Опубликовано в журнале Нева, номер 8, 2010
Дмитрий Травин
Дмитрий Яковлевич Травин родился в 1961 году в Ленинграде. В 1983 году окончил экономический факультет ЛГУ. Публицист, журналист, заместитель главного редактора еженедельника “Дело”. Живет в Санкт-Петербурге.
Неаполь: вернись
в барокко
В апреле 2010 года в Неаполе завершилась длившаяся четыре месяца и разместившаяся сразу в шести ведущих музеях города выставка “Возвращение к барокко”. Я успел посмотреть проект в последнюю его неделю, когда неаполитанская весна уже выгоняла людей из музейных залов на вольный приморский воздух к цветущим и благоухающим апельсинам.
Бродя меж картин и скульптур эпохи барокко, я поражался масштабности выставки. А на улице, где апельсины с трудом отвоевывали себе пространство в заполонившем город потоке машин, мне становилось вдруг ясно, зачем неаполитанцы решили сегодня так громко заявить о себе на всю Европу.
Городу нужен ребрендинг. Не в смысле переименования, естественно, а для кардинального улучшения имиджа. Поскольку сегодня, как ни покажется это странным, турист плохо представляет себе, зачем нужно ехать в Неаполь.
На итальянском рынке слишком сильна конкуренция, причем у каждого города есть яркий, четко выраженный и хорошо раскрученный бренд. Рим — вечный город, Милан — столица моды, Флоренция — родина ренессанса, Венеция… ну, здесь все ясно и без пояснений.
Даже у маленьких городков есть порой символ, внятно демонстрирующий туристу, зачем надо там побывать. Пиза — падающая башня, Ассизи — святой Франциск, Витербо — заповедник средневековья, Римини — многокилометровые пляжи, Равенна — раннехристианские мозаики, Виченца — заповедник палладианства. Понятно, что Ассизи выберут в основном католики, Витербо — романтики, Римини — любители позагорать, а Равенну или Виченцу – утонченные ценители искусств. Но малый городок (кроме, пожалуй, всеядной Пизы) и рассчитывает-то лишь на туризм специализированный, которого, кстати, оказывается вполне достаточно для получения приличных доходов в расчете на душу населения.
А что можно сказать о Неаполе — третьем по величине городе Италии и признанном центре исторического региона Кампания? Это место, где удобно переночевать после того, как тебя свозили в блестяще раскрученные во всех отношениях Помпеи. И все. Средний турист с ограниченным бюджетом денег и времени, может, и не имеет ничего против Неаполя, но предпочтет составить программу поездки с опорой на другие точки.
Но вот прогремевшая на всю Европу выставка явно и недвусмысленно заявляет: Неаполь — город барокко1 …
Взмывающий вихрь
Да, это действительно так. Неаполь — город древний, основанный еще греческими колонистами, перебравшимися в Италию. Но по-настоящему он ярок именно барочным пластом своей культуры. Для того, чтобы понять это, не придется далеко ходить. Достаточно заглянуть в то самое первое место, которое всегда посещаешь при поездках по старинном городам Европы.
Кафедральный собор Дуомо носит в Неаполе имя Святого Януария (Сан Дженнаро). При первом взгляде никакой особой “кафедральности” в нем не наблюдается. Обычно итальянский Дуомо стоит на одной из двух-трех основных площадей старого города и является центром, вокруг которого закручивается вся духовная жизнь. Венецианский Сан Марко вместе с пьяццей и пьяцеттой распахивается к лагуне. Санта Мария дель Фьоре своим куполом возвышается над целой Флоренцией. А миланский Дуомо — это громадина, к которой ведут все улочки исторического центра. В отличие от своих собратьев Св. Януарий скромненько притулился на одной из улиц Неаполя и ничего особенного явно возле себя не закручивает.
Собор — старый, готический. Обычно мы огорчаемся, когда поздними перестройками искажается первоначальный исторический облик, но в случае с неапольским Сан Дженнаро огорчаться и в голову не придет. Он настолько органично барочный, что, оказавшись внутри, быстро забываешь про его странный неоготический фасад, приделанный зачем-то на рубеже XIX–XX столетий, когда внутренний дух собора давно уже определился вне всякой связи со средневековьем2 .
Много я видел прекрасных барочных интерьеров в Риме, в Праге и в других городах мира, но столь законченной, столь логичной композиции, как та, что встречает нас в капелле-сокровищнице Св. Януария собора Сан Дженнаро, нет, пожалуй, нигде. Культурой барокко вполне можно наслаждаться и в столь отдаленном от Италии Петербурге, и даже в крохотной чешской деревушке, где в XVIII веке была выстроена барочная церквушка. Но, пожалуй, если мы хотим проникнуть в самую суть этого стиля, нам стоит приехать в Неаполь.
Барокко — это движение, это непрерывная перемена всего, что только можно: поз, жестов, взглядов, местоположения фигур, соотношения света и тени. Придя к Св. Януарию, ты вдруг оказываешься посреди безумного непрекращающегося движения многочисленных обитателей капеллы.
Каким-то чудом здесь удалось добиться единства композиции, объединяющей фрески, картины, статуи и те тонкие декоративные элементы, без которых невозможна настоящая пышность барокко. Вихрь фигур, населяющих капеллу, закручивается по стенам, нишам, балюстрадам, возносится ввысь, распространяется по люнетам, достигает купола и там превращается в какое-то фантастическое действо, где сами по себе герои — уже ничто и лишь движение — это всё. “Наше всё”, как мог бы сказать, наверное, истинный неаполитанец.
