Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2011
Галина Лахман
Галина Иннокентьевна Лахман родилась в Магнитогорске. Окончила институт им. И. Е. Репина (Академия художеств). Живет в Санкт-Петербурге.
Стрельба по-македонски
До Богословского кладбища ходил рейсовый автобус, но Виктору нравилось добираться сначала поездом, затем полем и через лес, вдоль ручья. Этот путь Виктор открыл для себя много лет назад, когда, задремав после ночного дежурства, выскочил из электрички на две станции раньше нужной. На старших курсах мединститута появились соблазны. Денег катастрофически не хватало, и он ночами подрабатывал в больнице.
Старинное городское кладбище приютило многих из его родни. Нюта родственницей не была. Но ее могила находилась в трех шагах от могилы отца и брата. Увенчанную пятиконечной жестяной звездой, покрашенную краской серебрянкой металлическую пирамидку укрывала сенью раскидистая черемуха.
Каждый год, на Пятидесятницу, Виктор с сыном отправлялись на кладбище и приводили могилы в порядок. Сгребали и сжигали прошлогодний мусор и поправляли покосившиеся памятники и оградки. Вскапывали землю и высаживали цветочную рассаду. Закончив работу, набирали воду из кладбищенского колодца и мыли руки. Из китайского термоса с драконами пили чай, заедая бутербродами с докторской колбасой. И возвращались в город на электричке.
В тайне от жены шли с вокзала в городской парк кататься на аттракционах.
Оба любили скорость. Оба шалели от картинга и мотоциклов. Оба могли говорить часами о пилотах “Формулы—1”.
Над письменным столом сына красовался портрет Шумахера. Такой же плакат украшал в клинике кабинет отца. Парень грезил “Явами”, “Ямахами” и “Харлеями”. Видя восторг, с которым цепенеет сын от рева мощных, несущихся мимо мотоциклов, Виктор отмечал, что даже мечта о скорости и та передалась мальчишке.
Накатавшись на картах так, что земля уплывала из-под ног, они направлялись в тир и соревновались друг с другом, кто быстрее выбьет нужное количество очков. У подростка были твердая рука, зоркость и отменное чутье. Так же, как отец, в раздражении щурил серый холодный глаз и до крови прикусывал губу. От отца его отличали нетерпение и азарт. За дело хватался рьяно, но быстро остывал. Любая неудача приводила парнишку в бешенство. Он во всем жаждал быть первым.
Модный шлягер, залихватски распеваемый сыном, бесил отца.
— Нет! Нет! Я хочу сейчас! Нет! Нет! Я хочу сегодня!
От этих слов сосало под ложечкой. Казалось, в них заложено жизненное кредо сына. Виктор гнал от себя тревогу: “Новое поколение хочет все, немедленно и сразу!”
Настрелявшись, шли в кафе. Пили огненный кофе, запивая клюквенным морсом местного производства, заедая ледяным мороженым. Мороженое ели до тех пор, пока от холода не ломило зубы. Вечером в обнимку возвращались домой. Дни, проведенные вдвоем, сближали их. Сын поверял отцу сокровенные мальчишеские тайны. И узы их мужской дружбы, казалось, становились крепче…
Пластиковый пакет цеплялся за кусты. Рассада анютиных глазок задыхалась в полиэтиленовом узилище. Специально купленный для рассады садовый грунт сквозь прореху в днище пакета стекал на землю. Японский рюкзак с саперной лопаткой оттягивал плечо и бил по спине. Кроме лопатки, в рюкзаке лежала обувная картонная коробка, в плотных полиэтиленовых пакетах, стянутая бечевкой, завязанной морским узлом.
Виктор даже не присел у извилины ручья. Просто зачерпнул воды в плоскую трофейную немецкую флягу, доставшуюся ему от отца. Обычно они с сыном задерживались на опушке, находящейся неподалеку и скрытой от посторонних глаз разлапистым густым ельником. Пили чай из настоящего солдатского котелка и слушали шум ручья. Иногда пели песни. Как и отец, сын обладал абсолютным слухом. Виктор собирал для чая травы и корешки. Умение разжечь костер одной спичкой при проливном дожде вызывало у огольца завистливое восхищение. Он пытался копировать отца. Но не получив результата сразу, бросал начатое дело… Виктор спешил, стараясь прийти на кладбище до того, как там, кто-нибудь появится.
Именно Виктору накануне праздника Девятого мая выпало ночное дежурство. Когда стрелки часов достигли отметки трех тридцати, отделение с облегчением вздохнуло: ночь обойдется без происшествий. Звонок из приемного покоя развеял надежды. Доставили мальчика с осколочными ранениями. Показалось, собственный сын лежит с развороченным грязным пятном на животе. Спутанные волосы прилипли ко лбу. Узкая, безжизненная рука свешивается с ободранной больничной каталки. Серо-землистое лицо, редкий пульс, большая потеря крови. В искореженном теле едва теплилась жизнь.
Около полуночи на пустыре деревенские мальчишки разожгли костер. И, уже разбегаясь по домам, бросили в него найденную гранату.
В глазах Виктора все еще стояла мать, худенькая, с подагрическими руками и потерянным лицом. На ногах резиновые калоши. На плечах поношенная мужская кофта, из карманов которой торчали рабочие рукавицы.
Рукавица служила ей носовым платком. Время от времени смахивала ей слезы, оставляя на лице черные следы дорожек. Прижимая руки к груди, молча с мольбой смотрела на хирурга.
Виктор бросился в операционную. Сразу определил: чуда не произойдет… Долго везли, долго не могли определиться с больницей, жизненно важные органы задеты, потеря крови велика… “Ситуация отчаяния”… На операцию все-таки решился.
