Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2011
Ирина Монахова
Ирина Рудольфовна Монахова окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Автор книг “Бог и человек: путь навстречу”, М., 2000; “Небесное и земное. Статьи о художественном и духовном творчестве Н. В. Гоголя”, М., 2009. Автор ряда статей, опубликованных в журналах “Вопросы литературы”, “Наш современник”, “Москва”, “Слово”, “Роман-журнал XXI век”, “Культура и время”, “Юность” и др. Член Союза писателей России. Живет в Москве.
«Белинский был особенно любим…»
Многим памятна некрасовская строчка: “Белинский был особенно любим…” Надо признать, что и сегодня он тоже любим особенно. Наверное, никакая персона в истории русской литературы не вызывает столь контрастных оценок и эмоций, как он. Споры о Белинском и в наше время по накалу страстей напоминают порой его же собственные журнальные “баталии” с оппонентами. О его личности и творчестве спорят так, как будто и не проходило с тех пор многих десятилетий.
В этой особенной любви к Белинскому можно отметить два аспекта. Во-первых, он воспринимается очень живо и непосредственно, как современное явление. Во-вторых, любовь к нему местами соседствует с ненавистью. “Для меня Белинский не существует!” — категорически заявил мне один профессор филологии из МГУ. Некоторые исследователи в наши дни посвящают целые главы книг и диссертаций тому, чтобы доказать, что Белинский ничего (или почти ничего) хорошего не сделал для русской литературы, в которой к тому же мало что понимал.
Остается только загадкой, как ему удалось, “ничего не понимая” и “ничего не сделав”, войти в историю русской литературы в качестве великого критика. И почему то же самое не повторят другие, сколько бы они ни понимали и что бы они ни сделали. Говорят, что это, мол, друзья Белинского превознесли его и сложили о нем легенды. Почему бы в таком случае друзьям и поклонникам других критиков не превознести их и не сложить о них подобные легенды? Ведь Белинский фактически один преодолел скромные границы своего жанра и стал фигурой, сравнимой по масштабу со своими великими современниками: Пушкиным, Гоголем, Лермонтовым.
Нигилистические настроения в отношении Белинского особенно проявились в последнее время. Ведь “неистовый Виссарион”, считавшийся раньше чуть ли не революционером, теперь как бы “вышел из моды”, то есть конъюнктура изменилась. Некоторые уж так усиленно стараются соответствовать “духу времени”, не найдя для этого лучшего способа, как обливать грязью Белинского. Так и хочется пожелать им наконец получить за свое усердие много разнообразных выгод, много “серебряников” — за предательство памяти великого человека, деятельность которого стала неотъемлемой частью отечественной культуры.
Вокруг Белинского всё еще бушуют дискуссии, а любители сбросить кого-нибудь “с корабля современности” не устают “в детской резвости” раскачивать корабль русской литературы. Но, отдав дань злободневности и помня о недавнем солидном юбилее, обратимся теперь к нетленному.
* * *
Какова роль Белинского в истории русской литературы? Хотя о его жизни и творчестве написаны многотомные исследования, но для широкого круга читателей Белинский так до сих пор и остается преимущественно автором “письма к Гоголю”.
Для того чтобы понять роль Белинского в литературе и общественной жизни, надо представить, на каком этапе находилось развитие русской культуры в целом в то время, когда начиналась деятельность Белинского, то есть во второй четверти ХIХ века. Россия к тому времени прошла огромный путь исторического развития, русский человек, русское общество — также. Сформировался русский национальный характер. За время исторического развития был накоплен огромный духовный опыт, в котором нашли отражение многие составляющие российской жизни: своеобразие природных условий и исторического пути, быт, религия, внешние влияния и т. д. В народе сформировались гигантские залежи духовного содержания, которое, накапливаясь в течение многих веков, оставалось, по существу, невысказанным, скрытым, подобно полезным ископаемым в земле. Представление русского человека (и общества) о своем месте и своей роли в мире, о самом себе, свой оригинальный, неповторимый взгляд на жизнь и в ее существе, и в разнообразных проявлениях, реакции на вызовы судьбы (исторической — в масштабах всего народа и личной — в масштабах человека), своеобразие устройства общества и взаимоотношений человека и общества — информация обо всем этом в исчерпывающем, избыточном объеме скопилась в исторической памяти, в сознании человека (и общества). Но информация эта была большей частью бесформенной, а значит, толком не освоенной и недоступной самому же ее владельцу.
