Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2010
Виктор Костецкий
Виктор Валентинович Костецкий, философ, профессор СПбГПУ им. Герцена, живет в Санкт-Петербурге.
ПРИЧУДЫ ПЕТРА ПЕРВОГО
ИЛИ ПЕРВЫЕ ГЕНЫ ПЕТЕРБУРГСКОЙ КУЛЬТУРЫ?
Когда все расселятся в раю и аду,
Земля итогами подведена будет —
Помните: в 1916 году
Из Петрограда исчезли красивые люди.
Вл. Маяковский
Трехсотлетний юбилей Санкт-Петербурга не мог не привлечь внимания вузовской и академической культурологической общественности города к теме “Культура Петербурга”. Самое незамысловатое и по-деревенски простое изложение темы — это представить тему в качестве системы подтем, как-то: “Архитектура Петербурга”, “Театры Петербурга”, “Искусство Петербурга”, “XYZ Петербурга”, — а для объемного развития темы каждую из подтем разбить на свои “подтемы”: “Классицизм и барокко в архитектуре Петербурга”, “История Мариинского театра”, “Карл Брюллов и Александр Пушкин”. Правда, для культурного города со своим философским факультетом такое исполнение темы может показаться несколько легковесным. Поэтому к юбилею любимого города нельзя было пройти мимо общего философского взгляда на Петербург–Петроград–Ленинград–Петербург. Для такого случая давно уже выработаны подходящие штампы, как-то: “Две столицы”, “Северная Пальмира”, “Окно в Европу”, “Пушкинский Петербург”, “Петербург Достоевского”, “Метафизика Петербурга”, “Град Петров”, “Белые ночи”, “Музей под открытым небом”.
После проведенного юбилея можно либо забыть о теме “Культура Петербурга” до очередного юбилея, либо посмотреть на всю проделанную работу со стороны и неспешно начать как бы с чистого листа, вооружившись внимательным изучением деталей. “Следует уяснить себе, что сокровенные подробности явлений как раз и заключают в себе их конечный смысл”, — писал гениальный основатель лингвистики Ф. де Соссюр, начав построение здания новой науки с анализа поведения фонемы “а” в отдельных случаях санскритского словообразования. Многие науки только потому и стали науками, что были внимательны к мелочам. Ньютон с Лейбницем создали анализ бесконечно малых, Фарадей открыл электромагнитную индукцию по мелкому дрожанию магнитной стрелки, Рентген обнаружил невидимые лучи посредством испорченной фотобумаги, Фрейд анализировал описки и оговорки, Пригожин переключил внимание физиков с равновесия на точки бифуркации (абсолютной неравновесности) и аттракторы. В социально-гуманитарной области “точки бифуркации” могут выглядеть как “случай”, например, случайное невезение Наполеону и Гитлеру с погодой под Москвой, равно как персам в морских сражениях с греками, или как “каприз” какой-нибудь личности, группы. Интересно, что Ф. М. Достоевский в “капризе” склонен был видеть не столько дурной характер, сколько обнаружение индивидуальности в отстаивании собственной общечеловечности. Подобный смысл сохраняется и в музыкальном термине “каприччио” — индивидуальная композиторская импровизация.
Петербург — город как город, и только каждый, хоть однажды побывавший в этом городе, чувствует своеобразие его “каприччио”. Постараемся же подойти к пониманию Петербурга с “каприз-анализом” маленьких странностей большого города.
Как известно, Петербург задуман, основан, заложен одним человеком — Петром. Знакомый почерк, не правда ли: “Пришел, увидел, победил”. Попутно отметим некоторые личные особенности автора этой фразы, римского военного гения: великолепный литературный талант, превращение своей державы в империю, излишняя склонность к дарам Бахуса (легионеры порой приносили Цезаря на руках), редкостная одаренность одновременно делать несколько дел. Но вернемся к Петру Великому. Задумав создание флота на Олонецкой Лодейнопольской верфи, что на реке Свирь, государь ввел странный для современного русского человека порядок: пить можно, а материться нельзя.
И сам Петр пил, но матерных слов никогда в своей речи не допускал. Употребление зелья мастерами, плотниками, столярами Петр даже поощрял, особенно в дни выдачи заработной платы (а питейные заведения были государевы), но ругаться матерно запрещал категорически. Можно в поведении Петра видеть самодурство или чудачество: почему бы вести себя не наоборот, то есть материться, но не пить? Или и пить, и материться. Или не материться, и не пить. Или никак не связывать свои привычки с нравами окружающих — вариантов множество. Но Петр выбирает один и держится его строго, как будто крепко помнит библейское: “Человек, привыкающий к бранным словам, во все дни свои не научится”. Дело, конечно, не в крепкой памяти, а в крепкой вере, — настолько крепкой, что и в пьяном состоянии не шатаемой. Поэтому очень странно читать в учебнике М. С. Кагана “История культуры Петербурга” (СПб., 2008) о том, что “Первая особенность культуры Петербурга, по внутренней логике петровских реформ, — это ее десакрализованный, светски политизированный характер… Таким образом, проблема └окна в Европу“, хотя и кажется главной в истории русской культуры XVIII века и, прежде всего, культуры Петербурга, в действительности была производной, служебной по отношению к исходной и определяющей — преобразованию религиозно ориентированной средневековой культуры в современную, светскую, основанную на идеях Просвещения”1 . По логике М. С. Кагана, если открываются учебные заведения и проводятся светские мероприятия, то религия вытесняется и сходит на нет (десакрализация). Но петровский каприз на верфях Свири свидетельствует о другом: и веселое язычество, и трудолюбивое просвещение, и твердая (“тверезвая”, трезвая) вера православная.