Звонили по больницам в поисках нужной группы крови. Ждали, когда доставят… Остаток ночи Виктор с дежурной бригадой выцарапывал мальчишку из “цепких когтистых лап”. Утро встретили за операционным столом. Накладывая последние швы, боковым зрением увидел: старшая операционная сестра с отчаянием уронила руки. Перевел взгляд на монитор: экран равнодушно вычерчивал прямую…
Все-таки закончил обрабатывать рану… Отложил иглу, сорвал перчатки и вышел в коридор. Негнущимися губами сообщил матери о случившемся. Затем отправился в кабинет писать об операции подробный отчет. Комкал и рвал листы бумаги. Не глядя бросал обрывки на пол…
Ноги сами понесли его на “Бродвей”. Так местные острословы окрестили участок центрального проспекта, выделенный под лотки частных предпринимателей. Что только не продавали на “Бродвее”: женское белье, носки, кухонную утварь, сапоги, игрушки… Военное обмундирование: шинели и гимнастерки, морские бушлаты и тельняшки. Пестрели футболки с надписями: “Россия”, “1995”. На прилавке рядом с погонами, пилотками, фуражками и ремнями среди значков мелькнули ордена и медали. Группа иностранных туристов рассматривала товар. Один из иностранцев, насвистывая мелодию, прикладывал награды к груди. Его приятели толпились рядом и, скалясь и гогоча, били в ладоши. “Зольден солдатен, унтерофицирен…” Этот фашистский марш немцы любили петь в начале войны. Хотелось заехать покупателю в зубы…
Барыга расхваливал товар. Улыбка не сходила с его лица. Среди наград Виктор увидел медаль с обожженной цветной колодкой и вмятиной с правой стороны аверса. “За взятие Будапешта”. Виктор почувствовал, как заходили желваки и пересохло в горле. Увидев его лицо, продавец прикрыл лоток картоном.
На столе ждал завтрак, прикрытый белой льняной салфеткой. Записка жены с указанием, что нужно купить на ужин, заканчивалась ничего не значащим для них: “Целую…” Салфетка еще хранила тепло, видно, жена убежала перед самым его приходом.
Виктор, не раздеваясь, прошел к своему письменному столу. Выдвинул ящик и извлек картонную коробку с надписью: ленинградская обувная фабрика “Скороход”.
В коробке хранились боевые награды. В специальных, размером с ладонь, футлярах, обтянутых красным или бордовым пергаментом снаружи и белыми атласом изнутри. В жестяных из-под монпансье, завернутые в тряпицу. Орден Ленина, орден Красной Звезды, орден Боевого Красного Знамени, Золотая Звезда Героя… К некоторым из них прилагалась наградная книжка. Виктор вскрывал футляры, просматривал содержимое. “За взятие Берлина”, “За взятие Варшавы”… Стертые, прописью на титуле золотые буквы: “За взятие Будапешта” — книжка с потрепанными углами лежала на самом дне. Медаль отсутствовала.
Сын божился, что ничего не брал, а только рассматривал награды с приятелями по двору. В глазах мальчишки стояли злые слезы. Твердил, что ни он, ни приятели не виноваты, и наотрез отказывался назвать имена подельников. Виктор и не заметил, как изменился сын. Вытянулся и стал сутулиться. Смотрел надменно и свысока. На губах змеилась ироническая усмешка. Все меньше времени они проводили вместе. Походы на карт и в тир остались в прошлом. Виктор не обижался: сын взрослеет.
Страсть парнишки к одежде его бесила. Он хотел видеть сына мужественным и сильным. Сын вертелся перед зеркалом в новом свитере. Его подарила тетка Виктора, заведующая центральным городским универмагом. Несло дорогим парфюмом. Карманные деньги спускались на мужскую косметику. Ванная, заставленная лосьонами, щетками и флаконами, будила в Викторе вспышки гнева. Хотелось смахнуть склянки на пол и растоптать. Мужчина должен оставаться мужчиной… Стоило заикнуться, что паренька не отличить от девочки, мать и жена набрасывались на него. Упрекали: одичал, огрубел, после Афганистана перестал понимать, как нужно жить!
Капитана Александра Кирсанова хоронили в запаянном цинковом гробу.
Мать кричала:
— Почему он?
Смотрела на Виктора нехорошим глазом.
— А то ты не знал: она же выскочила за тебя, только чтобы досадить ему!
Кидалась к невестке:
— Вышла бы за него, остался жив!
Младший, любимый, ненаглядный, лежал в гробу. Старший — непонятный, чужой — стоял рядом. После похорон брата Виктор подал заявление с просьбой направить в Афганистан. Вернулся перед выводом советских войск, когда сыну исполнилось уже восемь.
Вкусу жены Виктор не доверял, ничьих советов не слушал. Обувь и одежду покупал себе сам. Добротные, прочные ботинки. Темные брюки, строгий свитер, светло-голубые рубашки. Жена кривила накрашенные губы, оценивая его костюмы. Говорила, что у него нет шарма. Мать во всем поддерживала жену. Как-то, вернувшись с очередного дежурства, застал обеих на кухне. Замок открылся бесшумно.
—Может быть, тебе следует все ему рассказать, — сочувственно говорила мать. — Чего только в жизни не бывает…
— Да разве можно! Он же чистоплюй! У него же только черное и белое. Глаза сразу холодные стальные. Помнишь, что рассказывал его друг! Того и гляди, выхватит пистолеты и выстрелит с обеих рук…
Виктор владел стрельбой по-македонски. Наградное оружие хранил в специальном сейфе. Увидев его, женщины смутились и перевели разговор в другое русло.
