Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2010
Александр Мелихов
Александр Мотельевич Мелихов родился в 1947 году. Окончил математико-механический факультет ЛГУ. Кандидат физико-математических наук. Известный прозаик и публицист. Живет в Санкт-Петербурге.
РЕСПУБЛИКА КОРЕЯ: ПРИНЕСИ ТО,
НЕ ЗНАЮ ЧТО
ДВА ЧУДА
Корея много лет назад время от времени отправляла мне своих посланцев, однако намеки оказались непонятыми – я так и не нашел времени как следует вглядеться в эту удивительную страну, заслоненную от нас то японской, то китайской сказкой. Если спросить среднего, даже более или менее образованного россиянина, что он знает о Японии, он наверняка перечислит самураев, харакири, сакуру, сёгунов, революцию Мэйдзи, Пёрл-Харбор, камикадзе, Хиросиму, Нагасаки и Мураками. У Китая тоже есть свой джентльменский набор: буддизм, женьшень, Великая Китайская стена, фарфор, Конфуций…
Ужасно мудрый, хотя мало кем читанный: далеко не всякий способен осилить страниц хотя бы сто подобной мудрости (зачерпнем несколько ложек на пробу).
Философ сказал: “При управлении княжеством, имеющим тысячу колесниц, необходимы постоянное внимание к делам и искренность, умеренность в расходах и любовь к народу с своевременным употреблением его на работы”.
Философ сказал: “Если руководить народом посредством законов и поддерживать порядок посредством наказаний, то хотя он и будет стараться избегать их, но у него не будет чувства стыда; если же руководить им посредством добродетели и поддерживать в нем порядок при помощи церемоний, то у него будет чувство стыда и он будет исправляться”.
Философ сказал: “Молодежь дома должна быть почтительна к родителям, вне дома — уважительна к старшим, отличаться осторожностью и искренностью, обильною любовью ко всем и сближаться с людьми гуманными. Если по исполнении сего останется свободное время, то посвящать его учению”.
На вопрос Мэн-и-цзы, в чем состоит сыновья почтительность, Философ ответил: “В непротивлении”. Когда Фань-чи вез Философа, тот сказал ему: “Мэнь-сунь спросил меня, в чем состоит почтительность, и я отвечал ему: в непротивлении”. Фань-чи сказал: “Что это значит?” Философ сказал: “Когда родители живы, служить им по правилам, когда они умрут, похоронить их по правилам и по правилам приносить им жертвы”.
На вопрос Цзы-ся о почтительности Философ сказал: “В этом случае трудность заключается в выражении лица. А что младшие братья и дети будут брать на себя заботы о делах, будут угощать родителей и старших братьев вином и кушаньем, то разве это можно считать сыновней почтительностью?”
На вопрос Цзи Кан-цзы, как заставить народ быть почтительным и преданным, чтобы побудить его к добру, Философ отвечал: “Управляй им с достоинством, и он будет почтителен; почитай своих родителей и будь милостив, и он будет предан; возвышай добрых и наставляй неспособных, и он устремится к добру”.
Некто спросил о значении великого жертвоприношения предку и праотцам его. Философ ответил: “Я не знаю, но кто знал бы его значение, для того управление Вселенной было бы так же легко, как показать это”, — и при этом он указал на ладонь.
Князь Дин-гун спросил: “Как государь должен обходиться с чиновниками и как последние должны служить государю?” Философ ответил: “Государь должен обходиться с чиновниками вежливо, а чиновники должны служить ему с преданностью”.
Философ сказал: “Если кто сможет управлять государством с уступчивостью, требуемою церемониями, то какие затруднения встретит он в этом? Если кто не будет в состоянии управлять государством с уступчивостью, к которой обязывают церемонии, то для чего ему эти церемонии?”
На вопрос Цзы-гуна, в чем состоит управление, Конфуций отвечал: “В довольстве пищи, в достаточности военных сил и в доверии народа”. Цзы-гун сказал: “Но если бы предстояла неизбежная необходимость исключить одну из этих трех статей, то какую исключить прежде?” — “Военную часть”, — отвечал Конфуций. Цзы-гун сказал: “А если бы правительство вынуждено было пожертвовать одною из этих двух, то какою прежде?” — “Пищею, — сказал Конфуций, — потому что смерть всегда была общим уделом, а без доверия народа правительство не может стоять”.
Цзи Кан-цзы, спрашивая у Конфуция о правлении, сказал: “Что вы скажете, если мы будем казнить беззаконных людей для образования нравственных людей?” Конфуций отвечал: “Вы управляете, зачем же прибегать к убийству? Если вы пожелаете быть добрым, то и народ будет добр. Добродетели благородного мужа — это ветер, а качества низкого человека — это трава, и ветер, гуляющий по траве, непременно пригибает ее”.
Философ сказал: “Благородный муж ни в чем не состязается, а если уж необходимо, то разве в стрельбе; но и в этом случае он поднимается в зал, приветствуя своих соперников и уступая им, а спустившись — пьет чару вина. И в этом состязании он остается благородным мужем”.
Философ сказал: “Ю (Цзы-лу), научить ли тебя Знанию? Что знаешь, то и считай, что знаешь; чего не знаешь, то и считай, что не знаешь, — вот это и будет Знание”.
Философ сказал: “Ши-цзин хотя и состоит из 300 песен, но они могут быть объяты одним выражением: └Не имей превратных мыслей!“”.
Философ сказал: “Если бы кто воспользовался мною для службы, то через год правление было бы уже порядочное, а через три года оно было бы уже совершенно устроено”.
Философ сказал: “Благородный муж не есть оружие, годное только для одного какого-либо употребления”.
Самое, пожалуй, удивительное здесь — это уверенность, что добродетель безусловно сильнее порока, а “княжество управить” можно за один год. Злые же умы еще и усматривают сходство конфуцианства с принципами советской номенклатуры: отсутствие превратных мыслей важнее низких профессиональных навыков и познаний, пригодных только для одного какого-либо употребления…
Однако продолжим стандартный китайский набор до наших дней: гоминьдан, Чан Кайши, председатель Мао, Тайвань, культурная революция, хунвейбины, банда четырех, Дэн Сяопин, китайский путь…
Не так уж мало. Про Корею столько сумеет припомнить далеко не всякий. Вспомнят только, что есть Корея Северная и Корея Южная, в войне между которыми еще при Сталине участвовали наши летчики (им давали китайские фамилии типа Ли Си Цын). Вождя Северной Кореи звали Ким Ир Сен, а диктатора Южной — Ли Сын Ман. А теперь в Северной Корее, по слухам, питаются чуть ли не травой, но зато грозят атомной бомбой аж самой Америке. В Корее же Южной произошло “корейское чудо”, благодаря которому страна превратилась в развитую и свободную, хотя еще во время российской демократизации по телевизору показывали, как южнокорейская полиция разгоняет студенческие демонстрации…
Не все даже знают, что правильное название Южной Кореи — Республика Корея. Хотя в Северном Казахстане, где я вырос, рядом с нами постоянно жили высланные с Дальнего Востока корейцы, однако в тогдашнем советском Эдеме никому не приходило в голову задуматься, как они здесь оказались — живут себе и живут. Есть учителя, есть рабочие — разве что пьяниц нет. Ссыльные немцы тоже мало чем от нас отличались, однако шофер мог носить имя Вильгельм (“Вильгем”), а слесарь имя Зигфрид, и в ссорах их могли обозвать фашистами — значит, помнилось, что у них есть далекая историческая родина, с которой они как-то связаны. А вот корейцев как будто не связывали ни с какой заграницей. Генка Пак, Илюшка Ким — милейшие ребята. Кажется, их даже не дразнили.