Сан Дженнаро, в отличие от многих, даже самых лучших образцов барокко из других городов, оказалась не просто помещением, где собраны отдельные замечательные произведения искусства. Капелла на удивление целостна. Трудно хоть что-то изъять из нее или же, наоборот, добавить. Здесь то движение, которое задано композицией в картинах, передается скульптурам, оттуда идет на фрески, и в результате нам кажется, будто нет вообще ни отдельных картин, ни скульптур, ни фресок, а есть лишь беспрестанная динамика жизни. И именно ей служит все это искусство, являющееся лишь отражением постоянно меняющегося мира.
Более того, переменчивость мира, демонстрируемая динамикой картин, скульптур и фресок, подчеркивается еще и переменчивостью цвета. Люди — черные, ангелы — белые. Люди – мир греха и мрака. Ангелы — мир добра и света. Нетрудно представить себе, как воздействовала на человека эпохи барокко, эпохи Контрреформации та назидательная пышность, которую он воспринимал в храмах и которая проникала в него целиком, заставляя ощущать себя лишь малой песчинкой, лежащей в основании гигантской горы, называющейся “Католическая церковь”.
На фоне яркости и пышности капеллы основное пространство Дуомо кажется скромным и аскетичным. Но этот огромный, трехнефный зал имеет, бесспорно, свою идейную задачу. Здесь взгляд прихожанина сразу концентрируется на главном. На белоснежной фигуре мадонны, освещенной солнцем вдали, в глубине храмовой апсиды. И все то время, пока идет служба, человеку кажется, что богоматерь — легкая, воздушная, динамичная — вот-вот оторвется от пола и унесется куда-то высоко вверх, закрученная вихрем вездесущего неаполитанского барокко.
Такой же барочный вихрь закручивается и на другой стороне старого города в церкви Джезу Нуово. Она, впрочем, представляет собой более привычное зрелище, нежели капелла Сан Дженнаро. Лучшие храмы ордена иезуитов напоминают друг друга пышностью, богатством, экзальтацией мраморных святых, а значит, стремлением поразить и подчинить человека, вчера еще позволявшего себе какое-то реформаторское вольномыслие. В этом смысле Джезу Нуово повторяет знаменитые римские Иль Джезу и церковь Св. Игнатия.
Отличие, пожалуй, лишь в том, что на площади перед неаполитанским храмом возвышается уникальный барочный шпиль Св. Марии, закручивающий уличную жизнь и уносящий ее куда-то вверх к теплому, южному небу. Шпиль, стоящий в виде колонны не на крыше, а прямо посреди площади, — особый ход культуры Контрреформации, стремившейся своими яркими, запоминающимися образами установить неразрывную связь суеты и убогости нашего мира с прекрасной, возвышенной динамикой мира горнего.
А вот где “мир горний” уже полностью торжествует, так это в чертозе Сан Мартино — картузианском монастыре, забравшимся на верхушку холма Вотеро, с которого виден весь Неаполь. Выше картузианской обители разместился лишь замок Св. Эльма — крепость, из которой неаполитанские короли Анжуйской и Арагонской династий контролировали всю окружающую местность. К Сан Мартино добираются с помощью одного из фуникулеров, ведущих из центра города на Вотеро.
Сан Мартино – это не просто монастырь. Это единый, целостный мир барокко. “Идеальный”, так сказать, мир – удаленный от внешних воздействий и как бы выведенный в пробирке, куда не мог даже случайно проникнуть никакой “вирус” иного стиля, иной культуры.
Сердце монастыря — ризница (Capella del Tesoro) с “Пьетой” Хосе Риберы и фресками Луки Джордано. Вообще можно сказать, что Рибера и Джордано — ключевой барочный мотив всей неаполитанской выставки и всей неаполитанской культуры в целом. Стоит поглядеть, к примеру, как “соревнуются” они между собой в музее Каподимонте. Но Сан Мартино создает для этих двух мастеров истинный заповедник, где весь мир играет по их законам.
Венецианцы говорят, что для их города Скуола Гранде ди Сан Рокко, целиком оформленная картинами Тиноторетто и полностью выдержанная в едином стиле, является чем-то вроде Сикстинской капеллы для Рима, где Микеланджело и другие ренессансные мастера удержали на столетия дистиллированный дух возрождения. Если воспользоваться таким методом сравнения, то можно сказать, что Сан Мартино — это Сикстинская капелла для Неаполя. И более того — это, возможно, лучшее место в мире, где дух барокко живет, не тревожимый никакими внешними воздействиями.
Капелла Сан Дженнаро — внизу, в суете. Чертоза Сан Мартино — высоко на холме, где от неаполитанской суеты ничего уже не остается, где с террас открывается умиротворяющий вид на Неаполитанский залив, и где ничто уже не мешает доминированию буйства возвышенных страстей.
Есть две прекрасных чертозы. Одна — в Павии, где все дышит Ренессансом, мудростью и мягкостью высокой культуры. Другая — в Неаполе, где от мягкости ничего уже не остается и где бешеный дух барокко закручивает свой священный вихрь.
Жизнь в стиле спагетти
Лихорадочный вихрь барокко закручивается в Неаполе постоянно. Он проносится по извилистым улицам, задувает в открытые двери ресторанов, сотрясает вагоны пригородных поездов. Он непрерывно “колбасит” неаполитанцев, которых совершенно невозможно представить ни в уравновешенном мире ренессанса, ни в помпезном в классицистическом обрамлении, ни даже в атмосфере современного постмодерна.