Модный дорогой свитер обтягивал узкие плечи. Черный цвет подчеркивал худобу. Длинные рукава, свисающие до колен, походили на крылья, когда сын взмахивал руками. После ссоры с отцом заперся в своей комнате, врубил магнитофон, на стук не реагировал и никого к себе не пускал.
Фраза, брошенная сыном ему в лицо, звучала убийственно:
— Знаешь, сколько эти награды могут стоить? Лежат тут без толку, никому не нужные…
И весь он светился алчным блеском. И именно за этот блеск, за неестественно дрожащий голос неожиданно для себя Виктор развернулся и с размаху вмазал ему по зубам. Парень отлетел в другой конец комнаты. Опрокинул стоящий на пути стул и долго не мог встать. Кровь хлынула из носа на грудь. Губы кровоточили. На ошеломленном лице запечатлелись следы отцовского кулака. В груди Виктора шевельнулась жалость, но он тут же отогнал ее.
Проснувшись, Виктор направился на “Бродвей”. Продавцы еще только раскладывали товар, но между рядами уже сновали предприимчивые покупатели. Лоточник сразу узнал вчерашнего посетителя. Отдал медаль почти задаром. Порядковый номер медали и номер, указанный в наградной книжке, совпадали. Юлил и отказывался сообщить, откуда она у него взялась. Виктор настойчиво расспрашивал торгаша. Пригрозил, что сообщит в милицию. Тот выдавил из себя, что медаль продали трое мальчишек.
Судя по описаниям, сына среди них не было. Похожих двоих встречал во дворе. Но в обществе сына не замечал. Вместе не учились, домой не заходили. Третий напоминал закадычного сыновнего дружка-одноклассника из строгой интеллигентной семьи.
Мысленно сказав себе, что его сын — вор, Виктор отправился на дежурство. Коробку с Нютиными наградами убрал в стоящий в кабинете стальной сейф. В нем хранил свои боевые награды. Про них никому не говорил и сыну ничего не рассказывал. Афганскую войну считал неправедной и постыдной.
К началу мая в городе становилось солнечно и тепло. Изо всех щелей лезла яркая клейкая зелень. После тусклого однообразия люди жаждали ярких красок. Сбрасывали зимние одежды и облачались в весенние наряды. Мужчины приходили в габардиновых плащах, наглухо застегнутых на все пуговицы, в шевиотовых костюмах и велюровых шляпах. Помада на губах, подкрашенные ресницы усиливали очарование женских лиц. Из-под светлых, застегнутых на одну пуговицу или вообще расстегнутых плащей выбивались и шелестели маркизетовые платья. Прикрывая свежие перманентные завивки, змеились на ветру легкие головные платки и шифоновые накидки. Туфли на высоких каблуках и телесного цвета капроновые чулки с тонким швом, идущим посередине икры, подчеркивали стройность ног.
Ветер с реки настигал идущих и подгонял их в спину. Улица стремительно брала вверх, и идти с каждым шагом становилось труднее. Ветер смешивал запахи духов: густой и тяжелый “Красной Москвы”, тонкий, полный утренней свежести — “Белой сирени”. Обгонял идущих и разносил по улице праздничный аромат.
В этот день часам к пяти собирались гости. Некоторые из пришедших познакомились до войны. Других война сблизила и сдружила. Гости входили во двор, здоровались и рассаживались за столами. Терпеливо ждали молодую женщину, которая незаметно приходила позже всех и так же незаметно исчезала. Обычно она безучастно сидела за столом и только кивала, когда ее о чем-нибудь спрашивали.
Наконец когда все были в сборе, мужчины, как по команде, одновременно вставали и одновременно распахивали плащи — ритуал, придуманный ими при многолетнем общении.
Братья Витек и Шурик с нетерпением ждали этого дня. Блеск медалей и орденов слепил. Ордена Красной Звезды соседствовали с орденами Боевого Красного Знамени и орденами Славы. Медали за взятие Праги, Кракова, Будапешта, за взятие Берлина — весь путь Советской армии за годы Отечественной войны.
С утра до вечера мальчишки с окрестных улиц играли в войну. Ходили в атаки, наступали и отступали. Проявляли чудеса героизма, захватывали врага в плен. За участие в очередном “сражении” и полученные “боевые раны” родители, не скупясь, отвешивали своим чадам затрещины, зуботычины и подзатыльники. Война отдалялась и забывалась, но дети продолжали в нее играть.
Витек рано понял и осознал: то, что украшает мужчину, вовсе не красит женщину.
Фронтовая приятельница отца не красила ни волосы, ни губы, не делала химических завивок. Совершенно не интересовалась модой. Не поддерживала разговоры о рюшах, листочках и воланах. И стеснялась пшеничной копны волос, которой позавидовала бы любая женщина. Иногда Витек чувствовал ее тяжелый, пристальный взгляд, направленный прямо на него из-под ресниц. Смущался и тут же уходил.
Пришедшие женщины сюсюкали с детьми и донимали их навязчивыми вопросами. Нюту дети совершенно не интересовали. Здоровалась и обходила их стороной. К ней с просьбами дети не приставали. Любое внимание тяготило ее. Пройдя через всю войну, не носила никаких наград. Худощавая, с сильной мужской фигурой, сидела за столом прямо. Наравне с мужчинами пила, не закусывая, угрюмо пьянея.
