Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2011
Александр Котюсов
Александр Николаевич Котюсов родился в 1965 году. Кандидат физико-математических наук. Работал младшим научным сотрудником, пресс-секретарем губернатора Нижегородской области, первым заместителем председателя Госкомитета РФ по поддержке и развитию малого бизнеса, руководителем аппарата первого вице-премьера РФ, начальником Приволжского управления Министерства печати, руководителем аппарата фракции СПС в Государственной Думе, депутатом Государственной Думы третьего созыва. В настоящее время — президент группы компаний ПИР.
Два берега Бориса Корнилова
Борис Корнилов. Поэт. Что я знаю о нем? Немногое… Родился в деревне под Семеновом, что в Нижегородской области, написал “Песню о встречном”, которая гремела на весь Союз. Еще у нас в городе есть улица его имени. Так… дальше…
— Еще музей в Семенове, там же памятник и электричка “Нижний Новгород–Семенов”, — спешит мне напомнить всезнающий друг “Яндекс”, — новая, год назад запустили. Красивая. ЭД9М-0265. Вот фотография. Губернатор маршрут открывал, между прочим. Расписанием интересуетесь?
Нет, расписанием я не интересуюсь. Я интересуюсь его поэзией. И его судьбой.
Усталость тихая, вечерняя
зовет из гула голосов
в Нижегородскую губернию
и в синь Семеновских лесов.
Этим стихотворением, написанным поэтом в восемнадцатилетнем возрасте, начинаются практически все сборники стихов Корнилова и книги о нем. Это настоящий гимн нижегородской глубинки, нижегородского лесного Заволжья. В нем с семнадцатого века находили приют гонимые староверы, “раскольники”, как их тогда называли. Сюда же, боясь преследования властей, бежал беглый вольный и лихой разбойный народ. Здесь и по сей день сохранилась девственная природа, непролазные дебри, опасные для любого путешественника болота. В общем, своеобразное это место, дикое. Самое, то что называется, “ОНО” для человека творческого, тут такой силушкой пропитаешься — на всю жизнь хватит.
Это русская старина,
вся замшенная как стена,
где водою сморена смородина.
где реке незабвенность дана, —
там корежит медведя она,
желтобородая родина…
Вот здесь и родился Борис Корнилов. Здесь и прошли его молодые годы.
* * *
В 1997 году издательство “Нижегородская ярмарка” выпустило книгу “Наш край”, в которой опубликовало список имен, вошедших в историю Нижегородской области. То есть в ней, в книге, те, кем гордится наша губерния. Среди более чем сотни фамилий великих ученых, полководцев, священнослужителей много людей творческих профессий. Одних писателей более десятка. Да что это за имена! Максим Горький, Аркадий Гайдар, Мельников-Печерский, Даль, Карамзин. Просто созвездие талантов. А вот с поэтами напряженка, даже беда просто. Не рождает почему-то земля Нижегородская поэтов. Трое всего их в этом списке. Конечно, поэтов в Нижнем Новгороде и области много, кто-то из них и печатается, и выпускает книги, имеет относительную известность. Может быть, пройдя проверку временем, и они войдут в этот список через десять-двадцать лет. Но на сегодняшний день публичное признание получили только трое. Кто же они? Читаю список. Две фамилии мне, увы, незнакомы — Федор Сухов и Александр Люкин. Ну а третий… третий, конечно же, Борис Корнилов. Поэт, действительно известный на всю Россию. Поэт, проживший яркую, но короткую жизнь. Поэт, любивший свою родину, Семенов, реку Керженец, Нижний Новгород и Волгу. Поэт в своем творчестве регулярно, из года в год, обращавшийся к своим родным местам, к истокам, которые давали ему вдохновение и силу создавать великие творения.
По ночам в нашей волости тихо,
Незнакомы полям голоса,
И по синему насту волчиха
Убегает в седые леса.
По полям, по лесам, по болотам
Мы поедем к родному селу.
Пахнет холодом, сеном и потом
Мой овчинный дорожный тулуп.
Если список не врет (а зачем ему врать?), то Корнилов — самый известный нижегородский (питерцы! не обижайтесь на меня, пожалуйста, у вас поэтов-то известных намного больше, оставьте нам нашего Корнилова) и чуть ли не единственный поэт со всесоюзным именем за все время существования нашей губернии. И пусть родился он не в губернском центре, а почти за сто километров от него в Семенове и прожил до восемнадцати лет в этом глухом районе, а потом резко и навсегда уехал в Ленинград и там, именно там, стал по-настоящему великим, все равно он наш, нижегородский. Ну, это же правда! Почитайте воспоминания его товарищей! Он, даже приобретя лоск столичного жителя, в свои нередкие наезды на родину так прямо и говорил своим друзьям, братьям по лирической музе, не стесняясь своих деревен-
ских корней. В 1928 году, по воспоминаниям его земляка Константина Поздняева, ему с товарищами на центральной улице Нижнего Новгорода встретился гуляющий уже ленинградец тогда Корнилов. Вместо ответа на вопрос: “Как дела? Надолго ли приехал?” — он вытащил нижегородский, только вышедший сборник “Начало” и расстроенно сказал: “Ну, что же это вы, ребята?! Книжку выпускаете, а меня не пригласили даже… Я же ведь ваш, нижегородский!”
Вот! Нижегородский он, несмотря ни на какой Петроград—Ленинград, несмотря ни на какую другую столичную жизнь. Он наш! Он прошел “медные трубы” славы и остался своим. А раз так, то, значит, и имя его в Нижнем на каждом шагу должно греметь.
Мне не выдумать вот такого,
и слова у меня просты —
я крестьянил в деревне Дьяково,
от Семенова — полверсты.
Я в губернии Нижегородской
в житие молодое попал,
земляною покрытый коростой,
золотую картошку копал.
Стоп! Вот здесь — стоп! Греметь — это когда слышно. Греметь — это когда видно! Греметь — это когда на улице останавливаешь человека, а он на твой глупый вопрос: “А кто такой Корнилов?” — в ответ тебе пальцем у виска своего крутит и отвечает: “Издеваться изволите, сударь! Корнилов — это поэт наш нижегородский… нас утро встречает прохладой… ну, что вы, ей-богу!” — и, маша рукой, уходит.
Почему-то у меня есть сомнения, что это так. Почему-то меня накрывает весьма приличных размеров пессимизм. Я судорожно снова и снова вспоминаю нашу школьную программу. Я не могу вспомнить ту страницу учебника по литературе, где было бы написано: “Борис Корнилов. Советский поэт. 1907—1938 гг.”. Я не помню такой страницы. Я не помню, чтобы нам задавали учить его стихи. У нас был прекрасный преподаватель литературы. Прекрасный! Я помню Пастернака. Я помню Есенина, Бальмонта, Брюсова, Фета, Волошина, Цветаеву, Мандельштама. Я зачем-то помню Балтрушайтиса и Соломею Нерис. Это, видимо, потому, что в студенческие годы я влюбился в литовскую девочку. Но не о ней речь. Я не помню Бориса Корнилова. Моего земляка. Мы его не проходили. И никто не сказал мне тогда в начале восьмидесятых: почитай, мол… вот это поэт, брат! Он всем поэтам поэт! Никто! Ни один человек!