Неаполь и барокко — тождественные понятия. Этот город, несмотря на свой формально весьма солидный возраст, влачил маргинальное существование до XVII–XVIII веков, а в последние пару столетий никак не может вписаться в культуру, которая пышность и динамизм презрительно именует порой кондитерским стилем. Неаполь непрерывно возвращается в период былого расцвета и, как представляется, хочет остаться в нем навсегда.
Даже для Рима — признанной столицы барокко — этот стиль уже в далеком прошлом. А Неаполь и в XXI веке постоянно живет им, дышит им, напивается им и заказывает его по меню в ресторанах, тратториях, остериях.
Неаполитанский официант — существо суматошное и беспокойное. Он умудряется, обслуживая даже небольшое число клиентов, производить столько шума и суеты, сколько никогда не создадут в солидном миланском ресторане, в романтичной флорентийской траттории или в уютной римской остерии. Неаполитанец носится с блюдами туда-сюда, перекрикивается с поваром так, что спагетти на тарелках подпрыгивают, а временами вдруг переходит с крика на пение, причем делает это явно не для услаждения слуха клиента, а исключительно для выражения своего душевного порыва, не вписывающегося в узкое пространство, очерченное на тарелке унылыми контурами пиццы “Маргарита”.
Гуляя по залам выставки в музее Каподимонте, я вдруг неожиданно для себя обнаружил, насколько знаменитые итальянские спагетти адекватны культуре итальянского барокко. Точнее, обнаружил я это с помощью Матиаса Штомера — голландского художника, прожившего значительную часть жизни в Южной Италии. На полотне, название которого можно перевести как “Макарономания”, некий мужик с блаженной улыбкой на лице хватает с тарелки пальцами спагетти и сует их себе в рот. А те увиливают, извиваются, как червяки, живут какой-то собственной, динамичной жизнью, не вписывающейся в рамки, заданные тарелкой, классическим каноном или же книгой о вкусной и здоровой пище.
Надо, наверное, было быть голландцем, чтобы разглядеть эту “итальянскую специфику”. И надо, бесспорно, было быть художником эпохи барокко, чтобы суметь адекватно передать ее на полотне.
Барокко — это динамика. И неаполитанский официант, и сами спагетти на тарелке, которую он несет, динамизируют все окружающее. Впрочем, “окружающее” само готово в любой момент динамизироваться. Если в траттории за тарелкой макарон расположилась группа тинейджеров, то она сумеет перекричать даже привычную ко всему группу официантов.
Настоящее бедствие — оказаться с тинейджерами в музее, где хочется тишины и сосредоточения. Или в вагоне поезда, когда ехать надо часа два-три. Экскурсоводы, смотрители залов или руководители группы все время пытаются прервать гул магическими словосочетаниями типа тшшшш-, псссс- и т. п. Однако тишина наступает не более чем секунд на двадцать. После чего темпераментная барочная душа юного неаполитанца вновь начинает выскакивать наружу “оральным образом”. И никакие наушники, никакие затычки в ушах не защитят вас от гула, крика, шума и других подобных форм вторжения в священное для какой-нибудь англосаксонской культуры privacy.
Правда, справедливости ради, надо заметить, что практически любой итальянский тинейджер, а не только неаполитанский, готов “орально” заполнить все окружающее его пространство. В самолете Рим–Петербург, которым я возвращался на родину, половину салона занимали юные итальянцы. Когда пилот успешно приземлился в Пулково, салон, как принято, вяло зааплодировал. Но тинейджеры, почувствовав легальную возможность громко выразить эмоции, стали лупить в ладоши, свистеть, кричать “браво!”, как на премьере в неаполитанском Сан Карло, а некоторые даже потребовали исполнить приземление на бис. Энтузиазм пассажиров оказался столь велик, что пилот, несомненно, готов был бы вновь взлететь и вновь зайти на посадку, однако вряд ли ему позволили бы это службы аэропорта, не видевшие происходящего своими глазами.
Вернемся, однако, в Неаполь. Прогуливаясь как-то раз возле королевского дворца, я вдруг разглядел некий митинг протеста на противоположном конце площади у здания префектуры. “Восставший народ” чем-то неуловимо напоминал представителей малого бизнеса. Впрочем, причина выражения протеста меня мало интересовала. Привлекала внимание форма. Это, бесспорно, была шумовая (не цветная!) революция.
Крохотная кучка людей оказалась способна издать такое количество шума, от которого Везувий, наверное, мог бы проснуться и извергнуться, если не привык за столетия совместного проживания с неаполитанцами к их неуемному характеру. Протестующие хлопали в ладоши, топали ногами, свистели в свистки, гудели клаксонами автомобилей и при этом еще громко кричали. То есть производили все известные природе звуки, за исключением откровенно неприличных.
Думается, если бы наши вяловатые нацболы способны были на нечто подобное, они давно уже оказались либо в Государственной Думе, либо в местах от Думы, не столь отдаленных. Но в нынешнем межеумочном положении они бы точно не застряли, поскольку ни один представитель российской власти не способен выносить подобную шумовую революцию.
Мне, впрочем, гораздо интереснее было наблюдать за неаполитанским барочным вихрем, который динамизировал жизнь не возле унылой префектуры, а непосредственно рядом с роскошным королевским дворцом. Здесь местные мальчишки играли в футбол и делали это с такой экспрессией, что я насилу успел уклониться от летящего в голову мяча.