Витек потихоньку наблюдал за ней. Граненый стакан в руке, выцветшая гимнастерка, бездонные серые глаза. Мужчины пили за ее здоровье и относились к ней с подчеркнутым уважением. Друзья ласково называли ее Нютой. Чужие полного имени не употребляли. И обращались к ней по фамилии Ушакова. Она работала в охране на одном из промышленных предприятий. По вечерам училась в Политехническом институте.
Таинственная гостья исчезала оставшиеся раскрепощались. Пили, вспоминали погибших, пели фронтовые песни. Расходились опечаленные. Кроме Девятого мая, войну старались не вспоминать.
В свободное время Витек околачивался в тире. Занятия по военной подготовке показали: у него твердая рука и зоркий глаз. Мальчишки бредили оружием и мечтали заниматься стрельбой. От желающих попасть в кружок “Ворошиловский стрелок” в Доме пионеров не было отбоя. Брали лучших. Два раза в неделю безногий и безрукий военрук, с безжалостным прозвищем Контуженный, обучал ребят стрельбе из винтовки и пистолета.
Оружие притягивало и завораживало Витька. Оно пробуждало в нем охотничий азарт и давало ощущение мужской силы.
Витька неудержимо тянуло вверх, и вскоре он стал на голову выше сверстников. Нескладный и худосочный, в сражениях до первой крови Витек проигрывал. Хотя и бился до победного. Мальчишки во дворе носили прозвища. Сначала Витька дразнили: Продолговатый. Затем мальчишеское содружество присвоило ему прозвище Сохатый. Стрельба давала ему возможность выделиться среди мальчишек.
Пулька в тире стоила две копейки, на школьный завтрак родители давали три. К концу недели в карманах накапливалось немыслимое богатство. По воскресеньям Витек отправлялся в тир. Его интересовала стрельба по-македонски — из пистолетов с обеих рук. Так стреляли разведчики в военных фильмах, наповал разящие фашистов.
В отличие от приятелей, много и серьезно читал. История и философия захватывали Витька. Недоумевал: откуда у стрельбы из пистолетов такое странное название “по-македонски”? Во времена Александра Македонского пистолетов не было.
Воображение рисовало его бесстрашным и мужественным, способным дать отпор любому врагу. В тире выдавали лишь плохо пристрелянные винтовки, поупражняться из пистолета удавалось только в кружке. Отец, прошедший всю войну, с трудом сумевший демобилизоваться из армии только в конце сорок шестого, ни о войне, ни об оружии ничего слышать не хотел. Заветной мечте Витька: иметь собственную охотничью винтовку, похоже, сбыться было не суждено. Родители увлечений старшего сына не одобряли. Учеба на вечернем в Политехническом, забота о младшем сыне поглощали все их свободное время.
Нюта жила в центре, в огромной шестикомнатной коммуналке. В конце коридора, заставленного шкафами, детскими ванночками и корытами, загроможденного многочисленными тюками с нехитрым послевоенным скарбом.
Комната являла собой крайнюю степень бедности. Прикрытая солдатским одеялом кровать. Покосившийся платяной шкаф. Груда учебников — на табурете. На столе — ровные стопки книг. Нюта по вечерам училась. Узкое, без занавесок окно, прилепленное к углу, упиралось взглядом в стену соседнего дома и почти не давало света. Черная тарелка репродуктора со времен войны. На стене — фотографии в простеньких рамках.
В глаза бросились воспаленное лицо и распухшие суставы: Нюта лежала на кровати и негромко стонала. Сказывались последствия войны. Нюта не переносила сырость. С приходом весны начинались обострения. С наступлением осени они усиливались. Лечь в больницу Нюта отказывалась наотрез. Она не сразу заметила Витька, но, увидев, обрадовалась и оживилась. Халат с гигантскими маками на темном поле сидел на Нюте, как на корове седло. В военной форме она выглядела наряднее и естественнее.
Появление Витька на кухне вызвало всеобщий шок. Похоже, к Нюте никто не приходил. Он сразу догадался, который из столиков принадлежит Нюте. Самый маленький из всех, занимающий самое неудобное место, — на проходе. Грязные кастрюли и невымытая посуда с остатками засохшей еды стояли на столике. Витек возмутился, но вслух ничего не сказал. Накормив Нюту, помыл тарелки. Поинтересовался, кому принадлежит утварь на Нютином столе? Соседки пожали плечами и воззрились на непрошеного защитника. Он сгреб посуду со столика в мусорное ведро и отодвинул столик с прохода поближе к мойке. Никто из присутствующих не проронил ни слова. Подтер у мойки брызги от воды и не спеша покинул кухню. Громко стучало сердце — ни один мускул на лице не дрогнул. Вернувшись в комнату, Витек поведал Нюте о знакомстве с ее соседями. Его рассказ пришелся Нюте по вкусу: она смеялась, когда он в лицах изображал соседок. Нюта и Витек подружились.
Нюта попросила Витька отправить перевод. Почта находилась в нескольких шагах от дома. Накинув новую куртку — московку с цигейковым воротником —и нахлобучив шапку, Витек бросился выполнить поручение. Еще требовалось купить что-нибудь вкусненькое к чаю. “Баранки или ватрушки? Или шоколадные пряники?” — сладкие размышления нарушило шипение старух, стоящих сзади:
— Нет! Ты только погляди! — визгливо говорила одна другой. — Ишь ты, кукушка!
— Нет! Ты только посмотри на него! — вторила ей горластая собеседница. — Делает вид, что его это не касается! А сам у нее только что не ночует…
В говорящих Витек узнал Нютиных соседок.