Вот почему общество, объективно созревшее для самосознания, испытывало повышенную духовную жажду, стремясь освоить, осознать накопленное им же самим духовное содержание. В этом объективная причина возникновения Золотого века русской литературы. Дело не только в том, что именно в то время появились гениальные личности (в частности, Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Толстой, Достоевский), но и в том, что они были тогда крайне востребованными. Ведь великая литература не может создаваться в атмосфере всеобщего равнодушия к ней.
В то же время неравнодушие публики возникает именно от желания осознать имеющееся у нее же самой содержание. То есть у писателя в этот момент имеется не только усиленный интерес публики к его творчеству, но и объективно великое поприще, потому что велико неосвоенное, невысказанное духовное содержание, накопленное народом. Как подчеркивал Белинский, “поэт никогда и ничего не выдумывает, но облекает в живые формы общечеловеческое. И потому в созданиях поэта люди, восхищающиеся ими, всегда находят что-то давно знакомое им, что-то свое собственное, что они сами чувствовали, или только смутно и неопределенно предощущали, или о чем мыслили, но чему не могли дать ясного образа, чему не могли найти слово, и что, следовательно, поэт умел только выразить”1.
Литература стала в России главным путем самосознания и взяла на себя главную роль в том, чтобы показать русскому человеку его же самого и рассказать ему о нем же самом что-то такое важное, сущностное и в то же время обобщенное, чего он сам сформулировать для себя не в силах. Для этого необходим гений, который сумеет “переплавить”, “переродить” каким-то таинственным путем огромную, но бесформенную массу информации в художественные образы, которые тоже по существу представляют собой информацию, но только в особенном виде. Во-первых, в художественном образе ее огромное количество. Во-вторых, она особого качества, потому что художественные образы имеют таинственное свойство оставаться живыми, яркими, свежими, преодолевая века и даже тысячелетия. К тому же они воспринимаются читателями удивительно легко (в отличие, например, от научной информации) и запоминаются надолго. Так художественность (образность) связана с народностью искусства.
Духовная жажда, жажда самопознания русского общества начала ХIХ века была во многом жаждой великой литературы, которая в дальнейшем и возникла. Ее появление обществом явно предчувствовалось. Белинский в статье “Литературные мечтания”, опубликованной в 1834 году, решительно заявил: “У нас нет литературы”. Статья эта поразила всех смелостью суждений и “огненностью” стиля. Однако главный лозунг ее (“у нас нет литературы”) — это в то время была идея, “витающая в воздухе”. Просто именно Белинский выразил ее наиболее четко, ярко, основательно. Хотя в этой статье он пишет и о Пушкине, и о многих выдающихся писателях: Ломоносове, Державине, Тредиаковском, Сумарокове, Карамзине, Жуковском, Грибоедове. Но тем не менее делает вывод, что “у нас нет литературы”. Что имелось в виду? Литература еще не приобрела тот масштаб, который соответствовал бы ее потенциальным возможностям как выразительницы духа народа. Белинский писал о существенном разделении между народом (массой народа) и обществом (избранным кругом людей, более или менее просвещенных и свободных). Самой существенной характеристикой литературы Белинский считал народность: “Что такое наша литература: выражение общества или выражение духа народного? Решение этого вопроса будет историею нашей литературы и вместе историею постепенного хода нашего общества со времен Петра Великого”2.
Народностью он считал верность жизни: “Жизнь всякого народа проявляется в своих, ей одной свойственных, формах, следовательно, если изображение жизни верно, то и народно”3 (это уже из статьи “О русской повести и повестях Гоголя”). А верность жизни, способная передать дух народа, — “необходимое условие истинно художественного произведения”4. Это уже поэзия новой эпохи — “поэзия реальная, поэзия жизни, поэзия действительности, наконец, истинная и настоящая поэзия нашего времени”5. Таким образом, художественность и народность тесно взаимосвязаны. И вывод Белинского “у нас нет литературы” связан и с тем, что литература не стала пока выразительницей народного духа, и с тем, что в ней было слишком мало истинных художников: “У нас было много талантов и талантиков, но мало, слишком мало художников по призванию, то есть таких людей, для которых писать и жить, жить и писать одно и то же, которые уничтожаются вне искусства”6. Впрочем, вывод Белинского в итоге весьма оптимистичен: “У нас нет литературы: я повторяю это с восторгом, с наслаждением, ибо в сей истине вижу залог наших будущих успехов”7.
