Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2010
Леонид Жуховицкий
Леонид Аронович Жуховицкий родился в Москве в 1932 году. Окончил Литературный институт им. М. Горького. Автор многих книг — прозы, эссеистики и публицистики. Живет в Москве.
Из дневника
Урок добра или раздора?
Затянувшаяся дискуссия о месте религии в школе с самого начала проходила в нервной обстановке. Сперва вниманию узкой общественности был представлен учебник до такой степени убогий, что интеллигенция возмутилась. Зато некоторые церковные деятели третьего ряда высказались скорее положительно: мол, даже несовершенный текст лучше, чем ничего. Им возразили: такой учебник хуже, чем ничего. И пошло обычное у нас вялое перетягивание каната.
Но когда полемика, пусть даже ленивая, идет долго, все устают от нескончаемой говорильни и примиряются с мыслью, что от долгих споров должен быть хоть какой-нибудь результат. Даже Президент России, хотя и в общих чертах, поддержал саму идею уроков религиозной культуры. Однако программы составляет и учебники пишет не президент. А дьявол, как известно, кроется в деталях. В целом ряде областей новый предмет в порядке эксперимента уже преподают. И есть, увы, серьезные опасения, что дело кончится по типовому российскому правилу: хотели как лучше, а получилось…
В чем все же суть проблемы?
Начнем с фундаментального вопроса: нужно ли нашим детям, в том числе детям атеистов, иметь представление о религии?
История вероучений — огромная часть человеческой культуры. Кстати, это понимали даже во времена диктатуры. Египетская, греческая, римская мифология, протестантство, крещение Руси – все это изучалось в школе без всякого намека на окуривание детей опиумом для народа. Но, как многое в большевистскую эпоху, и эта область образования была до нелепости противоречива. Мифологию “проходили”, а Библию – нет. Школяры знали, кто такие Зевс, Афина или Геракл, а о Христе слышали, что это поповская выдумка. Истории чужеземных конфессий везло больше, чем домашних: о Лютере было известно куда больше, чем об Аввакуме, духовная музыка Баха всемерно почиталась, но к отечественному церковному пению относились в лучшем случае пренебрежительно.
Конечно же, мифологию знать полезно: разве плохо, если подросток, увидав в музее “Венеру перед зеркалом”, будет иметь представление не только о том, что такое зеркало, но и о том, кто такая Венера. Но ведь не только мифологические — и библейские мотивы в искусстве представлены необычайно широко. Знание Священного Писания будет полезно не только верующему, независимо от конфессии, но и агностику, и атеисту, и даже воинствующему безбожнику: как иначе поймет он Пушкинскую “Гаврилиаду”, Лермонтовского “Демона”, Купринскую “Суламифь” или “Восстание ангелов” Анатоля Франса? Если из мировой культуры изъять религиозную составляющую, останутся дыры, которые ни заклеить, ни заштопать.
Однако к противникам религии в школе стоит прислушаться: они исходят из глубокого знания нашей ухабистой реальности.
В большинстве случаев школе предлагался курс не религиозной, даже не христианской, а только православной культуры. Интересы детей, чьи родители предпочитают иные традиционные конфессии, тоже учитываются: у них, мол, будут свои предметы – мусульманская, иудейская и буддистская культура. Легко понять, что вскоре, после шумной и острой борьбы, появятся курсы католической, протестантской, униатской и еще какой-нибудь религиозной культуры — никто не захочет быть обделенным. И уж точно свое веское слово скажут атеисты, которых в стране никак не меньше половины. Что принесет стране разделение детей на группировки, которые с учетом нашей сложной истории и подростковой психологии легко могут стать враждующими? Если хотим сохранить целостность России, в детях с малых лет надо воспитывать не конфессиональный, не этнический, а российский патриотизм, любовь к общей культуре и общей стране.
Второй по важности вопрос: кто будет новый предмет вести? В светской стране, а Россия и по Конституции, и по сути страна светская, любой предмет в школе должны вести светские учителя. Историю и культуру религии должны преподавать высокообразованные специалисты, которых еще предстоит подготовить, — тут нельзя “слепить из того, что было”. И ведь таких наставников понадобятся десятки тысяч! Кто будет учить учителей? Вопрос решаемый, но не с наскоку, иначе точно получится, как всегда.
Эти опасения возникли не на пустом месте.
Вряд ли ошибусь, если скажу, что огромную Россию надежно объединяет только одно, постоянное и несомненное, признанное во всем мире — великая русская культура. Ее создавали все народы, составляющие Россию, все ее любят, ею гордятся и ею дорожат. Советский Союз распался, но во всех независимых государствах по-прежнему читают Толстого, ставят Чехова и поют Высоцкого. Но уже появлялись в СМИ статьи литературоведов духовного звания, где за недостаточную православность отлучались от классики Лермонтов, Блок, Булгаков. Кто на очереди – Пушкин, Толстой, Чехов, Горький? Легко представить, что получится, если в школу придут преподаватели такого уровня и такой агрессивности!
В России церковь отделена от государства. Это разделение всегда, а нынче особенно, в интересах не столько государства, сколько самой церкви. Став частью правящей системы, она теряет авторитет в глазах народа. В годы революции она рухнула так быстро не из-за козней большевиков — много ли их было на империю — а именно потому, что миллионы людей видели в церкви департамент режима, нечто вроде духовной полиции. А в Польше или Венгрии коммунисты ничего не смогли поделать с независимой церковью: ее защищало народное доверие. Нынешний достаточно высокий авторитет РПЦ во многом держится именно на том, что в годы диктатуры она была гонима. И большинство из тех, кто шел тогда в священнослужители, вела не корысть, не жажда власти или карьеры, а желание помогать людям.
История религии, Священное Писание, духовная живопись и музыка — неотъемлемая часть общечеловеческой культуры, школа терпимости, милосердия и добра. И хочется верить, что новый общеобразовательный предмет, если его все-таки повсеместно введут, сумеет объединить детей, рассказав им, что все великие проповедники – и Моисей, и Иисус, и Мухаммед, и Будда — в разных странах и на разных языках учили людей одному и тому же: терпимости, милосердию и добру.
Чиновник рвется в интеллигенты
В общем-то, ничего особенного не произошло. Ну, вышли в одном издательстве сразу четыре словаря. Ну, изменили столько-то ударений в привычных словах. Ну, перевели слово “кофе” из мужского рода в средний. Подумаешь, делов-то! Скорее всего, наша недобитая интеллигенция просто по привычке подняла возмущенный крик. Тем более что Министерство образования не милиция и не ГИБДД, за нарушение своих правил не лупит дубинками, не сажает в обезьянник и даже не штрафует.
Неужели в такой огромной стране не разойдемся миром с нашими чиновниками? Пусть они себе пьют кофе горячее и сладкое, а мы уж по старинке — крепкий и душистый.
Однако кое-что тревожит. Например, не слишком понятен момент для инициативы. На дворе кризис, им бы заняться, а слуги народа, пока на министерском уровне, неожиданно вцепились в русский письменный и устный. А вдруг определение сексуальной ориентации бодрящего напитка лишь пробный шаг к полномасштабной реформе языка? По опыту знаем, что у российских ведомств очень плохо с тормозами. В нужный момент стукнут по железкам, а они не держат. И летит транспортное средство под откос. Чиновники, конечно, вовремя выпрыгнут, чтобы переждать аварию где-нибудь на Лазурном берегу, а простому человеку теплые моря не светят по причине отсутствия нужной валюты. И не исключено: выслушают замечания, поблагодарят за неравнодушие, пообещают учесть критику — и вдруг жахнут по голове целой пачкой законов с жесткими санкциями за нарушение.
Самый простой вопрос: а зачем нужно в языке что-то менять? Давайте исходить из презумпции невиновности: ведь чиновники не звери, наверняка у них есть какой-то резон.
Какой-то есть. Ну, например, определенная унификация. Ведь “поле” среднего рода, “море”, или “горе”, или “солнце” тоже среднего – так не проще ли будет, чтобы “кофе” тоже среднего? Может, и проще. Но тогда как быть с королем футбола Пеле? Он теперь тоже будет “оно”? Или католический священник “кюре”? И самца шимпанзе на всякий случай переведем в трансвеститы? Язык консервативен, как дом старинной постройки: выбей один камень из фундамента, и вся стена поползет.
Мне вообще-то кажется, что у чиновников есть стимул к реформе и поважней. Я хорошо помню, как еще при Хрущеве чуть было не провели масштабную реформу языка. И причина была вполне уважительная. Дело в том, что Никита Сергеевич и его ближайшие соратники в разговорной речи были терпимы, а вот письмо давалось им с трудом. Пойти в вечернюю школу? Простите, а заседать когда? Вот и возник проект избавить русский язык от всех загогулин, непонятных народу в лице его лучших представителей — пусть, мол, как слышится, так и пишется. В результате такой реформы и Никита Сергеевич, и Леонид Ильич, и товарищи Кириленко, Кириченко, Подгорный (далее по списку) разом попали бы в рафинированные интеллигенты. Подозреваю, что и нынче тайная пружина предполагаемой реформы примерно такая же. Целый ряд наших законодателей говорит так, что заслушаешься. Да и глубоко уважаемый мной Виктор Степанович Черномырдин, в хозяйственных вопросах безусловный гроссмейстер, в знании языка находился где-то на уровне кандидата в мастера. Что уж говорить о персонах рангом пониже — до сих пор с ужасом вспоминается катастрофическая телепередача “Парламентский час”. И альтернатива практически была такая: либо чиновников приспособить к родной речи, либо, напротив, русский язык приспособить к чиновникам. Вероятно, в кругах и сферах было решено, что второй вариант перспективнее.
Управленцы всех рангов — люди уважаемые, и, право же, не грех пойти им навстречу, приблизить отечественную словесность к их уровню. Но сделать это не так просто, как кажется. Нависшей над нами реформе могут воспротивиться люди не менее уважаемые: Александр Сергеевич Пушкин, Михаил Юрьевич Лермонтов, Антон Павлович Чехов, Михаил Афанасьевич Булгаков, Анна Андреевна Ахматова, Булат Шалвович Окуджава. Наверняка к ним присоединится и очень влиятельная фигура, Лев Николаевич Толстой — не министр, конечно, но все-таки граф, тоже надо считаться. Ведь после операции над русской лексикой, грамматикой и фонетикой они все станут малограмотными. Как быть с их многотомными собраниями сочинений? Переиздать в соответствии с новыми веяниями? Можно — но деньжищи какие! Возникнет и еще проблема: отредактировать классиков не так уж трудно, но как согласовать исправления с авторами?
Впрочем, если хорошо помозговать, можно найти компромиссный вариант, который устроит всех. Я, например, думаю: ну что мы ломаем копья из-за кофе? Что в нем рядовому россиянину? И выход достаточно прост: нужно изъять из продажи басурманский продукт во всех его вариациях: и натуральный, и жареный, и молотый, и растворимый, и в гранулах, и по-министерски, и по-депутатски, и со сливками, и с мороженым. А уж по-турецки и по-венски сам Бог велел! Тогда уйдет в небытие предмет спора. И наконец будет достигнут долгожданный консенсус между всеми слоями наших граждан. Ибо хоть дворнику, хоть спортсмену, хоть министру все будет предельно ясно: “самогон” — он, “водка” — она, “пиво” — оно.
Убедительно прошу инстанции считать мое предложение законодательной инициативой.
Плачу долги
У каждого человека со временем накапливаются долги. И надо успеть расплатиться. У меня долгов тоже полно, потому что множество людей мне хоть в чем-то, да помогало. Я давно хотел написать книжечку, которая так и называлась бы: “Плачу долги”. В страшном двадцатом веке без людской помощи было просто не выжить. А в нынешнем столетии я, может быть, больше всего должен удивительному существу по имени Кристина. Ласкательно — Кристи…
Перед полночью зашла жена и сказала растерянно:
— Собака умерла.