Хотя одна моя добрая знакомая, наполовину кореянка, недавно рассказала мне, как какие-то маленькие паршивцы кричали ей вслед: “Корейка-батарейка”. Но ей и тогда не приходило в голову искать психологической защиты в мечтах об исторической родине, где она будет своей среди своих: ей было достаточно ощущать себя своей в семье советских народов. Вероятно, и остальные были готовы обходиться без красивой национальной родословной, в которой люди обычно ищут защиты от унижений не только социальных, но и экзистенциальных — от чувства своей мизерности и мимолетности в безбрежном равнодушном космосе.
В результате тот удивительный факт, что не только у Англии с ее рыцарями и у Франции с ее мушкетерами, но и у Кореи есть свое романтическое прошлое, мне открыл вовсе не кореец, но американец — Джек Лондон.
В его романе “Смирительная рубашка” узника калифорнийской тюрьмы Сен-Квентин беспрерывно пытают, надолго оставляя затянутым в смирительную рубашку, но он ухитряется погружаться в “малую смерть”, где его бессмертная душа проживает какую-то из своих прежних жизней. И в одной из них ее временного владельца-матроса где-то в XVII веке вместе со всей командой искателей наживы и приключений буря выбрасывает на скалы страны Чосон, что означает Страна утренней свежести. Там за его силу, бесстрашие и золотые волосы в него влюбляется прекрасная принцесса госпожа Ом, указ императора превращает его в принца Корё и смертельного врага другого, обойденного принца Чон Мон Дю — как зловеще звучало это имя! Однако подлый Чон Мон Дю продолжает плести заговоры и в конце концов берет верх. Но ненависть его настолько неистощима, что он сохраняет жизнь и герою, и его жене-принцессе, превращая их в нищих, обреченных до самой смерти бродить без пристанища по дорогам Страны утренней свежести (кто бы мог подумать, что неведомая родина Илюшки Кима и Генки Пака носит такое красивое имя!).
И уже стариком, правда, все еще сильным и несломленным, скиталец вместе со своей состарившейся, но по-прежнему милой и благородной женой сталкивается с высоким паланкином Чон Мон Дю, которого несут сразу восемь кули. Одряхлевший Чон Мон Дю велит поставить носилки, чтобы еще раз полюбоваться плодами своей победы, и тут несгибаемый англосакс впивается в горло своему врагу и успевает его задушить, прежде чем охрана забивает его до смерти.
И все-таки самое сильное впечатление на меня произвел Чосон — янбаны в шелках, императорский дворец, охраняемый колоссальными каменными собаками, раскрашенные танцовщицы кисан, пышно разодетая свирепая охрана — пхеньянские охотники за тиграми, сигнальные костры на вершинах гор…
Некоторое время я даже смотрел на своих корейских приятелей другими глазами — значит, и у них тоже есть романтическая история?..
Но каждый цветок надо поливать, а больше никакой поэтической влаги из Кореи не поступало…
Когда лет через пять в университетском общежитии ко мне проникся симпатией очень милый застенчивый кореец, он был для меня, увы, уже не посланник Страны утренней свежести (красивое имя — высокая честь!), а просто парень из КНДР. О которой у нас было такое же представление, какое на Западе, вероятно, гуляло в нас самих: что все там ходят строем, в униформе и так далее. И глянцевые пропагандистские журналы на русском языке, которые он мне носил, как будто бы это подтверждали. Уж на что мы привыкли к славословиям по адресу своих вождей, но у нас их все-таки не называли “отец-вождь”, не печатали фотографий, на которых туристическая группа почтительно разглядывает огороженное место, где маленький отец-вождь когда-то поколотил маленького японца, обидевшего маленького корейца, и заставил на коленях просить у него прощения…
А потом трое шутников, живших с моим корейцем в одной комнате, набрехали ему, что в Советском Союзе во время вечернего гимна перед отключением радиоточки полагается стоять по стойке “смирно”. Бедняга старательно тянулся, как часовой перед ленинским мавзолеем, покуда остальные делали адские усилия, чтобы не расхохотаться. Потом за это глумление их чуть не исключили из комсомола.
Шутка мне не очень нравилась, но как повернуть назад, я не знал. Надо было, может, объявить, что партия отменила устаревший обычай?.. Но это же был бы ревизионизм?
И вот исчезли и партия, и Советский Союз, а далекая Корея так больше ни разу не встретилась мне на моем жизненном пути. Что, скорее всего, говорит не о личной моей неудаче, но об отсутствии связей между нашими странами. Поэтому когда журнал “Нева” в 2010 году посвятил Республике Корея целый третий номер, я внимательнейшим образом проштудировал его от корки до корки.
Проза была вся по-своему хороша — и жесткий реализм, и саркастический гротеск, и тонкая лирика, и философская притча (больше всего мне полюбилась “Птица с Золотыми крыльями” Ли Мунёля, открывшая, что и на каллиграфию можно смотреть как на поиск духовного совершенства). Однако самые серьезные мысли пробудил все же профессор Хам Ёнчжун своей статьей “Бренд страны и обмен чувствами”.
“Мне кажется, что как раз наше время — XXI век — всецело можно назвать эпохой культуры. Наряду с вопросами окружающей среды вопросы культуры стали самыми актуальными в XXI веке. Во всех странах центром всеобщего внимания становятся вопросы влияния культуры, которую называют └мягкой силой“”.
Иногда эта мягкая сила бывает очень даже напористой. Я бы даже сказал так: если прежде главным орудием подчинения одного народа другому, одной цивилизации — другой было насилие, то сегодня главным орудием сделался соблазн. Народ или цивилизация создают столь соблазнительный образ себя, что без всякого насилия побуждают другой народ или даже целую цивилизацию отказаться от собственной идентичности и по мере сил уподобиться (ассимилироваться) соблазняющей. Сегодня доминирование вообще невозможно без участия мягкой силы обаяния.
Более того, можно сформулировать золотое правило международных отношений: выиграешь в жесткой силе — проиграешь в мягкой, выиграешь в напоре — проиграешь в обаянии.
Обаятельный образ сегодня принято называть коммерческим термином “бренд”. “Для Республики Корея, не имеющей богатых природных ресурсов, чья экономика основывается на экспорте, крайне необходимо повышение статуса └бренда страны“. Последний повышается вместе с повышением культурных и материальных ценностей”, — пишет профессор Хам Ёнчжун, и он совершенно прав. Но “бренд”, или, по-старому говоря, репутация, штука многогранная. Есть деловая репутация — профессионализм, надежность; есть моральная репутация — честность в быту, великодушие, верность семейному долгу, — эти стороны репутации вызывают уважение к человеку или народу, вызывают желание иметь с ними дело, сотрудничать. Но бывают еще и такие качества, которые пробуждают бескорыстное восхищение и даже любовь, хотя в деловом отношении они почти бесполезны.
Во всяком случае, у нас в России это очень заметно. Если нам сказать, что такой-то гражданин сорок лет ходил на работу и ни разу не опоздал, мы почтительно покиваем, но с оттенком скуки. Если прибавить, что он при этом ни разу не изменял жене, мы снова покиваем, но уже с оттенком сострадания. А вот если он спрыгнул с самолета без парашюта…
В России издавна пользовалась любовью Испания — одна в ту пору из самых бедных и отсталых стран Европы. Никому не было никакого дела до ее экспорта-импорта, урожайности, производительности труда — нас чаровали Дон Жуан, Кармен, испанская гордость, не покорившаяся Наполеону, коррида, фламенко, кастаньеты, Севилья, сегедилья…
Сами испанские слова звучат для нас музыкой! И это едва ли не самый главный “бренд” — красивая сказка. Красивая сказка — это вовсе не ложь, но возвышенно истолкованная правда.
Своя сказка есть и у французов, и у англичан, и у немцев, и у итальянцев, и в этом сегодня перед Россией и Кореей стоят родственные задачи — поиск красивой сказки, способной очаровать господствующую западную цивилизацию. “Если Россия — самая восточная страна Европы, то Корея — самая └европейская“ страна Востока”, — пишет Хам Ёнчжун, но, поскольку Россия шагнула в Европу несколько раньше, хотелось бы предостеречь корейцев, чтобы они не повторяли наших ошибок.