Белинский не просто логическим путем пришел к своим выводам. Здесь было явное предчувствие дальнейших (вслед за Пушкиным) вершин художественного творчества и явное ощущение назревшей в обществе потребности в великой литературе как в выразительнице духа народа, как в главном пути к самопознанию. Неудивительно, что на современников “Литературные мечтания” произвели впечатление налетевшей бури — стихийного, грозного и в то же время радостного события, подобного весенней грозе. Дело тут не только в “огненном” стиле статьи. Белинский сумел почувствовать и убедительно передать очень важную для общества в тот момент идею, и читающая публика увидела в его словах выражение в какой-то степени своих заветных мыслей и предчувствий, которые так ярко выразить и даже просто сформулировать так четко не могла.
Таким образом, появление будущего великого критика в литературе произошло очень вовремя: для него существовало огромное поприще. Великая литература не может создаваться в “безвоздушном” пространстве — без понимания и усиленного внимания к ней публики, без той “духовной жажды”, которая заставляет человека искать ответы на “вечные” вопросы. Но если “духовная жажда” — явление большей частью стихийное, безотчетное и возникает тогда, когда наступает время подняться на новую ступень духовного развития и самосознания, то с пониманием сложнее. Отчасти оно тоже “стихийно”, “естественно”, если встречается с истинным искусством. Но здесь не всё так просто. Если уж Лев Толстой, читая Белинского, признался в своем дневнике в 1857 году: “Статья о Пушкине — чудо. Я только теперь понял Пушкина”8, то что говорить о многих других читателях! Да, они поняли бы в какой-то степени Пушкина, Гоголя, Лермонтова и других писателей того времени и без критики, но в какой степени? Что они увидели бы в этих произведениях? Например, книги молодого Гоголя (“Вечера на хуторе близ Диканьки”, “Миргород”) имели громкий успех, но что же прежде всего увидела в них публика? Комизм, причудливые сюжеты, малороссийскую экзотику. Некоторые критики называли его творения “сальными”, “грязными” из-за их простонародного колорита. В общем и целом к Гоголю тогда относились несерьезно из-за того, что не видели за первым поверхностным впечатлением высокой поэзии. Таким образом, понимание публикой гоголевских произведений было (ведь они пользовались успехом) и его не было. Только Белинский увидел в его “побасенках” новую, “реальную” поэзию, “поэзию жизни действительной”, а в самом Гоголе — истинного поэта, “главу литературы, главу поэтов”. И в дальнейшем он отстаивал новую, реалистическую эстетику, прежде всего, в своей многолетней “борьбе за Гоголя”.
Столь же важным, основополагающим делом всей жизни Белинского была борьба за художественность литературы, за высокое искусство, истинную поэзию. Один из главных тезисов, высказанных Белинским: “Искусство есть мышление в образах”, стал в дальнейшем основой для понимания всей русской публикой не только классики ХIХ века, но и русской литературы в целом. Истинно поэтическое произведение не выдумывается автором, а создается по вдохновению, дарованному свыше. Оно рождается, как росток из зерна, и поэт тут является почвой. Поэтому образ и живет как бы своей жизнью и воспринимается как живой, — потому что он “рожден”. Белинский противопоставлял такие сотворенные по вдохновению, “рожденные” произведения “сделанным”, “смастеренным”. Художественную литературу он отделял от риторической, то есть лишенной живой, образной основы и не имеющей отношения к искусству. Главным критерием при оценке произведения для Белинского была его художественность, и величие художника связывалось с присутствием в его творчестве истинной поэзии. (Кстати, эти “азы” нелишне было бы почаще вспоминать и сегодня в применении к современной литературе.)