— Как умерла? — спросил я бестолково.
Как умерла, подумал я, когда два часа назад она еще гуляла с женой возле дома, плохо гуляла, неуверенно переставляя больные лапки, — но ведь ходила, сама ходила. А утром, хоть и вяло, съела свой завтрак, два пакетика “Педигри”. Так как же — умерла?.. Глупые мысли, глупей не придумаешь: как будто смерть учитывает, чем занималось живое существо в свой последний день или час.
А потом навалилось все сразу — и ужас, и жалость, и нестерпимое чувство вины. За что? Да какая разница, человек перед собакой всегда виноват. В том хотя бы, что живет впятеро дольше, что ест за столом, а ей швыряет на грязную землю обглоданную кость, что придумал и повторяет подлую пословицу: “Собаке собачья смерть”. Не за эту ли подлость судьба наказывает едва ли не каждого третьего двуногого долгой, мучительной, гадостной смертью?
Кристи была девочкой, малым пуделем, но среди малых особенно малой, почти карликовой. Мне слово “карлик” не нравилось, и я всем говорил, что она у нас маленький пудель, так звучало лучше. Кстати, мужчины и женщины лилипутского роста тоже зовут себя не карликами, а маленькими людьми. Попала в наш дом она пятнадцать лет назад, крохотным черным щенком, ее принесла тогдашняя моя жена. Поехала покупать и выбрала одну из помета. Не знаю, почему именно ее, но выбор вышел на редкость удачным: собачонка оказалась уникально добрая, веселая, умненькая, ласковая. Всего, что требуем мы от близких людей, в Кристи было поверх головы. До сих пор помню ежевечернее ощущение счастья: возвращаешься домой, выходишь у себя на седьмом из лифта, а в квартире уже кто-то радостно повизгивает, и в приоткрытую дверь тут же высовывается родной черный нос. С собакой в доме всегда тепло.
Кристи была маленькая не только по названию породы. Она и весила-то три кило с хвостиком. Зимой обрастала курчавой черной шерстью, и вид был туда-сюда. А летом, когда стригли “подо льва”, выяснялось, что там и смотреть-то не на что: размером с тощую кошку и лапки карандашиками. Я диву давался: как в таком хлипком тельце умещалась такая уйма доброты? За всю свою жизнь Кристи не только никого не укусила, но и попытки такой не сделала. Лаяла здорово, это да. Кто-то пройдет под окнами — и зальется на пять минут звонкий голосишко. Может, этот талант придавал ей некую уверенность: ведь в любой собачьей компании она оказывалась самой мелкой. Или так здоровалась с проходящими? Как-то к нам пришла в гости Галя Кучерская, театральный критик. Кристи зазвенела своим фирменным лаем, а потом подошла к гостье и сунула нос ей в коленки. Галя сказала изумленно: “Какая же это собака? Это человечек!”
А теперь этот человечек ушел, так же деликатно, как и жил, даже неопрятным процессом умирания не доставив хозяевам никаких хлопот. Легла, уснула — и все. О такой смерти мечтают миллионы людей, но мало кому она достается. Говорят, только праведникам.
В общем-то, страшного часа мы уже года полтора ждали. Кристи стала стареть, и это было заметно. На улице не бегала, а по-старушечьи семенила, сделав свои дела, тут же возвращалась к дверям подъезда, просилась домой. Прежде она любила играть с теннисным мячиком — я кидал, а она мчалась за ним со всех ног. Я и теперь иногда пытался соблазнить ее прыгучим зеленым шариком. Но Кристи смотрела на мяч безучастно и лишь потом из вежливости делала вид, что бежит за ним. Печален был этот вялый, через силу, бег. Я, естественно, не хотел, чтобы она старела, по-своему старался, чтобы не теряла форму, и, выпуская на улицу, ждал, пока сама сойдет по ступенькам. Она же медлила, смотрела на меня. Ну что мне стоило снести ее на руках? Вряд ли это приблизило бы конец, а зато Кристи лишний раз почувствовала, что ее любят. Куда мудрее поступала жена: брала собачонку на руки, гладила, разговаривала с ней. И Кристи, в прежние годы державшаяся меня, теперь все больше льнула к жене.
Иногда ночью она тихо скреблась в мою дверь. Я впускал ее в комнату. Кристи подходила к кровати и молча на меня смотрела. А тихий собачий взгляд бьет прямо по совести. Я пытался понять, чего она хочет, даже спрашивал – но как она могла ответить? Я бросал корм в ее миску, открывал дверь на улицу. Кристи не реагировала. Может, ей просто хотелось, чтобы ее погладили? И эта недоданная ласка теперь, когда она ушла, рвала мне сердце.
Утром и днем звонили по разным делам люди, говорить было тяжело, почти невозможно, и я всем отвечал, что у нас горе, умерла собака. Кто-то не понимал, большинство сочувствовало — но от их сочувствия становилось еще больней. Говорили, например, что один собачий год идет за семь человеческих, так что, по сути, Кристи прожила больше века. Но что мне было от этой арифметики, когда вся ее коротенькая жизнь прошла на моих глазах! Пятнадцать лет — они и есть пятнадцать. Еще говорили, что она теперь в своем собачьем раю. Но что это за такой особый собачий рай? Неужели и на том свете сегрегация и как на земле у номенклатурных чиновников свои дома, санатории, больницы и даже кладбища, так и за гробом души покойников делятся по сортам, человеку где получше, а прочей живности что останется? Кристи жила с нами, наш дом был ее домом, наша семья была ее семьей, и если нас пустят в рай, то где же ей быть, как не с нами? Адам жил бок о бок со всеми Божьими тварями в мире и любви. А новый мир, где друг друга гонят, грызут и рвут, создали уже сами люди.
Еще утешали: мол, ты горюешь не о ней, а о себе, и жалеешь себя, это тебе без нее плохо, а она разлуку уже не ощущает. Но это не было правдой. Чего жалеть себя? Последние годы с Кристи прибавилось хлопот, и всякий раз, когда, допустим, собирались всей семьей на отдых, собака становилась проблемой. Ну, куда ее девать? Отдавали на время бывшей жене. Но ведь и она могла в тот же сезон собраться на отдых. Существуют, я читал, специальные гостиницы для собак, дорогие и комфортабельные. Но на этот счет у меня иллюзий не было. Как-то в Москве, во дворе, женщина, гулявшая с рыжим, средней величины песиком рассказала мне, что уехала с мужем за границу всего на две недели, а пса поместила в ту самую гостиницу, задорого, пять тысяч рублей в сутки. А когда вернулись, собаку не узнала — оказывается, все четырнадцать дней рыжий Гарольд не ел. Он-то думал, сокрушалась женщина, что мы его насовсем отдали. Все это я помнил и, конечно же, понимал, что ни о каких долгих отлучках (например, съездить на семестр в европейский университет для чтения хорошо оплачиваемых лекций) речи быть не может. Это создавало некоторые сложности. А дальше, ясно, эти сложности будут только возрастать: старые собаки, как и старые люди, требуют множества специфических забот. Не случайно хозяева, устав от уколов, лекарств и собачьих памперсов, часто отвозят лохматого друга на усыпление, чтобы не мучился. Я же точно знал, что ангелам смерти в белых халатах Кристи ни при каких обстоятельствах не отдам: угасающий член семьи в свой последний миг должен видеть родное лицо, а не ветеринара со шприцем. Теперь же своей деликатной беззвучной и бесхлопотной смертью Кристи избавила нас от всех проблем – хоть в Австралию езжай на полгода. Это не я себя жалел, это она нас пожалела.
Слава Богу, в доме были снотворные – удалось себя оглушить до утра. А потом встала проблема: где Кристи похоронить? У нас не Америка, собачьих кладбищ нет. Дача у нас своеобразная, так сказать, эконом-класса, двухэтажный дом на пять подъездов – кругом поросшие лесом овраги, но личные сотки не предусмотрены. Впрочем, под окнами есть какие-то метры, ничьи, общественные. Общественные – значит, в какой-то малой степени и мои. Вот там, на краю оврага, метрах в двадцати от окон, мы и похоронили члена нашей семьи. А где еще? Жила с нами, значит, и лежать ей поблизости, будет кому за крохотной могилкой присмотреть. Приносим цветы, облегчаем собственные души. А будет потеплей, посадим на могилке куст шиповника или, пожалуй, можжевельника, чтобы зеленел круглый год. И станет наша Кристи частью родной природы. Когда в земле лежит очень добрая собака, люди вокруг ее могилы тоже становятся добрей. По крайней мере, очень хочется на это надеяться.
Индуисты верят в переселение душ. Если их древняя религия права, в Кристи жила душа святого человека. А сейчас она вселилась в ребенка, который, когда вырастет, сам станет святым человеком. Нашей тесной, переполненной злобой планете просто необходимы святые люди. Ведь человечеству надо как-то выживать, а как это получится, если кругом будут одни грешники? Хорошо, что по земле бегают маленькие добрые собаки, такие, как наша Кристи, в чьих мохнатых телах вызревают до нужного часа святые души…
Одинокие бабули, вечерами семенящие по двору со своими мохнатыми беспородными компаньонками, истово уверяют, что собаки куда лучше людей. Не знаю, может, и так. Хотя люди разные, и псы разные. Есть добрые, верные, улыбчивые – но есть и злобные, коварные, всегда готовые при выгодном случае пустить в ход клыки. Все так! И все же не могу себе представить собаку, которая отвела бы старого больного хозяина на усыпление.
Мечта о неподсудности
Строго говоря, повод для этих заметок пустяковый — всего-то две строчки. Причем откровенно подхалимские и даже в этом убогом качестве давно устаревшие. Будь они написаны дегтем на заборе, можно бы и не заметить. Но они написаны не на заборе, а на стене и не дегтем, а золотом. Причем не дома у автора, что было бы понятно, а на только что отремонтированной станции московского метро. Строчки вот какие: “Нас вырастил Сталин на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил”. Шедевром не назовешь, а вот выставлены на всеобщее обозрение. Ни Пушкин, ни Лермонтов, ни Есенин такой чести не удостаивались.
Журналист московской газеты поспешил на выручку родной столичной власти. Мол, стоит ли заострять внимание на посредственных виршах, на которые девяносто процентов пассажиров просто не обратят внимания? Тут он прав — не обратят. Но тогда зачем стены пачкать?
По слухам, ремонтные мастера утверждают, что просто стремились возвратить станции первоначальный вид: мол, при усаче она выглядела так, вот и надо во имя достоверности оду покойному вождю восстановить. Это, дескать, не политика, а история.
Подобные соображения мы слышим часто. То волгоградский лидер осторожно предлагает вернуть городу имя усопшего однопартийца, опять-таки ратуя за историческую достоверность: изначальное название Царицын почему-то оказалось за пределами доступной губернатору истории. То в школьный учебник все тот же усатый персонаж проталкивается под титулом эффективного менеджера. И все это оправдывается тем, что Сталин — фигура историческая, и потому выкидывать его из истории нельзя.
С этим согласен целиком и полностью. Конечно, фигура историческая. Как, например, и Чингисхан. И Наполеон. И Гитлер. И Черчилль. И Брежнев. И Пол Пот. И даже людоед Чикатило, отправивший на тот свет пятьдесят с лишним детей – куда от него денешься, если своим изуверством вошел в книгу криминальных рекордов. И толстощекий Саакашвили тоже вошел в историю — ведь именно он, а не кто иной начал бессмысленную пятидневную кавказскую войну.