* * *
Центральная улица Нижнего Новгорода. Книжный магазин. Очень известный и любимый в городе. В нем всегда людно. И слава богу. Не разучились еще нижегородцы читать книги.
— Борис Корнилов у вас есть в продаже? Подберите мне все, что найдете, — прошу я девушку-продавца.
Девушка разводит руками.
— Нечего подбирать. Нет ничего вообще, — отвечает она. — Вы на моей памяти первый, кто вообще года за три последних его стихи спрашивает. Да и, честно говоря, стихи сейчас мало кому интересны, их и не издают почти, ну за исключением классиков.
— А в других книжных магазинах? Ваш же не единственный. Там, может быть, есть Корнилов? — интересуюсь я.
Продавец качает головой.
— Откуда, — говорит она с гордостью, — у нас самый большой в городе выбор.
Из магазина я выхожу разочарованный.
Я буду жить до старости, до славы
и петь переживания свои,
как соловьи щебечут, многоглавы,
многоязыки, свищут соловьи.
Для поэта слава — это не хвалебные статьи и диссертации критиков. Это прежде всего память и любовь к стихам будущих поколений. Поэт жив, покуда его помнят. Помнят и читают. Читают и любят. Любят за самобытность, за свой собственный стиль, за душу, излитую в стихах. В нашем городе пока что-то не так. Что-то не так…
* * *
— А ты в библиотеку сходи, — говорит мне директор департамента культуры городской администрации, — там все есть. Забыл про такую замечательную возможность? А тем более у нас есть библиотека, в его честь названная. Библиотека имени Бориса Корнилова. Не так все и плохо! Записывай телефон.
Забыл! Я действительно забыл про такую замечательную возможность. Я не был в наших библиотеках со студенческих времен.
Вот она, библиотека имени Бориса Корнилова. Меня встречает директор, Валентина Петровна. По всему видно, что она искренне любит свое дело. А как по-другому? За ту символическую зарплату, которую она получает, работают только истинные энтузиасты. Библиотека невелика. Две объединенные вместе стандартные квартиры в жилой пятиэтажке на первом этаже. Кстати, улица, названная в честь поэта, здесь рядом, за углом.
— У нас около четырех тысяч человек записано, но сейчас лето, народу немного, — с гордостью и одновременно словно извиняясь говорит мне она, — а вот стенд. Посмотрите. Он Корнилову посвящен.
На стенде за стеклом несколько книг, альбомы с фотографиями, газетные вырезки, письма.
— Это вырезки из газет и журналов. Все, что писалось о Борисе Петровиче с момента создания библиотеки. А это переписка наша с мамой поэта Таисией Петровной. Она умерла в 1979 году.
Помнишь, ты меня родила,
на руках меня носила
и счастливою была.
Ты всегда меня просила —
будь моя утеха-сила, —
и Борисом назвала.
…….
Я скажу,
а вы поверьте,
плача,
радуясь,
любя,
никогда —
до самой смерти
не забуду я тебя.
— А книги, его книги со стихами, — спрашиваю я, — книги его у вас есть?
— Ну а как же. Конечно, есть, — улыбается Валентина Петровна и приносит мне несколько сборников поэта. — Это почти все, что издавалось после его смерти. Прижизненных изданий, конечно же, нет. Они в Центральной библиотеке. И, конечно, там выбор литературы богаче. Сходите туда тоже. А это то, что есть у нас. Что-то возьмете?
Я выбираю три книги, расписываюсь в абонементе и уезжаю.
В машине меня догоняет телефонный звонок из магазина:
— Мы вам нашли Корнилова. Сборник стихов. Один-единственный. В этом году было переиздание. Кстати, первое более чем за двадцать лет. Мы заказали, оказывается, один экземпляр. На складе лежал. Словно специально для вас. А еще есть книга Ольги Берггольц. Жены его бывшей. “Запретный дневник” называется. Тоже в единственном экземпляре. Там есть стихи. Посвящаются Корнилову. Может, заинтересуют.
Я приезжаю в магазин и покупаю все, что для меня подобрали. Значит, за двадцать лет первое переиздание! Тираж 4000 экземпляров. Да и у Берггольц ненамного больше — 5000 . А какими тиражами и сколько раз переизданными выходят сейчас книги О. Робски, С. Минаева? Впрочем, это же не поэты. Слава богу. Хотя, судя по тиражам, их читают. Надеюсь, не планируется их изучение в старших классах?
* * *
В жизни поэта главное — его стихи. Именно в них заключено бессмертие или забвение. В жизни любого человека есть еще два документа, может, не таких уж и важных для кого-то, кроме близких, но остающихся в веках, своеобразные вехи, зарубки, отметки на нашей земле — свидетельство о рождении и свидетельство о смерти. Для поэтов они вторичны. Мы помним не их даты в этих бумагах, а стихи. И все же….
В загсе г. Семенова хранится метрическая книга “Для записи родившихся, браком сочетавшихся и умерших за 1907 год”. В ней читаем:
“Номер записи — 29, день рождения — 16 июля (старый стиль); день крещения — 17 июля (старый стиль);
фамилия, имя —Корнилов Борис;
родители: отец — Корнилов Петр Тарасович; мать — законная жена его Таисия Михайловна; вероисповедание — оба православные;
крестные: семеновский земский врач Евгений Иванович Самосский и жена земского фельдшера Фиона Лукояновна Светлова.
Обряд крещения проводили священник Константин Милотворский, диакон Федор Чижов, исполняющий обязанности псаломщика Павел Фиалковский”.
А вот второй документ — выписка из решения закрытого судебного заседания выездной сессии Верховного суда, которое, как и многие другие, в те годы прошло без вызова свидетелей, без участия обвинения и защиты. Хранится он в Санкт-Петербурге в архивах НКВД–КГБ–ФСБ:
“Приговорить подсудимого Корнилова Бориса Петровича к высшей мере наказания — расстрелу — с конфискацией всего принадлежащего ему имущества. Председатель: корпусной военный юрист Матулевич. Члены: Мазюк, Ждан”.
Тут еще надо бы назвать одну фамилию. Фамилию следователя. Допрашивал и, судя по воспоминаниям других, оставшихся в живых осужденных, зверски пытал поэта младший лейтенант Лупандин.
Выписываю в два столбика рядом те и другие фамилии, фамилии людей, давших поэту жизнь и отобравших ее. Странные мысли приходят мне, человеку не верящему в бога, в голову.
Кажется, что на свет поэту помогали появиться ангелы. А убили его демоны.
Я трясу головой, стараясь сбросить наваждение.
Без тоски, без грусти, без оглядки,
сокращая житие на треть,
я хотел бы на шестом десятке
от разрыва сердца умереть.
………
впрочем, скучно говорить о смерти,
попрошу вас не склонять главу,
вы стихотворению не верьте, —
я еще, товарищи, живу.
Расстреляли Корнилова в 1938-м. А за что? Странный вопрос. За что убивали тогда поэтов? Выписка из дела: “…являлся активным участником антисоветской, троцкистской организации, ставившей своей задачей террористические методы борьбы против руководителей партии и правительства”. Это Корнилов-то и антисоветчик? “Певец, товарищ, пулеметчик”, оставивший России великие стихи и песни, воспевавший революцию и Красную армию. Абсурд. Это так сегодня кажется. А тогда сказали, что в своих произведениях он симпатизировал кулакам и той самой замшелой России, из которой он вышел. И убили его…..
