Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2010
Виктор Левенгарц
Виктор Львович Левенгарц родился в 1938 году в Ленинграде, окончил Горный институт, кандидат технических наук. Публиковался в разные годы в журналах “Нева”, “Личность и культура (Санкт-Петербург) и в различных изданиях Гамбурга, Дюссельдорфа, Дортмунда, Берлина, Дрездена. Живет в Германии.
Разрушенная душа
Мир раскололся надвое, и трещина
прошла через сердце Поэта.
Генрих Гейне
Есть памятники каким-то событиям. Есть памятники писателям, композиторам, художникам, военным, императорам, ученым. Есть что-то устойчивое, твердое и незыблемое в памятниках. Но мне хочется рассказать об одном из них, к которому слова “устойчивое, твердое, незыблемое” не подходят. Это памятник душе и биографии поэта. Я говорю о памятнике Генриху Гейне в Дюссельдорфе, созданном скульптором Бертом Герресхаймом в 1981 году. Он находится в глубине газона “Шваненмаркт” рядом с Харольдштрассе.
На низком постаменте покоится большого размера половина головы очень уставшего спящего человека. Глубоко посаженные глаза закрыты. Крупный нос и подбородок с наложенным на него бинтом с гипсовым раствором как бы стремятся друг к другу и в этом стремлении хотят соединиться. От левой глазницы глубокий рубец пересекает часть лба. Другой рубец идет в направлении переносицы. Два шрама углублены в щеку. Это посмертная маска Генриха Гейне. Словно закабаленная душа, маска поэта заключена в конструкцию из металлических стержней. Чуть поодаль еще фрагменты той же головы: часть носа, ухо. С такими же шрамами и рубцами. Отдельно на газоне лежит современная раскрытая “змейка”. Две стороны ее — это, возможно, Германия и Франция в сердце Гейне. Шрамы и рубцы, рубцы и шрамы. Это памятник разрушенной душе, разрушенной жизни поэта.
Тут же в траве, мемориальная доска с основными вехами жизни Генриха Гейне — дань восхищения, которую воздает город своему знаменитому гражданину.
Первый раскол в этом разрушении, одна из первых трещин в сердце молодого Генриха, ставшая началом его страданий, появиласьрано, когда он стал думать о своем предназначении. Среди своих родных рождающаяся поэтическая душа не находила понимания, и в своих мемуарах он замечает: “…мать боялась поэзии, вырывала из рук всякий роман, который я держал в руках, запрещала ходить в театр”. Противостоять воле матери он не мог, и это запрещение было началом его страданий. Исключением среди родственников был брат матери, дядя – Симон Гельдерн, который поддерживал романтические увлечения мальчика, увидев у него “души прекрасные порывы”. Второй дядя, Соломон Гейне, сыгравший большую роль в жизни Генриха, так же, как и мать, считал, что будет лучше, если племянник посвятит себя коммерческой и банкирской деятельности, и поэтому в 1815 году отец повез семнадцатилетнего Генриха во Франкфурт, который был тогда крупным финансовым центром. Нужно было изучить теоретический и практический курс торговых и денежных операций. Молодой человек начал вникать в финансовые премудрости в конторе банкира Риндкопфа, а также, чтобы освоить торговлю, стоял за прилавком в бакалейном складе одного крупного торговца.
Но больше двух месяцев такой жизни он не мог выдержать и постоянно убегал из своей конторы и из бакалейного склада. Он бродил по городу, наблюдая за проникающим повсюду духом торгашества, которому ожесточенно сопротивлялось рано проснувшееся в нем поэтическое восприятие мира. Говорили же древние: “Poeta nascitur” — “поэтом нужно родиться”. Он видел и чувствовал несовпадение реалий жизни и романтической мечты о своем будущем. Кончилось это тем, что Генрих вернулся домой, а появившаяся трещина углублялась.