Но давайте вдумаемся: что же это такое — история? Резной ларец, под завязку набитый драгоценностями? Увы! История это, простите за некрасивый термин, всего-навсего свалка, куда время сбрасывает все без разбора — и гениев, и кровопийц, и победы, и поражения, и славу человечества, и позор человечества. И все это мы должны помнить. Может, и не должны, да приходится. Все помним — и Пушкина, и Дантеса, и великого Вавилова, и ничтожного Лысенко, и героя войны Гастелло, и предателя Власова, и Пастернака, прославившего родину, и Грибачева с Михалковым, требовавших выслать из России славу России. И Сталина, конечно же, будем помнить очень долго. Как забыть хотя бы его военную стратегию, которая обошлась стране в двадцать семь миллионов погибших — а сколько еще не посчитано, да и не похоронено! Каждый раз, покупая японский компьютер с американской начинкой, мы вспоминаем вклад корифея всех наук в разоблачение кибернетики и, боюсь, будем вспоминать очень долго: когда отставание от передовых стран измеряется десятилетиями, легко ли догонять и можно ли догнать. А миллионы погибших в лагерях тоже предать забвению?
Сейчас много — и справедливо! — говорят, что фальсификация истории позорна, а порой и преступна. Легко ли немногим дожившим до наших дней фронтовикам смотреть, как предателей переквалифицируют в патриоты? Но до сих пор по столичным площадям соседних стран маршируют местные эсэсовцы, а улицы называют именами карателей. И все это под флагом восстановления исторической справедливости.
Что поделаешь, история — память человечества, а память избирательна и прихотлива. К счастью, у наших больших и малых воспоминаний есть цвет и масштаб. Мы помним и Пушкина, и его многолетнего оппонента писателя-державника Фаддея Булгарина. Но каждому свое: гению — собрание сочинений, а Булгарину — хлесткие эпиграммы и заслуженное место в примечаниях со ссылкой на его благочестивые доносы. На Ленинградском шоссе близ Зеленограда стоит на постаменте советский танк времен войны. Это правда истории – именно здесь были остановлены немцы. Но ведь правда и в том, что танки Гитлера сюда дошли. Так что же — во имя исторической точности ставить напротив нашего танка немецкий, со свастикой?
История хранит всю информацию о былом. Но из этого хранилища каждый достает, что хочет, и процесс этот не регулируется ничем, кроме совести.
Непросто понять, почему в последнее время разного рода пишущие люди пытаются сквозь любые щели протащить в общественное сознание мысль о полезности для страны деятельности Сталина. Мне кажется, на то есть глубокая психологическая причина.
Когда-то в жестоких войнах противники с готовностью убивали всех подряд — кроме царственных особ. Наследственные монархи с легкой душой гнали на смерть десятки и сотни тысяч солдат, но были крайне предупредительны к фигурам своего ранга. Таких не только не казнили — их и не судили. Взяв в плен, им приискивали почетную должность, например, губернатора острова, как Наполеону. В России монархов и наследников не раз убивали — но втихаря, чтобы не узнал простой люд.
За этой таинственностью стоял жесткий расчет: в сознание народов внедрялась мысль о неподсудности и тем более неприкосновенности венценосной особы. Вот и Сталина не зря стремятся оправдать и возвеличить нынешние чиновники. Он же был высшим чиновником режима! И как хочется вернуть ему утраченный ореол! Ведь любой губернатор, мэр, даже глава управы на своем пятачке власти тоже маленький генералиссимус и тоже мечтает о неподсудности, о неприкосновенности, о несменяемости.
Повторю: сами по себе золоченые строчки на стене вестибюля метро значат мало и стоят недорого. Но я бы во имя исторической правды поместил на той стене все три варианта гимна за одной общей подписью. По крайней мере, будет поучительно и много расскажет о минувшей эпохе. В русском языке есть слово “двуличие”. “Трехличия” нет ни в одном словаре. Видимо, надо ввести.
Задушим зависть, пока она не задушила нас
Недавно попались на глаза результаты очередного социологического опроса. Наших с вами соотечественников спрашивали: как можно разбогатеть в России? Подавляющее большинство из предложенных вариантов выбрало вот что: нужно иметь блат, или богатую родню, или уметь воровать, или в лучшем случае все дело в везении. Лишь малая часть сказала, что нужно много работать.
В сотый раз возвращаюсь к мучительному вопросу: почему у нас, в отличие от Америки, Франции, Швеции, Венгрии и даже Китая, так не любят богатых? Почему, не зная и не размышляя, винят их во всех смертных грехах? Почему даже самых очевидных меценатов с ходу обвиняют то в жадности, то в хитрости, то в жажде наживы? Недавно услышал по телевизору совсем уж оголтелую глупость: мол, известный благотворитель дарит школам компьютеры только для того, чтобы когда-нибудь потом выросшим ученикам впаривать свои компьютерные программы.
Наверное, нигде на земле к богатым не относятся с такой завистью и ненавистью, как у нас. Причем не только к миллионерам. Вспомните, с какой злобой встретили в конце восьмидесятых первые кооперативы: никого не волновало, что их члены работали впятеро лучше — возмущало, что зарабатывали вдвое больше. Мы до сих пор толком не примирились, что фермер, владелец ларька на рынке или хозяин авторемонтной мастерской получает больше нас. Даже тетка из пригорода, что держит козу, терпеть не может соседку, у которой корова. Раскулачить, поделить на всех, да хотя бы сжечь — лишь бы не мозолили глаза своим “богатством”! А что уж говорить о тех, кто действительно богат…
Отчасти это можно понять. В течение семидесяти лет коммунистическая верхушка всячески пропагандировала равенство в нищете. Были ли в СССР богатые? Конечно, были, и еще какие! Но свое богатство они надежно укрывали от глаз простых людей. Роскошные дачи партийных чиновников прятались за глухими заборами. Едва ли не в каждом областном городе существовало так называемое “дворянское гнездо”, обособленный район для правящей верхушки, куда посторонних не пускали. Даже средние работники ЦК КПСС получали двухсотметровые квартиры, в которых по бумагам было не больше восьмидесяти: остальное пространство скрывали громадные прихожие, кухни и светлые сорокаметровые “холлы”, в жилую площадь официально не входившие. “Закрытые” больницы, пансионаты, “гостевые дома”, магазины с копеечными ценами создавали для тогдашних богатых своеобразную страну в стране. Но соваться за глухие заборы было опасно: за вопрос, сколько получает член Политбюро, могли даже посадить.
В русском языке существует странное для чужеземного уха слово — “прибедняться”. Ни в каком ином наречии такого термина нет, а у нас имеется. Почему?
Пару десятилетий назад я побывал в Шушенском, том самом, где Ленин отбывал не столь уж обременительную ссылку: и на охоту хаживал, и книжки писал, и денег бунтовщику царская власть выделяла столько, что была возможность держать прислугу. Благодаря Ильичу там сохранился в качестве мемориала кусок старой сибирской деревни. Просторные усадьбы, высокие дома из прочнейшей лиственницы — полтора века стоят, а на ветхость ни намека. Крепко жили, куда там Смоленщине или Рязанщине.
Сибирь не знала крепостничества, может, в этом дело?
Рабство не только рождало экономическую отсталость, но и формировало психологию раба. Не решусь назвать ее рабской трусостью — уж скорей рабская мудрость. В любой момент могут унизить, придавить, просто ограбить. Поэтому главное — не высовываться. Надежней всего прятаться в толпе: как все, так и я. Символ рабской мудрости — золотые червонцы, вмурованные в старую печь.
Когда-то историк Андрей Амальрик написал, что русское понятие справедливости: чтобы никто не жил лучше, чем я. Страшноватое умозаключение! Ведь и сладострастно-мстительное раскулачивание даже целью не ставило поднять бедняка до кулака. Наоборот – вогнать, вмять кулака в бедность. Не потому ли доныне так невзрачны дома у многих далеко не бедных сельских людей? Да и не только сельских.
Один горожанин, причем вовсе не вор, а, напротив, лауреат разных премий, выстроил одноэтажную деревянную дачку, две комнатушки с верандочкой. Зато подвал отгрохал… Четыре покоя, зал с камином, бильярдная, сауна. И все под землей. Вот такой шахтер поневоле. Молодец, учел вековой опыт, не высунулся!
Прибеднялись не только рядовые граждане великой державы, где, если верить песням, так вольно дышал человек. Огромные дачи членов всемогущего Политбюро прятались за пятиметровыми глухими заборами — тоже не высовывались.
Конечно, прав великий драматург Александр Николаевич Островский: бедность не порок. Но вот бедность страны, бедность народа и, самое страшное, унылая привычка к этой бедности — разве это не великий порок государственной системы?
Американцы гордятся, что богатейший человек планеты Билл Гейтс, чье состояние превышает годовой бюджет многих стран, их соотечественник. В Германии, Франции, Швеции, даже в достаточно близкой к нам Польше с уважением говорят о соседе, сумевшем построить красивый дом, завести процветающее дело. Причина понятна: чем больше вокруг состоятельных людей, тем лучше живется старикам, инвалидам, многодетным семьям. Богатые платят солидные налоги, создают рабочие места, проводят дороги, строят мосты, тянут телефонные линии. Вокруг ухоженных кварталов и поселков создается зона благополучия, ведь дорогами, мостами, телефонными линиями пользуются все.
К сожалению, за семьдесят лет коммунисты сумели воспитать у миллионов людей иные стремления: если сосед построил хороший дом, почему бы его не разграбить, а потом сжечь? Сколько лет понадобится, чтобы канул в прошлое этот алкашеско-воровской взгляд на жизнь!
Когда в бедной деревне вырастает первый кирпичный особняк, это вполне может раздражать односельчан. Но ведь чтобы все переехали в комфортабельные особняки, кто-то должен выстроить первый. Как когда-то кто-то купил первый в деревне холодильник, первый цветной телевизор, первую машину. В любом деле, в том числе и в улучшении собственного быта, кто-то всегда делает первый шаг.
У меня нет иллюзий насчет собственной судьбы: я никогда не стану богатым. Но кого в этом винить? Я ведь тоже мог в середине восьмидесятых вступить в один из первых кооперативов, примкнуть к первым “челнокам”, организовать в собственном гараже производство самопальных тормозных колодок, которые тогда шли нарасхват. В пору тотального дефицита вложенные деньги за месяц удваивались. Я ту золотую эпоху предпринимательства пропустил совершенно сознательно — писал повесть о любви. Так стоит ли теперь исходить желчью от зависти? Не лучше ли признать, что “делать деньги” — такой же талант, как всякий иной, и он требует особых качеств: инициативности, гигантской работоспособности, готовности рисковать, умения быстро учиться на собственных ошибках и многого другого. Того, чего у кого-то было в избытке, а у меня нет вовсе.
Исключительно важно и еще одно: во всем мире именно богатые имеют возможность заниматься — и занимаются — благотворительностью. А ведь это могучий двигатель науки, искусства и общественного благосостояния. Кто строил в России больницы, приюты, театры, музеи, храмы? Кто жертвовал на школы и университеты? Ведь не нищие же!
В наше время традиция возродилась.
Фильмы, спектакли, книги выходят в свет благодаря бескорыстной помощи тех, у кого есть деньги. Молодой бизнесмен, не так давно окончивший МГУ, помог устоять на ногах замечательному студенческому театру родного университета. Я не знаю, как заработал свои деньги президент солидной московской фирмы, но тратит он их, по-моему, прекрасно: четыреста героев Отечественной войны получают от компании внушительное ежемесячное пособие. Один из выдающихся российских предпринимателей взвалил на свои плечи неподъемный груз: он финансово помогает крупнейшему музею мира, питерскому Эрмитажу, остаться лидером в своей сфере. Кто из нас сумел бы распорядиться своим состоянием с большей пользой для страны?