Квитанцию Нюта заполнила заранее. Стоя в очереди, Витек рассматривал ее. Перевод предназначался Ушаковой Матрене Федоровне, проживающей в Белоруссии, в деревне со странным названием Ушаки.
“Матери деньги посылает”, — догадался Витек.
Стараясь оставаться безучастным, он терпеливо ждал, когда перевод наконец-то примут. В уши лез настойчивый злобный шепот. Соседки перемывали Нюте кости.
Приехавшая погостить из деревни родственница рассказала, что у Нюты есть ребенок. И этот ребенок — мальчик. Живет без матери с бабкой. Нюта его не навещает. Про то, что у Нюты сын, ни Нюта, ни родители никогда ничего не говорили.
Отца перевели работать в утреннюю смену. И семья ужинала в полном сборе. Есть не хотелось, и кусок не лез мальчику в горло. Все валилось у него из рук: ложки и вилки оказывались на полу, хлеб крошился прямо в руке, содержимое стакана выплескивалось на скатерть. Он ерзал на стуле, вызывая насмешки брата и раздраженные замечания отца про шило в одном месте и ужа на сковородке. Наконец собрался с духом и торопливо пробормотал:
— А кто такая кукушка? Кого так называют?
Последовала недолгая пауза. Отец спокойно отхлебнул чай:
— Кукушка — по-фронтовому снайпер, сынок. Если ты только это имеешь в виду.
— Да я просто так спросил. Бабки в очереди судачили о кукушке…
Прогуливая занятия, он забрел в небольшую церковь. Шла обычная утренняя служба. Сначала топтался у дверей, когда любопытство взяло верх, прошмыгнул внутрь храма. Теплились и искрили свечи. У икон мерцали лампадки. По храму сновали старушки в черных платьях и платках, опущенных до бровей. Не старые, в возрасте его матери. Даже значительно моложе. Темные в пол-лица платки и невзрачные долгополые юбки, преображали их, делая женщин одинаково безликими. Люди на клиросе запели, и Витек выделил из толпы знакомый голос. Среди поющих он увидел Нюту. Она тоже узнала его и едва приметно кивнула.
Некоторое время он слушал хор, а потом выскользнул из церкви. По дороге в школу размышлял об увиденном: никто из его знакомых в Бога не верил и храмов не посещал. О том, что встретил Нюту в храме, решил никому не говорить.
Стояли жаркие июньские дни. С утра отец отправил ее и Ваню на заимку собирать и сушить на зиму целебные травы. Чтобы вернуться к вечеру, следовало выйти ни свет ни заря. Ваня, дружок и одноклассник Нюты, по уши влюбленный в нее с раннего детства, вызвался ее сопровождать. Нюта — атаман, хохотушка и егоза. Ни для кого не секрет, Ваня ей тоже нравится. Нюта любит рассуждать вслух, как окончит школу и уедет учиться в город. Встретит хорошего парня — выйдет за него замуж. На самом деле Нюта никуда уезжать не собирается. В лесу чувствует себя как дома. Без леса задыхается и скучает. Хорошо стреляет, может выследить любого зверя. И всему этому ее научил отец. Нюте нравится дразнить Ваню. Нравится смотреть, как он заикается и злится, когда кто-нибудь из парней оказывается рядом с ней.
Путь к заимке лежал через лесной ручей. Выпрыгивая на свет из-под старой гнилой коряги, он набирал силу и исчезал в низинах клюквенного болота. Сосна, поваленная отцом Нюты, соединяла берега ручья. Рубленая избушка, скрытая от глаз лапами вековых елей, примостилась на краю опушки. В ней хранились продукты и инвентарь. Атакуемые армадой пчел, в человеческий рост высились заросли иван-чая. Источая медвяный запах, клонились к земле фиолетовые соцветия. Блестели на солнце золотистые лепестки зверобоя. Ах! Как пьянили и пахли травы! Как будоражил чувства их терпкий горчичный запах! Орудуя серпами, подростки нарезали травы.
Ей шел пятнадцатый. Сильная, худощавая, смахивала на голенастого мальчишку. В этот день они с Ваней впервые поцеловались. От неожиданности прикусила губу, и во рту долго не исчезал привкус крови. Губа сильно распухла и болела. Нюта сердилась: отец заметит — будет ругаться. Вдали что-то загрохотало. Резко посвежело, пчелы исчезли, налетели мошки и комары. Небо потемнело и придвигалось к земле. Застигнутые непогодой, стали собираться домой. Чуткое ухо девочки уловило странный и непонятный хруст. Люди в военной форме стремительно двигались на нее. Группа немецких разведчиков прочесывала лес.
Пятеро немецких солдат, озверевших от воздержания и безнаказанности, по очереди насиловали ее. Чернявый, с узким и жестким ртом, говорил по-русски:
— Ничего, девка! Как это у вас, у русских, за одного битого двух небитых…
И заходился долгим визгливым смехом. У другого, крупного и белобрысого, отсутствовала фаланга большого пальца правой руки. Под общий гогот он припечатал Нюту к земле. Пухлые слюнявые губы пытались закрыть рот. Нюта сопротивлялась изо всех сил. Крупное омерзительное хрящеватое ухо мелькнуло перед глазами. Нюта изогнулась и с ненавистью сжала зубы. Окровавленный кусок мяса скрипнул на ее зубах, и она с ненавистью выплюнула его в лицо обидчику. Раздался жуткий вопль! Били сапогами в грудь, в живот, до тех пор, пока не потеряла сознание. Светало, Нюта очнулась. Солдаты исчезли. Ваня лежал в стороне, подогнув под себя ноги. Запрокинутое лицо смотрело ввысь. Некогда синие глаза отражали то, что недоступно видеть живым… Из его груди торчали вилы.