Несмотря на то, что во Франкфурте начало финансовой карьеры молодого Гейне потерпело полное фиаско, родители настояли на том, чтобы он снова с помощью дяди Соломона попытался посвятить свою жизнь банковскому делу. И он поехал в Гамбург, где дядя занимал видное место в банкирской среде. Получилось, что Генрих, вынырнув из огня Франкфурта, нырнул в полымя Гамбурга. Желая поставить племянника на путь истинный, дядя даже основал в 1818 году фирму “Гарри Гейне и К0”, которую возглавил племянник. Увы, менее чем через год она прекратила свое существование, ибо дела ее шли отвратительно. Духовный же разлом, начавшийся несколькими годами раньше, увеличивался.
Пребывание в Гамбурге, общение с миром торгашей, банкиров, спекулянтов пробудило склонность к иронии, насмешке, сарказму. Словно зверь, загнанный в клетку, молодой человек, будущий поэт, метался в поисках выхода из этого состояния. Но несколько раньше Гейне получил еще одну рану и рубец, рубец от безответной любви. Ему было шестнадцать лет. Он влюбился. Влюбился в дочь своего покровителя — дяди Соломона — Амалию Гейне. Но для поэтически настроенного юноши рубец первой любви оказался столь болезненным, что она преследовала его очень долго и нашла отражение во многих его стихах.
“Моя внутренняя жизнь, — писал он, — была печально-задумчивым погружением в мрачные дебри мира грез, только по временам освещавшихся фантастическими молниями; моя внешняя жизнь проходила безумно, дико, цинично, отвратительно; одним словом, я делал ее вопиющей противоположностью моей внутренней жизни”.
“Безумно, дико” — этим Гейне намекал на кутежи, оргии, которым он предавался, когда жил в Гамбурге, где, как он сам говорил, его поведение было реакцией на безответную любовь к Амалии.
Потеряв надежду сделать из сына финансиста, родители решили, чтобы он посвятил себя юриспруденции, ибо в это время в Германии адвокаты были востребованы, если не сказать, процветали. Для получения юридического образования был выбран Боннский университет, один из лучших в те времена университетов Германии. Туда и поступил в 1819 году Генрих. В университете он сблизился с одним из вождей так называемой романтической школы, прекрасным знатоком европейской как отечественной, так и зарубежной литературы, великолепным переводчиком, профессором Августом Шлегелем. Но учился он в Боннском университете недолго. В 1820 году Гейне — студент уже Гёттингенского университета.
После Гёттингена Гейне в 1821 году переехал в Берлин, чтобы продолжать учебу. Здесь полностью раскрылся его поэтический дар. Несмотря на то, что он считался провинциалом по отношению к столичному обществу и что вначале почти никто не обратил особого внимания на болезненного и робкого молодого человека, в модном салоне госпожи Рахиль Варнгаген фон Энзе Генрих Гейне был принят благосклонно. Когда его стихи стали появляться в печати, он снискал уважение общества, собиравшегося в салоне. В конце 1821 года вышла первая книга его стихов. И опять же ни родители, ни дядя, от которого он зависел материально, словно не заметили этого, считая, что “поэзия — не хлебная профессия”. Невнимательность к внутренней жизни со стороны близких, к которой он уже должен был привыкнуть, углубили разлом в душе молодого Гейне.
Еще одним тревожным переживанием, сближающим молодого поэта и Рахиль Варнгаген, был еврейский вопрос. С одной стороны, они видели позорное положение евреев в стране в политическом и общественном отношении, с другой — их узкий фанатизм, племенную ненависть к христианам, торгашеские наклонности. Обе стороны сложившейся ситуации нашли отражение у Гейне, в частности, в трагедии “Алманзор”, написанной в Гёттингене.
Уже будучи признанным в определенных кругах поэтом, Гейне по многим вопросам морали, нравов, религии критически высказывался в печати. И поток нападок, клеветы, сплетен, инсинуаций не заставил себя долго ждать и со всей силой обрушился на поэта. С одной стороны они исходили от евреев старой партии, не простивших ему эпиграмм и насмешек и обвинявших его в антиеврейском поведении, с другой — от той части немецкой печати, которая усмотрела в трагедии “Алманзор” антихристинские настроения. Он писал:
“Меня здесь раздражают и оскорбляют, я крепко зол на пошлую сволочь, эксплуатирующую в свою пользу дело, которому я уже до сих пор принес столько великих жертв и за которое до конца моей жизни не перестану проливать кровь моего мозга”.