Богатые тоже люди. Такие же разные, как и мы: добрые и злые, трудяги и казнокрады, щедрые и жадные, отзывчивые и равнодушные. Так не будем мазать их одним миром — пусть каждый получит свое. А самое главное — не будем завидовать. Задушим в себе зависть, пока она не задушила нас.
Время Аксенова
Смерть сделала его имя вновь остро актуальным. Лучше бы он жил! Но долголетие хорошим людям распределяем не мы. Все, что нам сегодня доступно, — это попытаться понять, что с его уходом потеряли.
Аксенов был очень крупным писателем, может быть, великим. Говорят, масштаб художника определяют только потомки. Но талант и значение Василия Аксенова уже оценили миллионы и миллионы современников. А они, на мой взгляд, ничем не хуже будущих жителей России, которые еще неизвестно, какими получатся.
Аксенов был одним из признанных лидеров удивительного поколения шестидесятников, поколения, пробившего широкую брешь в тюремной ограде режима. Что такое диктатура, он знал не понаслышке: и отец его, и мать полной мерой отведали тюремной похлебки. Аксенов отомстил за них способом, доступным писателю, — все его книги воспитывали людей мужественных, внутренне свободных, органически не приемлющих тоталитарность.
Его, пожалуй, больше, чем любого из прозаиков нашего поколения, любила молодежь — и люто ненавидели литературные лакеи, все эти бесчисленные “писатели-коммунисты” и “писатели-патриоты”, всегда готовые лечь под любую власть. Эта корыстная шатия не завидовала огромному таланту Аксенова, но мучительно завидовала его огромной популярности. Писатель никогда не кричал с трибун о своей преданности родине — но именно он по-настоящему любил Россию и сделал необычайно много, чтобы освободить ее от коммунистической оккупации. Он не звал людей на баррикады, не мечтал о новой революции, однако каждый из его читателей, часто не задумываясь об этом, совсем по-чеховски “выдавливал из себя раба”. А диктатура способна командовать только рабами — свободные люди рано или поздно пинком отбросят ее с дороги.
Он был фантастически трудолюбив и разнообразно одарен. Но если попробовать определить главную черту писателя Аксенова, я бы, наверное, назвал уникальную способность улавливать жизненное явление прямо в момент его зарождения. Благодаря этому дару он не только изображал действительность, но и создавал ее: как “тургеневские девушки” возникли сперва в прозе мудрого классика, а потом уж заполонили столичную и губернскую России, так и аксеновские “звездные мальчики” то ли пришли из жизни в его прозу, то ли, наоборот, шагнули в жизнь из его ранних повестей.
Аксенов был русским писателем и хотел жить в России. Но лукавые партийные чиновники всеми доступными им средствами выдавливали его из родной страны. Нынешнему читателю Аксенова непросто будет понять, зачем они это делали: еще не были написаны “Ожог” и “Остров Крым”, еще его проза вполне укладывалась в растяжимые рамки советской литературы, а в него уже были нацелены кривые ружья из-за всевозможных углов. Завистливую ненависть придворных литераторов понять легко — но почему их с таким подловатым азартом поддерживали партийные верха?
Думаю, причина была не столько идеологическая, сколько профессиональная: уж слишком вольно, слишком виртуозно Аксенов владел живым русским языком. И в этом языковом совершенстве носы хитрецов со Старой площади улавливали немалую опасность. Если вспомнить всех советских вождей после Ленина: Сталина, Хрущева, Брежнева, Суслова, Черненко и прочих, у всех у них с родной речью отношения были безрадостные. Сталин писал с ошибками, Хрущева пожалеем, лично дорогой Леонид Ильич всю планету восхищал незабываемой дикцией. Все эти златоусты на трибуне, как утопающий за соломинку, держались за бумажку — а тут какой-то пацан полстраны захлестнул современным, живым, удивительно ярким словом! Легко ли было это терпеть? Любая страница Аксенова напоминала кремлевским старцам о крайне неприятном для них явлении: страна еще отбывала свой лагерный срок, а русский язык уже вышел на свободу.
Когда-то наш великий поэт, словно резцом по камню, выбил формулу: “Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан”. Жизнь показала, что Некрасов погорячился — быть или не быть художнику гражданином, решает только он сам. Для Аксенова гражданское мужество было как дыхание: таким родился, иным быть не мог. Когда, уже в брежневское время, двух наших коллег, Андрея Синявского и Юлия Даниэля, судили за книги, по ритуалу тех времен в Доме литераторов собрали “инженеров человеческих душ” морально добивать новеньких арестантов. В большом зале ЦДЛ шел митинг, мы, кого уже тогда называли “шестидесятниками”, собрались в фойе, на все здание шла трансляция. Слышался тонкий, но гневный голосок Михалкова. А Вася тем временем ходил по фойе и собирал подписи под письмом протеста — первым в новейшей истории страны. Всего набралось шестнадцать автографов. Этот стихийно возникший документ потом назвали “Письмом молодых”, а самих молодых окрестили дурацким термином “подписанты”. Рад отметить, что никто из шестнадцати в дальнейшем не скурвился — поколение “шестидесятников” оказалось на редкость твердым.
Одна ласточка не делает весны, один человек еще не поколение. Но в нынешний горький день, мне кажется, не будет большой ошибкой назвать ту эпоху временем Аксенова. Его книги и его личность очень много значили для нас. Кстати, эпоха оказалась удивительно долгой, по сути, еще не кончилась. Хотя бы потому, что так и не появилось прозаика, романы и повести которого вытеснили бы с полок и публичных, и личных библиотек книги Аксенова. Он не пережил свою славу — слава пережила его. Та слава, для которой он никогда пальцем о палец не ударил, сама пришла, сама осталась, сама нынче стоит у гроба.
Василий Аксенов был одним из творческих лидеров поколения, которое принесло России свободу. Сумеют ли сегодняшние писатели эту свободу удержать?
Хотелось бы верить.
Суверенная дорога на кладбище
Похоже, кризис заканчивается. Америка и почти вся Европа вышли в ноль и даже чуть-чуть приподнялись. Индия и Китай живут так, будто кризиса не было вообще. А мы с вами?
У нас с вами куда сложней. И никто не решается ответственно предсказать, когда кончится в России эта напасть. Оптимисты неуверенно говорят, что мы либо уткнулись, либо вот-вот уткнемся в дно. Пессимисты в ответ вспоминают ехидную фразу Станислава Ежи Леца: “Когда я достиг дна, снизу постучали”. И все чего-то стоящие экономисты с тревогой и надеждой смотрят на Америку: когда у проклятых штатников дела пойдут на лад и в полную силу заработает их экономика, тогда авось и нам улыбнется удача, потому что поднимется цена на нефть. А заодно дотошные специалисты пытаются детально разобраться, почему кризис, начавшийся в США, больнее всего ударил именно по России. Ведь если не осмыслить собственные ошибки, кто защитит нас от следующих экономических катастроф?
Наши придворные политологи быстро сообразили, что в глубоком российском кризисе виноваты, во-первых, либералы, во-вторых, американцы. Но этот диагноз, как минимум, вызывает вопросы.
Дело в том, что в последние десять лет среди наших законодателей, членов Государственной Думы, не было ни одного либерала. Американцы, правда, были, но, насколько мне известно, всего двое: Зюганов и Жириновский. А остальные четыре с половиной сотни депутатов – что делали они? Почему мудрыми законами не остановили сползание экономики?
Боюсь, причины нынешних неприятностей надо искать не на соседней улице, а дома. Российский кризис весь, он носа до хвоста, сугубо отечественного производства.
Есть развитые страны. Есть слаборазвитые, которые нынче из деликатности называют развивающимися. И есть несколько, находящихся на промежуточной стадии. Самые крупные из них — так называемые страны БРИК: Бразилия, Россия, Индия, Китай. Все они, хотя и по разным причинам, играют немалую роль в мировой экономике. Так вот из стран БРИК кризис тяжелее всего прошелся, к сожалению, по России. Корни этой неудачи давно известны, многократно описаны и в силу этого никакого секрета не составляют. В России непомерно велика роль государства в экономике – примерно, в два раза выше, чем в Китае. А государство, как еще в бытность Президентом России заметил Путин, неэффективный хозяин. То есть, говоря проще, чиновники, рулящие экономикой, очень плохо работают и очень много воруют. Эта чиновничья экономика и подвела страну к краю оврага.
По-человечески чиновников понять можно: деньги, которыми они ворочают, чужие. Когда терпит крах частное предприятие, его хозяин разоряется. Когда разваливается государственная контора, чиновник получает выговор. Квартира, дача, все машины остаются при нем. На денежные вклады в Москве или Цюрихе тоже никто не покушается, убытки конторы покрывает бюджет. Чиновник в экономике человек временный. Сегодня командует отраслью или фирмой, а завтра его повысят, или понизят, или передвинут по горизонтали — по большому счету какая ему разница? И волнует его, не куда уйдет, а что унесет с собой. И важно лишь одно: чтобы счета в Москве или Цюрихе регулярно прибавляли в весе. Поэтому в странах с развитой демократией государство старается всюду, где возможно, уходить из экономики. Даже военные самолеты в Америке и Франции строят частные компании. А у государства остается одно, но вполне достаточное право: эти самолеты купить или не купить.
Избыток власти у чиновников породил еще одну суверенную российскую беду — фантастическую по масштабам коррупцию. Никогда и, наверное, ни в одной стране на “государевой службе” столько не воровали. Взятки и откаты стали абсолютно нормальным явлением, при разработке проекта их заранее вносят в смету. И если в западных странах малый и средний бизнес значительно ослабили удар кризиса, в России такой подушки безопасности не оказалось – чиновничий беспредел беспощадно выполол даже те неуверенные ростки народной предприимчивости, которые пробились сквозь асфальт в девяностых. “Не надо кошмарить бизнес!” — в сердцах воскликнул Дмитрий Медведев. Но функционер, развалившийся в кресле под портретом президента и при каждом удобном случае поминающий дорогого Дмитрия Анатольевича, как и прежде, ведет собственную игру: кошмарит бизнес вовсю. Начинающие предприниматели быстро избавляются от иллюзий: чтобы открыть магазин или прачечную, нужна чуть не сотня согласований, а когда их все получишь, открывать дело будет не на что: даже в крохотной сапожной мастерской чиновник с каждой туфельки непременно удержит в свою пользу каблучок.
Есть ли хоть какая-нибудь возможность урезонить чиновника в отсутствие реальной выборности и свободы прессы? Поляки, наши братья по недавнему соцлагерю, кое-что придумали. Об этом стоит рассказать, авось и мы когда-нибудь используем во благо опыт соседей.
В Польше, как и у нас с недавних пор, действует принцип одного окна. Но там зарплата чиновника впрямую зависит от числа положительных ответов. Больше лицензий — больше денег. Если же количество выданных лицензий падает ниже критического уровня, зарплата чиновника урезается вдвое. Выгодно не отказать, а разрешить — для страны с социалистическим опытом это просто революция!
В последнее время российские лидеры неоднократно заявляли, что экономика страны останется либеральной, что собственность, выкупленная государством у терпящих бедствие компаний, будет вновь приватизирована. Вроде бы линия прочерчена четко. И причины понятны: собственность нужна только тогда, когда приносит доход. А предприятие в руках чиновника не прибыль, а сплошной убыток, камнем висящий на бюджете. Так что российские власти действуют прагматично: меньше активов у государства — больше доходов в казну. Но вот что любопытно: вполне разумные, даже вынужденные решения вызвали протест целого ряда политологов. Причем политологов домашних, прикормленных, всегда готовых лечь под любую власть. Тех, что зовут себя державниками. Они настаивают, что уроки кризиса должны быть прямо противоположными: национализация, и только национализация! С чего это вдруг державники встали в оппозицию к власти?