В начале шестидесятых в Восточной Германии был снят фильм “Русское чудо” — о том, как Россия, в пароксизме безумия уничтожившая собственную элиту и разорившая страну, за двадцать лет создала военную индустрию, не уступающую Германии с ее вековой производственной культурой, первой вышла в космос (Гагарин — один из достойнейших наших брендов), открыла дорогу первоклассным ученым, спортсменам, а в области балета оказалась впереди планеты всей. Мы привыкли произносить эту фразу иронически, но ведь это правда! Только мы, ужаснувшись цене побед — скорее всего, многократно завышенной, а может быть, победам и вовсе не служившей, — с какого-то времени не пожелали и слышать, что чудо-то все-таки было! Что есть и Руси чем гордиться! В чем-то мы оказались ужасными, но в чем-то и восхитительными!
Но мы отказались и от восхитительного, поскольку им оправдывалось ужасное. Мы провозгласили, что мы “нормальная”, то есть заурядная европейская, страна. Конечно, отставшая, то есть похуже прочих, но мы поднапряжемся и сделаемся совершенно заурядными. Вероятно, наша революция рубежа девяностых и впрямь пошла особым путем — она совершалась не во имя каких-то прекрасных грез, но ради стремления к ординарности.
И много ли уважения, не говоря уже о любви, мы обрели у доминирующей цивилизации? Прежде нас хотя и побаивались, но зато и видели какую-то тайну, какой-то нераскрытый, а во многом и раскрытый потенциал — не зря же кумиры левой интеллигенции стремились отметиться в сталинском кабинете (к Гитлеру что-то никто не заехал, как ни модно их теперь отождествлять!). Но раз уж вы сами объявили, что вы такие же, как все, только похуже… Зачем нам ухудшенная копия, если есть оригинал — мы сами?
Сложившаяся цивилизация не будет смотреть на новичка сверху вниз, только если он предъявит ей что-то НЕВИДАННОЕ. Она дает ему понять: принеси то, не знаю что, но только что-то такое, чего нет у нас самих.
Бренд Советского Союза был сложен из черно-белых кусков, как надгробие Хрущева, но какой-то мягкой силой он обладал. Теперь, когда его покрасили в ровный серый цвет, от обаяния не осталось ничего. Да посмотреть хотя бы на наши вывески — смесь лакейского с американским: “вижен сервис”, “эдука-центр”…
Сегодня России больше нефти необходима красивая сказка — не агрессивная, но созидательная. Однако мы ее, похоже, профукали.
У Кореи такая сказка, возможно, есть, но в России она практически не известна. Корея отражалась в России лишь в очень немногих, не искаженных политикой зеркалах как старого, так и нового времени.
Но сегодня сама Республика Корея рассылает по миру свое собственное зеркало — издающийся на нескольких языках журнал “Koreana”. Попробуем заглянуть в него.
КОРЕЯ И “КОРЕАНА”
“Koreana” — великолепно иллюстрированный журнал, ежеквартально издаваемый на великолепной бумаге Корейским фондом международных обменов (The Korea Foundation), помимо русского, на английском, японском, китайском, французском, немецком, испанском и арабском языках (перечисляю в порядке, избранном редакцией). Издание задумано как орган той самой мягкой силы — как созидатель национального обаяния, и из него действительно узнаёшь массу вещей, достойных самого искреннего восхищения. Жаль только, что этот журнал я впервые в жизни увидел лишь в петербургском консульстве Республики Корея — и при этом оказался среди своих знакомых единственным, кто вообще знал о существовании такого журнала…
О чем можно только пожалеть. Поэтому я не поленюсь описать доставшиеся мне номера так подробно, как никогда не стал бы делать, будь журнал более доступным. Надеюсь, случай, предоставивший мне именно эти номера, сделал выборку достаточно представительной.
Все номера построены по единой структуре (неуместные среди высокого стиля гламурные вкрапления на первых двух страницах опускаем). Первой идет изящная страничка “Красоты Кореи”, демонстрирующая красоту повседневности: сопровождаемая коротким поэтическим текстом отличная фотография вполне утилитарного бытового предмета, от которого тем не менее нельзя глаз оторвать. Даже пушкинское противопоставление печного горшка и Бельведерского кумира начинает представляться несколько поверхностным. После созерцания и прочтения этих страничек самые будничные, хотя для нашего слуха часто экзотические, слова начинают звучать музыкой: жаровня, норигэ (женское украшение, подвязывавшееся под бант блузки), ттоксаль — резные печати, которыми оттискивают узор на рисовых сластях “тток” (“красивый тток — вкусный тток”), ттолчам (трепещущие заколки, украшающие женскую прическу), собан (нечто среднее между столиком и подносом), резная селадоновая шкатулка для косметики, рами (прозрачная ткань из восточноазиатской крапивы — отнюдь не жгучая, но, напротив, создающая ощущение свежести), тхвечхим (деревянная вогнутая подушечка с выдвижным ящичком), разноцветный фонарь чхоронг, тканые или резные футляры для очков, чангдо (небольшой, дивно изукрашенный нож, какие когда-то носили даже женщины — для защиты чести или для самоубийства, если защита оказалась бы невозможной), тушечница — одна из четырех драгоценностей кабинета ученого (кисть, тушь, бумага, тушечница), олле-пит (традиционный деревянный гребень), пегэ-мо (декоративные боковины подкладываемых под голову цилиндрических валиков), як-ён (ступка для измельчения лекарств, в которой пестик заменен колесиком)…
Каждая вещица не только поражает изобретательностью и мастерством, но и дает нам серьезнейший урок: красота вовсе не противоречит пользе. Красоты Кореи даже пробуждают робкую надежду: а вдруг идеи Уильяма Морриса, мечтавшего возродить средневековые ремесла, не столь уж безнадежно утопичны?.. Может быть, у них есть шанс хоть в какой-то мере осуществиться именно в Корее?..
Но этот предмет заслуживает отдельного серьезнейшего разговора, а нам пока что нужно продолжить прогулку среди корейских красот и забот, развернутых в открывшемся мне уголке “Кореаны”.
После странички будничных красот обычно разворачивается какая-то особо масштабная тема, чаще всего предмет гордости или тревоги.
Роскошно иллюстрированный рассказ о грандиозном Национальном музее – “является шестым по величине в мире и самым большим музеем в Северо-Восточной Азии”. “Этот музей — своего рода храм национальной культуры, место, в котором хранится история корейской нации в ожидании грядущего объединения”. Редакцию нисколько не смущает употребление подзабытого нами идеологического пафоса (“Это место стыда и позора корейской нации. Место, которое империалисты использовали в качестве военной базы”) и такое завершение, за которое у нас в России и автора, и журнал подняла бы на смех даже не самая либеральная печать: “Наша страна вновь подтверждает уникальность статуса корейской нации в культурно-историческом пространстве мира”. Хотя без ощущения собственной исключительности ни одна нация долго не протянет, особенно в кризисные эпохи: исчезают мотивы приносить ей сколько-нибудь серьезные жертвы, — но это, так сказать, продукт для внутреннего употребления. Подобные чувства можно и нужно испытывать, однако, обращаясь к другой уникальности, к другому народу, подчеркивать их опасно, ибо это сразу вызывает у него мобилизацию собственной мягкой, а то и не очень мягкой силы против чужой. Все то же золотое правило: выиграешь в напоре — проиграешь в любви.