В деле Бориса Корнилова был обнаружен такой вот документ, подписанный Н. Лесючевским, работавшим в 1937-м председателем правления издательства “Советский писатель”.
“Ознакомившись с данными мне для анализа стихами Б. Корнилова, могу сказать следующее. В стихах много враждебных нам, издевательских над советской жизнью, клеветнических и т. п. мотивов. Политический смысл Корнилов выражает в прямой, ясной форме, протащив их под маской “чисто лирического” стихотворения, под маской воспевания природы. …В творчестве Б. Корнилова имеется ряд стихотворений с откровенно кулацким, враждебным социализму содержанием. Эти стихотворения не случайны. Однозвучные с ними мотивы прорываются во многих других стихотворениях. Это говорит об устойчивости антисоветских настроений у Корнилова. Б. Корнилов пытается замаскировать подлинный контрреволюционный смысл своих произведений, прибегая к методу “двух смыслов”: поверхностного — для обмана и внутреннего, глубокого — подлинного”.
Документ датирован 13 мая 1937 года. Число-то какое! Опять чертовщина крутится. Свят-свят… Такие документы называли и называют доносом. Анализировать стихи Лесючевскому дали в НКВД. К тому времени поэт уже был арестован. Шили дело.
* * *
Дома раскладываю купленные и взятые в библиотеке книги. Первой открываю сборник Ольги Берггольц. Ольга! Я смотрю на ее фотографию на обложке. Какая же она красивая женщина. В свои шестнадцать, когда они познакомились с Корниловым, только что переехавшим их Семенова в Петербурге, на занятиях литературной группы “Смена”, куда он стал ходить и читать свои стихи, она, без сомнения, была одной из красивейших женщин Петербурга. Ее красота не только внешняя. Глаза горят внутренней силой. У поэтесс в глазах что-то особое. Может быть, еще и потому, что все они умные. Ольга Берггольц уж точно. “Вот там я и увидела коренастого низкорослого парнишку в кепке, сдвинутой на затылок в распахнутом пальто, — пишет она про “сменовские чтения”, — глаза у него были узкого разреза, он был слегка скуласт и читал с такой уверенностью в том, что он читает, что я сразу подумала: “Это Он”. Это был Борис Корнилов — мой первый муж, отец моей первой дочери”.
Какая же тяжкая жизнь досталась этой хрупкой женщине! Потерять двоих детей, третьего неродившегося и двух мужей. Пережить всех. Пережить войну. И остаться сильной, не согнуться, не потерять себя. “Никто не забыт, ничто не забыто”. Этими словами она останется в памяти всех жителей Советского Союза. А как красиво звучит ее имя. Ольга Берггольц! Мягко, дважды на “эль”, но уверенно и сильно. Ольга Берггольц и Борис Корнилов! Какая-то музыка есть в этих именах, поставленных рядом. Жаль, что такие самобытные личности не могут долго жить вместе. Яркость каждого оттеняет другого. Но почему-то мне кажется, что это была прекрасная пара. Он “широкоплечий, низколобый”, она словно “розовая, свежая ольха”. В итоге их совместная жизнь не сложилась. Но любовь друг к другу в их сердцах осталась навсегда. Мне лично так кажется. Да что значит — кажется! Это говорят стихи. А значит они сами.
Не стану прощенья просить я,
ни клятвы
напрасной не стану давать.
Но если — я верю — вернешься обратно,
но если сумеешь узнать, —
давай о взаимных обидах забудем,
побродим, как раньше, вдвоем, —
и плакать, и плакать, и плакать мы будем,
мы знаем с тобою о чем.
Эти стихи Берггольц написала в 1939 году, когда Корнилова уже не было в живых. Только об этом еще никто не знал. Кроме его убийц.
Спасибо огромное Ольге Берггольц за то, что она вернула нам, нижегородцам, питерцам, россиянам, жителям Советского Союза, всему миру поэта Бориса Корнилова. В 1955 году именно она стала инициатором пересмотра его дела и добилась его реабилитации. “Милая Таисия Михайловна, — писала она матери поэта, — он (Б. Корнилов) уже совершенно и полностью реабилитирован, честь его восстановлена. В будущем году мы хотим издать полное собрание его стихов. Я сохранила все книги Бори и с помощью товарищей собрала все, что было напечатано в газетах и журналах”.
И хоть расставание с Ольгой Берггольц поэт описал, казалось бы, без сожаления, что-то говорит о том, что он лукавил:
И попрощаюсь я с тобой поклоном.
Как хорошо тебе теперь одной —
На память мне флакон с одеколоном
И тюбики с помадою губной.
Мой стол увенчан лампою горбатой,
Моя кровать на третьем этаже.
Чего еще? —
Мне только двадцать пятый,
Мне хорошо и весело уже.
* * *
— Ты знаешь такого поэта Бориса Корнилова? — спрашиваю я у дочери.
Ей девятнадцать. Она закончила школу с золотой медалью. Учится в медицин-
ском. В школе много читала. Это я знаю точно. В нашем доме огромное количество книг. Их начинала еще собирать моя бабушка. Она работала в архиве. Забирала в дом все списанные издания. Каждый месяц книг в доме становится больше. Это уже я стараюсь следить за новинками.
— Нет, — отвечает она мне, — хотя что-то знакомое… где-то слышала.
— Ну да, — говорю, — у нас тут улица за углом его имени.
— Точно, — кивает дочь.
— А ты знаешь? — звоню я знакомому. Ему тридцать. Он заместитель директора банка.
В трубке молчание. Я словно чувствую, как трясет отрицательно он головой.
— А ты? — это я задаю тот же вопрос своей секретарше.
Ответы не меняются. Молодое поколение в нашем городе, и не только оно, не знает нашу историю, не знает имя, которым наш город должен гордиться. В школе на уроках краеведения им рассказывали только про Кузьму Минина, Валерия Чкалова и Максима Горького. Это хорошо, но мало.
Да что они. А сам-то я… Много ли я знаю о Корнилове? Немного. Но с каждой его строчкой, с каждой страницей его книг все больше. И еще больше хочу узнать. Он словно запоздалая весна в моей жизни.
И капель и оттепель,
окна ясны,
умирает со смеху
веселый воробей, —
уходите восвояси, заморозки —
вот теперь
будем разговаривать
по поводу весны.
— Знаешь, когда ты мне сказал, что пишешь статью о Корнилове, решила найти в Интернете о нем информацию, — говорит мне моя дочь вечером, — стала набирать в Яндексе. Начала с имени… Борис. Фамилию еще не успела набрать. А там… а там сразу в поисковике выскакивает “Борис Моисеев”. Вот и получается, что он у нас среди Борисов самый популярный и известный. Его чаще других Борисов ищут.
Ради интереса повторяю то, что сделала моя дочь. Захожу в Яндекс. Действительно… Моисеев. А на втором месте Березовский. Корнилов на третьем. Ну хоть так. А вот и Немцов… вошел в пятерку.
Мне страшно за наше общество….