Когда увеличить долю государства в экономике призывают лидеры КПРФ, это понятно: им нужны голоса отставных чиновников, еще недавно влиятельных номенклатурщиков, обиженных на злую судьбу и мечтающих о возвращении сладких времен застоя, о всевластии бюрократии, Госплане, Госснабе, водке по талонам, всеобщем дефиците и длиннющих очередях, в которых стояли все, кроме них. Но державники, профессиональные патриоты, они-то что? Неужели им не жалко родимую страну?
Наверное, жалко. Но — что делать: у них свой маленький бизнес, по которому кризис ударил слегка, а вот благополучный выход из кризиса может ударить сильно. Ведь державники — это цепкое, крикливое и прожорливое меньшинство, не сеют и не пашут, они зарабатывают на хлеб тем, что любят державу. И требуют, чтобы держава тоже их любила. Желательно сильно. Желательно постоянно. Желательно в валюте. Но когда страна на подъеме, в подхалимах нужды нет, ни оды власти, ни поиски врагов не оплачиваются. Зато когда народу плохо, державникам хорошо: только они способны убедить растерянное население, что в пустых прилавках российских магазинов виноваты банки Зимбабве и Гватемалы. Им не важно, что среди развитых стран нет ни одной с чиновничьей экономикой — все равно будут талдычить, что у России своя суверенная дорога на кладбище.
Впрочем, у державников и коммунистов есть один аргумент, нуждающийся в анализе. Они говорят: рынок рынком, а случился кризис, и множество предприятий бросились за помощью к государству. И ведь помогло, наглядно продемонстрировав свое значение.
Все так. Продемонстрировало. Ну и что с того?
Когда в поселке загорается дом, жильцы и соседи на всех своих мобильниках набирают 01. На сверкающих машинах приезжают пожарные и гасят все, что могут погасить. После чего, выслушав благодарности и выпив свой законный стакан (если водка погорельцев не сгинула в адском пламени), возвращаются на свою каланчу до следующего чрезвычайного происшествия. Никому и в голову не придет требовать, чтобы отныне пожарные становились нашими вечными начальниками и хозяевами уцелевшего скарба. В конце концов, мы их для того и содержим, чтобы в случае чего являлись по первому вызову.
Государство по сути своей та же пожарная команда в масштабах страны. Не царь, не хозяин народа, а просто необходимое ведомство на случай землетрясения, наводнения, эпидемии, недорода или, не приведи Господь, войны. Ради подобных неприятностей мы и содержим полтора миллиона чиновников, которые и составляют наше государство. Ибо государство — это не народ, не страна, а всего лишь аппарат управления.
Кризис — такое же чрезвычайное происшествие, как эпидемия, война или пожар. И российское государство, надо отдать ему должное, чтобы помешать этому пожару разгореться, не пожалело денег, помогая банкам и крупным компаниям. Отметим точности ради, что большинство этих банков и компаний было как раз государственным или с большим участием государства. Но все равно спасибо — обошлись без хаоса, без лишней паники, без массовых банкротств. Особый поклон бережливому Кудрину, который припас на черный день сотни миллиардов долларов, не дав растащить их державникам, постоянно ошивающимся возле государственной казны.
Но вот вопрос: что же это за деньги, позволяющие нам смотреть в будущее с умеренным оптимизмом? Мы их привычно именуем государственными. Но ведь ни один чиновник не бурит землю и не стоит у станка, само государство ничего не зарабатывает. Эти деньги оно изымает у народа в форме налогов, акцизов, таможенных сборов и даже штрафов: гаишник, наказывая нас за превышения скорости, отдает власти все, что уже не лезет в собственный, доверху набитый карман. Бюджет, резерв, золотой запас — все это наша законная страховка, и мы в случае беды вправе не просить, а требовать помощь у власти. Иначе для чего мы ее содержим? И нужно никогда не забывать, что все деньги, которые позволили стране относительно спокойно пройти острый период кризиса, не с неба упали – их заработала либеральная российская экономика.
Хочется надеяться, что лидеры страны сделают правильные выводы из кризиса и постараются, чтобы в свободной России предпринимателю было просторно, а чиновнику тесно. А державникам все-таки не удастся столкнуть страну на ухабистую дорогу, ведущую к кладбищу.
Лидер несуществующей оппозиции
Я плохо ориентируюсь в Интернете. Нажимаю по наитию на разные кнопки. Иногда выскакивает кое-что любопытное.
Недавно, например, наткнулся на полторы сотни комментариев, посвященных действующему Президенту России. Несут Медведева со страшной силой! Правда, Путину достается еще больше.
Мне нравится, когда ругают власть. От вечных похвал она становится ленивой, вороватой и бездарной, вырождается, как выродились коммунисты к началу девяностых. А главное, если власть публично бранят, значит, в стране еще можно дышать, еще не весь кислород подгребли под себя чиновники. Но кое-что в прочитанном меня насторожило.
Скажем, упрекают Медведева в банальности. Сказал, что свобода лучше, чем несвобода. Кто же этого не знает! Или без конца призывает бороться с коррупцией, а толку? Ну, посадили пяток или десяток взяточников — а их же сотни тысяч! И вообще, что реального сделал президент за время своего правления?
Да, сделал не так уж много. Но простое чувство справедливости заставляет задать вопрос: а много ли может глава государства? Он же не Бог, всего лишь президент. При этом не стоит забывать, что он вошел в главный кабинет страны при самых неблагоприятных обстоятельствах.
Конечно, из трех президентов независимой России тяжелее всех было Ельцину: ему досталась разваливающаяся страна, нулевая экономика, “деревянный” рубль, пустые прилавки, длиннющие очереди за водкой и спичками, никакого аппарата управления, огромные долги и ни единого цента в казне. Но Борис Николаевич вошел в Кремль как герой. Все помнили ГКЧП, полный набор высокопоставленных чиновников, включая всех без исключения силовиков, войска на улицах Москвы — а против них один Ельцин на безоружном митинге у Белого дома. И все видели, как он бесстрашен, а у них руки дрожат. За первым Президентом России стоял народ, и это позволило ему провести предельно необходимые и столь же непопулярные реформы. Сегодня мы забыли, что такое дефицит, очереди, нищета и безгласность – за это Ельцин заплатил всем своим авторитетом, но заплатил только потому, что у него этот авторитет изначально был.
Путин тоже вошел в Кремль победителем. Ему не удалось “замочить в сортире” всех террористов, но он сумел, хоть далеко не идеальным способом, вывести страну из, казалось бы, бесконечной чеченской бойни. Да, и сегодня на Кавказе то и дело стреляют и взрывают — но полномасштабной войны все-таки нет. И выборы он выиграл при реальной конкуренции. Эта массовая поддержка позволила выстроить жесткую вертикаль власти: миллионы людей верили президенту на слово, и любое его предложение одобрялось без обсуждения. К тому же он получил страну на подъеме, рыночные реформы девяностых в двухтысячные дали весьма неплохой урожай. Да еще и повезло: цена на нефть увеличилась в двадцать (!) раз, и нефтедоллары позволили затыкать все дыры в экономической политике и оплачивать все социальные проекты. Не случайно рейтинг Путина до сих пор достаточно высок.
Медведев же еще до выборов был поставлен в максимально невыгодное положение.
Помните, как настойчиво и горласто уговаривали Путина баллотироваться и на третий срок, и на все последующие? А когда Путин жестко сказал, что менять Конституцию не станет, чиновники, вросшие в вертикаль власти, и державники, “жадною толпой стоящие у трона”, сделали все, от них зависящее, чтобы в стране ничего не менялось, чтобы при них оставались их должности, их влияние, их “откаты” и взятки. Открыто утверждалось, что будущему президенту светит срок в полгода, от силы год, а потом все вернется на круги своя. Некие доброхоты созвали шумную тусовку, объявившую Путина “национальным лидером”. Тусовка не имела ни полномочий, ни авторитета, что за титул “национальный лидер” знал только полковник Каддафи, лидер Ливийской Джамахирии. В Российской Джамахирии слово не прижилось, но сомнение осталось: если у страны есть реальный лидер, зачем нужен еще и президент? Медведеву приклеили двусмысленное звание “преемник” — словно его обязанность не определять политику страны, а лишь послушно продолжать то, что делалось прежде. Некий историк в рясе несколько раз выступил по ящику, поставив в пример России Византию, где руководителей не выбирали, а назначали — его не смутило, что сам термин “византизм” означает лицемерие, дворцовые интриги и продажность власти. А один из холуйствующих политологов высказался совсем уж паскудно: “Медведев тут есть некое прилагательное к слову Путин”. Очень интересная идея — будущему президенту великой страны предлагалось стать “прилагательным”!
А кстати, почему Путин все же не прислушался к холуям и не стал менять Конституцию – ведь так легко было! Половину правды обнародовал сам Путин. Он сказал примерно вот что: нельзя менять Основной закон под конкретного человека, да и за два срока президент попросту устает, глаз замыливается, трудней реагировать на новое — лучше влить в государственную систему свежую кровь. Убедительно. А вторая половина правды — это уже мое предположение — заключается вот в чем. За восемь лет высший чиновник государства обрастает колоссальным слоем персонажей, которые просто не дают работать. Это подхалимы, те же державники, честолюбцы, которых он когда-то имел неосторожность похвалить, журналисты, в свое время оказавшие ему услугу и теперь рассчитывающие на ответную. И, наконец, просто хорошие люди, бывшие одноклассники, однокурсники, друзья, назначенные его распоряжением на должность, с которой, как выяснилось, не способны справиться. Плохого человека уволить легко, а хорошего? Президент тоже человек, и сердце у него не камень. Вот и нужен стране новый руководитель, не связанный ни с чиновниками, ни с державниками, ни с подхалимами из СМИ, никому ничем не обязанный — ему будет куда легче расчистить от гнили и трухи замусоренный за два срока государственный аппарат.
Был ли у Путина такой мотив? Думаю, что был.
А почему именно Медведев?
Достоинств множество. Молод. Хорошо знаком. Достойный послужной список: профессиональный юрист, преподаватель университета, работал с известным демократом Собчаком. И что, может быть, решило – не из “органов”: два чекиста подряд был бы уж очень очевидный перебор. Вполне качественная биография, у половины европейских лидеров приблизительно такая. И в “Восьмерке”, и в “Двадцатке”, а ему ведь там работать, будет “социально близким”.
“Толпа у трона” смирилась с кандидатурой, но жестко определила, чем новому президенту предстоит быть: “прилагательным”.
Я не политолог, я писатель. И прекрасно понимаю, что можно придумать любой сюжет. Но можно ли придумать любую психологию? Придумать-то можно — вот только реальный человек эту придумку разнесет на клочки.
Самый простой вопрос: захочет ли президент великой страны жить марионеткой? А если даже захочет — сможет ли? Ведь он регулярно встречается с главами других стран, и многие проблемы приходится решать на месте: задан вопрос, давай ответ. Ну и что — достать мобильник и извиниться: мол, потерпите полчасика, я должен получить ориентировку? Неважно, чего хотели от кандидата до выборов, неважно, на что соглашался он сам — жизнь заставит президента номинального стать президентом настоящим. Вспомните Брежнева: уж каким казался слабаком, а прошел год-другой, и не очень-то им вертели хитромудрые соратники.
Что же диктует жизнь нынешнему Президенту России?