Вводная особая тема следующего номера — моря Кореи. Там добывалось пропитание, оттуда приходили инновации и захватчики, там четыреста с лишним лет назад легендарный флотоводец Ли Сунсин разгромил японцев, впервые использовав некое подобие броненосцев — корабли-черепахи. И сегодня корейское судостроение лидирует в мире с большим отрывом. А исследования морского шельфа дарят Республике Корея надежду сделаться нефтепроизводящей страной: “Осуществление этой мечты приблизит нас к объединению страны и предоставит Корее надежду для нового взлета” — вот таким языком Республика Корея говорит с миром.
Третья тема — история “забытого королевства” Кая, затерявшегося за канонической троицей Когурё, Пэкче, Силла.
Четвертая — успехи и проблемы Пусанского международного кинофестиваля. Отмечается “фанатичная преданность зрителей”, превращение фестиваля “в место паломничества для самых преданных пилигримов”, а также правительственная политика “поддержки без какого бы то ни было вмешательства”.
Пятая — маршруты перелетных птиц в Корее, угроза их водно-болотным прибежищам (угроза, разумеется, исходит от экономики, то есть от человеческой алчности и тупости).
Шестая — Корея страна дольменов. Действительно, а мы и не знали: “Примерно половина всех дольменов мира находится на Корейском полуострове”.
Седьмая — проблемы литоралей, ничейных зон между морем и сушей. Их тоже есть желающие прибрать к рукам, заработать бабла ценой убийства уникального природного явления. Однако есть и кому противостоять.
Восьмая — корейский алфавит хангыль. “Хангыль — лучшая из мировых систем письменности, созданная на традиционных философских принципах и научной теории” (Вернер Хассе). Это и впрямь единственная азбука, сознательно сконструированная в середине XV века великим королем Сечжоном. Она придумана просто, остроумно и по каким-то параметрам действительно превосходит латиницу и кириллицу (об арабской вязи умолчу по абсолютному своему невежеству), однако народам, увязшим в греко-латинском (а кое-кто еще и в ивритском) старье, об этом лучше не говорить прямо даже устами гамбургских лингвистов, не мобилизовывать чужие оборонительные верования. Другим ведь тоже хочется считать свою культуру лучшей (ради этого самоощущения она и создается), но если на них не напирать, они, глядишь, и оценят чужое превосходство.
Девятая – корейское лидерство в производстве телесериалов. “Просмотр телесериалов стал практически единственным видом отдыха, когда корейцы, которые в те времена стремительного экономического роста считали нормой проводить на рабочем месте более 10 часов в день, вернувшись домой, могли побыть со своей семьей.
…Так, наряду с музыкой и кино, телесериалы стали для корейцев не просто еще одним из способов проведения свободного времени, но и фактически взяли на себя роль народного досуга, превратились в составную часть их жизни и являются едва ли не главной темой разговоров за ужином в кругу семьи”.
Десятая — корейская традиционная медицина, которую так и не сумели искоренить японские колонизаторы. Поскольку западная медицина может вылечить отнюдь не все болезни, “естественно, что в этот период растут ожидания того, что международные медицинские круги отведут корейской традиционной медицине значительную роль и, возможно, признают ее медициной будущего”.
“Чосонвангчжосиллок”, или “Подлинные записи династии Чосон”, — как они составлялись, как хранятся, обрабатываются, эти ежедневные описания жизни страны на протяжении 472 лет… “Безусловно являются важным историческим трудом мирового значения”.
История кимчхи – корейской квашеной капусты, имеющей, оказывается, невероятное количество разновидностей. С заключительным аккордом “Кимчхи завоевывает мир”. Нет оснований этому не верить, но слово “завоевывает” придает мягкой силе ненужный оттенок жесткости, насколько благозвучнее слово “очаровывает”!
“Совершенство ландшафтного дизайна королевских мемориальных комплексов эпохи Чосон”. Они и впрямь великолепны, однако восхищают еще сильнее, когда их совершенство ощущаешь сам, без подсказки…
“Бесценные буддийские реликвии государства Пэкче”.
Сельские начальные школы, которые приходится закрывать и объединять из-за урбанизации и снижения рождаемости. Воодушевляющие примеры превращения нужды в достоинство – возможность создания в маленьких школах оригинальных учебных программ, обучение через личный опыт… Талантливому педагогу есть где развернуться.
Тематическое разнообразие, как видите, очень большое и непредсказуемое. Правда, остальная часть журнала строится по единой схеме рубрика за рубрикой: “В центре внимания” (см. ниже), “Интервью” (знаменитости), “Великие мастера” (настоящего!), “Шедевры” (прошлого), “Культурный обзор” (всего и вся), “Открывая Корею” (что-то небанальное), “Люди мира” (уроженцы Кореи, прославившиеся за ее пределами), “В дорогу” (путешествия), “Кухня” (праздник минимум для глаз), “Корея в зеркале моей души” (признания в любви каких-то российских знатоков Кореи), “Жизнь Кореи” (необъятная, как сама жизнь), “Путешествие в корейскую литературу” (образцы современного творчества).
“В центре внимания” оказались следующие события и вопросы.
Королевские похороны последнего наследника императора Кореи (“Присутствие на церемонии японских граждан объясняется тем, что мать умершего — Ли Банчжа была членом японской императорской фамилии. Японские колониальные власти заставили принца Ёнчхина жениться на японке, чтобы прервать кровную линию корейской императорской династии Чосон”).
Саммит Азиатско-Тихокеанского экономического сотрудничества (“Корея с блеском провела саммит, получив самые высокие оценки… в очередной раз подтвердив свой статус как страны, входящей в десятку ведущих экономических держав мира”; “Сто лет назад Япония при молчаливом согласии США отняла у Кореи право на ведение дипломатической деятельности. И в том, что ровно через сто лет после этого лидеры крупнейших держав мира, в том числе США и Япония, собрались вместе в Пусане, чтобы искать пути безопасности на Корейском полуострове и обеспечить процветание мировой экономики, есть определенная историческая ирония”).
Ушедший из жизни пионер видеоарта Пэк Намчжун (первую славу пионеру принесла композиция “Телевизионный Будда”: задумчивый Будда смотрит телевизор, в котором видит собственное изображение, взирающее на него с тою же глубокой задумчивостью).
Возрождение речушки Чхонгечхон, преобразившее центр Сеула.
Корейские мастера танца на зарубежной сцене. “На Международном конкурсе в болгарском городе Варна… пять корейских танцоров стали лауреатами, поразив тем самым весь танцевальный мир”.
Корейское невербальное искусство выходит на мировую сцену. “Заданы новые ориентиры в области глобального маркетинга”.
Культурные центры корейских провинций в наши дни. “От простого подражания — к созданию эталонов”.
Открытие галереи Кореи в Смитсоновском национальном музее естественной истории. “Впервые… создана галерея, посвященная отдельной стране”.
Историческая тема на гребне волны зрительской популярности. “Нынешнее противостояние между теми, кто готов открыть дорогу мировому капиталу, уже занявшему боевые позиции на границах корейского государства, и теми, кто требует преградить ее, мало чем отличается от борьбы, развернувшейся в крепости Намхансансонг 400 лет назад”.
Корейский селадон, который впервые за 900 лет открылся миру (надеюсь, читателю уже известно, что селадон в данном случае не слащавый волокита, а особая корейская глазурь. — А. М.).
Сеул — новый мировой центр дизайна. Будут созданы дизайн-парк и дизайн-плаза “Тонгдэмун”, “которые призваны стать новой Меккой для всех любителей дизайнерского искусства”.
ХХII Всемирный философский конгресс. Достигнуто равноправие западной и восточной философских школ.
“Экологическая олимпиада” в Корее. Защита водно-болотных угодий.
Художественный театр “Мёнг-донг” вновь открывает свои двери для зрителей.
Итоги LX Международного астронавтического конгресса, прошедшего в Тэчжоне. “Корея обрела дополнительные силы для того, чтобы пройти долгий, тернистый путь как космическая держава”. “Нельзя не указать и на то, что чрезмерный акцент на встречах политического характера может породить чувство отчуждения у несправедливо оказавшихся в тени профессионалов”. И даже у части российских читателей, которые будут напрасно искать в историческом обзоре имя Гагарина.