Но и в это же время выходит сборник песен “Лирические интермеццо”, полный гармонии, различных мелодичных оттенков, насыщенный светом и радостью.
В январе 1824 года он вернулся в Гёттинген, чтобы закончить учебу и сдать экзамен.
Это произошло весной следующего года, и в июле после защиты диссертации он получил степень доктора юридических наук. Вспоминая свою учебу, он писал: “Из семи лет, проведенных мною в немецких университетах, три прекрасных, цветущих года потрачены на изучение немецкой казуистики”.
В этом же, 1825 году произошло очень важное событие в жизни Гейне — принятие им христианства. Он стал лютеранином. Это противоречило характеру, духу и натуре поэта. Видимо, основной причиной этого поступка была практическая цель, и она состояла в том, что, будучи христианином, Гейне мог добиться служебного положения, обеспечивающего его жизненные потребности и независимость от дяди. Об этом он пишет Мозеру, одному из своих друзей: “Я очень хорошо понимаю слова псалмопевца: “Господи! Давай мне насущный хлеб, дабы я не позорил Твое святое Имя”.…На мои принципы отсутствие или изобилие денег не имеет ни малейшего влияния, но на мои поступки оно влияет там сильнее.…Уверяю тебя, что будь законами дозволено красть серебряные ложки, я бы не выкрестился…”. Конечно, он очень раскаивался в содеянном, ибо стал “ненавидим теперь одинаково евреями и христианами”. Но неоспоримо, что принятие им христианства было самой глубокой трещиной в его сердце, трещиной, терзающей и так израненные душу и разум поэта.
В мае 1831 года Гейне приехал в Париж. Вся обстановка, изысканность, блеск и яркость этого города ошеломляюще подействовали на поэта. Париж взбудоражил его: “…этот парижский воздух исцеляет всякие раны быстрее, чем где бы то ни было…”. Его состояние улучшается, больная душа успокаивается. Гейне окунулся в светскую жизнь, был принят в литературных и музыкальных кругах и, благодаря рекомендательным письмам дяди, в финансовых. Высказался он о жизни в Париже замечательно: “Если кто-нибудь спросит вас, как мне здесь живется, скажите, как рыбе в воде, или, вернее, скажите, что когда в море одна рыба спрашивает другую, как она поживает, та отвечает: как Гейне в Париже”.
Начатая в Германии литературная работа продолжалась, однако она приняла характер политических очерков, заметок, статей. В основном это были материалы для газеты “Allgemeine Zeitung”. Но, возможно, здесь он допустил неосторожность, если не сказать просчет, так как его подстерегали неожиданности. Сегодня умеренные либералы находили в нем своего товарища, проповедующего их идеи, завтра же они видели в нем сочувствующего ультрареволюционным принципам, а ультрареволюционная партия, считавшая его сегодня своим приверженцем, завтра в его статьях находила умеренно либеральные мотивы. К французам присоединились и немецкие эмигранты, хотевшие сделать из Гейне своего трибуна. Некоторые из них его считали провокатором австрийского правительства. Оно же, несмотря на спокойный тон корреспонденций Гейне, было недовольно, но скорее не автором, а газетой, где публиковались его статьи. Поэтому немецкая газета “Morgenblatt” прекратила публикацию “дерзких и злобных, ядовитых и разнузданных” писем Гейне. И те, и другие, и третьи считали его двуликим, а может быть, и многоликим Янусом. Не желая того, Гейне оказался “мальчиком для битья”. Издевательские нападки, словно ядовитые, смертельные укусы змеи, не могли не отразиться на жизни поэта. И от этих ударов справа и слева образовалось множество рубцов. Используя его же сравнение, можно сказать, что он оказался рыбой, выброшенной на берег. Не понимая, что случилось, почему его ненавидят, Гейне собрал все свои корреспонденции в одну книгу “Французские дела” с резким предисловием. Оно сыграло большую роль в невозможности его возвращения в Германию — в “прелестную страну, полную любви и солнечного света”, в которую он был влюблен и которая потом предала его. Будучи уже французским писателем, он хотел быть духовным посредником между Германией и Францией, но, несмотря на то, что он не сыграл эту роль, он представил французской публике ряд статей на французском языке: “Романтическая школа”, “К истории религии и философии в Германии” и другие. И в то же время он не переставал быть немецким писателем. Все, написанное им по-французски, он сам переводил на немецкий язык. Но в Германии эти сочинения если и появлялись в печати, то после “хорошей” обработки цензурой. И это приносило Гейне нестерпимую боль, которую вынести было тяжело.