Получил страну на ходу, стабильность, спокойствие, никаких социальных взрывов. Но проблемы набухают одна за другой, и уже ясно виден тупик в конце туннеля. В экономике – нарастающее отставание ладно бы от Америки, так ведь и от Кореи, и от скромной Португалии. Никаких союзников — если и любят, то недолго и за деньги. Коррупция превзошла все мыслимые размеры, чиновники не боятся ни Бога, ни черта, ни прокурора, да прокурор и сам хапает в обе руки. Как со всем этим справиться? В странах устоявшейся демократии власть жестко контролируется гражданским обществом, с помощью свободной прессы оно борется с коррупцией и прочим беззаконием на всех этажах. У нас, наоборот, общественные организации жестко контролируются чиновником, прессой рулит опять же чиновник, телевидение прислуживает власти, на всех каналах сплошной Кургинян. Парламент, обязанный проверять каждый шаг правительства, без проволочек штампует все, спущенное “сверху”.
Чтобы родилась истина, нужен спор. Оппонент в дискуссии не враг, а соавтор. Но с кем спорить сегодня власти? Оппозиции в стране нет. Коммунисты даже не тянут страну назад, они лишь делают вид, что тянут, чтобы не лишиться голосов отставной номенклатуры, а вместе с ними депутатских зарплат. ЛДПР весь вечер у ковра. Была надежда, что вместе со “Справедливой Россией” появится вторая “партия власти”, способная всерьез конкурировать с первой. Но Путин в последний момент не решился на обязывающий шаг — он одолжил свой рейтинг “Единой России”, и Дума стала тем, чем стала. Когда наш интеллигентный спикер заявил, что парламент не место для дискуссий, он, к сожалению, сказал чистую правду: о чем и с кем спорить в таком парламенте? Правда, есть еще уличная оппозиция — но кто ее слушает и кто слышит? Разве что милиция со своими безотказными “воронками”…
Судьба не дала третьему Президенту России времени на вживание в должность: на него сразу обрушились две тяжелейшие проблемы. С авантюрой Саакашвили Медведев справился, время показало, что достаточно успешно, не факт, что можно было сделать это лучше. А как совладать с кризисом? Растратить заначку и молиться, чтобы напасть не повторилась? Но Бог вряд ли услышит ленивого. И дальше что делать? Менять экономику страны или оставаться сырьевым придатком не только Европы, но и Китая?
В Интернете Медведева обвиняют в том, что он только говорит. Но ведь слово президента — это уже дело. Кстати, его несут по кочкам в Сети именно потому, что он защитил свободу нового СМИ в момент, когда державникам совсем было удалось втащить в Интернет цензуру. Помните предельно резкую формулировку Медведева “Не надо кошмарить бизнес!”? Фраза? Да. Но скольких предпринимателей спасла она от корыстных чиновничьих проверок! Для беседы о печати Дмитрий Анатольевич выбрал в собеседники редактора самой оппозиционной из центральных газет – а ведь встреча с президентом что-то вроде охранной грамоты для конкретного печатного издания и знак для остальных. Жестко критикует правительство за симуляцию борьбы с коррупцией, за то, что после всех инновационных деклараций экономика страны остается сырьевой. Не так уж сильно все это отличается от того, что кричат на улицах митингующие, прежде чем их разгонит ОМОН. А когда Медведев говорит, что свобода лучше, чем несвобода, это ведь не в пустом зале произносится, а в густо населенном пространстве, где ежедневно политологи, социологи, председатели и президенты всевозможных комиссий, комитетов, институтов и движений талдычат, что свободу придумало ЦРУ, что наш народ до нее не дозрел и никогда не дозреет, что достоинство настоящего патриота состоит исключительно в послушании начальству.
В странах с устойчивой демократией место президента – над схваткой партий, мнений, общественных движений и социальных проектов. А если в России все это, как нынче принято выражаться, на уровне плинтуса?
Пару лет назад политолог Павловский публично озаботился трудоустройством Путина по истечении его президентского срока и предположил, что тогда он станет лидером оппозиции. Идея была не глупая: самый рейтинговый политик страны вполне мог бы стать серьезным оппонентом власти в совместном поиске истины. Не состоялось: Путин и сегодня влиятельнейший представитель как раз власти. А реальной оппозиции, сильной, независимой и перспективной, в России, увы, нет. Оппозиции нет, а лидер оппозиции есть: президент страны как раз и занял свято место, которое было пусто. В меру своих небезграничных возможностей пытается убедить сограждан, что свобода лучше несвободы. Услышат ли его сограждане?
Мне уже приходилось цитировать журналиста из Владимирской области А. Петрухина. Процитирую еще раз.
“Эта деревушка состояла из двух очень непохожих частей. На одном берегу тихой речки — крепкие, добротные дома с кирпичными завалинками, большими садами, с погребами, в которые спускаешься по лестнице и где внутри проведено электрическое освещение…
На другом же берегу, в другой части той же деревни, дома — кособокие развалюхи среди неряшливых огородов, и на всем, что я видел в этих домах, лежала печать убожества и нищеты. Эта часть деревни до 1861 года была “владельческой” и принадлежала нескольким помещикам. А за рекой жили свободные крестьяне.
— С тех пор все так и сохранилось?
— Ну что вы… В 1943 году вся деревня сгорела. Через нее три раза проходил фронт…
Вот так! Дома сгорели, трижды фронт проутюжил деревню, а психология осталась, и потомки свободных и крепостных (в четвертом поколении!!!) отстроили свои дома так, как и заложено в их сознании”.
А дальше автор статьи говорит о чувстве страха, “которое не позволяет освободиться от генетической памяти крепостного крестьянина, трусливого “совка”, раба советско-российского чиновничьего произвола”.
Под каждым словом А. Петрухина готов подписаться.
Когда-то великий Чехов “по капле выдавливал из себя раба”. У Антона Павловича получилось. Хочется верить, что и у нас с вами получится. Потому что, как сказал лидер нашей несуществующей оппозиции, “свобода лучше, чем несвобода”.
Пора выходить из войны
Юбилей Победы отметили, как положено: парад, торжественные речи, подарки ветеранам, венки к памятникам, песни военных лет. Праздник завершился великолепным салютом.
Праздник завершился — а дальше что? Какими окажутся будни? Какой вывод можно сделать из юбилея?
Парад, салют, тем более речи — это все обычно, норма для каждой годовщины. А что-нибудь новое на этот раз было?
Да, были новшества.
Первое, пожалуй, вот что. Незадолго до праздника поставили наконец точку после многолетней тяжелейшей распри вокруг так называемого “катынского дела”. Открыто признали, а точнее, подтвердили признанный ранее факт: польских офицеров в Катыни убили расстрельщики из НКВД по прямому указанию Сталина. Польской стороне передали копии еще недавно секретных документов.
Второе. На военный парад по случаю юбилея были приглашены, и не в качестве гостей, а в качестве участников, солдаты и офицеры наших союзников по антигитлеровской коалиции. Когда-то вместе воевали, теперь вместе прошли маршем по Красной площади. И то, что нынче эти страны входят в НАТО, общее прошлое не отменило.
И, наконец, третье. Погоны и усы генералиссимуса, которыми перепуганные московские власти обещали к юбилею Победы украсить столичные улицы, ни на ГУМе, ни на Центральном телеграфе, ни в прочих приметных местах не появились. Утратили чутье наши градоначальники: хотели угодить, да не угадали. Пришлось давать задний ход.
Из всех этих разнородных явлений я бы рискнул сделать один общий вывод: Россия выходит из войны. Наконец-то выходит. Еще не свершилось, но, как говорится, процесс пошел.
Во Второй мировой страны воевали по-разному и выходили из войны по-разному. Даже День Победы у каждого свой. Наши западные союзники празднуют Победу 8 мая, когда Германия капитулировала, как говорится, по факту. Для нас памятный день — девятое, когда подпись под актом поставил Жуков. А в Голландии День Победы свой — 5 мая. Почему так, спросил я тамошнего шестиклассника. Он объяснил: пятого мая сорок пятого года маленькую Голландию освободили американские и канадские войска. Про наш День Победы мальчик из Амстердама не знал ничего. Я не возмутился только потому, что еще до того попробовал выяснить у студентов-журналистов, что они знают о войне на Тихом океане. Оказалось, тоже ничего. А ведь война была кровавая, миллионы погибли.
Есть грустная пословица о человеческом эгоизме: своя рубашка ближе к телу. И ведь правда ближе — даже окровавленная рубашка.
Может, пришла пора собрать непредвзятых специалистов из всех воевавших стран, чтобы написали наконец общую историю общей войны, в которой никто не будет забыт и ничто не забыто? Если сведем все войны в одну войну, все победы в одну Победу, всех погибших в одну общую память — тогда, может быть, самая трагичная из всех трагедий перестанет так резко болеть.
Каждая война оставляет после себя множество неразвязанных и неразрубленных узлов. Любая победа для кого-то поражение, и нет гарантий, что затаенная обида когда-нибудь не взорвется, как до сих пор взрываются мины, зарытые в сороковых годах прошлого века. Любое территориальное приобретение для кого-то потеря. Чуть заметный холмик в лесу или кочка на болоте для одних след заклятого врага, который не грех и мусором забросать, а для других — дорогая могила, тревожащая совесть и требующая хоть скромного памятника. Что уж говорить о преступлениях, которые в войну кто только не творит, потому что сама война по своей природе преступна. Поэтому послевоенное покаяние вовсе не унижение, а естественное желание шагнуть от зла к добру, очистить душу от всего налипшего.
Парадоксально, но нынешний гневный вопрос наших соотечественников: кто, в конце концов, выиграл войну? — имеет грустный ответ: войну выиграли проигравшие. Немцы, граждане не только полностью разрушенной, но и на полвека разделенной страны, живут сегодня лучше победителей, Германия — самый успешный экспортер планеты. Почему? Да потому, что немцы покаялись, не перед победителями, а перед собой, буквально выблевали нацизм, перестали молиться на силу, на державное величие — и заслужили уважение соседей, которого не добьешься ни лютой бомбежкой, ни танковой атакой. “Высшую расу” презирали и ненавидели, а к честным работягам с симпатией относятся во всем мире. Япония потеряла все свои амбициозные планы, у нее даже нормальной армии нет, зато японская экономика нынче вторая на планете. Проигравшие первыми попрощались с войной, и вся их энергия пошла на работу, на мирную жизнь, вообще на жизнь. У них жизнь и сложилась.
А вот у победителей дела обстоят похуже. Можно спорить, почему так быстро развалилась антигитлеровская коалиция, почему “горячая война” почти сразу переросла в “холодную”. Но одна из причин лежит на поверхности. И западные союзники, и советские люди ожидали, что на радостях от Победы сталинская диктатура ослабит удавку на горле собственного народа. Не дождались. Но легко ли дружить со страной, где годами держат под ружьем многомиллионную армию, где волны арестов следуют одна за одной, где пленные, освобожденные из гитлеровских лагерей, тут же отправляются в лагеря сталинские, где лидеров вроде бы братских стран бросают в тюрьму или ставят к стенке? Борьба за власть на планете дорого обошлась победителям: для Америки гонка вооружений стала разорительной, для Советского Союза — губительной.
Семь десятилетий назад страны антигитлеровской коалиции, как это часто случается в политике, объединил общий враг. 9 мая этого года солдаты государств, победивших фашизм, после долгого периода раздора вместе прошли парадом по Красной площади. Может, вопреки скептической пословице, эта первая ласточка все же сделает весну? Тем более что у бывших союзников опять страшный общий враг. Две бомбы, взорванные в московском метро, потрясли страну. Не хочется думать, что случилось бы, если бы бомбы эти были атомные. А террористы, увы, все ближе подбираются к ядерному оружию.
Профессиональные патриоты, убежденные, что за громогласную любовь Россия обязана поставить их на жирное довольствие, подняли настоящую истерику по поводу Катыни. Мол, зачем было говорить правду, когда столько лет вполне успешно врали? В войне погибли миллионы людей — кому интересны на этом фоне двадцать тысяч расстрелянных поляков? Как говорилось в старом фильме, наплевать и забыть.