Увы, даже самый краткий пересказ даже самых разнообразных материалов все равно создает ощущение монотонности. Но как иначе донести до российского читателя хотя бы самые яркие имена (“Люди мира”), которые могут остаться не замеченными в России, хотя и блистают на международной арене.
“Зеленый селекционер” Ким Сунквон по прозвищу Доктор Кукуруза.
Альпинист Пак Ёнсок, покоривший все гималайские восьмитысячники.
Балерина Ким Чжувон, получившая балетного “Оскара”.
Примадонна Метрополитен-опера Хон Хёген.
Пианист-виртуоз Пэк Кону.
Звезда фигурного катания Ким Ёна.
Композитор Чин Ын-сук, обладательница премии Грейвмейера.
Джазовая вокалистка На Юн-сон.
Ким Хи-чжин — исполнительница современного танца, а ныне хореограф.
Сонг Си-ён — женщина-дирижер, особенно блистательно исполняющая Шостаковича и Мусоргского.
Альпинистка О Ын-сон, стремящаяся стать первой женщиной, способной покорить “корону” гималайских восьмитысячников.
Нет, лучше отослать читателя к подробному обзору Людмилы Киреевой “Корея в мировом культурном пространстве”, опубликованному в общедоступном (хотя бы в Интернете) петербургском журнале “Нева” (2010, № 3) с абсолютно логичным итогом: “Южная Корея — равноправный партнер в мировом культурном пространстве. Почему? Потому что в стране созданы практически идеальные условия для развития культуры, талантов, создан буквально культ образования и, конечно, мощная экономическая составляющая тоже играет немаловажную роль. Все те успехи, о которых (далеко не обо всех) здесь шла речь, и есть результат разумной, продуманной, целенаправленной государственной политики в области культуры. Остается позавидовать и пожелать Южной Корее получить долгожданную Нобелевскую премию по литературе. По совокупности же культурных достижений Республика Корея давно заслужила самые высокие награды”.
Вне всяких сомнений! Но судьи кто? Европоцентрическая цивилизация (а всякая цивилизация именно себя считает центром вселенной: чувство совместной избранности и объединяет культуры в цивилизацию), так вот, европоцентрическая цивилизация всегда будет считать нового сочлена своим учеником, даже если он будет не только состязаться с нею на равных, но и превзойдет ее на ее собственном поле. Ведь все равно это будет ее поле. Если даже новый участник установит какие-то новые рекорды, то все равно в разработанных ею видах спорта (я имею в виду любые виды деятельности, которыми люди стремятся поразить воображение друг друга).
Наша психика устроена так, что новые явления, которые можно классифицировать по уже существующим рубрикам, не производят на нас особенно сильного впечатления — нас поражает лишь создание новых рубрик, новых качеств. Именно поэтому ребенка поражает все, поскольку едва ли не каждая новая вещь порождает и новую рубрику. Увидел первого петуха — потрясение: новая рубрика. А десятый петух, если даже он ярче и крупнее, потрясения уже не вызывает: все равно это петух, мы примерно такое уже видали. И выдающихся скрипачей мы видали (культурный символ великого скрипача уже есть — Паганини). И каких бы высот новые скрипачи ни достигали, вакансия культурного символа, “первого скрипача”, уже занята. И вакансия “первого ученого” тоже занята — какой-нибудь Ньютон либо Эйнштейн. Занята и вакансия “первого живописца” — Рафаэль, Микеланджело, Леонардо (нужное подчеркнуть). И “первого поэта” — Гомер, Шекспир… И “первого прозаика” — Толстой, Достоевский… И…
Да осталась ли вообще хоть одна незаполненная ячейка, раскрывающая какую-то качественно новую грань человеческого образа? Если нет, то все новые сочлены (это относится и к России) навеки обречены на роли пускай и очень одаренных, но все-таки учеников. И единственный способ избежать этой роли — не искать слишком уж усердно признания сложившейся цивилизации: стоит народу признать чужой суд над собой, как его примутся судить с удвоенной строгостью. Или с обидной снисходительностью. И если однажды ему и отстегнут от щедрот своих залежавшуюся Нобелевку, то и это будет воспринято как проявление политкорректности. Так в Советском Союзе национальным республикам Ленинские премии выделяли в порядке очереди — и этим окончательно их дискредитировали, превратив из дани таланту в орудие национальной политики. Нечто подобное, но уже в мировом масштабе происходит и с Нобелевской премией.
В самом крупном книжном магазине Сеула “Кёбо” есть витрина с портретами писателей-нобелиатов. Одно окошечко оставлено пустым. “Для корейца — будущего лауреата Нобелевской премии”, — гласит надпись внизу. Ради всего святого, ответьте мне, мои достойные всяческого восхищения корейцы, зачем вам это нужно? Зачем вы с такой покорностью становитесь в очередь за этой фальшивой монетой?
Народы мира довольно часто продают чужеземцам свои природные ресурсы; продажа территорий — дело гораздо более редкое: когда сионисты обратились к благоволившему им турецкому султану с просьбой продать им какую-то часть Палестины, тот вежливо попросил их больше не делать ему подобных предложений, ибо земля не его личная собственность, а добытое кровью наследие предков. Территория страны, как правило, входит в единый образ родины в качестве одной из национальных святынь, а потому может быть изменена лишь путем каких-то тяжких потрясений, железом и кровью (с Кореей примерно так и случилось). Но поскольку народы создаются и сохраняются какой-то системой наследственных фантазий — национальной культурой, — то самой высокой национальной ценностью является культурный суверенитет, право самим определять собственных классиков и наделять их венцом бессмертия, самим определять собственных великих писателей и поэтов и выбирать любимцев в иных культурах. Это право издавна тоже могло быть отнято лишь железом и кровью (с Кореей в первой половине ХХ века примерно это и произошло). Но лишь ХХ век додумался, что и это право можно купить.
Символично, что именно изобретатель динамита сумел взломать систему национальной культурной обороны всех стран и народов отнюдь не взрывчаткой, но заработанным с ее помощью златом. Купив для своей прелестной страны, давшей миру лишь одного великого писателя — Стриндберга, право назначать классиков для всего человечества. Тогда как до этого у деятелей духа было лишь одно оружие мягкой силы — обаяние, способность очаровывать мир своими выдумками.
И те творения, которым удавалось в течение десятилетий выстоять во всемирном состязании грез без специальной финансовой и рекламной поддержки, — только они и только таким путем обретали право называться мировыми шедеврами.
Но, может быть, этот либеральный метод “естественного отбора” чрезмерно хаотичен и расточителен? Может быть, с какой-то вершины легче заглянуть через национальные границы, чтобы определить, кто достоин бессмертного венца?
Увы — такого быть не может. Шедевры создают люди духа, творцы и служители наследственных фантазий, — премиями награждают люди дела. Которые всегда стремятся высшее поставить на службу низшему, вечное — суетному. Иногда каким-нибудь философским умничаньям, но чаще всего старой доброй политике, борьбе за физическое доминирование. Поэтому в основном и награждаются “нужные” люди, разбавленные знаменитостями, чьим именем премия поддерживает свой авторитет, заодно разрушая шкалу ценностей, протаскивая свои конъюнктурные креатуры в один ряд с истинными классиками.