Таким образом, деятельность Белинского была совершенно необходима и весьма своевременна: он создал в России основу для восприятия созидающейся тогда и грядущей великой русской литературы, расцвет которой во многом был связан с новой, “реальной” поэзией. Начало и основа высших достижений русской литературы — это пушкинское, гоголевское творчество. Начало и основа ее понимания, освоения обществом — это творчество Белинского. Поскольку, как уже говорилось, великая литература без понимания ее обществом, не будучи необходимой ему, не может существовать, то Белинский фактически был сотворцом того высочайшего явления в отечественной культуре, которое называют теперь Золотым веком русской литературы.
Для того чтобы осуществить эту миссию, критику было недостаточно быть тонким ценителем искусства. Надо было быть еще и трибуном, надо было завладеть вниманием публики так, чтобы критическое слово стало таким же насущным, как и художественное. Надо было фактически из критики сделать общественную деятельность, неравнодушную не только к литературе, но и к жизни. Всё это было в критике Белинского, которая, конечно, далеко превзошла обычные масштабы этого жанра. Благодаря этому критика Белинского воспитывала целые поколения — и читателей, достойных великой литературы, и людей, готовых, подобно ему, жить честно, бесстрашно. Есть немало свидетельств об ошеломляющем впечатлении современников от статей Белинского, об их огромном влиянии на читателей. Наверное, сегодняшнему человеку даже трудно представить себе, чтобы литературная критика могла бы стать событием общественной жизни такого масштаба.
Вот что писал о 1840-х годах музыкальный и художественный критик В. В. Стасов: “Белинский же был — решительно нашим настоящим воспитателем. Никакие классы, курсы, писания сочинений, экзамены и все прочее не сделали столько для нашего образования и развития, как один Белинский, со своими ежемесячными статьями. Мы в этом не различались от остальной России того времени. Громадное значение Белинского относилось, конечно, никак не до одной литературной части: он прочищал всем нам глаза, он воспитывал характеры, он рубил рукою силача патриархальные предрассудки, которыми жила сплошь до него вся Россия, он издали приготавливал то здоровое и могучее интеллектуальное движение, которое окрепло и поднялось четверть века позже. Мы все — прямые его воспитанники”9.
Провинциальный актер А. П. Толченов вспоминал: “Какое торжество бывало, когда учитель словесности, довольный учениками, приносит книжку “Отечественных записок” со статьей Белинского! Как береглась эта книжка! Сколько раз перечитывалась!.. Какую энергию и жажду к труду возбуждали рассказы о труженниче-
ской, почти мученической жизни Белинского… Его неутомимая деятельность, несмотря на всевозможные препятствия, его твердость в перенесении различных невзгод, преследований и физических болезней, его страстная, гуманная, нежная душа, сквозившая в статьях, имели чарующее влияние на молодые, восприимчивые сердца… Это влияние на многих осталось на всю жизнь… Многих знаю я, которые до сих пор, уже потертые, помятые жизнью, без умиления не могут произнести имени Белинского и продолжают честно трудиться во имя его…”10
И. С. Аксаков свидетельствовал: “Много я ездил по России: имя Белинского известно каждому сколько-нибудь мыслящему юноше, всякому, жаждущему свежего воздуха среди вонючего болота провинциальной жизни. Нет ни одного учителя гимназии в губернских городах, который бы не знал наизусть письма Белинского к Гоголю. <. . .> “Мы Белинскому обязаны своим спасением”, — говорят мне везде молодые честные люди в провинциях. <…> И если вам нужно честного человека, способного сострадать болезням и несчастиям угнетенных, честного доктора, честного следователя, который полез бы на борьбу, — ищите таковых в провинции между последователями Белинского”11.
Другого примера подобного масштаба литературно-критического творчества ни в русской литературе, ни в мировой не существует. О масштабе его деятельности
И. С. Тургенев сказал: “Белинский любил Россию; но он также пламенно любил просвещение и свободу: соединить в одно эти высшие для него интересы — вот в чем состоял весь смысл его деятельности, вот к чему он стремился”12.
Уникальность деятельности Белинского еще и в том, что он был способен не только оценивать литературные произведения, но и оказывать влияние на развитие самой литературы, на ее облик. Уже говорилось о том, что критика Белинского много значила для понимания публикой произведений Гоголя. По замечанию И. А. Гончарова, “и Гоголь не был бы в глазах большинства той колоссальной фигурой, в какую он, освещенный критикой Белинского, сразу cтал перед публикой”13.