Я-то уклонился, но вот каменный Альфонсо Арагонский, стоящий в одной из предназначенных для неаполитанских королей ниш, сделать это по понятным причинам не смог. Мяч попал бедолаге как раз в то место, с помощью которого он в XV веке продлевал существование своей могущественной династии. И если бы не каменная кольчуга, история, глядишь, могла бы пойти совсем по-другому.
В общем, трудно быть в Неаполе каменным и неподвижным. Неаполитанец любит движение и даже поклоняется ему. На одной из стен старого города можно обнаружить уличную иконку с портретом Диего Марадоны — футбольного бога, который во второй половине 80-х годов привел клуб “Наполи” к большому успеху.
Единственное, что способно в Неаполе остановить шум с суетой, — это музыка. И музыка здесь подается с размахом.
Из-за гула, интенсивного движения и малого числа туристов в Неаполе трудно развернуться уличным музыкантам, которыми переполнена, скажем, Венеция. Зато к игре в вагонах пригородных поездов неаполитанцы относятся всерьез. Отдельным гитаристом или аккордеонистом там никого не удивишь. По дороге из Неаполя в Сорренто я присутствовал при исполнении песен целым камерным оркестром, перескакивавшим на остановках из одной камеры (в смысле — вагона) в другую. Сквозь узкие двери, правда, плохо проходил контрабас, но парень, игравший на нем, очень уж старался не отстать.
Оркестр несся сквозь поезд, успевая исполнить на перегоне между станциями всего две-три песни и собрать с очарованной его динамизмом публики два-три евро. Но что там движение этого оркестра или даже самого поезда в сравнении с тем вихрем, который создает в Неаполе транспорт!
Мусорный ветер
Не стоит думать, будто в Европе всегда аккуратно пропускают пешеходов на перекрестках. Неаполитанскому водителю такое и в голову не придет. Он несется вперед как можно быстрее. Даже переходя улицу по зеленому сигналу светофора, вы не можете быть уверены в том, что машина или мотоциклист не попытаются проскочить прямо у вас перед носом.
Готовясь к поездке в Неаполь, я вычитал у английского журналиста и путешественника Генри Мортона рецепт, как надо переходить там улицу. “Подхожу к пешеходному переходу, — писал он, — поднимаю руку в римском приветствии, словно сердитый актер в роли Кассия, предупреждая тем самым очередного водителя, и начинаю переходить. Рука должна быть поднята решительно. Ни в коем случае нельзя ее опускать, пока не доберешься до другой стороны улицы. Нельзя позволять себе ни малейшей слабости […]. При малейшем признаке нерешительности все четыре ряда водителей […] срываются с места. Все это напоминает сражение между волей пешехода и намерениями водителей. Впрочем, рад заметить: все не так опасно, как кажется, потому что в случае чего итальянцы нажимают на тормоза и останавливаются в футе от пешехода. Я провожал множество людей через виа Партенопе, и все сошло благополучно: никого не потерял, хотя стоит признать, что в часы пик многие люди так и не решались пуститься в опасное приключение и оставались на тротуаре. Они смотрели в спины дорогих им людей, идущих на верную смерть”.
Мортон писал это более 40 лет назад, но должен засвидетельствовать, что в Неаполе за прошедшее время почти ничего не изменилось. Даже мне, петербургскому пешеходу, приученному к жестоким схваткам с автомобилистами на улицах родного города. было в Неаполе столь же трудно адаптироваться, как и “изнеженному” англичанину.
С одной стороны, у этой суматошной гонки есть объективные основания. Неаполь зажат в узком пространстве между морем и горами. А численность населения и принадлежащего ему транспорта весьма велика. Соответственно, пропускная способность улиц ограниченна. Более того, неаполитанцы интенсивно строят метро в историческом центре. Интенсивность эта, правда, выражается по большей части не в динамичном труде, а в том, что город полностью перерыт. И строительные заборы еще больше ограничивают пропускную способность магистралей.
Но с другой стороны, в лихой езде, закручивающейся непрекращающимся барочным вихрем, присутствует, наверное, и элемент специфического неаполитанского характера. Особенно у мотоциклистов, которых там невероятно много (благо погода теплая круглый год) и которые норовят заполонить собой даже то умеренное пространство, что по праву отдано пешеходам.
Мотоциклисты несутся с невероятным грохотом, который человека с больным сердцем может, наверное, привести к летальному исходу. Мотоциклисты постоянно выскакивают на тротуар для того, чтобы обогнуть дорожную пробку, объехать раскопанную часть мостовой, преодолеть закрытую какой-нибудь оградой зону и т. д. Мотоциклисты носятся по узким улочкам исторического центра, где по идее вообще должна быть пешеходная зона, поскольку внимание прохожих направлено на изучение архитектурных памятников, а не на то, чтобы своевременно выскакивать из-под колес.
Так что пешеходу расслабляться нельзя ни на минуту. Улицы Неаполя — это постоянная борьба за жизнь. Какой контраст, например, с Венецией, где автомобильного транспорта вообще не существует, а катера при всем желании не могут выскочить из канала на тротуар для того, чтобы обогнуть водную пробку!
Забавно, что сто лет назад в своих “Образах Италии” Павел Муратов противопоставил народную жизнь Неаполя монотонному автомобильному движению какого-нибудь истинно европейского Парижа. Сегодня народная жизнь Неаполя ни в чем так ярко не выражается, как в транспортных выкрутасах, которые, правда, монотонными никак не назовешь.
