что потом в книге
«Воспоминания о Литературном институте» эта статья вышла в весьма урезанном
виде…
Больным
и старым я его не видел. В моей памяти он остается юношей со
страдальчески-правильной выправкой, со слегка вскинутой головой, красиво окаймленной волнистой шевелюрой.