Но дело не только в том, что Белинский открыл для публики сущность гоголевского творчества (“реальная поэзия”) и самого Гоголя как истинного, великого поэта. Дело еще и в том, какое значение это имело для творческой судьбы самого Гоголя, а значит, и для развития русской литературы в целом. Ведь Гоголь с большим вниманием относился к мнениям читателей и критиков. Например, когда его первая книга “Ганц Кюхельгартен” получила отрицательный отзыв критики, он не только сжег почти весь тираж ее, но и отказался в дальнейшем писать в том же духе. Его последующие произведения были совершенно иными.
П. В. Анненков вспоминал об участии Белинского в творческой судьбе Гоголя: “Одною из <…> далеко озаряющих вспышек была статья Белинского “О русской повести и повестях Гоголя”, написанная вслед за выходом в свет двух книжек Гоголя: “Миргород” и “Арабески” (1835 год). Она и уполномочивает нас сказать, что настоящим восприемником Гоголя в русской литературе, давшим ему имя, был Белинский. Статья эта вдобавок пришлась очень кстати. Она подоспела к тому горькому времени для Гоголя, когда, вследствие претензии своей на профессорство и на ученость по вдохновению, он осужден был выносить самые злостные и ядовитые нападки не только на свою авторскую деятельность, но и на личный характер свой. Я близко знал Гоголя в это время и мог хорошо видеть, как, озадаченный и сконфуженный не столько ярыми выходками Сенковского и Булгарина, сколько общим осуждением петербургской публики, ученой братии и даже приятелей, он стоял совершенно одинокий, не зная, как выйти из своего положения и на что опереться. <…> Руку помощи в смысле возбуждения его упавшего духа протянул ему тогда никем не прошенный, никем неожиданный и совершенно ему неизвестный Белинский, явившийся с упомянутой статьей в “Телескопе” 1835 года. И с какой статьей! Он не давал в ней советов автору, не разбирал, что в нем похвально и что подлежит нареканию, не отвергал одной какой-либо черты на основании ее сомнительной верности или необходимости для произведения, не одобрял другой, как полезной и приятной, — а, основываясь на сущности авторского таланта и на достоинстве его миросозерцания, просто объявил, что в Гоголе русское общество имеет будущего великого писателя. Я имел случай видеть действие этой статьи на Гоголя. Он <…> был доволен статьей, и более чем доволен: он был осчастливлен статьей, если вполне верно передавать воспоминания о том времени. <…> Решительное и восторженное слово было сказано, и сказано не наобум. Для поддержания, оправдания и укоренения его в общественном сознании Белинский издержал много энергии, таланта, ума, переломал много копий”14.
Был бы дальнейший творческий путь Гоголя таким, каким он стал на самом деле, если бы в начале этого пути, в решительный, переломный момент, Белинский не поддержал в Гоголе “поэта жизни действительной”? И вслед за этим — было бы таким, как оно стало, дальнейшее развитие всей русской литературы, в котором творчество Гоголя — “отца натуральной школы” — сыграло решающую роль? Ведь никакой предопределенности, заданности не было, никто не гарантировал, что в России ХIХ века возникнет великая литература. Она создавалась общими усилиями, и не только великих художников. Фактически Белинский был их сотворцом в ее создании.
Столь же решающее значение имела поддержка Белинского и для творческой судьбы Достоевского. Так же как и в случае с Гоголем, это была не только проницательная критическая оценка его сочинений и не только предвидение будущей великой судьбы, но и влияние на эту судьбу. Трудно рационально объяснить, подробно проанализировать, чем же была, в сущности, знаменитая встреча никому еще не известного литератора Достоевского с Белинским. Чем она была в судьбе Достоевского и в судьбе русской литературы? Если сказать, что это была беседа в восторженных тонах, благословение на новые творческие подвиги, данное самым авторитетным критиком начинающему писателю, — это еще ничего не сказать.
При первой встрече с Достоевским Белинский “передал ему вполне свой энтузиазм”15, — писал свидетель этой встречи И. И. Панаев.