Как-то раз поздно вечером я шел к своему отелю по быстро пустевшей улице, где мотоциклистам не было уже никакого смысла выскакивать на тротуар. Я сильно устал после 14–15 часов блуждания по музеям, храмам и историческим закоулкам Неаполя, а потому, наверное, расслабился и потерял бдительность. Но этого делать нельзя было ни в коем случае.
Внезапно на тротуаре передо мной возник мотоциклист, явно намеревавшийся идти в лобовую атаку. Я не готов был принять бой и стал лихорадочно соображать, куда лучше отскакивать — влево или вправо. Увы, ретироваться уже оказалось поздно. Мотоциклист пошел на сближение и притормозил лишь в каком-то полуметре от моего носа. Одной рукой он небрежно рулил, другой — держал незажженную сигарету: огоньку не найдется?
Опасность оказалась ложной. Но не прошел я и квартала по сумрачному, пустынному Неаполю, как вновь подвергся атаке — на этот раз совершенно иного рода. Из темного переулка на меня надвинулось существо… Как бы его охарактеризовать попроще?
Есть в современном российском шоу-бизнесе такая (такой?) Заза Наполи (именно Наполи!) — трансвестит, очертаниями смутно напоминающий неаполитанский вулкан Везувий. Возможно, читатель видел его (в смысле Зазу, а не Везувий) по телевизору или на размещенной в Интернете картинке. Нечто в этом роде надвинулось на меня из темного переулка, кокетливо выставило ножку и предложило свои услуги. Прямота и невинность недавнего мотоциклиста, просящего огоньку, не слезая с боевого коня, поразила меня в тот момент до глубины души.
Вообще, чем больше погружаешься в Неаполе в темные глубины старого города, тем становится страшнее. Не в смысле каморры (с ней я совсем не сталкивался), а в смысле взаимопроникновения нескольких культур, которые, казалось бы, должны друг друга полностью отторгать. Вот весьма характерная неаполитанская картинка, которую я наблюдал на маленькой площади кардинала Риарио-Сфорца в пяти минутах ходьбы от Дуомо.
Сначала идет пять наполненных доверху мусорных бачков, из которых распространяется аромат гнили. Затем — десяток плотно припаркованных друг возле друга автомобилей. В центре площади – роскошная барочная колонна, по красоте не сильно уступающая той, что находится возле Джезу Нуово. Далее — еще десяток машин. Справа — отель (четыре звезды). Слева — жилой дом с вывешенным на балконе бельем. И, наконец, в дальнем конце — засыпанная всякой дрянью и густо заросшая травой лестница, ведущая в некий таинственный замок, познать секреты которого невозможно, поскольку он отгорожен наглухо запертой решеткой.
Мусорный ветер гоняет по Неаполю отходы человеческой жизнедеятельности, и это движение вносит свою достойную струю в тот барочный вихрь, что чувствуется на каждом шагу. Среди застарелой грязи торговцы расставляют свои столики, и там, где они водружаются, Неаполь похож скорее на восточный базар, нежели на оплот западной культуры.
Тут же, в грязи, располагается и рыбный рынок. Свежая, еще дышащая Тирренским морем рыбка пропитывается ароматами бытовых отходов, обдувается мотоциклетными выхлопами и, таким образом, постепенно созревает для того, чтобы быть поданной к столу неаполитанцев и гостей древнего города.
Выглядит все это жутковато. Но, как ни покажется это странным, я бы хотел заступиться за неаполитанскую грязь. Тот, кто хочет понять, каким был средневековый европейский город, должен побродить именно по Неаполю, поскольку прилизанные и адаптированные к жизни общества потребления города Северной Европы сегодня сохранили в лучшем случае стены, но не дух старого мира.
Для полного проникновения во времена Карла Анжуйского или Альфонсо Арагонского в Неаполе не хватает лишь одного — внезапного опорожнения ночных горшков из окон старых домов на головы проходящих снизу синьоров. Впрочем, этот “недостаток” с лихвой окупается выскакивающими откуда ни возьмись мотоциклистами, которые, пожалуй, выглядят пострашнее экскрементов, осевших по краям широкополой шляпы.
Загадка Неаполя
Чем объяснить формирование в Неаполе столь необычного, совершенно особого мира? Почему на земле, на которой в античную эпоху утвердилась противостоящая варварству цивилизация и из которой эта цивилизация постепенно, столетиями распространялась по Европе, в наши дни чувствуешь себя то ли как в Азии3 , то ли как в Африке, то ли как на вокзале?
Первое объяснение, наиболее привычное нашему слуху, будет звучать примерно следующим образом: менталитет у них такой. Умом, мол, Неаполь не понять, аршином общим не измерить и т. д. Для современной России, привыкшей козырять особым путем, ссылка на национальный менталитет часто заменяет любые другие объяснения сложной проблемы.
Однако в данном случае сразу возникает вопрос: почему особый итальянский менталитет проявляется в Неаполе и не проявляется в северных городах страны? В Милане, например, живет тот же самый народ, но миланская жизнь больше напоминает жизнь, протекающую к северу от Альп, чем ту, что струится на беспокойных улочках главного города Кампании. В приморской Генуе на узких улочках, столь напоминающих внешне улочки неаполитанские, веет вольный романтический дух, а вовсе не тяжкий дух длительного упадка. Да и Рим, куда ведут, как известно, все дороги и куда стекаются по ним итальянцы всех мастей, имеет гораздо большего общего с Миланом или Генуей, нежели с Неаполем.