* * *
Борис Петрович Корнилов. Как звучат эти привычные нам по анкете Ф. И. О. Раскатистое тройное друг за другом “р-р-р” словно разрезает воздух. С таким “р-р-р” можно быть только поэтом. Нет, не так. С таким “р-р-р” можно быть только великим поэтом. С таким “р-р-р” можно было бы стать выше Маяковского, ярче Блока, лиричнее Есенина. Времени не хватило. Дед Корнилова — Тарас — дожил до ста лет. Мама поэта прожила девяносто пять лет, его дочери сегодня за семьдесят. Корниловы живут долго. Если их не убивают…
В апреле 1939 года отцу поэта, Петру Тарасовичу Корнилову, школьному директору, было предъявлено обвинение в том, “что он в 1936 году вовлечен в антисовет-
скую повстанческую террористическую эсеровскую организацию… и… проводил антисоветскую деятельность, направленную против мероприятий ВКП(б) и Советского правительства”. Все под копирку. Если бы в то время в стране существовали ксероксы, следователям и судьям оставалось бы только вписать фамилию обвиняемого и поставить свою роспись. Зачем переписывать тысячи раз одни и те же обвинения.
10 июня 1939 года заключенный Корнилов П. Т. умер в больнице при горьковской тюрьме. Причина смерти: туберкулез легких, гортани и кишечника.
Странно, но я не нашел в произведениях поэта ни одного стихотворения про отца. Есть произведения “Мама”, “Дед”, “Прадед”. Даже “Сын”. Стихотворения “Отец” нет. Может, плохо искал…..
Советская власть словно стремилась выкорчевать этот род, род Корниловых. Расстрелянный поэт, арестованный отец, уехавшая за границу дочь поэта, которая родилась после его ареста и которую он никогда не видел и, похоже, даже не знал, что она появилась на свет. Так наша страна, мне хочется сказать — относилась (или относится? Как правильно? Поправьте меня, если я не прав) к собственной интеллигенции, к цвету нашего общества. Поэты, писатели, врачи, учителя, военачальники, инженеры, известные и не очень, великие и простые, но знающие свое дело и имеющие свой собственный взгляд на жизнь, тысячами, десятками, сотнями тысяч пропадали в советских тюрьмах, лагерях, рудниках, лесоповалах. А сегодня мы удивляемся, куда же пропала в нашем обществе культура.
* * *
Возле моего дома расположена Центральная областная библиотека. Библиотека имени Ленина. В ней есть все. Все, что мне необходимо, чтобы узнать Бориса Корнилова ближе. Именно его лично, а не только его творчество.
Заполненная анкета, фото “три на четыре”, пятьдесят рублей, и вот я обладатель пластикового членского билета. Последний раз в этой библиотеке я был около двадцати пяти лет назад.
Меня встречает хрупкая рыжеволосая женщина средних лет. Господи, какие же приятные люди эти библиотекари. Они словно из другой жизни: интеллигентной, приятной, умной. Им не нужно объяснять, кто такой Борис Корнилов.
— Выбирайте, — говорит мне она, — это десять книг, вот самое полное издание, вот книги о поэте. Есть еще отдел краеведения через две двери направо, там что-то еще найдете.
— А часто Корнилова берут? — спрашиваю я.
Женщина грустно улыбается и качает головой.
— Сейчас вообще поэзия не популярна. Посмотрите на библиотечные карточки в книгах и поймете сами.
Я одну за другой открываю обложки. Все десять книг последний раз брали в 2007 году. На дворе 2011-й.
— Это наш сотрудник брал, я по подписи вижу, — говорит мне она, — видимо, готовил материал про поэта. К юбилею какому-нибудь, наверное.
— В 2007-м отмечали столетие… — замечаю я.
За четыре года на родине Бориса Корнилова, самого известного нижегородского поэта, в самой что ни на есть центральной библиотеке, его книги взял только я один. И я же купил единственную его книгу в самом крупном книжном магазине. Это вот такая любовь на родине к поэту. Воистину нет пророков в своем отечестве. Для поэта забвение сродни смерти.
Может быть,
а может быть — не может,
может, я живу последний день,
весь недолгий век мой – выжат, прожит,
впереди тоска и дребедень.
……………
день за днем,
и день придет, который
все прикончит — и еду и сны;
дальше — панихида, крематорий —
все мои товарищи грустны.
— Поэзию вообще почти никто не берет. Корнилов здесь не исключение. Если только классиков. Да и то в основном школьники, студенты и филологи. А современные тем более никому не нужны, — видя мое расстроенное лицо, отмечает работница библиотеки.
— А каких современных поэтов России вы знаете? — спрашиваю я.
Мой вопрос ставит ее в тупик. Похоже, в России после Евтушенко, Рождественского и Вознесенского наступил поэтический застой. Может быть, в России больше нечего воспевать? Может быть, поэзия ушла вместе со старой замшелой Русью? На некогда бесконечных полях и лугах один за другим строятся коттеджи. Извелась в реках рыба, да реки сами грязны и непрозрачны. По берегам их, даже в отдаленных местах, — пустые бутылки да мусор. Вырубаются дремучие леса, медведей и лосей скоро можно будет встретить только в Красной Книге. Все реже и реже можно услышать соловья. Что еще можно воспевать современному поэту? Любовь? Какую? Где она, любовь? Женщины хотят выйти замуж за олигарха и кататься на его яхте. Все равно за какого, говорят они, старого, пузатого, лишь бы за богатого. Мужчины стремятся к необязательным отношениям и поглощены зарабатыванием денег. Что остается поэтам? Воспевать в стихах партийные начинания, как когда-то первые комсомольские стройки. Да полно?! Перестаньте. Кто это будет читать, кому это может быть интересно? Представьте себе стихотворение о выборах, например, депутатов Государственной Думы, и вам станет смешно и грустно. Это стихи другого жанра.
— Игорь Иртеньев, — вдруг вспоминает девушка, словно услышав мои мысли, — его берут иногда. У него веселые стихи, ироничные.
Пусть хоть Иртеньев. Это однозначно лучше поэтов, которые пишут для Димы Билана и всего “звезднофабричному” населения… Вот он, кстати, Иртеньев, да еще, пожалуй, Шендерович, смог бы написать про выборы. Целую поэму. Как говорится, “шершавым языком плаката”.
Я из ряда вон выходящих
сочинений не сочиню,
я запрячу в далекий ящик
то, чего не предам огню.
……………………..
И сижу я — копаю ящик,
И ушла моя пустота.
Нет ли в нем каких завалящих,
Но таких же хороших, как та?
Я отбираю пять книг и иду в краеведческий отдел. Там мне выдают картотечный ящик, несколько сотен карточек со ссылками на периодику, материалы съездов Союза писателей, обзоры критиков. Двадцать шестой год, тридцать третий, тридцать шестой… В зале душно. На улице плюс тридцать пять, кондиционер не работает.
— Выбирайте все, что вам нужно, записывайте номера и идите в отдел периодики. А там уж сидите, читайте.
Ползали сумерки у колен,
и стали бескровными лица.
Я книгу знакомую взял на столе
и стал шелестеть страницей,
придвинул стул,
замолчал и сел.
И пепельницу поставил,
я стал читать. Как читают все,
помахивая листами.
* * *
Две недели! Две недели полного погружения. Я прочитал практически все, что было написано про Бориса Корнилова. Его стихи, поэмы. Статьи о нем, стихи о нем, воспоминания современников. Критические статьи. Заметки в газетах. Письма.
Вот ведь интересно, про писателей критики намного меньше. Открываешь книгу с прозой, а там сразу роман начинается… или рассказы. Ну, иногда маленькое преди-
словие, введение. Две-три страницы об авторе. И все. А с поэтами не так.