Увы, забыть все равно не получилось бы.
Две соседние страны связывает общая драматическая судьба. У России к Польше свои счета. У соседей к нам свои — четыре раздела Польши как четыре рубца на памяти. Но про это давно сказана вся правда, а правда лечит. Катынь же все минувшие годы для обеих стран была как заноза в сердце. Говорят, война заканчивается, когда похоронен последний солдат. Для поляков Катынь как раз и была последним непохороненным солдатом. Накануне годовщины Победы этот солдат был похоронен с честными почестями, с правдивыми речами, с горечью, объединившей два народа. Идеологическая война, принесшая столько бед обеим странам, получила наконец шанс закончиться.
В дни юбилея лидеры России, кажется, впервые за последнее десятилетие недвусмысленно определили место Сталина в истории, в том числе и в истории войны. Сталинистам осталось только визжать в маргинальных газетенках и в Интернете. Они и визжат. Слова разные, общий смысл один: зачем трогать усача? Какой был, такой был, тут ничего не переделаешь. Но существует красивая легенда о великом полководце, одолевшем злобного врага, — так не лучше ли не рушить ее, а использовать для патриотического воспитания молодежи? Зачем ворошить прошлое?
А в самом деле зачем? Костер погашен, пепел остыл. История — наука не идеальная, что-то забывается, даже о древних князьях мы знаем не то, что было в реальности, а то, что сочинил летописец, нанятый сыном или внуком усопшего. Столько лет прошло, диктатор давно похоронен — кому нынче нужна правда о Сосо Джугашвили?
Копаться в остывшей золе — занятие не самое приятное. Но как обойтись без этого? Ведь узаконить сказку о мудром кремлевском стратеге — значит предать миллионы советских людей, предать народ, который на деле выиграл войну. Как, не трогая Сталина, объяснить нынешним россиянам страшные факты минувшей бойни?
К июню сорок первого года Красная армия численно была равна немецкой, а по техническому оснащению, по количеству танком, самолетов и орудий превосходила ее в полтора, в два, в три раза. Почему же немцы за четыре месяца дошли до Москвы? Гениальному полководцу досталась бездарная армия? За войну в плен попали пять с половиной миллионов наших солдат и офицеров. Почему — неужели из-за трусости? Главнокомандующий сказал, что у нас нет пленных, есть предатели. Он что, был прав? Или было иначе, и предатель, уничтоживший перед войной почти весь высший и средний офицерский состав армии, сидел в Кремле? А фронтами командовали кавалерист Буденный, кавалерист Тимошенко, политрук Ворошилов и над ними партийный чиновник Сталин: с таким руководством любая армия будет терпеть поражения. У пленных, после освобождения брошенных в сталинские лагеря, есть потомки. Что им думать об отце, деде или прадеде — гордиться или стыдиться? Всякая ложь о прошлом бросает слишком грязную тень на настоящее.
Наши бывшие союзники, да и противники тоже, давно похоронили своих погибших, поставили памятники, на стенах скорби написали все имена. У нас же до сих пор по лесам и болотам разбросаны останки тысяч и тысяч защитников родины. Не похоронены, не названы поименно, даже не подсчитаны. Годы минули с тех пор, как ушли маршалы Победы, один за другим уходят ее рядовые. И лукавые “державники”, уже не опасаясь презрения фронтовиков, пытаются “перевоевать войну”, убедить нынешнего читателя, что не так уж безмерны были потери и вообще лучше о них забыть, что Победа ковалась не в окопах, не в землянках, а только в главном кремлевском кабинете. В очередной раз у народа пытаются украсть его подвиг.
В хаосе страшной войны далеко не каждый мог распоряжаться собой. Как умел, так и жил, как пришлось, так и умер. Героями были миллионы людей, и уж точно все погибшие. На фронте или в тылу, от пули или от голода, в госпитале или в плену, в гитлеровских или сталинских лагерях — все они отдали жизнь за народ. И все достойны светлой памяти. И все прошлые и будущие салюты — в их честь.
Война закончилась шесть с половиной десятилетий назад. Все страны вышли из нее, а Россия задержалась. Теперь время пришло. Пора раскрыть все секретные архивы. Пора помириться с бывшими союзниками и бывшими противниками. Пора назвать всех предателей, какие бы погоны они ни носили. Пора вернуть народу его подвиг. Пора воздать должное всем погибшим.
Пора выходить из войны.
Король и свита
Неладно что-то в шахматном королевстве. Здорово неладно.
С одной стороны, все вроде бы нормально, как всегда. Проводятся турниры. Играются матчи. Быстрые шахматы — пожалуйста. Блиц — вот он. Все на месте, и везде свои чемпионы.
Но задайте рядовому или даже “продвинутому” любителю шахмат самый элементарный вопрос: а кто нынче на планете шахматный король? Восемь из десяти не ответят. Чемпионов много, меняются быстро, порой даже в глазах рябит: Пономарев, Халифман, Ананд, Касымжанов, Топалов. Но кто чемпион чемпионов, бесспорный лидер? Я и сам не знал, пока пару недель назад не услыхал из ящика (там Владимир Познер беседовал с Кирсаном Илюмжиновым) не слишком уверенно произнесенное имя: сегодня чемпион мира индийский гроссмейстер Виши Ананд. Что же, достойный человек, замечательный шахматист, на сегодняшний день имеет четвертый рейтинг. А у кого первые три? Не знаю, посмотрите в Интернете. А кто сильнейший игрок планеты? Наверное, все-таки Гарри Каспаров.
Еще сложнее обстоят дела в женских шахматах. При всей любви и к женщинам, и к удивительной древней игре я не знаю, кто нынче чемпионка. И не слишком по этому поводу переживаю, потому что точно известно и не подлежит сомнению, кто из прекрасных дам лучше всех в мире играет в шахматы: венгерка Юдит Полгар уже много лет вне конкуренции.
Вот такая странная ситуация: у чемпионов одни имена, у лучших шахматистов другие.
В театральном мире существует проверенный временем принцип: на сцене короля играет свита. Нынче в шахматах легкая неразбериха: сцена забита свитой, а кого играть, она толком не знает.
Начиная с великого Стейница, в шахматах существовал строгий рыцарский порядок: на трон всходил только тот, кто в честном поединке одолевал предыдущего короля. Случайности исключались, да их за полтора века практически не было. Чемпион мог проиграть в силу каких-либо временных обстоятельств, но у него оставалось право на матч-реванш, и трижды шахматные короли, Алехин и Ботвинник, возвращали себе корону.
Очень показательный случай произошел, когда Роберт Фишер, самый экзотический чемпион мира, после долгих уговоров все же отказался защищать свой титул по той же схеме, по которой завоевал. Шахматным королем был объявлен претендент — Анатолий Карпов. Что же он сделал после инаугурации? Он не захотел быть назначенным чемпионом и сразу начал переговоры о матче с Фишером на свой страх и риск (а в эпоху диктатуры и страх, и риск были достаточно велики). Вмешалось высшее советское руководство, и матч, которого без преувеличения ждал мир, не состоялся. Но порыв к честной игре остался и в нашей памяти, и в истории шахмат, а право короля на трон подтвердили десятки выигранных турниров.
Сегодня мир к шахматным проблемам удручающе безразличен. Нынешний матч на высшем уровне далеко не сразу нашел пристанище. По идее ему положено проходить в нейтральной стране, но нейтральные страны проявили к предстоящему сражению досадное равнодушие, и пришлось взывать к патриотизму сограждан одного из участников — в результате Топалов играл дома, а Ананд в гостях.
Когда сражались Ботвинник с Талем, Спасский с Фишером, Карпов с Каспаровым, каждый ход могучих соперников обсуждался на ста языках. А сегодня? Сегодня наше телевидение регулярно ведет детальные репортажи с соревнований по покеру. Шахматы не показывают. Может, покер — более интеллектуальное занятие?
Падение интереса к королевской игре многие ведущие шахматисты современности связывают с реформами нынешего президента ФИДЕ, нашего соотечественника Кирсана Илюмжинова. Кто же он, глава администрации Калмыкии и многолетний топ-менеджер мировых шахмат? Осторожный чиновник, способный засушить все, к чему прикасается? Хитрый коммерсант, стремящийся из любого поста извлечь выгоду? Мелкий честолюбец, которому лишь бы должность, все равно какая? Бездельник в важном кресле? Неудачник, который, может, и хочет как лучше, а получается как всегда?
В том-то и дело, что ничего похожего! Кирсан Илюмжинов — один из талантливейших наших политиков, образованный, остроумный, авантюрный, легко схватывающий новое. Удачливый бизнесмен, он потратил на шахматы кучу собственных денег. Талантливый организатор, он добился того, что число шахматных федераций в мире значительно выросло. Он воплотил в жизнь идею Остапа Бендера, построив в окрестностях Элисты настоящие Нью-Васюки. Мало того, в славном городе Рио-де-Жанейро он то ли поставил, то ли вот-вот поставит памятник Остапу, величайшему мастеру комбинации всех времен и народов. Чего еще требовать от лидера?
И если авторитет шахмат в мире упал, причины надо искать не в личных качествах президента ФИДЕ. Видимо, ошибка заложена в самой стратегии его реформ.
Мне кажется, дело вот в чем.
О горах судят по вершинам. О видах спорта тоже. Кто нынче олимпийская чемпионка по прыжкам с шестом среди женщин? Напрягайтесь сколько угодно — не вспомните. Зато каждый рекорд Лены Исимбаевой привлекает к не самому массовому виду спорта внимание миллионов людей. А что происходит в прыжках с шестом для мужчин? А кто его знает! Прыгунов хватает, но что толку, если ни один из них не Бубка: его фантастический рекорд не побит до сих пор, и не так уж интересно, что происходит там, внизу.
В любом виде творчества постоянно идет поиск. Без эксперимента нет пути вперед. Но фундамент творчества консервативен. Каждый гениальный скрипач от Паганини до Когана создавал свой мир в музыке — но скрипка оставалась скрипкой. Великие трагики сменяют друг друга, но каждый проверяется ролью Гамлета. Чтобы сравнить талант разных спринтеров, нужен секундомер, одинаковое покрытие дорожки и даже одинаковая сила ветра. В свое время лучше всех играл блиц мастер Чепукайтис. Но его никто не объявлял первым шахматистом планеты, что никак не умаляло его успехов. Просто Ботвиннику свое, Чепукайтису свое. Только герой Высоцкого, успешно сыгравший с Талем в преферанс, очко и на бильярде, мог претендовать на корону Ласкера и Алехина. Всем прочим соискателям высшего титула приходилось подниматься по той же крутой лестнице, по которой восходили к трону их предшественники.
Время от времени в стране и мире предпринимались попытки решительным рывком осовременить традицию, привести ее в соответствие с нашей торопливой эпохой. Однако новациям в разных сферах творчества (а большой спорт всегда творчество) редко сопутствовала удача. Примеров тому достаточно.
Футбольные фанаты постарше помнят, как спортивные боссы, измученные переигровками ничейных матчей на кубок, предложили усовершенствовать систему: пусть соперники играют лишь один решающий матч, при равном счете играют дополнительное время, а если и тут разойдутся миром, нужно кидать жребий. Ценное новшество загубили ехидные юмористы, они предложили поступать еще радикальней: вместо долгой возни на поле просто кидать монетку, и тот, кто угадает орла или решку, и станет обладателем кубка.