Но лучше всего, конечно, рассказал о сущности и значении этого события сам Достоевский, вспоминая о нем в конце жизни, в 1877 году, в “Дневнике писателя” о своей встрече с Белинским: “Я вышел от него в упоении. Я остановился на углу его дома, смотрел на небо, на светлый день, на проходивших людей и весь, всем существом своим, ощущал, что в жизни моей произошел торжественный момент, перелом навеки, что началось что-то совсем новое, но такое, чего я и не предполагал тогда даже в самых страстных мечтах моих. <…> Я это всё думал, припоминаю ту минуту в самой полной ясности. И никогда потом я не мог забыть ее. Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни. Я в каторге, вспоминая ее, укреплялся духом. Теперь еще вспоминаю ее каждый раз с восторгом”16.
То, что одной “минуты блаженства” может быть достаточно “на всю жизнь человеческую”, — это Достоевский в своем творчестве очень ярко показал. Но здесь-то речь идет не только о счастье, не только о восхищении: судьба великого писателя в какой-то степени была выстроена этой “самой восхитительной минутой” — судьба, составляющая, в свою очередь, часть русской культуры.
Да, такой вклад Белинского в развитие отечественной литературы трудно рационально объяснить. Это не содержится в собрании его сочинений. Это “растворилось” в самой литературе и стало ею. То же самое и с пониманием русской классики ХIХ века многочисленными поколениями читателей. Здесь он присутствует с тех пор, как писал об этом, до сегодняшнего дня и, наверное, будет присутствовать столько, сколько будет существовать сама эта классика. Публикации Белинского оказывали огромное влияние и на мировоззрение читателей вообще, и в частности на их литературные взгляды. А. И. Герцен писал: “Статьи Белинского судорожно ожидались молодежью в Москве и Петербурге с 25-го числа каждого месяца. Пять раз хаживали студенты в кофейные спрашивать, получены ли “Отечественные записки”; тяжелый номер рвали из рук в руки. “Есть Белинского статья?” — “Есть”, — и она поглощалась с лихорадочным сочувствием, со смехом, со спорами… и трех-четырех верований, уважений как не бывало”17, “На его статьях воспитывалась вся учащаяся молодежь. Он образовал эстетический вкус публики, он придал силу мысли”18.
Но самое интересное, что понятия Белинского о литературе так прочно усваивались публикой, что вскоре уже считались общепринятыми и само собой разумеющимися — настолько, что их источник уже порой и не помнился, как будто они сами по себе возникли в умах читателей. О его ранних статьях И. С. Тургенев заметил: “Мнения, высказанные тогда Белинским, мнения, казавшиеся дерзкой новизною, стали всеми принятым, общим местом <…> Под этот приговор подписалось потомство, как и под многие другие, произнесенные тем же судьей”19. И всё это происходило в столь широком масштабе, что удивляло даже самого Белинского. “Не знаю, что будет вперед, а пока я просто изумлен тем, как имя мое везде известно и в каком оно почете у российской публики: этого мне и во сне не снилось”, — писал он в 1846 году А. И. Герцену.
Конечно, читающая публика — это во времена Белинского был еще далеко не весь народ. Но через несколько десятилетий эти общепринятые взгляды от узкого круга просвещенной публики с наступлением всеобщей грамотности и при довольно почтительном отношении к классике в советский период перешли к самому массовому читателю. Так что мы, сами того зачастую не подозревая, видим классику отечественной литературы во многом глазами Белинского, включая даже и тех, кто “кое-где у нас порой” пытается сбросить великого критика с “корабля современности”. Эта затея, будоражащая воображение некоторых, совершенно неосуществима еще и потому, что Белинский — это не только его собрание сочинений (статей и писем). Белинский — то в какой-то степени и сама литература ее Золотого века, и наш собственный взгляд на нее. Символично, что в творчестве Белинского неразрывно соединились взгляд на литературу и взгляд на окружающую действительность, борьба за высокое искусство и за более цивилизованную жизнь. По-видимому, в столь литературоцентричной стране, как Россия, иначе и быть не могло.