Если уж сборник стихов, то “кратенькое” предисловие, страниц так на сорок. О судьбе поэта, о жизни. А главное, о том, что он, собственно, хотел стихами этими сказать. То есть заранее дается установка, что сам ты, уважаемый читатель, с такой трудной задачей, как чтение стихов, не справишься, тебе нужен гид, лоцман, сопровождающий. Ну вот открываю я, к примеру, одно предисловие (можно не буду фамилию автора называть?), читаю: “…одной из самых обаятельных и плодотворных черт поэтики Корнилова оказывается оксюморное сочетание советского канцелярита, советской бытовой речи и вокабуляра баллад первого русского романтика
(В. Жуковского)”. Нормально? У меня компьютер в этом предложении три слова не узнал. А как быть обычному русскому читателю? Вот берет он книжку, стихи почитать… а там такое!
А еще биография. Все в своих статьях-предисловиях ее пересказывают на свой лад. А все равно как-то сухо получается. Родился в 1907-м в Нижегородской области, в деревне (зачем-то спорят… в Покровском ли, в Дьяково ли… какая разница, они все одинаковые, эти деревни нижегородской глубинки), в семье сельских учителей. С детства полюбил литературу, начал писать стихи. Был пионером, потом комсомольцем. В восемнадцать лет уехал в Ленинград. Там стал поэтом с большой буквы. Писал стихи и поэмы. И комсомольские, про революцию и лирические, как его кумир Есенин. Выпустил несколько сборников. В 37-м был арестован, в 38-м расстрелян. Через двадцать лет реабилитирован. Вот так примерно в каждой книге, где-то подробней, где-то не очень. Немного о поэте сохранилось воспоминаний. Мало он прожил. Быстро и резко.
Зато оставил после себя стихи. Вот их и надо читать. Самому. Наслаждаться. И не грузить себя критическим анализом.
* * *
Я укладываю в сумку все взятые в библиотеке книги Бориса Корнилова и сажусь в машину. Август. На улице страшная жара. За тридцать в тени. Слава богу, нет пожаров, как в прошлом году. Или пока нет. Не будем думать о грустном.
На дачу. Я еду на дачу. К Горьковскому водохранилищу. За Волгу. Туда, ближе к корниловскому Семенову. Нет, не в сам Семенов, а в Городец. Но тоже в леса. До родины поэта совсем немного. Может быть, километров тридцать, может, чуть больше. Но леса такие же густые, хмурые, полные черники, брусники, грибов. Полные птиц и ветра. В прошлом году периодически возникающие штормы не раз обрывали провода, и я оставался в своем доме в темноте, без электричества, на несколько дней. Каждое утро меня будили соловьи. В этом году и до моего дома дошла цивилизация, вырубившая просеку на пути линии электропередач. Теперь ветра и штормы не мешают.
Засыпает молча ива.
Тишина
и сон кругом…
Ночь, пьяна и молчалива,
постучалась под окном.
Подремли, моя тревога,
Мы с тобою подождем,
наша мягкая дорога
загуляла под дождем.
Надо мной звереют тучи…
Старикашкой прихромав,
говорит со мною Тютчев
о грозе и о громах.
Я еду в машине. Мой путь лежит через Волгу. Мост уже который год не справляется со все возрастающим потоком автомобилей, и чтобы хоть как-то разгрузить многочасовые пробки на выезде из города по пятницам и на въезде обратно по воскресеньям, летом дополнительно начинает работать наплавной мост. Он работает в определенные часы вечером. Утром и днем его разводят с помощью буксира-толкача. Я проезжаю по мосту. По шинам громко стучит рифленая поверхность понтона. Мой взгляд отвлекается от дороги, и я рассеянно перевожу глаза на буксир-толкач. “Я недаром вздрогнул, не загробный вздор, в порт, горящий как расплавленное лето, разворачивался и входил товарищ “└Теодор”….”. Да нет, конечно, Маяковский тут ни при чем со своим Нетте. И порта нет. Просто я вижу надпись на желтом боку буксира-толкача. Там написано: “Борис Корнилов”. Так не бывает, неужели я начинаю бредить поэтом, думаю я и встряхиваю головой. Надпись не исчезает. “Борис Корнилов” помогает мне сегодня переправиться на другой берег. Он выполняет эту работу каждый день в период навигации из года в год. Он сводит и разводит понтонный мост по нескольку раз в сутки. Мост на свою родину, через реку, ставшую для него родной, пусть и не такой близкой, как Керженец. Неожиданно до меня доходит смысл всех написанных ранее и прочитанных за последние дни слов критиков, составителей его сборников. Историков, пишущих о поэте. Он такой разный, говорили они в один голос. Словно Корнилов не один. Словно он раздваивается. Один — поэт-революционер, пулеметчик, жестоко обличающий кулака, воспевающий революцию, строителей коммунизма, Октябрь, коллективизацию. Другой — нежный и ранимый, любящий и любимый, не представляющий свою жизнь без соловьиных песен, шума берез, родных полей и просторов. Первый — стремящийся “приравнять перо к штыку”, рвущийся во главе подразделения “Поэзия” в бой, “ударник пера”. Второй — “парень-вырви-гвоздь”, деревенский мальчишка, целующий во сне рыжую лошадь. Он такой разный. А почему? А потому, что он как река, у которой два берега. На одном одна жизнь, на другом — другая. Здесь — густые, хмурые леса, разливы, поля, соловьи, медведи. Там — заводы, дымящиеся трубы, комбайны, тракторы, сталь, мартены, пролетариат, кумачовые флаги. Здесь — одни стихи, там — другие. Здесь — лирика и спокойствие, там — барабанный бой и встречные планы. Здесь — родина и твои корни, соки. Там…. там что-то не то… чужое. Меняется берег, меняется и ритм стихов поэта. Меняется город, меняется судьба.
* * *
Петроград — город пролетарский. Город революций, город матросов, обмотанных лентами, город солдат с винтовками. А еще город изумительных по красоте дворцов, прекрасных зданий, скульптур. И еще город сотен мостов. И снова и снова, как там, на Волге, мы видим разного Бориса Корнилова. Он словно переходит с одного берега на другой, то по одному мосту, то по другому. На одном берегу вдохновение ему дарят революция, Гражданская война и дымящие трубы заводов, на другом — белые ночи, “гульба багряных листьев”, Летний сад. Корнилов пытается увидеть красоту в революции и совместить эти два понятия, но получается это плохо. Не может не потому, что не справляется с этой задачей. Нет. Не может потому, что эти два понятия не совместимы. Они живут в разных измерениях.
Человек с совестью и глубоким внутренним миром видит, что революция не делает жизнь людей счастливее. Во всяком случае, она точно не делает счастливой всех в стране. Она лишь обманывает, словно наркотик, который на время туманит разум, словно алкоголь, который на несколько часов веселит глаза, а утром оставляет тяжелое похмелье. На том берегу за Волгой простое человеческое счастье, соловьиные песни, любящие девушки. На этом — сломанные судьбы, железные кони. На том берегу Невы — барельеф Исаакивского собора, шедевры архитектуры и искусства, “просто куст, осыпанный сиренью”, на этом — знамя Нарвской заставы, революционные матросы, хмурые партаппаратчики и бюрократы.