Нюта не помнила, как добралась до дома и провалилась в долгое черное забытье. Больше месяца она провела в бреду. Плакала и кричала:
— Убью! Сволочи! Всех убью.
Мать отпаивала Нюту травяными настоями, плакала и молилась богу. Когда Нюта пришла в себя, в деревне стояли немцы. Братья и отец исчезли. Из дома Нюта не выходила. На людях не появлялась. Старалась, чтобы ее никто не видел. Жизнь деревни поглотила война. Рядом грохотал фронт. Вскоре выяснилось: Нюта беременна…
Ребенок родился крепким. Громко и призывно кричал. Когда попытались приложить младенца к груди, Нюта отшатнулась и потеряла сознание. Ребенок заходился от плача и сипел, она оставалась безучастной. Простоволосая, свесив босые ноги, часами сидела на кровати и смотрела в угол невидящими глазами. И если взгляд случайно натыкался на люльку, по лицу пробегала тень, сменяющаяся гримасой отвращения.
Однажды мать вскочила среди ночи, разбуженная странным и незнакомым шорохом. Склонившись над младенцем, Нюта хрипела и, скрежеща зубами, тянула руки к шее ребенка. Чтобы оттолкнуть дочь, понадобилась помощь. Та сопротивлялась, и ее пришлось связать. Больше без присмотра младенца не оставляли. Бабка держала внука рядом с собой и пыталась увещевать дочь:
— Опомнись, дуреха! Дите-то в чем виновато… Не бери греха на душу… Что поделаешь, раз случилось… Слава богу, хоть сама осталась жива…
Мать отступилась и сама стала выхаживать младенца… Только раз что-то дрогнуло в Нютиной душе. Укачивая ребенка, мать тихо пела и величала его Ванюшей… Тогда впервые Нюта заплакала, подвывая и вытирая слезы ладонью. Отплакавшись, подошла к матери и грубо потребовала:
—Не смей называть его Ванюшей! Зови, как хочешь, Гансом или Фрицем… А Ваней не смей! Еще раз услышу, голову ему сверну…
Фронт то подвигался к деревне, то уходил. Временами наведывались партизаны. Выбрав момент, Нюта ушла в отряд, примкнувший к отступающим советским войскам. Затравленные карательными действиями, жители сидели по домам. Отсутствия Нюты долго не замечали. А когда стали спрашивать, куда же подевалась девчонка, мать плакала и, утирая слезы, твердила:
— Ушла, оглашенная, ночью, в мороз, больше ее никто не видел. Поди, замерзла… Безумная она! Разве углядишь или удержишь…
В каждой избе обитало свое горе. Вскоре в деревне Нюту забыли.
Стала снайпером и прошла всю войну. Про ее железную выдержку и жестокость слагали легенды. Известный немецкий снайпер-ас громогласно заявлял, что прикончит Нюту. За противоборством следили оба фронта. Охотясь за противником, провела неделю зимой в болоте. Поединок окончился победой Нюты. Ее представили к награде.
В деревню она не вернулась.
Последние пары в школе отменили, и Витек решил наведаться к Нюте. Она болела и сидела дома на больничном. Дверь открыла соседка, злобная жилистая старуха, вечно шпынявшая Витька и шипевшая на него.
— Ходют и ходют цельными днями… Никакого от вас покоя… Ишь, повадился ходить, змееныш! И Нютка-то тоже хороша!
Не слушая ее, Витек приоткрыл дверь и юркнул в комнату. Нюта хозяйничала на кухне и не слышала, что к ней пришли. В комнате царил кавардак. На полу у неприбранной постели стояли початые бутылки водки. Из-под кровати блестел стакан. Письменный стол, купленный по случаю Нютой на барахолке, сразу притянул Витька к себе. Среди вороха тряпья, прикрытая газетами, лежала снайперская винтовка. На прикладе проглядывали зарубки. Много, не сосчитать! С краешком торчащей из него фотографии белел конверт. Написанные корявыми буквами строчки сообщали: письмо отправлено из деревни… Витек потянул конверт к себе. Твердый, серьезный взгляд, пухлые, толстоватые губы, лицо щекастое, белобрысое. Мальчишка сильно смахивал на Нюту, но выглядел старше Витька года на четыре-пять.
Заслышав шаги, Витек торопливо прикрыл ружье газетой и поспешно отскочил к стене, сделав вид, что рассматривает фотографии. Люди в военной форме, не мигая, смотрели перед собой. Отец в обнимку с Нютой. Оба выглядели счастливыми. Нежданный визит возмутил хозяйку.
— Зря беспокоишься. Не было у нас ничего с ним… На дружка моего похож, на Ваню, — резко сказала она. — Убили его…
На опухшем лице чернели круги. Глаза блестели, тянуло перегаром. Покачнувшись, Нюта подошла к столу. От неловкого движения газеты сдвинулись. Конверт упал, из него выскользнула фотография.
— Чего уставился! Мальчишек не видел?
Витек нагнулся и протянул ей конверт и снимок. Лицо Нюты перекосилось.
— Ну сын это, сын. Не сын — сучара немецкая! — Нюта грязно выругалась. — Даже не знаю чей.
Голос звучал глухо, в глазах стояла тоска загнанного в капкан зверя.