Но и это еще не всё. Не только Белинский — критик, теоретик литературы, философ, публицист, трибун остался в истории русской культуры, но и Белинский — человек: необыкновенно искренний, “неистовый” в своем поиске и отстаивании истины, в своем неравнодушии ко всему, — словом, “отец русской интеллигенции”. Обращая на это внимание, В. Г. Короленко подчеркнул: “Кроме той массы идей, которые он в течение своей недолгой карьеры пустил в обращение, которыми мы и за нами наши дети будут пользоваться, не всегда даже связывая их с первоисточником, — кроме стольких-то печатных томов и страниц, Белинский завещал нам еще цельный, живой образ, который останется навсегда, наряду с лучшими созданиями гениальнейших поэтов. Этот образ — он сам, с его страстною жаждой истины, с его исканиями и искренностью. <…> Это был истинный рыцарь духа, без страха и упрека, и русская литература всегда с гордостью будет обращать на него взгляды, как на своего подвижника и святого! И это — быть может, самая бессмертная доля того, что нам осталось от Белинского”20.
* * *
Говоря о Белинском, наверное, не обойти самое “громкое” событие его жизни и сочинение, имеющее самую громкую известность, — его “зальцбруннское” письмо к Гоголю 1847 года по поводу “Выбранных мест из переписки с друзьями” и весь тот общественный резонанс, который вызвали оба эти произведения. Традиционно многие десятилетия конфликтность этой ситуации подчеркивалась и преувеличивалась. Впрочем, для самих Гоголя и Белинского и их современников громкость этого конфликта была вполне закономерна и объяснима. И для Белинского, и вообще для всей читающей публики Гоголь был исключительно художником. Никто, кроме самых близких ему людей, не знал о его религиозных устремлениях, его духовном пути. Это нам сейчас вполне доступны многие материалы, рассказывающие о внутреннем мире Гоголя, — письма, “Авторская исповедь”, “Размышления о Божественной Литургии”. И мы легко можем по этим материалам увидеть Гоголя-христианина. Для современников Гоголя (за редким исключением) всё это было неизвестно, поэтому появление “Выбранных мест” было для них как “гром среди ясного неба”. Поэтому и письмо Белинского стало столь громоподобным. Другое обстоятельство, послужившее этому, заключается в том, что и Гоголь и Белинский слишком увлекались каждый своей идеей. “Как я слишком усредоточился в себе, так вы слишком разбросались”21, — примирительно замечал Гоголь в письме Белинскому. И это усиленное сосредоточение каждого на своей идее вполне понятно и закономерно.
Но с тех пор прошли многие десятилетия. И дело не только в том, что нам теперь известно множество материалов, рассказывающих о жизни как Гоголя, так и Белинского. Пройден с тех пор большой исторический путь, который вполне убедительно показал, что взгляды Белинского и Гоголя (проведение социально-политических реформ и духовно-нравственное преобразование человека и общества) — это две неотъемлемые части целого, то есть развития общества. Без каждой из этих частей полноценное, эффективное развитие невозможно. Не конфликт, а синтез этих направлений должен быть: совершенно необходимо и одно, и другое.
При этом до сих пор многие читатели не видят в диалоге Гоголя и Белинского ничего, кроме конфликта. До сих пор, как и во время оно, некоторые исследователи как бы с позиции стороннего наблюдателя, некоего судии раздают оценки — кто сегодня “победил”, кто “проиграл”. Раньше “проигравшим” считался Гоголь, “победившим” — Белинский. Сегодня иногда и Белинский уже числится в “проигравших”, а Гоголь — в “победивших”. Как будто речь идет не об историческом диалоге двух великих людей, а о какой-то игре, например, между футбольными командами. Конфликтность этого события преувеличивается, а сущность их произведений при этом отодвигается на второй план.
Для современников Гоголя и Белинского и, конечно, для них самих как генераторов своих идей такой подход понятен и “простителен”, но не для сегодняшнего читателя, который в данной ситуации вовсе не является неким отстраненным “судией” спора классиков между собой. Его роль здесь гораздо скромнее — воспринять, по возможности, идеи Гоголя и Белинского, увидеть в них “рациональное зерно” и применить их к сегодняшней жизни. Кстати, при этом обнаружится, что в их “конфликтных” сочинениях гораздо больше сходства, чем различия. И то и другое представляет собой, по существу, проповедь гуманизма, но только Гоголь здесь выступает с христианских позиций, предлагая усовершенствовать российскую действительность путем духовно-нравственного роста каждого человека, а Белинский — с просветительских, считая самым важным просвещение народа и проведение социально-политических реформ.