Италия невероятно разнообразна, а потому объяснять специфику жизни национальной культурой или национальным менталитетом вряд ли возможно. То, что дозволено “Юпитеру капитолийскому” из Рима, по какой-то причине не дозволено “Быку Фарнезе”4 из Неаполя.
Второе возможное объяснение — это исторический путь Южной Италии. Ведь прежде чем прийти во второй половине XIX века к единому государству, жители разных частей Апеннинского полуострова существовали весьма по-разному. В сСверной Италии города-государства развивали различные виды бизнеса и пытались выживать (а в случае удачи даже сильно богатеть), отыскивая собственную нишу в рыночной экономике Европы. Южная же часть полуострова вошла в состав огромной испанской державы и долгое время (XVI–XVII века) управлялась вице-королем в интересах Мадрида. Мадрид же, подкармливаемый поставками серебра из американских колоний, никаких рыночных ниш искать не пытался. Он кормился с ресурсной ренты, как кормится сегодня с ресурсной ренты Москва.
Таким образом, историю Неаполя в определенном смысле следует рассматривать как часть испанской, а не итальянской истории. Во всяком случае на заре Нового времени, когда вся Европа постепенно динамизировалась, импульсы в Неаполь приходили не из торговой Венеции, не из банкирской Генуи, не из промышленного Милана, не из ренессансной Флоренции и не из университетской Болоньи, а из застойного имперского Мадрида.
Словом, особенности исторического пути лучше объясняют современность, чем особенности национальной культуры. Однако и здесь возникают вопросы. Испанская (каталонская) Барселона, к примеру, сегодня выглядит абсолютно европейским городом, сумевшим преодолеть трудности исторического пути. Да и многие другие города Испании активно развиваются на протяжении последнего полувека.
Иначе говоря, препоны, порожденные прошлым, преодолеваются. Но не всеми и не всегда. Неаполитанцы, похоже, не сделали даже того, что сделали некоторые испанцы. Почему?
Здесь возникает третье возможное объяснение загадки Неаполя. Близость Северной Африки сильно изменила этнический состав города. Дело не только в национальном менталитете и в историческом пути Южной Италии. Дело в том, что значительная часть современных неаполитанцев не являются ни наследниками высококультурных итальянцев, ни даже наследниками имперской испанской государственности. Они, так сказать, “понаехали тут…”.
Да, бесспорно, при всей нашей любви к политкорректности трудно отрицать тот факт, что арабский и африканский факторы сильно влияют на развитие. То, что происходило на улицах Неаполя, временами больше напоминало мне размах стамбульского базара, нежели суету европейского мегаполиса. Однако этническое объяснение проблемы еще меньше, пожалуй, срабатывает в данном вопросе, чем два объяснения, представленных выше.
В Лондон, Париж или Амстердам “понаехали тут” всяко не меньше, чем в Неаполь. И на жизни английской, французской и голландской столиц афро-арабо-индо-индонезийский (или какой там еще?) фактор сказывается не меньше, чем на жизни главного города Кампании. Но он не подчиняет себе жизнь Лондона, Парижа и Амстердама. Он только отвоевывает часть городского пространства.
Неевропейская культура там знает свое место. Она порой наступает на культуру европейскую, а порой отступает обратно. Но по большей части в исторических центрах этих городов Азия с Африкой играют по правилам, заданным Европой. Про Неаполь же такого не скажешь. Там скорее царит равновесие.
В итоге для объяснения нашей загадки приходится прибегать к четвертому способу. Возможно, причины формирования особого мира Неаполя носят чисто институциональный характер? Проще говоря, те европейские “правила игры”, которые внедрены в других городах, по какой-то причине здесь оказались не в чести. Организация городской жизни провалилась.
При объяснении причин данного провала в первую очередь в голову приходит многолетнее господство каморры — неаполитанской разновидности мафии, — влиявшей на муниципальное управление, на городские заказы бизнесу, на финансовые потоки, проходившие через казну. Возможно, именно каморра съела европейскую альтернативу Неаполя?
Во всяком случае, на эту примерно мысль навел меня один из увиденных в городе предвыборных плакатов. Кандидат от демократической партии в борьбе с каморрой делал упор на массовое строительство. Так сказать, “ударной стройкой — по старому режиму”.
Впрочем, надо заметить, что мафия играла большую роль не только на юге Италии, но также в жизни ряда американских городов. В Нью-Йорке или в Чикаго по сей день заметно деление на преуспевающие районы, где царит закон, и районы депрессивные, где “правила игры” не в полной мере определены. Однако при том, что Нью-Йорк и впрямь “город контрастов”, в ведущих американских мегаполисах культура бандитских окраин на окраины как раз и вытеснена. Центр же этих городов достаточено мощен и защищен законом. И это делает Нью-Йорк с Чикаго финансовыми центрами мирового значения. Про Неаполь, увы, ничего подобного не скажешь.
Итак, судя по всему, ни одно объяснение загадки Неаполя в полной мере не срабатывает. При этом скорее всего, в известной мере срабатывают они все.
Ментально итальянцы, естественно, не финны. Они несколько горячее “горячих финских парней”. Но в северных регионах эта особенность была введена в разумные рамки тем историческим путем, который своевременно прошли города-государства. В Неаполе же империя действовала на общество развращающе, препятствуя модернизации и консервируя традицию.