В свое время некий советский винодел-новатор решил превратить коньяк из непомерно дорогого буржуазного деликатеса, отрады высших чиновников, в доступный пролетарский напиток, ускорив и резко удешевив производство. Вместо многолетней выдержки в дубовых бочках он предложил засыпать в емкости со спиртом дубовую стружку, а через три месяца то, что получится, называть коньяком. Назвать-то назвали. Но неблагодарный пролетариат предложил довести идею до логического конца: мол, если стакан самогона зажевать стружкой, вкус получится примерно такой же. В результате пришлось вернуться к традиционному методу, и рабочий класс, как и прежде, пил божественный напиток только устами своих лучших представителей.
Пусть простит меня уважаемый Кирсан Илюмжинов, но нокаут-система с блицем в финале чем-то напоминает мне подбрасывание монетки или коньяк на стружках. Чемпионы управы или префектуры пусть в свое удовольствие гоняют лихие пятиминутки. Но к определению лучшего шахматиста планеты стоит подходить более ответственно. Корона, которая легко переходит с головы на голову, уже не корона, а тюбетейка.
Я слышал, что вскоре предстоят выборы нового — или ненового президента ФИДЕ. Пишут, что основных претендентов двое: Кирсан Илюмжинов, действующий президент, и Анатолий Карпов, один из величайших шахматистов в истории. Не мне судить, кто из них будет полезней на высоком посту, у каждого свои достоинства. Говорят, за Кирсана Илюмжинова высказываются десятки шахматных федераций, вплоть до Верхней Вольты. Говорят, кандидатуру Карпова поддерживает его многолетний непримиримый соперник за доской, шахматный гений Гарри Каспаров. Не знаю, чье мнение окажется весомее. Может, спортивную проблему стоит и решать по-спортивному? Пусть, например, Каспаров даст сеанс одновременно игры руководителям федераций — кто победит, тот и прав.
Я как драматург, то есть человек причастный к миру театра, рискну высказать одно соображение.
В театре первое лицо директор, даже главного режиссера приглашает на работу именно он. И за кассой следит, и, соответственно, репертуар подбирает. Но есть театры великие, с неповторимым творческим обликом. И там все решает человек творческий, художественный руководитель: Товстоногов в БДТ, Любимов на Таганке, Ефремов в “Современнике”, Захаров в “Ленкоме”. Мне кажется, сегодня шахматный мир нуждается не столько в решении финансовых проблем (что, естественно, тоже необходимо), сколько в определении творческой стратегии на годы и десятилетия вперед. Нужно возродить интерес к королевской игре, вернуть званию чемпиона его высочайший авторитет — тогда, думаю, не ФИДЕ станет ходить по спонсорам с протянутой рукой, а меценаты сами выстроятся в очередь. Мастеров сейчас тысячи, гроссмейстеров сотни. Но чтобы внимание зрителей было постоянно приковано к мировой шахматной сцене, вся эта огромная свита должна играть подлинного, неоспоримого, всем человечеством признанного короля. Когда такого монарха нет, свита начинает играть саму себя. А это уже скучно.
БОЛЬШЕ, ЧЕМ ПОЭТ
О деятелях культуры нынешние СМИ вспоминают редко. Конкретно – раз в десять лет, по причине юбилеев. И, естественно, в тех неизбежных случаях, когда о человеке положено говорить или хорошо, или ничего, хотя ему уже все равно: и от хулы не поморщится, и от похвал не загордится. Впрочем, иногда происходят события, когда художник кисти, или сцены, или слова становится интересным вне расписания.
Несколько дней назад стало известно, что высшую литературную премию страны присудили поэту Евгению Евтушенко. Не знаю, много ли добавит эта награда к фантастической славе Евтушенко. Но радует знаковость события – Бог даст, безвозвратно прошли времена, когда золотыми звездами Героев труда одаривали Грибачева, Софронова, еще кого-то наглухо забытого, но уж никак не Твардовского. Если за литературные заслуги награждают поэта, а не холуя власти, значит, что-то важное в стране меняется к лучшему.
В торжественной обстановке Евтушенко смотрится странно, примерно, как штык на обеденном столе: не тот темперамент, не тот склад таланта, да и судьба не та. Завистливая брань всегда была привычней поэту, чем хвалебная речь. Впрочем, подозреваю, что и сейчас коллеги не упустят случая чем-нибудь разбавить бочку меда. Вот и солидная газета “Коммерсант” не без ехидства заметила, что присуждение премии Евтушенко жест символический, мол, лучшие свои стихи поэт написал несколько десятилетий назад – так почему награждают сегодня? Тонко замечено. Но ведь и правительство можно понять – традиция! Вот и Булата Окуджаву, когда он писал большинство своих гениальных песен, чиновники азартно травили всем государством, а памятник поэту поставили лишь после смерти. Конечно, справедливей было бы наоборот: сперва ставить памятник, а потом уже травить. Но что делать, если от веку ведется иначе. И у Пушкина была такая судьба. И у Лермонтова. Есть и еще соображение. Пять лет назад Государственную премию Россию присудили Белле Ахмадулиной, после чего взяли тайм-аут. А дальше что делать? Вообще, не награждать поэтов? Но тогда зачем сама премия? Наградить другого? Но при живом Евтушенко премия другому будет выглядеть либо поддельной, либо ворованной…
Еще в молодости нынешний лауреат написал, что поэт в России больше, чем поэт. Это утверждение, вероятно, можно оспорить – но не в том случае, если речь идет о самом Евтушенко. Ибо если в русской поэзии он явление яркое, то в российской истории – уникальное. Наша страна фантастически богата поэтическими талантами, начиная с Пушкина едва ли не каждая эпоха рождала своего гения, но, пожалуй, ни один поэт при жизни не оказал такого мощного влияния на действительность, как наш очень своеобразный современник. Причем, не меньшее влияние, чем стихи, оказала личность автора.
Уже в молодости его популярность была просто невероятна. Несколько десятилетий о его стихах или поступках (а стихи часто и были поступками) говорила вся большевистская империя, более того, практически, весь мир. Нередко в средствах массовой информации разных континентов они становились новостью номер один. Вспомните: кого-нибудь у нас интересовало, что по тому или иному поводу сказал Брежнев или Черненко? А несколько строчек Евтушенко, даже не будучи опубликованными, за какую-нибудь неделю облетали страну.
Пик его творческой работы пришелся на тяжкое для литературы время многослойной цензуры. Но гигантский репрессивный аппарат красной диктатуры не справился с долговязым молодым человеком, жившим с мамой и младшей сестрой в Марьиной Роще, в перенаселенном, абсолютно трущобном деревянном двухэтажном доме, который не обвалился однажды ночью, может, только потому, что ни одно из трухлявых бревен не пожелало сыграть роль очередного российского Дантеса.
Разумные люди в России давно поняли, что не стоит играть в азартные игры с государством, оно никогда не проигрывает. Но в этом правиле оказалось, по крайней мере, одно исключение: молодой Евтушенко вполне добровольно ввязался в самую азартную и очень опасную игру с советской властью и сумел не только выиграть, но и уйти из казино живым.
Можно любить стихи Евтушенко и его самого, можно не любить – но нет ни малейшей возможности отрицать его гигантскую, всемирную известность. И тут нельзя не задать себе вопрос: а почему именно он из поэтов современной ему России приобрел такую славу. Рак на безрыбье? Ну уж нет – одновременно работало целое созвездие блистательных поэтов, иные из которых добились, как минимум, не меньших чисто творческих успехов. Но в том-то и дело, что успехи Евтушенко были не чисто творческие. В нем сошлись очень крупный лирический талант, громадная энергетика, гражданское бесстрашие и веселый авантюризм удачливого игрока. Это сочетание практически не сочетаемых качеств и вызвало к жизни явление, которое лишь очень условно можно назвать “поэт Евтушенко”. Он в России, действительно, больше, чем поэт.
Говорят, ему повезло, его подняла волна всеобщего интереса к поэзии. Это не так: именно стихи молодого Евтушенко вызвали всеобщий интерес сперва к нему, а потом и вообще к поэзии. Нечто подобное произошло чуть позже с Булатом Окуджавой – всенародная любовь к его песням переросла в любовь к жанру.
Любопытно, что Евтушенко никогда не был антисоветским поэтом — он был поэтом советским. Увы, советскую власть он любил и защищал такой, как она задумывалась идеалистами еще до революции. Он призывал коммунистическую верхушку не врать, не красть, не лицемерить, не подличать – то есть, требовал совершенно невозможного. И реальные деятели реальной советской власти видели в нем врага, что было с их стороны абсолютно правильно. К сожалению, врага в нем видели и многие собратья по ремеслу: их возмущал не столько талант, сколько безразмерная слава. В Союзе писателей было, я думаю, тысяч пять поэтов, и когда всего один стихотворец вычерпывал общий котел популярности почти до дна, остальные буквально свирепели от бесславия. В чем только ни обвиняли молодого коллегу: и в позерстве, и в пошлости, и в работе на западные спецслужбы, и даже в том, что его не посадили. Последнему факту выискивали самые грязные объяснения.
Раздражала сама его прямая длинная фигура. Ну почему не гнется?! Сотни литераторов оправдывали себя тем, что нельзя жить, не кланяясь и не приспосабливаясь. Евтушенко, самим фактом существования доказывая, что можно, обижал всю корпорацию. В общей тюремной камере он вел себя как свободный человек, хуже того, он и был свободным человеком. И этим он, как говорили российские чиновники во все времена, “смущал незрелые умы”.
А, в самом деле, почему Евтушенко не посадили ни при Хрущеве, ни при Брежневе, ни при Андропове? Ведь, по логике, должны были посадить! По логике – должны.. Наверное, и хотели. Но не посадили. Думаю, дело было вот в чем.
Слава поэта росла стремительно, а репрессивная машина вертелась медленно и тупо. Всякую бумажку надо было согласовывать. Инстанций было много, самая высшая состояла из маразматиков. Пока согласовывали, поэт стал знаменит настолько, что его арест вызвал бы уйму ненужных неприятностей. Практичней оказалось махнуть рукой. В конце концов, в стране есть все, что надо: и партия, и армия, и КГБ, и хоккей, и опера с балетом – пусть уж будет и свой диссидент.
Не исключу, что отчасти опасались профессиональной мести. Вот Сергей Павлов, первый секретарь ЦК ВЛКСМ, однажды забежал вперед со справедливой критикой идейных ошибок, и кончилось это для него плохо: на всю оставшуюся жизнь сохранился след стихотворной пощечины на румяной комсомольской физиономии…
В течение нескольких десятилетий Евтушенко оставался лидером славного поколения шестидесятников. А быть лидером не столько почетно, сколько хлопотно: и хлопья грязи, и камни летят, прежде всего, именно в него. Он не просто выдержал – выдержал, азартно ухмыляясь. Я знаю его уже полвека, и ни разу не видел растерянным.
Вот уже полвека Евтушенко работает в России великим поэтом. А великий поэт – не титул, не почетное звание. Это должность, тяжелая, опасная, неблагодарная. У любого пишущего есть право говорить, когда хочется, и молчать, когда такое желание не возникает. У великого поэта такого права нет. Толстовское “Не могу молчать!” объяснялось не только давлением совести, но и местом классика в русском обществе: когда Столыпин вешал крестьян, миллионы россиян ждали реакции величайшего писателя страны. Естественно, не сравниваю размеры таланта. Но и у Евтушенко не было права промолчать, когда сталинисты, отодвинутые от кормушки, ползком пробирались к власти, когда трусоватые нацисты пытались вычеркнуть Бабий яр из горькой истории войны, когда советские танки утюжили пражские мостовые. Он и не молчал.
Заслуги Евтушенко перед поэзией очень велики, хотя бы тем, что он внес в русскую лирику не только новые ритмы и рифмы, но и целые пласты ярчайшего городского просторечия. Но еще больше его заслуги перед российским обществом. Нескольким поколениям своих современников он сумел доказать, что в любой стране, в любую эпоху, при любом режиме можно быть свободным человеком.