—Изнасиловали они меня, а Ваню моего закололи… — Нюта убрала винтовку в шкаф, а шкаф закрыла на ключ. — Шел бы ты домой! Не путайся под ногами. Не до тебя… Не здоровится мне сегодня…
До двери Витька Нюта не проводила. Осталась сидеть за столом, уронив голову на руки…
Дома Витек осаждал отца, где и как состоялось его знакомство с Нютой. Пока тот сердито не пробурчал, что познакомился с ней в разведке, на Белорусском фронте.
Отец прошел войну командиром разведывательного взвода, но не говорить, не вспоминать об этом не любил. То, что Нюта — снайпер, будоражило воображение Витька. Он предавался буйным фантазиям: он — мужественный разведчик, а Нюта — опытный снайпер, разящий захватчиков наповал.
— Слушай, а много фашистов она убила?
— Много. Человек сто или двести… Может, и больше… — отец задумался и сразу помрачнел. — Ни разу не промахнулась…
— Двести?
Витек не верил своим ушам.
— А как же награды? У Нюты должны быть награды!
— Послушай, ну что ты прилип как банный лист, — сердился отец. — Не видишь, я занят. Есть у нее награды. И не одна. Любой мужик позавидует! И орден Красного Знамени, и орден Красной Звезды. И даже Звезда Героя… Ты к Нюте с расспросами лучше не лезь. Не любит она… Смотри, непоздоровится!
Витек с азартом занимался стрельбой, в соревнованиях неизменно занимал призовые места. Выиграл областной чемпионат. Прошел отбор для участия во всесоюзном. Меткостью бог Витька не обидел, а вот выдержки — не хватало. Сколько бы ни пытался, выбить десять из десяти ему удавалось редко.
Проходили мимо тира. Желая похвастаться перед Нютой, предложил ей зайти и пострелять. Нюта неохотно согласилась. Стреляла не целясь, небрежно вскидывая винтовку. Мужчины следили с восхищением. Выстрелы следовали один за другим. Стреляла без промаха и выиграла все призы.
— Расслабься. Не зажимайся, — учила она Витька. — Ты и оружие — одно целое. Долго не целься. Стреляй на выдохе. Рука — продолжение ствола.
— А трудно стрелять по-македонски? А можешь стрелять левой рукой как правой?
— Нескучный ты парень, — смеялась Нюта. — Эка невидаль, правой или левой! Какая такая разница? Да не зажимайся ты так, помни, чему я тебя учила… Попробуй, и все получится, вот увидишь!
Улыбнулась, вскинула винтовку левой рукой и с ходу поразила цель. С этого дня Витек просто не давал ей проходу. Решил научиться стрелять ни хуже Нюты. Нюта долго отнекивалась и не соглашалась, ссылалась на нездоровье и на хроническую нехватку времени.
Потренироваться в стрельбе отправились в лес. Нюта скинула с головы косынку, завязанную на затылке, по моде комсомолок тридцатых. Убрала в рюкзак поношенную куртку и снова оказалась в военном костюме.
Это была другая Нюта. Лицо разгладилось и помолодело. Светлые волосы рассыпались по плечам. Хмурость и суровость исчезли. Двигалась легко и бесшумно. Негромко пела.
Сосновые шишки бросали в цель. Дробью стреляли по специально привезенным из города консервным банкам. Жгли костры и в солдатском котелке —Нюта брала его с собой—варили похлебку. Закопченный, с боку помятый котелок вызывал у Витька насмешки. Нюту они нисколько не сердили. Она беззлобно подтрунивала над стрелком.
— Чудак человек! Самый вкусный чай из трав, корешков и солдатского котелка. А что твой термос! Как ни заваривай, все один вкус. Ни души в нем, ни аромата.
Нюта щелкала Витька по лбу:
— Перенимай науку, балбес! Пригодится! Еще не раз меня в жизни вспомнишь…
Никогда потом не пришлось Витьку пить более вкусный чай! Как ни пытался он воспроизвести Нютины рецепты, такими вкусными, как у нее, чаи не получались. Смущаясь и краснея, он обратился к Нюте с просьбой:
— Научи меня, пожалуйста, свистеть в два пальца… А то ребята дразнятся и смеются…
— Эка невидаль! Вот смотри!
Издав оглушительно громкий свист, Витек возликовал, но Нюта восторгов не разделила:
— Научился бы чему-нибудь полезному! А вот так можешь?
И она тихо засвистела, подражая какой-то птице. Через миг из чащи донесся свист: отозвался невидимый собеседник.
— А вот так?
Нюта меняла посвист, каждый раз ей вторил очередной пернатый.
С этого дня Нюта стала учить его лесной науке. Где и какие травы можно рвать и как готовить травяные настои. Как быстро унять боль, чем остановить кровь или залечить ожоги. Одной спичкой развести костер или метать ножи, располагая цель в неудобном месте.
Нюта щепала лучины для костра. Соскочивший нож повредил фалангу, и часть пальца безжизненно повисла на полоске кожи.
— Вот незадача! Прошла всю войну, и на тебе — ранение в мирное время.
Кровь толчками текла из раны. Чтобы унять кровотечение, Витек отыскал тысячелистник, обработал рану, разорвал рубашку и наложил жгут. Нюта наблюдала за его действиями.
—Кто научил? Ловко у тебя получилось!
— Случайно попался учебник по хирургии. У отца валялся… Наверное, от родственников остался. Кто-то был врачом…
Всю обратную дорогу Нюта молчала и сосредоточенно о чем-то думала. Прощаясь, небрежно бросила Витьку:
— А из тебя бы вышел отличный врач! Подумай, окончание школы не за горами…
С всесоюзных соревнований Витек вернулся победителем. Спортивная карьера маячила перед ним. По воскресеньям они по-прежнему ездили с Нютой в сосновый лес. Все так же Нюта подтрунивала над ним:
— Учись, недоросль, учись! Учись, пока я жива! Пригодится! Вспомнишь, спасибо скажешь… Тяжело в учении, легко в бою.