Сегодня Нобелевская премия лишь дискредитирует писателей, заставляет выискивать конъюнктурные мотивы, по которым оказались избранными именно они: что это – кость, брошенная феминисткам? Или какому-то меньшинству? Правым, живущим под властью левых, или левым, живущим под властью правых? Либералам в коммунистическом окружении или коммунистам в либеральном? Традиционалистам, борющимся с модернизаторами, или модернизаторам, борющимся с традиционалистами? Тогда как подлинное искусство, наоборот, заставляет забыть обо всей этой дребедени…
Даже единственная ложка лжи в бочке правды уже заставляет с недоверием принюхиваться к каждой новой порции, а если лжи больше половины… Ведь если взять список нобелевских лауреатов за тот период, по которому история уже вынесла свой приговор — скажем, до шестидесятых годов ХХ века, — то классиков среди них окажется не более трети, одна часть золота на две части латуни (сегодня и эта пропорция представляется чрезмерно расточительной). А если обратиться, так сказать, к истокам, к генотипу, рассмотреть, скажем, параллельный ряд литераторов и физиков из первой великолепной семерки…
У физиков каждое имя звенит бронзой: Рентген, Лоренц — Зееман, Беккерель — Пьер, Мария Кюри, Рэлей, Ленард, Дж. Дж. Томсон, Майкельсон.
А у литераторов — Сюлли-Прюдом, Моммзен, Бьёрнсон, Хосе Эчегарай-и-Эйсагирре, Сенкевич, Кардуччи, Киплинг, — если не считать Киплинга, эхо отзывается куда менее звонкое…
Зато звон монет толпа слышит более чем отчетливо: не может же быть, чтоб такое бабло давали за фуфло!.. Может, может, дорогие наивные товарищи, у нас уже давно все то же, что и у вас.
В списке первых нобелевских лауреатов блистательно отсутствуют Марк Твен, Золя, Чехов, Стриндберг, Ибсен, Толстой. Естественно, со всех сторон выдвигавшийся и каждый раз отвергаемый высоким собранием анонимов. Однако лишь по истечении полувекового срока давности (вот пример истинной прозрачности!) военная тайна обсуждения кандидатуры величайшего писателя всех времен и народов была приоткрыта. Синклит или, там, ареопаг, возглавляемый Карлом Давидом Вирсеном (хороша перекличка: Лев Толстой — Карл Давид Вирсен, это еще покруче, чем восьмая нобелевская пара Резерфорд–Эйкен!), требовал от претендентов “высокого и здорового идеализма”, а у Толстого все время не хватало то здоровья, то высоты: “…насколько, в сущности, здоров идеализм писателя, когда в его особенно великолепном произведении └Война и мир“ слепой случай играет столь значительную роль в известных исторических событиях, когда в └Крейцеровой сонате“ осуждается близость между супругами и когда во многих его произведениях отвергается не только церковь, но и государство, даже право на частную собственность, которой он сам столь непоследовательно пользуется, когда оспаривается право народа и индивида на самозащиту”.
Расшаркиваясь перед “бессмертными” “Войной и миром” и “Анной Карениной”, всемирные судьи впадают в “чувство нравственного негодования” перед “Воскресением”, “Власть тьмы” ужасает их “зловещими натуралистическими картинами”, “Крейцерова соната” оскорбляет проповедью “негативного аскетизма”… Интересно бы заглянуть в протоколы нобелевских мудрецов, где обсуждаются Джойс и Пруст (Кафка-то наверняка остался незамеченным), — насколько понизилась в них концентрация пошлости, пафос служения банальному? Хотелось бы надеяться, но что-то не выходит: всякая власть развращает – власть абсолютная развращает абсолютно.
В итоге, берясь за книгу еще не успевшего обронзоветь естественным путем нобелевского лауреата, вместо предвкушения освобожденности от мира суеты, наоборот, ощущаешь недоверчивую настороженность: ну что там тебе еще собираются впарить? В чем заключается та примесь фальши, “нужности”, которая позволила автору подняться на этот кратковременный пьедестал на современной ярмарке суеты?
И корейской культуре, свершившей столь фантастический взлет, совершенно незачем унижать себя столь откровенным или даже прикровенным стремлением завоевать латунную медаль этой фабрики фальшивого золота им. А. Нобеля. Это отнюдь не самое безобидное орудие мягкого покорения чужих литератур. Ты царь — живи один, этот завет Пушкина относится не только к поэтам, но и к народам. К ним же относится и завет булгаковского Воланда: никогда ничего не просите, особенно у тех, кто сильнее вас — сами придут и сами предложат, когда вы сумеете дать им еще не виданный урок.
Чтобы завоевать истинное, а не снисходительное уважение мудрого учителя к первому ученику, Республика Корея должна предложить миру нечто НЕБЫВАЛОЕ. Потому-то особенно тщательно я искал в “Кореане” тот новый урок, который бы Корея могла дать так называемому цивилизованному миру.
И нашел его не в повышенных темпах роста, а ровно в обратном — в умении жить не спеша. Жить так, словно впереди вечность.
В одном из номеров “Кореаны” очень эффектно расписана сверхскоростная городская почта: только свистни — и через мгновение, как лист перед травой, уже роет копытом асфальт могучий мотоцикл. А еще через двадцать мгновений он вручает послание в противоположном конце мегаполиса.
И этим можно тоже только восхищаться, если не задумываться, какую такую драгоценность везет этот стремительный гонец. Бессмертную поэму? Революционную научную теорию? Гениальную картину? Тончайшее ювелирное изделие? Что лучше – стремительно перевозить однодневки или годами вынашивать нечто долговечное? Западная цивилизация уже давно избрала первый путь (даже в искусстве сенсационный интерпретатор, то есть хитроумный болтун, считается главнее творца, если даже оба не чистые шарлатаны, как чаще всего оно и бывает), но Республика Корея до сих пор хранит множество уголков, где не считают потерей тратить месяцы, а то и годы на изготовление прекрасных вещей, утилитарные функции которых легко может исполнять конвейерная штамповка.
В “Кореане” все либо интересно, либо восхитительно, но если искать невиданное – или, если угодно, хорошо забытое, — то я нахожу его в рубрике “Великие мастера”.
Со Хангю — “мастер, в руках которого сплетаются эпохи”. Еще мальчишкой в конце Второй мировой войны он начал делать чукмуль — изделия из внутренней части коры бамбука, а в 1987 году его имя было внесено в Список особо важных нематериальных культурных ценностей страны как непревзойденного мастера по изготовлению чхэсан — бамбуковых шкатулок, вложенных друг в друга, как матрешки. На изготовление набора из трех предметов уходит около двух недель. Но в них столько изящества и поэзии — в былые времена в них хранили разные дамские принадлежности женщины аристократического сословия янбан, — что утратить это искусство в поклонении божествам утилитарной цивилизации, чьи имена Простота и Дешевизна, было бы грехом перед Аполлоном. И добровольным разоружением в непрекращающейся борьбе мягких сил.
Имя госпожи Чонг Чжонван тоже внесено в священный Список за выдающееся мастерство в шитье традиционного корейского платья ханбок – это и впрямь целое искусство.
Мин Хонгю — мастер по резьбе яшмовых печатей, какие во время королевских выездов везли впереди процессии. Зачем они нужны сегодня, эти печати, когда никаких королей давно уже нет? Посмотрите на них, и все вопросы отпадут: лучше всех служит миру тот, кто увеличивает наше восхищение человеком, расширяет представления о наших возможностях.
Традиционная шляпа кат, сплетенная из конских волос и тончайших полосок бамбука, требующая пятидесяти одной трудоемкой операции, служила больше символом власти, чем прикрывала от дождя. Поэтому мастера Чхон Чхунмо называют хранителем благородства и чистоты духа. И это правильно! На сохранение благородства и чистоты духа такая богатая страна, как Республика Корея, скупиться не должна. А остальные пусть смотрят и учатся. Или завидуют.
