Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2011
Родион Сергеевич Вереск родился в 1984 году в Саранске. Вскоре семья перебралась в Ленинград, поэтому детство и юность автора неразрывно связаны с Ленинградом—Петербургом. Здесь он окончил школу и факультет журналистики Санкт-Петербургского государственного университета. С 2005 года живет в Москве, работает по специальности. Пишет стихи и прозу. Публикуется в альманахах, его произведения также широко представлены в Интернете.
Детство. Творог в холодильнике. Веревок сажени,
Несущие мокрые простыни по коридору.
Женщина, которая голову моет женьшенем.
На подоконнике — недозрелые помидоры.
Отрывной календарь. Рецепт самаркандского плова.
Восход — в 5.15, закат — в 22.48.
“Живо мыть руки — и ужинать. Уже все готово!”
Тюлень на плакате резиновый мячик подбросил.
Женщина ложками лязгала. В махровом халате
Сильной рукой мешала на сковородке картошку,
Пылесосом жужжала под выдвинутой кроватью,
Книги читала, вынимая из суперобложки.
Сумерки. В отсветах телевизора — пол паркетный.
Белая ночь. Форточка ловит беззвездные дали.
“Надо спать!” Я ворочаюсь. На потолке заметна
Легкая паутина. Меня накрывают шалью…
Бывало, снилось, что я не чувствую притяженья
И улетаю в форточку. А на кровати дремлет
Женщина, которая голову моет женьшенем.
Вспоминая о ней, я боюсь свалиться на Землю.
Разговор с мамой
“Я свечку поставлю, вот только дойду до церкви!” —
Мне мама в трубку шепчет. А я сижу
В углу, на паркете. И в форточке вечер меркнет,
И поездов глухой не смолкает шум.
А в храмах сыро от слез и горящего воска,
У трафаретных взглядов немых икон,
И попрошайки в кроссовках, пьянющие в доску,
Ладони тянут, клянча на самогон.
Меня не учили молиться и причащаться,
Не объясняли, чем знаменит Иов.
Мне не понять монотонных поповьих нотаций
И глубины церковнославянских слов.
А мама скажет: “Ты все обязательно стерпишь!
Открой окно, послушай колокола.
Я свечку поставлю, вот только дойду до церкви!..”
Гроза собирается. В форточке вечер меркнет,
И занавеска прыгает у стола.
* * *
Я жил на окраине. Потрепанный голубь с белым пером
Стучался в мой подоконник, требуя утренней дани.
Сонный сосед рисовал на стене окурком и слушал рок,
Дарил пустые бутылки хромой дворничихе Тане,
Что чесала холодное брюхо двора щетиной метлы,
Вынутой из-под лестницы. Строительных кранов дебри
Пронизывали туман. Дымных проспектов прямые углы
Стесняли грузовики, чьи колеса грызли поребрик.
Трамваем до берега. Рельсы влево. Выстуженный залив.
Кто-то жарил на пляже шашлык. В почерневшем кострище
Мерзнут спички рассыпанные и желтеет газетный лист,
По краям обугленный, как подорванной шхуны днище.
Табор чаек уходит в небо и теряется в этажах,
В пахнущем порошком белье, в антеннах. Сбиваясь с курса,
Камнем кидается на асфальтовый остров хриплый вожак,
Ищет червей, разгребая клювом слежавшийся мусор.
Я жил на окраине. Орал из наушников едкий рок,
На бетонный забор выплескиваясь ломаным шрифтом.
Жизнь повернула на юг, но все продолжается монолог
За закрытой дверью в поднебесье ползущего лифта.
Аладдин
Хочется растянуться навзничь и смотреть, как взмывают сосны
В лазурное небо марта и как курит задумчиво дед.
Но деда похоронили в рубашке в ветреный день морозный.
В его доме теперь другие вечером зажигают свет.
Хочется встретить в трамвае девушку в фиолетовой куртке,
С которой курили в обнимку на школьном щербатом крыльце.
Но девушка меня не любила. И гасли в снегу окурки,
И занавес падал быстро, как иногда бывает в конце.
Хочется заглянуть к соседу в квартиру под номером восемь,
Погладить его собаку и налить простокваши коту.
Но сосед занавесил окна и утром уехал в Висконсин,
В холодную желтую осень в девяносто втором году.