Но надо писать “социалистические стихи”. А надо ли?
Ударим на неприятеля —
ударим — давно пора —
сегодня на предприятия
ударниками пера.
Без бутафории, помпы,
без конфетти речей,
чтоб лозунги били, как бомбы,
вредителей и рвачей.
Чтоб рифм голубые лезвия
взошли надо мной, над тобой,
подразделенье Поэзия,
налево
и прямо в бой.
* * *
“Наступили двадцатые годы с их фальшью для многих и перерождением живых душевных самобытностей в механические навыки и схемы… Именно в те годы сложилась та чудовищная поэзия, эклектически украшательская, отчасти пошедшая от конструктивизма…” Такие строки в 1952 году Борис Пастернак написал в письме Варламу Шаламову, характеризуя поэзию того, корниловского времени. К этим словам нельзя не прислушаться. Двадцатые… а за ними тридцатые…
В 1936 году над Корниловым нависла туча литературной критики. Нависла по идеологическим соображениям. Видимо, он перестал, с их точки зрения, выполнять ту идеологическую установку, которая требовалась от поэта коммунистической эпохе. “Набор слов”, “торопливейшая и безграмотная мазня”, “пошлость и беспардонная болтовня” — такие оценки давали поэту критики. Безусловно, это отразилось и на внутреннем душевном состоянии Корнилова.
Невеселые записки тех лет выдавали состояние поэта: “Пиво горькое на солоде затопило мой покой… Все хорошие, веселые — один я плохой…”, “Вы меня теперь не трогте — мне ни петь, ни плясать — мне осталось только локти кусать…” И уж совсем депрессивно: “Ахнут в жижу черную могилы, в том числе, наверно, буду я. Ничего — ни радости, ни силы, ты прощай, красивая моя… Сочиняйте разные мотивы…—Все равно недолго для могилы…”
Литературный критик Л. А. Аннинский писал: “Разумеется, пьянство, дебоши, богемщина, сделавшиеся под конец настоящим проклятием в жизни Корнилова, подорвали окончательно его творческие силы. Но водка и дебоши, в свою очередь, были следствием глубокой и нарастающей неудовлетворенности Корнилова собой, все усиливающегося чувства опустошенности. Корнилов ощущал неопределенность своего положения в поэтическом потоке 30-х годов. Время, которое даровало ему яркую творческую судьбу, уходило в прошлое, новая эпоха предъявляла новые требования; Корнилов искал новых путей — безуспешно, и отсюда столь болезненное у него (тридцати лет от роду) ощущение преждевременной завершенности его творческой судьбы”.
В “Литературной газете” уже после ареста поэта появилась статья:
“Поэта Корнилова много лет считали только пьяницей и дебоширом. Он хулиганил, скандалил, избивал жену, вел себя непристойно как писатель и гражданин. Но что поделаешь с пьяницей? Между тем этот пьяный поэт писал контрреволюционные стихи и распространял их в списках. По дороге из одного кабака в другой он какими-то путями попадал в некоторые иностранные консульства”.
Вот это уже было хуже. Напридумывали. А пьянство…. пьянство в России никогда не являлось пороком.
Было весело и пьяно, а теперь я не такой,
за четыре океана улетел мой покой.
В 1936 году Корнилова исключили из Союза писателей. Формально за то, что много пил. В действительности, думаю, за то, что не хотел быть, как все, идти в едином строю, воспевать социализм, Сталина.
* * *
Читая и перечитывая стихотворения поэта, я начал все больше и больше приходить к мнению, что стремление выйти из этого общего строя, стремление к индивидуальности, желание писать не то, что надо, а то, что просят сердце и душа, возникло у Корнилова задолго до 1936-го.
“Подремли, моя тревога, мы с тобою подождем”, — эти нотки звучат уже в
1927-м. В стихотворении “Лесной дом” тревога усиливается — “только тихий дом мне в стихи залез”. А в известном стихотворении “Айда, голубарь…” поэт по-настоящему скорбит о своих оставшихся далеко корнях:
Не я ли махнул рукой
На то, что зари не нашел алее?
На то, что девчат не нашел милее?
И волости — вот такой?
В том же 27-м поэт написал стихотворение “Обвиняемый”, в котором сделал резкий, с моей точки зрения, выпад в адрес практически живого классика Владимира Маяковского, обвинив его, по сути, в обслуживании власти:
И очень орать горазд,
В теоретическом лоске
Несет социальный заказ
Довольный собой Маяковский.
Переехав в Петроград и влившись в поэтическую среду пролетарского города, Корнилов обязан был также исполнять этот самый “социальный заказ”. Иногда это у него получалось. В первые питерские годы он писал такие стихи: “Окно в Европу”, “Тройка”, “Ночь комбата”. Время обязывало сочинять идеологически выверенные вещи, начисто лишенные “есенинщины”. Корнилов пытался соответствовать времени. Иногда у него это получалось. Появились “Интернациональная”, “Комсомольская краснофлотская”, “Октябрьская”, поэма “Триполье”, многие другие произведения. Великая “Песня о встречном” стоит во главе этого списка.
Но тут же он начинал ощущать внутренние противоречия, и тогда из его сердца вырывалось:
Мне душно сейчас,
последняя песня тоскою зажата,
и высохло слово,
на свет просочась.
И нет у меня
никакого решенья.
Он старается обличать, как тогда требовалось, кулаков и всю кулацкую Россию. “Конобой”, “Семейный совет”, “Убийца” выходят из-под его пера одно за другим.
И почти одновременно глубокая тоска о родной деревне — “Чаепитие”, “Дед”.
Тосковать о прожитом излишне,
Но печально вспоминаю сад,—
Там теперь, наверное, на вишне
Небольшие ягоды висят.
Поэт старался гнать от себя мысли и ощущения того, что пишет он не то, что требует его свободная, лирическая душа. Он всячески пытался доказать себе, что он-то как раз не исполняет тот самый “социальный заказ”. Получалось неубедительно. Неубедительно уже потому, что сам поэт ощущал, что он обманывает себя:
Мне скажут черными словами,
Отринув молодость мою,
Что я с закрытыми глазами
Шаманю и в ладоши бью.
Что научился только лгать
Во имя оды и плаката,—
О том, что молодость богата,
Без основанья полагать.
Но я вослед за песней ринусь,
Могучей завистью влеком,—
Со мной поет и дразнит примус
Меня лиловым языком.
Получив образование, научившись многому в литературе и приобретя столичный лоск, Корнилов начал терять те корни, которые давали ему силы для поэзии. Он не хотел с этим соглашаться. Истинное творчество было для него важнее социального статуса. Поэтому все чаще и чаще обращается он в своих стихах к основам. Туда, в деревню, он стремится на “охоту за словом”. Увы, вернуться в нее практически невозможно. Физически это сделать нетрудно, просто сев на поезд и приехав. А вот напитаться этими творческими соками намного сложней. Поэт это понимает: “Вот жалко только, что собака сдохла и ель упала книзу головой”, — пишет он. И уж совсем безнадежность сквозит в его “Елке”:
Уйду из этой жизни прошлой,
Веселой злобы не тая,—
И в землю втоптана подошвой —
Как елка — молодость моя.