Ли Джэман — тоже нематериальное культурное достояние Республики Корея, умеющий из грубого бычьего рога изготавливать тончайшие прозрачные пластинки (техника хвагак), сквозь которые виден чудесный рисунок на их обратной стороне. Этой стороной пластинка приклеивается к шкатулке или к брошке только рыбьим клеем (две суповые миски такого клея получаются из 75 килограммов плавательных пузырей рыбы горбыль). И лаковые деревья Ли Джэман выращивает сам, и лак из их сока изготавливает тоже сам. Ему спешить некуда. Пэкколь — украшения из кости и дерева, еще не покрытые лаком, случается, ждут своей очереди в его мастерской по пять-десять лет. Единственное, что его беспокоит — наследники. Многие ли захотят заниматься работой, которая требует столько мастерства и приносит не так уж много денег и славы, если сравнить со славой и доходами эстрадных шутов. И Корея даст миру драгоценный урок, если сумеет отстоять неторопливое искусство среди ярмарки шарлатанства и суеты.
О Окчин — мастер иероглифической резьбы, превращающей заурядную доску в произведение искусства “хёнпхан”, достойное украшать дворцы и храмы. Вот у него уже более трехсот учеников!
Произведением искусства становится и бамбуковая штора, если сплести ее возьмется мастер Чо Дэён. Для приготовления тончайших бамбуковых пластинок бамбук разрезают на четыре части, в течение месяца вымачивают в утренней росе и сушат на солнце, а потом еще три месяца сплетают 2000 пластинок в волшебную композицию.
Мастер Ли Инсе изготавливает резные столики-подносы, именуемые собан. Разглядывать их узоры и благородный цвет можно бесконечно. Если, конечно, выбрано дерево с красивой структурой, растущее во влажном месте. И как следует просушенное. Лет пять-десять. Но иногда и двадцать.
Прелестные вещи мастер И Санг-чжэ плетет даже из осоки. Разумеется, лишь после того, как осока будет пять-шесть раз окрашена и просушена: “Радость, которую испытываешь, когда что-нибудь создаешь из простой травы, не описать никакими словами”.
Где еще миру гонки за пустотой получить такие уроки радости?
А покрытая лаком расписная кожа мастера Пак Сонг-гю!
А стрелы для лука мастера Ю Ёнг-ги! “Мне уже за семьдесят, а я так еще и не смог создать свою лучшую стрелу”. Ведь для этого нужно еще и хорошо изучить будущего стрелка, его характер, телосложение, длину и силу рук…
Чхиль, или отчхиль, — искусное покрытие изделий соком лакового дерева, который собирают как каучук через боковые надрезы. Мастер Сон Дэ-хён сумел овладеть этим искусством лишь за двенадцать лет. Его великий учитель Мин Чонг-тхэ повторял своему лучшему ученику: “Обращай внимание на то, что не видно”. Потому что именно внутренние слои создают глубокое насыщенное сияние.
Это ли не урок современному гламуру, упирающему на то, что бросается в глаза?
А мастер Хванг Хэ-бонг возрождает к жизни традиционную обувь “хва” и “хе” (сапожки и туфли-лодочки), “легкие, как порыв ветра”. В этих туфлях любой человек обретает такую легкую и ровную походку, словно, утратив тяжесть, идет по поверхности воды. Наследник вымирающего искусства, мастер Хванг ходил в музей дворцового искусства и часами рассматривал королевские туфли, покуда не сумел разгадать секрет их изготовления (интересно, что лучшие иголки для шитья “хва” и “хе” делают из щетины с затылка дикого кабана).
“Когда работаешь один, требуется бесконечное терпение. Ведь для мастера одиночество – это единственный друг. Целые годы занимаешься тем, что оттачиваешь свои навыки, и все равно редко можешь создать действительно стоящую вещь. Вот что такое жизнь ремесленника. Мастер – это человек, который, с одной стороны, не умеет радоваться даже самым громким похвалам, а с другой – может впасть в отчаяние от замеченного на изделии крошечного дефекта. Это ремесло не имеет ничего общего с зарабатыванием денег.”
А вдруг именно в Корее обретут жизнь несбыточные, казалось бы, грезы Уильяма Морриса, мечтавшего уничтожить противостояние искусства и труда, мечтавшего возродить средневековые ремесла и превратить труд из каторги в творчество?
Нет, я не надеюсь, что какой-то стране удастся избежать участия в этой ярмарке суеты. Было бы счастьем отстоять от нее хотя бы какие-то уголки тишины и работы для красоты, для вечности. Так почему бы именно Республике Корея не сделаться таким заповедником? К которому будут устремлены мечты труждающихся и обремененных тем неустанным производством ежесекундно обновляющегося хлама, которым наша хваленая цивилизация изо дня в день заваливает последние собственные уголки красоты и умиротворения.
И, может быть, Моррис, отвернувшийся от Европы, улыбнется с небес именно корейцам. С грустью убедившись, что, как он и предполагал, мастера ручного дела оказались гораздо счастливее интеллектуалов.
Такое, по крайней мере, складывается впечатление из путешествий в корейскую литературу, проводником в которую служит “Koreana”. Каждое путешествие знакомит нас с каким-то известным корейским прозаиком, обычно лауреатом одной или нескольких литературных премий, которых в республике, судя по всему, учреждено немало. И героями их рассказов, как правило, оказываются тонкие, образованные, неприкаянные люди. То есть точно такие, как типичные герои любимой в России западной литературы. И в этом отношении южнокорейская проза вполне способна пробудить у российского интеллигента родственные чувства к интеллигенту корейскому, подобно тому как Ремарк, Камю и Сэлинджер породнили нас с немецкими, французскими и американскими “лишними людьми”. Но уроков, как быть счастливыми, мы от них, естественно, не получили — у них мы лишь учились эстетизировать свое одиночество. И корейские интеллигенты, в отличие от корейских мастеров, тоже не дают нам уроков счастья.
Пробежимся хотя бы по сюжетам.
Ким Ёнха (1968 г. р.), рассказ “Пейджер”. Любимая девушка сообщает молодому человеку, что выходит замуж и уезжает учиться в Америку. Он гордо желает ей успехов в учебе, ибо считает, что виноват лишь в том, что каждый день смотрит по два фильма на видео и не ищет серьезную работу, а перебивается случайными статейками во второстепенных, типа университетских журналах. Он и дальше продолжает вынашивать планы мести: явиться, например, к ней на свадьбу и с выражением полного безразличия шепнуть ей на ушко: “Я тут проходил мимо… Решил зайти”. То-то она испугается!
Но однажды в метро, по обыкновению, шагая вдоль линии безопасности, словно по границе, отделяющей фантазию от реальности, он заметил необычную девушку и принялся фантазировать, как она, обнаженная, смотрит на себя в зеркало во весь рост и легонько покачивается, слушая плеер. Здесь была бы кстати “Смерть и девушка” Шуберта…
Уже в поезде он продолжает воображать, что она неудачливая актриса, подрабатывающая дублершей в постельных сценах, до которых не унижаются настоящие звезды, и ему приходит в голову, выходя, сунуть ей в руку свой пейджер: “Он стоит на вибрации. Обязательно держите его при себе”.
Дальше повествование идет от лица этой девушки. Она готовится к съемкам и уже несколько дней не носит белье, чтобы не оставалось следов от бретелек и резинок. И раздумывает, почему пейджер молчит. Почему не вызывает ее?
Ей вспоминается, как серьезный мужчина, собиравшийся на ней жениться, узнал ее в эротическом фильме по родинке на ягодице и расстался с ней, напоследок к тому же ею воспользовавшись. На съемках ее всячески унижают: довольно-таки больно бьют по лицу и несколько раз подряд швыряют на кровать, имитируя насилие, и, когда мытарства заканчиваются, она сидит дома за бутылкой пива и размышляет, отчего же не звонит тот молодой человек. Наверно, он писатель, не имеет постоянной работы, наверно, его девушка вышла замуж за другого и уехала учиться за границу, а он, тоскуя от одиночества, как раз и встретил ее. Наверно, он сейчас как раз и пишет о ней рассказ. А когда допишет, пейджер обязательно завибрирует, и они пойдут куда-нибудь выпить прохладного рисового вина под календарем, где она холодным октябрьским днем сфотографирована в купальнике, изображая летнюю негу.