Введение новых институтов рано или поздно позволяет все же начать модернизацию догоняющую, но сильная роль каморры, заинтересованной в слабом гражданском обществе, противодействовала началу преобразований вплоть до последнего времени. Более того, отсутствие современных правил игры ослабляло для вливавшихся в неаполитанский мир выходцев с юга стимулы к адаптации. Поскольку гражданское общество не способно было показать им свою силу, общество традиционное, по всей видимости, переносило в Неаполь культуру с африканского берега Средиземного моря.
Словом, один фактор отсталости подпитывал другой, и в целом образовывалась та гремучая смесь, которая сделала Неаполь городом, столь непохожим на большинство городов Италии.
Вернись в Сорренто
Помимо всех прочих проблем, важнейшая проблема Неаполя — это выход к морю. В одном из наиболее приморских городов Италии “морского фасада”, по сути дела, не существует. И в этом смысле Неаполь напоминает Петербург. У нас исторический центр упирается не в Финский залив, а в Адмиралтейские верфи. Там же город отрезан от Тирренского моря широко раскинувшимся портом.
Чтобы ощутить, как жаркая, солнечная Кампания сливается с прохладой воды, надо не приближаться к морю, а удаляться. Если забраться на один из городских холмов, порт превращается в узкую, ничего не значащую полоску, а взору открывается вид на огромный залив, на замыкающие его острова, на нависающий слева Везувий и на сам раскинувшийся под ногами Неаполь. Хорошо просматривается вся эта панорама с видовой площадки возле музея Каподимонте, с внутренней террасы монастыря Сан Мартино и особенно со стен замка Св. Эльма, нависающего огромной серой скалой над всем городом.
Нельзя сказать, конечно, будто у Неаполя совсем нет соприкосновения с морем. Можно чуть отойти от центра — скажем в сторону замка Кастель дель Ово — и попасть на набережную с променадом. Кстати, именно там расположены лучшие отели, из окон которых можно глядеть на море, острова и Везувий хоть круглые сутки. Но все же в Неаполе не почувствуешь такого морского духа, какой ощущается, скажем, в Венеции, распахнутой к лагуне и сердцем, и головой, и даже печенью с почками. Поэтому хоть на денек из Неаполя стоит съездить в Сорренто — приморский южный городок со всеми прелестями местной природы и без всяких отягчающих признаков урбанистической цивилизации.
Добраться до туда проще простого. Поезд идет всего лишь около часа, минуя на середине пути небезызвестное местечко под названием Помпеи, где, скорее всего, вылезет большинство пассажиров. Если вы живете в отеле у вокзала, то до Сорренто будете добираться примерно столько же, сколько до Кастель дель Ово или до Св. Эльма, откуда можно увидеть море, не покидая Неаполя.
Сорренто — город без особых достопримечательностей, но и без недостатков. Побывав там хоть раз, хочется вновь обязательно вернуться вне зависимости от мелодичного совета Робертино Лоретти, который в первую очередь ассоциируется с ярким этим курортным местечком.
В Сорренто — тишина. Нет безумных мотоциклистов, нет вообще круговерти уличного движения, нет гудков, суеты и давки. Такое впечатление будто ты не просто переехал на другую сторону Везувия, а выбрался куда-то в Северную Италию, где сам образ жизни совершенно иной.
Впрочем, в каком-то смысле это действительно так. Сорренто переполнен отелями, и потому, наверное, живет там больше богатых североитальянцев, а также иностранцев, нежели местных обитателей. Городок местами висит на скалах, местами плавно спускается вниз, к морю, к набережной, где разместились уютные ресторанчики и где рыбаки, вытащив поутру лодки на песок, спокойно сворачивают свои сети, предоставляя рыбе возможность без суеты перекочевать из водных глубин на ресторанные кухни и далее — в желудки прожорливых посетителей.
Где же тут найти дух барокко? Где в размеренном, предназначенном для неспешного отдыха мире обнаружить суматошное кружение неаполитанского стиля?
И все же за день, проведенный в Сорренто, я пронаблюдал картинку, которую вряд ли увидишь в каком-нибудь месте для элитарного отдыха на севере Италии.
В обеденное время автор сих строк расположился в небольшой рыбной траттории у берега моря. Столики стояли прямо на свежем воздухе возле кромки песка, где играли три бездомные собаки. Как только хозяйка принесла мне заказ, весельчаки бросили игры и обступили со всех сторон столик, жадно дыша, энергично виляя хвостами и всей своей позой выражая надежду, что блюдо будет честно поделено на четверых.
В мои намерения, прямо скажем, с самого начала не входила совместная трапеза с обитателями местного пляжа. Но как только я увидел весьма скромный размер принесенной мне к обеду рыбки (со столь жалкими порциями ценой 12 евро я нигде в Италии еще не сталкивался), так сразу решительно отмел всяческие притязания потенциальных сотрапезников.
Те попытались мужественно справиться с постигшим их разочарованием. Двое тут же на песочке перед моим столиком занялись сексом. То ли для того, чтобы заглушить чувство голода, то ли надеясь все же этим оригинальным представлением заработать себе на обед. А может, увидев во мне унылого северного пуританина, не способного порадоваться за ближнего, они решили подобным образом испортить мне трапезу в отместку за то, что я не пригласил их к столу.
Третий пес оказался лишним и на этом празднике жизни. Он продолжал стоять возле меня, всей своей позой давая понять, что у тех двоих — свои радости жизни, сексуальные, а у нас с ним, как у существ солидных, положительных, должны быть свои — гастрономические. Я, впрочем, не принял сей спорной философии.