Нижегородский приятель Корнилова Константин Мартовский вспоминал однажды: “Живя в Нижнем, я раза два-три встречался к Корниловым. Как-то раз, рассказывая о литературных делах, с иронией заметил, что какой-то критик назвал его комсомольским, чуть ли не пролетарским поэтом.
— Вот чудак! Я же типичный попутчик. — ответил Борис”.
Вот! Вот она, важная и честная фраза. Ключевая фраза. Сказанная не критиками, а самим поэтом, пусть и со слов товарища. Стихотворения про революцию не были для Корнилова родными. Они шли не из сердца. Он сам чувствовал это.
Молодости нужна энергия. Энергию несла революция, энергию несла Гражданская война, комсомольские стройки. Со своего родного, замшелого, как старина, берега Волги поэт перебрался на другой с кумачовыми знаменами и железными конями. Переход дался болезненно.
Дни-мальчишки,
Вы ушли, хорошие,
Мне оставили одни слова,—
И во сне я рыженькую лошадь
В губы мягкие поцеловал.
Гладил уши, морду
Тихо гладил
И глядел в печальные глаза.
Был с тобой, как и бывало,
Рядом,
Но не знал, о чем тебе сказать.
Не сказал, что есть другие кони,
Из железа кони,
Из огня…
Ты б меня, мой дорогой, не понял,
Ты б не понял нового меня.
* * *
— Как так случилось, что буксир-толкач назван именем поэта? — спрашиваю я заместителя директора Нижегородского порта. — Это же очень необычно.
Он как-то по-доброму, по-крестьянски улыбается:
— Да вот назвали. Мы купили-то его шесть лет назад. У него и имени-то тогда, можно сказать, не было. “Шлюзовой” и номер какой-то. Помогал пароходам шлюзоваться при проходе через плотины. А тут у нас тогда вроде в области решение приняли делать понтонный мост на лето. А его же сводить и разводить надо. Тут кнопочкой, как на Неве, не обойдешься. Электроника не поможет. Работу надо тяжелую делать. Многотонный понтон тащить в один конец, потом через несколько часов в другой. А тут еще течение. Оно в этой части достаточно сильное. Вот и нашлось дело для буксира. Нужную работу он выполняет. Молодец. А имя… — продолжает мой собеседник, — не помню уж, кто предложил. То ли администрация, то ли мы сами. Тут еще столетний юбилей его намечался. В общем, приняли решение, подали заявку. Ее одобрили. А что?! Хорошо, я считаю, память о поэте увековечили. Дорога-то вон по мосту к нему, на родину, в Семенов. Может, поедет кто, имя увидит, заинтересуется, книжку в библиотеке возьмет или купит вон. Я сам, когда решение принимали о переименовании, всего его прочел. Хороший поэт. Наш. Русский. Я ведь на его “Песне о встречном” вырос, считай. Не знал, что она его. А теперь знаю. Вот как, значит, жизнь складывается.
* * *
Вершиной творчества поэта Бориса Корнилова для меня явилась его поэма “Моя Африка”. Жена Бориса Петровича Людмила Басова писала о ее замысле: “Однажды один ленинградский художник рассказал Борису Корнилову о том, как на фронтах Гражданской добровольцами дрались с белыми семь отважных героев-сенегальцев, дрались мужественно и все погибли за молодую Республику Советов”.
В газете “Вечерний Ленинград” тридцатых годов есть небольшая статья Корнилова. В ней он пишет: “Скоро будет напечатана поэма “Моя Африка”. Тема поэмы – интернационализм Красной Армии. Но когда я писал поэму, я писал не только об интернационализме. Я писал и о голоде, и о людях, и о смерти. На протяжении
2500 стихов можно написать о многом”. Да, не только об интернационализме писал поэт. Не только! Выскажу свое личное на этот счет мнение.
Безусловно, поэма глубоко интернациональна. Это отмечают все исследователи творчества Корнилова. Поэма вышла за рамки советской поэзии и нашла отклик в международной критике. Не случайно Ромен Роллан так охарактеризовал произведение: “В прекрасной поэме молодого писателя Корнилова “Моя Африка” выведен негр, который борется и умирает во главе отрядов Красной Армии за “нашу Россию”, за “нашу советскую родину”. А молодой русский, увлеченный этим примером, тоже стремится бороться и умереть за “свою Африку”, за “нашу Африку”. Вот такой полный отказ от национальных предрассудков, унижающих великие человеческие расы, характерен для нового человека”.
Читая поэму, невольно вспоминаешь известный фильм Григория Александрова “Цирк”. И сцену, в которой героиня актрисы Любови Орловой держит на руках маленького чернокожего мальчика. Казалось бы, нет ничего общего между этим ребенком и шагающим по ночному Питеру необычным солдатом. Ан нет. Сравнение напрашивается само. Тема интернационализма нарастала в предвоенной России, и всем критикам и исследователям творчества Корнилова было необычно просто именно эту тему и возвести во главу угла.
Мне же видится нечто другое. В этой поэме, с моей, подчеркиваю, точки зрения, Борис Корнилов постарался свести то несовместимое, что никак не мог сделать раньше. Революцию и чувственность, Октябрь и лирику, войну и поэзию. Он не воспевал красоту революции, нет. Он действительно старался слить воедино эти два сложных, абсолютно самостоятельных понятия. Он, словно буксир-толкач, выехал на середину реки и, борясь с течением, соединил собой два берега. Именно поэтому немалая часть поэмы проходит для ее героя в состоянии бессознательности, в тифозном бреду. Это состояние позволяет объединить несовместимое и сделать гротескное описание действительности мягче. Посмотрите на чернокожего героя Вилана. Да, с одной стороны — он воин, он боец, но с другой — он глубоко лиричен.
В чем обвиняли многие критики Корнилова? Что не нравилось идеологам советской власти в его работах? То, что нет-нет да проявится в творчестве поэта любовь к кулацкой деревне. Обвиняли его в том, что уж больно сочно описывает он и кулака, и атамана, других врагов советской власти. А вот в описании бедняков, красноармейцев, рабочих поэт немногословен. Речь идет об описании персоналий. Корнилов дает их как бы в массе, неиндивидуально, скупо. Конечно, иногда он старается дать своим героям цветных красок, так сказать, трехмерного, “3D”-изображения. Но скажем честно, что отмечено всеми критиками, получается это у него неважно. Убежден, делалось это не по какому-то принципу, а по вполне объективным причинам. Корнилов не находил для них красок, потому что не мог. Слишком однородна и сера была эта масса.
Поэму “Моя Африка” я прочитал трижды. Первый раз быстро, взахлеб, словно проглатывая четверостишие одно за другим, второй раз медленно, смакуя как дорогой напиток, наслаждаясь каждым словом, третий раз избранно, маленькими порциями, кусочками, будто играя. Поэма великолепна и, повторюсь, с моей точки зрения, является вершиной творчества поэта. Произведение читается легко и торжественно, словно великая река, которая не обращает внимания на мелкие препятствия, плавно делает изгибы, где надо, ускоряясь, где требуется — замедляя течение. Поэма несуетлива и этим прекрасна. Безусловно, дополнительную красоту произведению придают ее герои. В поэме практически нет образа врага. В ней образы двух героев: чернокожего командира Вилана, приехавшего из далекой Африки защищать нашу свободную молодую страну, и юного художника Семена Добычина. Их мимолетная встреча (а была ли она, или это галлюцинация заболевающего тифом художника?) в заснеженном Петрограде изменила жизнь Семена, который принял решение уехать на фронт на поиски негра (хочется написать, как нас учили, политкорректно: “афроамериканец”, ведь даже мой образованный компьютер подчеркивает слово “негр” красным, но из Корнилова слов не выбросишь), а потом, судя по всему, и защищать черную Африку от белых колонизаторов.