Вскоре после Июльской революции во Франции в Германии была образована литературная партия “Молодая Германия”. Во главу ее были выбраны Берне и Гейне. “Молодые германцы” мечтали преобразовать Германию, взяв за идеал Францию, ставшую после Июльской революции монархическим государством. Скорее это было “брожение” молодых умов, чем какие-либо действия, но, несмотря на это, оно, естественно, вызвало резко отрицательную реакцию со стороны правительства. В декабре 1835 года было постановление бундестага, в котором новая литературная школа была официально признана “стремящейся самым дерзким образом нападать на христианскую религию, уничтожать существующий социальный порядок и разрушать всякую нравственность”. Была запрещена продажа сочинений писателей, примкнувших к этой партии, И, конечно, произведения Гейне подвергались остракизму. Бог с ним, с правительством, но против молодых германцев с клеветническими нападками выступал известный писатель Менцель, а порою и бывшие единомышленники поэта. Но находясь в это время в Париже, он был очень удивлен происходившем в Германии и не хотел этому верить. Он обратился в бундестаг за разъяснениями о причинах запрета своих сочинений. Но его письмо осталось без ответа. Это была еще одна трещина в его судьбе. Только в 1842 году был снят запрет на публикацию его произведений в Германии.
Из Парижа ему удалось съездить в Гамбург, но не в столицу Пруссии — Берлин, где была запрещена его поэма “Германия. Зимняя сказка”, созданная в 1844 году. В это же время Гейне создал цикл сатирических стихотворений “Новые стихотворения”, в котором сквозили отчаяние и безверие в улучшение социальной и политической жизни в Германии.
Удары на Гейне сыпались с разных, порою неожиданных сторон, и они не могли не повлиять на судьбу, на жизнь поэта. Он был очень раним, и каждая рана влекла за собой разрушение, разрушение души, разрушение тела. И эти трещины, разломы, разрывы, бреши, проломы, пробоины преследовали поэта всю жизнь. Возможно, это скульптор Берт Герресхайм хотел выразить в своем памятнике поэту в городе, где родился поэт.
Несмотря на то, что с Францией Гейне связывало многое, несмотря на то, что он стал своим в кругу выдающихся людей, представляющих французскую культуру — музыку, литературу, таких, как Дюма, Ж. Санд, Берлиоз, Мейербер и другие, он тосковал по своей Германии. Тоска эта была так глубока и продолжала углубляться по мере того, как усиливался разрыв Гейне со своей родиной. Он так и не смог стать посредником между Германией и Францией, и “змейка” на памятнике осталась незастегнутой.
Последний период жизни поэта — самый грустный и печальный. Тяжелая болезнь всего организма — усиливающаяся слепота, сильные головные боли, паралич руки — прогрессировала.
Но он продолжал работать, написал несколько статей и стихотворений. В мае 1848 года он вышел на прогулку в последний раз.
“Вот уже три месяца, как я терплю такие муки, каких не могла выдумать даже испанская инквизиция. Эта живая смерть, эта нежизнь совершенно невыносима, когда к ней присоединяются боли”. Это были уже не трещины, а полное разрушение. Но чувство жизни, жажда жизни, бодрость и мощь духа не покидали его. Будучи совершенно больным, он писал: “…Сладкое сознание, что я вел до сих пор прекрасную жизнь, наполняет мою душу даже в это печальное время и, вероятно, не оставит меня в самые последние часы”.
Я думаю и даже уверен, что это памятник не поэту Генриху Гейне, а памятник состоянию его души на протяжении всей жизни.
Несмотря на все преследовавшие его невзгоды, несмотря на то, что в последние годы его тело разрушено и “терпит великие муки, но душа спокойна, как зеркало, и по временам имеет еще свои чудесные восходы и закаты солнца”.
Душа спокойна.…