Сидевшая за соседним столиком немолодая американка начинала с явным интересом приглядываться к нашей четверке. Ей самой еще не принесли заказ, а потому она оставалась недоступна для всяческих посягательств. И я, впрочем, оставался недоступен, поскольку понимал, что из 12 уплаченных мной евро не меньше семи приходились на вид, открывавшийся из траттории, и максимум пять были эквивалентны размеру лежащей на тарелке рыбки.
Пес, воспитанный в возвышенном философском духе, не был готов принять моего вульгарного экономизма, а потому продолжал вилять хвостом. Американка хмыкнула, удивленно качнула головой и произнесла: “Optimist!” Хозяйка траттории равнодушно наблюдала за отношениями клиента, оплачивающего счет, и обитателя местного пляжа, претендующего на участие в трапезе. Она вообще ничего не сказала. Был теплый весенний день, море плескалось у ног, прекрасный Сорренто висел над нами на скалах, и ей не хотелось участвовать ни в каких разборках.
Двойной Бурбон и конец эры барокко
Столь же быстро, как до Сорренто, можно добраться и до Казерты. Именно здесь мы завершим знакомство с неаполитанским барокко, поскольку в огромном загородном дворце династии Бурбонов этот стиль уже уступает место классицизму.
Одна из ветвей Бурбонов утвердилась в Неаполе с 30-х годов XVIII столетия, то есть после того, как пресеклись испанские Габсбурги, и ту державу, над которой в XVI веке никогда не заходило солнце, теперь стали разбирать по кусочкам.
Бурбоны обосновывались в Неаполе всерьез и надолго. Завладев этим маленьким королевством, они продемонстрировали весьма большие амбиции. Дворец в Казерте, возможно, стал наиболее крупным королевским дворцом Европы.
Что только не делал в нем Фердинанд IV — этот своеобразный двойной Бурбон, поскольку он дважды расставался с властью по причине французской оккупации, а потом дважды успешно реставрировался! Чем более жалкой оказывалась реальная власть неаполитанского короля, тем более классицистически пышными и величественными выходили дворцовые интерьеры.
Мощной имперской власти ампир адекватен. В маленьком беспомощном королевстве он поистине смешон5 . Поэтому не будем долго бродить по дворцу Казерты, а перенесем лучше наше внимание на парк, где был сделан последний и, может быть, самый оригинальный штрих в стиле позднего барокко XVIII столетия.
Гигантская аллея, уходящая в сторону гор на несколько километров, стала осью, на которую нанизывается целая череда фонтанов. Впрочем, сами по себе они не слишком интересны в сравнении с фонтанами Тиволи, Версаля и Петергофа. Однако в Казерте есть то, что делает сей загородный комплекс абсолютно уникальным и абсолютно адекватным неуемному динамизму барокко. Аллея упирается в склон горы. А с нее прямо в парк обрушивается мощный водопад.
Множество струй находит себе дорогу по склону, огибая крупные камни и узкие полоски земли. Множество струй срывается вниз. Но ни одна из них не повторяет другую. Каждый поток индивидуален, каждый проявляет свою собственную силу, каждый находит свой собственный жизненный путь.
Все статуи, расставленные вдоль аллеи, все мощные фонтанные струи, пущенные архитектором Луиджи Ванвителли, оказываются теперь лишь подготовкой к восприятию этой чисто природной, но в то же время абсолютно барочной силы. И здесь, в Казерте на закате эпохи барокко, становится очевидным то самое главное, что было скрыто в нем под завесой идеологии эпохи Контрреформации.
1 Подобного рода ребрендинг, кстати, очень нужен сегодня Петербургу. Потенциальный турист с ограниченным бюджетом денег и времени, возможно, знает, что есть такой чрезвычайно красивый город где-то на окраине Европы, но вот зачем туда нужно ехать, если под рукой Лондон, Париж и Вена — яркие имперские столицы XVIII–XIX веков, развивавшиеся в культурном плане примерно по тому же сценарию, что и Петербург?
Может, мы — родина барокко или классицизма? К сожалению, нет. А может, Эрмитаж богаче, чем Лувр или Прадо? Увы. А как у нас с климатом, экологией, гостиничным и ресторанным обслуживанием? Здесь Петербургу явно упирать не на что.
Так можем ли мы ясно и доходчиво, одной-двумя фразами объяснить туристу, выбирающему из десятка соблазнительных предложений, почему уже нынче надо предпочесть Питер?
2 Есть, правда, из Дуомо вход в старинный баптистерий с раннехристианскими мозаиками, но это — особый мир и особая история.
3 П. Муратов в своих “Образах Италии” подчеркнул: “Ренан сказал в одном из писем к Бертело, что в Неаполе кончается Европа и начинается Азия”.
4 Античная скульптура — главная достопримечательность знаменитой коллекции папы Павла III из рода Фарнезе, находящаяся ныне в Национальном археологическом музее Неаполя.
5 Много забавного есть в неаполитанской жизни, но, пожалуй, нигде я так не хохотал, как в Национальном археологическом музее, где на центральной лестнице стоит огромная фигура, представляющая Фердинанда IV античным воином в латах с мощными, мускулистыми руками. На деле этот “добрый дурачок”, как называла его жена, не оказался в плену у французов лишь благодаря дружбе с английским послом сэром Гамильтоном, чья очаровательная молодая жена, в свою очередь, дружила с адмиралом Нельсоном, который и эвакуировал всю разношерстную неаполитанскую компанию на своем судне.