Впервые в своих произведениях Корнилов серьезно живописует главного героя. Чернокожего боевого командира. То есть “нашего”. Но из Африки. То есть все же не советского. Его описанию посвящено огромное количество страниц. Две страницы первой встречи с Семеном Добычиным. Да какое это описание:
…человек, не призрак и не леший,
Кавалерийской стянутый бекешей.
Ремнями светлыми перевитая,
Производя сверкание и гром,
Была его бекеша золотая
Отделана мерлушки серебром.
Это просто медный всадник настоящий. Былинный герой. Языческий бог Перун. Вообще удивительно гармонично Корнилов в “Моей Африке” смог соединить зимний Петроград и тяжелую поступь черного красноармейца.
С немалыми причудами поземка:
То завивает змейку и венок,
То сделает веселого бесенка —
Бесенок прыг…
Рассыпался у ног.
И тут же рядом, через несколько строк уже о самом негре:
Он шел вперед, тяжелый над снегами,
Поскрипывая, грохоча, звеня
Шевровыми своими сапогами,
Начищенными сажей до огня.
Он подвигался, фыркая могуче,
Шагал по бесенятам и венкам,
И галифе, лиловые как тучи,
Не отставая, плыли по бокам.
Посмотрите, как все естественно перетекает друг в друга — и керженские лешие, сказочные бесенята и тут же красноармейские галифе, и шевровые сапоги, и революционный Петроград. Все как-то ненатужно, лирично.
В конце поэмы Корнилов посвящает Вилану еще несколько страниц. Видно, как он по-доброму влюблен в созданный образ:
Какой красивый…
Мать его любила…
К полковнику
В карьер,
Наискосок,
Сам черный — образина,
А кобыла
Вся белая, что сахарный песок.
Почему же так удалась Борису Корнилову эта поэма? Почему она заслужила столь много положительных отзывов. Почему обратил на нее внимание Ромен Роллан? Все эти вопросы из разных плоскостей. Внешне, для читателей, для критики, это была глубоко интернациональная поэма. И, наверное, этот смысл вкладывал в нее и поэт. Но был и второй смысл. Я осмелюсь предположить, что в герое войны Вилане Борис Корнилов описал себя!!! Чернокожий красноармеец Вилан — сильный человек с мятущейся душой, готовый пересечь континенты и обуздать время, чтобы найти свой понятный только ему смысл жизни. Как Борис Корнилов. Но это еще не все. Художник Семен Добычин — это тоже Борис Корнилов. Это его второе “я” в поэме. Юный, семнадцатилетний художник. Творческий человек, оказавшийся в непростое время в раскаленной революцией стране.
Вспомните, сколько лет было Борису Корнилову, когда он перебрался в Петро-
град и как ему и многим его сверстникам-поэтам “страдалось” от того, что они не смогли по молодости своей принять личное участие в революции и Гражданской войне. Тогда даже возник этот термин — “опоздавшее поколение”. Вилан и Семен Добычин — это один человек, разделенный революцией словно на две части. Это — Борис Корнилов, облик которого многие критики, например Л. Аннинский, и видели двоящимся — его “облик… двоился в глазах современников”.
Эту “двойственность”, живущую в нем, и продемонстрировал ярко Корнилов в поэме “Моя Африка”. И свою “темную” сторону и “светлую”. А чтобы сомнений не оставалось ни у кого, даже сделал героев разного цвета кожи. Словно в фотографии
негатив и позитив. Правда, по ролям-то они оба позитивные. Он свел их на несколько секунд в заснеженном Петрограде. Он словно на мгновение пересек два мира, в которых эти люди жили и, казалось бы, никогда не должны были встретиться. Пересек и развел снова, навсегда. Корнилов, словно буксир-толкач, на короткое время соединил два берега: тот — поэтический, свободный, но замшелый и
этот — революционный, бескомпромиссный, рождающийся в войне и муках.
Корнилов не просто попытался перекинуть мост с одного берега на другой. Он реально объединил их. Он сделал то, что раньше у него не получалось. Революция и искусство встали рядом. Семен Добычин — художник, но готов взяться за винтовку и уехать в другую страну. Командир Вилан — военный герой, которого любила мама. Образ Вилана и Добычина в поэме Корнилов постоянно стремится объединить. Находясь в больнице, в бреду “Добычин бредит неграми, жарой”:
Его волочат по корням еловым
И бьют прикладами наперебой,
Он — не Добычин,
Он — с лицом лиловым,
С отпяченной и жирною губой.
Неожиданно даже действие, начавшееся в Африке, вдруг невольно переносится на миг словно в керженские леса (а где же еще могут быть “еловые корни”?).
Я считаю, что в “Моей Африке” Корнилов выразил себя максимально. Пусть на время, на эти две с половиной тысячи стихов, из которых состоит поэма, поэт достиг внутренней полной гармонии. Он связал два своих близких физически, но оказавшихся такими далекими берега.
Не знаю, думал ли Корнилов, что когда-то через сто лет один из его читателей вот так вот неожиданно увидит эту поэму, да и вообще закладывал ли он в нее хоть долю такого смысла, нам не ведомо.
Я не профессиональный критик, не филолог и не исследователь творчества поэта. Я — земляк Бориса Корнилова, человек, который полюбил его творчество и который вот так вот увидел поэта.
* * *
В следующем году буксиру-толкачу “Борису Корнилову” исполняется пятьдесят лет. Много это или мало для судна этой “профессии”, не знаю. Знаю только одно: на сайте Нижегородского речного порта висит объявление о его продаже. Цена договорная. Наверное, с возрастом со своей тяжелой работой ему справляться становится все сложнее. Рано или поздно “Бориса Корнилова” продадут. Понтонный мост останется, но сводить и разводить его будет кто-то другой. А значит, имени поэта молодые, родившиеся в новом XXI веке люди, едущие на машине за Волгу, не узнают….
Не узнают, если мы сами забудем поэта и не расскажем о нем своим детям.
Литература
В. Шамшурин, В. Алексеев. “Я вижу земную красоту”. Книга о Борисе Корнилове. Нижний Новгород, 2007.
Корнилов Б. П. Избранное. Горький: Волго-Вятское книжное издательство, 1977.
Корнилов Б. П. Стихотворения и поэмы. Издатательство “Советский писатель”, 1966.
Поэт, рожденный Октябрем: Воспоминания, статьи, стихотворения о Борисе Корнилове (составитель К. И. Поздняев). Горький: Волго-Вятское книжное издательство, 1987.
Газета “Ленинская смена”, 05.08.1973.
И синь семеновских лесов. К 90-летию поэта Бориса Корнилова. Сборник (составитель В. А. Шамшурин), 1997.
Поздняев К. И. Продолжение жизни. Книга о Борисе Корнилове. М.: Современник, 1978.
Заманский Л. Борис Корнилов. М.; Советская Россия, М.: 1975.
Б. Корнилов. Песня о встречном. СПб.: Издательская группа “Азбука-Аттикус”, 2011.