Сегодняшнему читателю, особенно учитывая весь исторический опыт, произошедший со времен Гоголя и Белинского, должно было бы быть вполне понятно, что идеи, которые отстаивал каждый из них, вовсе не противоположны и не взаимоисключающи, а взаимодополняющи: это разные пути, ведущие к одной цели. Можно сколько угодно рассуждать о разнице во мнениях Гоголя и Белинского о путях развития России, но действенным может быть только сочетание их — сочетание внутреннего совершенствования и внешних преобразований.
То, что Гоголь и Белинский оказались, по-видимому, самыми неравнодушными людьми своего времени, которые с тревогой и болью задумывались о настоящем и будущем России, — это тоже сближает, а не отдаляет их точки зрения. Показательно, что оба они в конце жизни оказались в опале за свои проповедническо-публицистические сочинения. Белинского только смерть спасла от преследований. О том, что грозило ему самому, можно догадаться по судьбе петрашевцев, в том числе Достоевского, отправленных на каторгу за чтение его письма к Гоголю. Сам же Гоголь, на которого и так уже ополчилась практически вся читающая публика, впал в немилость и у властей, по-видимому, за то, что осмелился всему обществу указать на то, что живет оно далеко не по-христиански, и преподать всем свои советы как жить, в том числе и царю. Даже после смерти Гоголя, даже в некрологе его имя запрещалось упоминать в печати. Как известно, И. С. Тургенев, нарушивший этот запрет и опубликовавший некролог Гоголю, был за это арестован и наказан ссылкой в свое имение Спасское-Лутовиново.
Сущность обоих произведений (“Выбранных мест” и письма Белинского к Гоголю) — страстная проповедь гуманизма, предназначенная не столько для того, чтобы ее оценивали, сколько для того, чтобы к ней прислушались все, кто думает и сегодня, и в любую другую эпоху о том же самом, о чем в свое время думали Гоголь и Белинский, — о путях развития России. В то же время это был своего рода граждан-
ский подвиг их обоих — во всеуслышание сказать о самых важных изъянах, язвах общества, чувствуя, какую опасность таит в себе их бесконечное замалчивание и ничегонеделание для их преодоления.
Примечания
1 В. Г. Белинский. Собр. соч. Т. 6. М., 1981. С. 256.
2 В. Г. Белинский. Собр. соч. Т. 1. М., 1976. С. 61.
3 В. Г. Белинский. Собр. соч. Т. 1. М., 1976. С. 172.
4 В. Г. Белинский. Собр. соч. Т. 1. М., 1976. С. 172.
5 В. Г. Белинский. Собр. соч. Т. 1. М., 1976. С. 145.
6 В. Г. Белинский. Собр. соч. Т. 1. М., 1976. С. 124.
7 В. Г. Белинский. Собр. соч. Т. 1. М., 1976. С. 125.
8 Л. Н. Толстой. Собрание сочинений. М., 1985. Т. 21. С. 179.
9 В. В. Стасов. <Гоголь в восприятии русской молодежи 30–40-х гг.> // Гоголь в воспоминаниях современников. М., 1952. С. 401.
10 А. П. Толченов. Гоголь в Одессе. 1850–1851 гг. Из воспоминаний провинциального актера// Гоголь в воспоминаниях современников. М., 1952. С. 426.
11 И. С. Аксаков. Письма к родным. 1849–1856. М., 1994. С. 457.
12 И. С. Тургенев. Собр. соч. М., 1979. Т. 11. С. 270–271.
13 И. А. Гончаров. Очерки. Статьи. Письма. Воспоминания современников. М., 1986. С. 279.
14 П. В. Анненков. Литературные воспоминания. М. 1983. С. 160–162.
15 И. И. Панаев. Литературные воспоминания. М., 1988. С. 249.
16 Ф. М. Достоевский. Собр. соч. М., 2004. Т. 9, кн. 2. С. 34.
17 А. И. Герцен. Сочинения. Т. 2. М., 1988. С. 24.
18 А. И. Герцен. Письма издалека. М., 1984. С. 175.
19 И. С. Тургенев. Собр. соч. М., 1979. Т. 11. С. 254.
20 В. Г. Короленко. Собр. соч. М., 1955. Т. 8. С. 8–10.
21 Н. В. Гоголь. Полн. собр. соч. Т. ХIII. М., 1952. С. 361.