Но тут повествование снова возвращается к первому герою. Он действительно собирается написать рассказ на литературный конкурс, но вначале все же решается позвонить на свой пейджер. И отправляет на него номер своего телефона.
И слышит пипиканье в кармане своей куртки. Оказывается, он так и не решился сунуть девушке пейджер. А все самое интересное, как всегда, произошло в его воображении.
Он отрывает отставшую от жизни страницу со своего календаря и смотрит на полуобнаженную девушку, лицо которой чем-то ему знакомо. Где же он ее видел?..
Отличный рассказ. Но если бы не имена да рисовое вино, ни за что не догадаться, что дело происходит в Корее, — обычная европейская страна, где живут тонкие люди с развитым воображением. Где жить не очень весело, но вместе с тем и не ужасно. Вроде как у Чехова, не случайно же по числу постановок опередившего Шекспира. Его мир ближе современному человеку. А корейцы, судя по рассказу, люди более чем современные. А следовательно, позаимствоваться счастьем у них вряд ли получится. Создать индустрию счастья куда труднее, чем индустрию судостроения, счастье творится мягкой силой фантазии…
Сон Чансоп — фигура загадочная: говорят, что он родился в Пхеньяне в1922 году, а год его смерти не известен. Зато его беспутные герои вполне узнаваемы. Рассказ “Уплывшая мечта” начинается с того, как неприкаянный брат наблюдает за избиением своей сестры ее мужем, избиением, уже превратившимся в ритуал: она утыкается лицом в колени и прикрывает голову, а он сосредоточенно наносит серии ударов по плечам и по спине. Жертва лишь охает и ахает и только иногда просит: “Не бей все время в одно и то же место! Бей в разные!” Время от времени она, правда, пытается воззвать и к брату, но он лишь глупо улыбается: “Я всегда считал, что человеку повезло, что он, в отличие от других животных, способен улыбаться”.
Деньги супругу требуются исключительно для дела — угостить нужных людей, этот человек рожден для крупного бизнеса, он налево и направо раздает визитки, где значится то директором-распорядителем, то управляющим какой-нибудь компании. Наконец супруга-официантка сдается, но объявляет, что с этой минуты они спят отдельно, — однако при этом не может скрыть лукавой улыбки. Вот таким видом спорта милые тешатся годами.
Сестра героя-рассказчика уже успела и родить вне брака, и несколько раз побывать замужем, но ни разу не испытала каких-либо душевных мучений.
Зато серьезная девушка Чунчжа, живущая в соседней комнате со старым, вечно охающим отцом, в свои под тридцать до сих пор невинна (зато одна ее сестра проститутка на американской военной базе, а другая замужем за каким-то проходимцем). Герой-рассказчик постоянно выбивается из сил, массируя стариковскую больную спину, а тот, мечтая хоть перед смертью обрести сына, со слезами умоляет его взять Чунчжу замуж. Но герою и самому жить не на что, а то бы он, пожалуй, и набрался храбрости сказать: “Как бы ни сложилась жизнь, давай проживем ее вместе!”
Чунчжа, такая бледная, что даже голубоватая, ночами готовится к экзамену на звание учительницы начальной школы, а днем работает, и глаза ее всегда полны презрения и насмешки, но, обращаясь к герою с вопросами из алгебры или из английского, держится скромно и говорит только по делу. Иногда ему ужасно хочется ее обнять, и однажды он начинает оправдываться перед нею, что ему-де и ее отец, и его сестра советуют за ней поухаживать, но он не виноват, он не давал никакого повода, все, что ему нужно, это костюм, не может же он вечно ходить в перекрашенной военной форме…
Чунчжа выходит, тихая как тень, и через некоторое время он слышит из сада сдавленный женский плач.
Так тянутся эти нелепые будни. Но однажды сестра сбегает с хорошо одетым мужчиной, и герой тоже уходит из распавшегося дома неведомо куда. Бледный лик Чунчжи манит его назад, ему слышится сдавленный девичий плач, но он не желает поддаваться этим грезам и идет в темноту, сам не зная куда.
Ну как вам? Тоже отличный рассказ и тоже совершенно “нашенский”.
Син Кёнсук родилась в 1963 году в деревушке, куда лишь через одиннадцать лет провели электричество, но пишет чрезвычайно изысканно. В рассказе “Когда Она придет?” девушка-парикмахерша едет на автомобиле с мужем покончившей с собой сестры, малоуспешной актрисы, к устью реки, куда приходит лосось на нерест, чтобы оставить потомство и погибнуть, изорвав свое тело о гальку. Покойная сестра желала, чтобы именно там развеяли ее пепел. Пересказу это не поддается, но ощущение утонченности и усталого отчаяния создается виртуозно.
Ха Сонран, родившаяся в 1967 году, начинает рассказ “Соседка” как бесхитростную историю дружбы двух женщин, а заканчивает как историю безумия. Новая соседка просит у героини-рассказчицы, милой, но немножко инфантильной, то лопатку для переворачивания блинов, то отвертку, а потом они теряются, хотя вроде бы были возвращены, и трудно понять, то ли героиня и правда сходит с ума, то ли ее муж вступил против нее в заговор с соседкой. Сделано тоже очень сильно.
Ли Хэ Гён на фотографии выглядит очень серьезной девушкой. И ее героиня из рассказа “Тень” тоже крайне серьезна. Она очень отзывчива к пациентам, которые звонят в “Скорую помощь”, однако начальница упрекает ее в недостаточной открытости трудовому коллективу. И друзья ее тоже больше походят на пациентов, которые ей интересны лишь до тех пор, покуда нуждаются в ее помощи. Одна ее подруга принимает мужчину, который ей противен и, похоже, только желает получать от нее то, чего не смеет попросить у своей возвышенной жены. Другой ее телефонный приятель приехал в Корею из Канады, влюбившись в девушку из богатой семьи, для которой брак с нищим иностранцем, чистый мезальянс. Он, словно пес, живет у нее под дверью, но однажды от тоски приводит к себе случайную девицу из бара – и как раз в тот вечер его возлюбленная является к нему с предложением бежать вместе от деспотического клана. А подруга наконец решается отшить наглого приставалу, но вместо этого отправляется с ним в “прощальное путешествие”, и их находят вместе в сгоревшей машине: ее Ромео запутался в финансовых махинациях.
Зовут героиню Ён Ран, а привлекают ее на поздравительных открытках репродукции Пикассо, Киса Харинга и Матисса. Так что если бы какой-то корейский “западник” пожелал, как это принято в России, настаивать на том, что Корея — “нормальная европейская страна”, то у него была бы полная возможность это сделать. Прозаики “Кореаны” один за другим открывают нам “загадочную корейскую душу”, и мы начинаем испытывать самые настоящие родственные чувства к этим тонким, ранимым и одиноким людям. Так что если говорить о цивилизации интеллигентов — усталых, но стойких, изверившихся, но великодушных, иногда нелепых, но неизменно благородных, ранимых, но не обременяющих своими бедами других, — то корейская литература должна быть принята в нее с распростертыми братскими объятиями.
Но если говорить о цивилизации “динамичных”, полагающих, что в потреблении счастье, и не понимающих, отчего чем энергичнее за него борешься, тем меньше его становится, — эта цивилизация больше нуждается в уроках корейских мастеров, чем в уроках корейских интеллигентов. Ибо эстетизировать человеческое одиночество, человеческое бессилие перед всемогущим роком она умеет и сама. Начиная, может быть, даже и не с Байрона, а с Софокла.
А вот жить, не гонясь за мишурой, но неустанно усовершенствуя плоды любимых мечтаний, она разучилась давным-давно.
Вот ей-то и нужен свет с Востока.