Будто знала: ее наука Витьку послужит, не раз поможет сохранить жизнь.
Война потихоньку забывалась. Все чаще говорили, что солдат есть солдат. Должен идти туда, куда пошлют. С экранов телевизоров все громче звучали заявления: солдаты за решения военачальников ответственности не несут. Все меньше играли в войну дети. А когда Витьку стукнуло четырнадцать, детвора стала играть в Гагарина…
Из разговоров старух, коротавших время на лавочке у подъезда, Витек узнал, что на работе у Нюты произошло ЧП. Родители, встревоженные случившимся, обсуждали происшествие за ужином. Завод, где в охране служила Нюта, посетила делегация западных немцев. Закупленные для переоборудования станки устанавливали квалифицированные немецкие наладчики. Руководство завода радушно принимало иностранных гостей. Немцы топтались на проходной и рассматривали плакаты. Через переводчика общались с кадровичкой, но один из них говорил по-русски. Нюта подняла глаза. Она узнала бы их и в миллионной толпе.
Светлые волосы сливались с сединой. Мочка хрящеватого уха отсутствовала. Этот надменно молчал и постоянно потирал обрубок большого пальца. А сопровождающий его партнер держался раскованно. Чернявый, сутуловатый, с любопытством оглядывался по сторонам и заливался визгливым смехом.
В глазах у Нюты потемнело, ей слышался Ванин предсмертный хрип.
Никто не мог понять, как это произошло. Секунду назад Нюта занимала свой пост. Сейчас на глазах присутствующих немец хрипел, задыхался и бился у нее в руках. Руки крепко сжимали горло, фиксируя точку сонной артерии. Бюргер то оживал, то обмякал в ее руках. Стоило надавить сильнее — жизнь тотчас бы отделилась от тучного и рыхлого тела.
— Помнишь меня, паскуда, помнишь? Ваню моего помнишь? Знаешь, у нас, у русских, за одного битого двух небитых…
Истерично кричала кадровичка, Нюту следует отдать под суд… Суетились беспомощные охранники. Позиция снайпера и фронтового разведчика Нюты Ушаковой была безупречна. Неизвестно, чем бы все это могло закончиться, не подоспей вовремя отец Витька…
Конфликт замяли, но с завода Нюте пришлось уволиться.
— Правда, что твой сын так и живет в деревне?!
Нюта в упор смотрела на Витька. Тонкая синяя жилка прыгала и дергалась у виска.
— А тебе зачем?
— Интересно, — пробормотал Витек первое, что пришло в голову.
— Интересно штаны через голову надевать. И девок по углам щупать.
Оттолкнув его рукой, Нюта развернулась и ушла, не попрощавшись. Связывающая их близость исчезла…
Нюта умерла, когда Витька в городе не было. Ничто не предвещало ее ранней смерти. Она окончила институт и работала в секретном НИИ ведущим специалистом. Выровнялась, похорошела и по-прежнему предпочитала мужские костюмы. Ее ценили… Витек не раз слышал, что у Нюты семь пядей во лбу…
Со временем интерес к стрельбе пропал. Его влекла медицина. Все свободное время он посвящал ей. Вернувшись с практики в маленьком сибирском городке, Витек обнаружил на письменном столе небольшую картонную коробку. Завернутая в белую тряпицу, стянутая бечевкой, завязанной морским узлом, она стояла на самом видном месте.
— Наследство от Нюты, — пояснил отец.
— На днях похоронили… Велела отдать тебе. Ни в музей, ни сыну не захотела… Братьев и отца у нее расстреляли. Когда вышли из окружения, особисты решили, что дезертиры… — помолчал и добавил: — Сын из Германии приезжал, с виду настоящий бюргер и представлялся по-ихнему. И имя у него чудное — не то Ганс, не то Гюнтер. Я так и не понял, то ли он женился на немке, то ли папаша в Германии отыскался…
Отец смотрел сыну в глаза, но тот молчал…
— Винтовка в шкафу. Надо бы сходить в милицию, документы на нее оформить..
Виктор потянул за концы бечевки, развязал тряпицу, приподнял крышку. Жестяные баночки из-под монпансье… Аккуратные маленькие коробочки двух цветов: красного и бордового… Наугад открыл одну из них и увидел маленькую золотую звезду…
Трепетала на ветру раскидистая черемуха. Набирала силу майская молодая поросль. Его неотрывно мучил один вопрос: как это могло случиться? Мальчик, которому он отдал столько времени и сил, поддался соблазну и решился на подобное?!
Оглядевшись по сторонам, Виктор сдвинул металлический обелиск и стал копать. Примерно через час лопатка наткнулась на гроб. Виктор положил коробку на крышку гроба, забросал могилу землей и утрамбовал. Водрузил на прежнее место обелиск. По периметру могилы высадил привезенную цветочную рассаду. Убрал и сжег мусор. Поправил покосившиеся обелиски родственников. Вернулся и долго сидел у Нютиной могилы, курил и сожалел, что не взял спиртного.
В памяти всплывали картины войны. Медсанбат. Изнуряющая афганская жара. Насквозь промокший от пота халат. Стреляющие моджахеды. Операционная сестра Саша, падающая на стол. И он, врач, чей долг спасать и продлевать людям жизнь, бросив скальпель и оставив раненого на операционном столе, выхватывает пистолет у убитого ассистента и отражает атаку по-македонски — с обеих рук…