Петровский Петербург не только чуждался десакрализации (степень кагановского богохульства в этом вопросе, хотя и косвенного, просто чудовищна — прежде всего по своей некомпетентности), но, напротив, противопоставлялся многохрамовой, но нетвердой в вере раскольнической Москве. Петр преодолевал московский церковный раскол путем ориентации на героическое, подвижническое содержание христианской веры, минуя стороной формальную, обрядовую, воцерковленную сторону конфессии. Государь принимал протестантскую критику в адрес духовенства, ни мало не колеблясь при этом в православном исповедании. Как отмечают историки, “с детских лет Петр был глубоко религиозным человеком, любил петь в церковном хоре и читать Апостола в церкви”2 . Так и В. О. Ключевский писал: “…народные нравы если не оправдывают, то частью объясняют эти непристойные забавы. Кому не известна русская привычка в веселую минуту пошутить над церковными предметами, украсить праздное балагурство священным изречением? Известно также отношение народной легенды к духовенству и церковному обряду. В этом повинно само духовенство: строго требуя наружного исполнения церковного порядка, пастыри не умели внушить должного к нему уважения, потому что сами недостаточно его уважали. И Петр был не свободен от этой церковно-народной слабости: он был человек набожный, скорбел о невежестве русского духовенства, о расстройстве Церкви, чтил и знал церковный обряд, вовсе не для шутки любил в праздники становиться на клиросе в ряды певчих и пел своим сильным голосом”3 . Ю. М. Лотман хотя и в примечании, но не забывает упомянуть о том, что, “несмотря на враждебное отношение к попыткам церковных деятелей влиять на государственную власть, на известные случаи кощунства, Петр тщательно соблюдал православные обряды. Даже не расположенный к нему дипломат Юст Юль вынужден был признать, что “царь благочестив”, а другой свидетель, француз Ле-Форт в 1721 году отмечал, что “царь говел более тщательно, чем обычно, с покаянием, коленопреклонением и многократным целованием земли”4 . Петровский Петербург, по крайней мере, двести лет на деле отличался чистой религиозностью при формально-афеическом (“атеистическом”) демонстративном поведении. Так, например, в щепетильных условиях “пограничной ситуации” брак для А. С. Пушкина оказывается священным, как священным для Ф. М. Достоевского является “страх Божий”. Для петербуржцев безбожные речи при “свободе совести” непременно оборачивались свободным выбором в пользу православной веры. Феномен бл. Августина с его сомнениями и исповедальностью становится нормой петербургской духовной жизни. У Н. А. Бердяева были основания свободолюбивого поручика М. Ю. Лермонтова считать самым религиозным русским поэтом: “Лермонтов, быть может, был самым религиозным из русских поэтов, несмотря на свое богоборчество”5 . Петр Первый добился искренности религиозной веры теми же парадоксальными методами, какими тиран Писистрат посредством узаконивания дионисизма добился расцвета афинской культуры (уже при Перикле). Петр не требовал, в отличие от Лютера, мгновенного совершенствования христианской веры, он бросал семена, которые неспешно прорастали полновесными плодами культуры во многих поколениях русских людей.
В странном на первый взгляд капризе самодержца российского “пить можно, а материться нельзя” закладывается огромное психомоторное напряжение с выходом на нормативную словесность. Надо совсем не понимать значения родного языка для любой культуры, чтобы легкомысленно пройти мимо этого факта. Д. С. Лихачев неустанно повторял об особой интеллигентности петербуржцев, независимой от времени и эпохи, — так не от Петра ли “малокультурного” она идет, не от его ли гениальной формулы “пить, не материться”?
Еще один каприз Петра проявлялся в том, что он никогда не удовлетворялся проектами приглашенных им итальянских, французских и немецких архитекторов. Что-то Петра сильно смущало, если не сказать, “раздражало”. Современники отмечали наличие у Петра хорошего архитектурного вкуса, так что царь не только знал, кого приглашать, но и в каком направлении приглашенным архитекторам следует совершенствоваться. И. Грабарь отмечал, что иноземные архитекторы под влиянием Петра становились “русскими в полном смысле слова, русскими по складу, по духу и чувству”. Современный образованный турист, хотя бы школьник, в петровском градостроительстве легко узрит “эпоху Возрождения”. М. С. Каган в главе “Общая характеристика культуры петровского Петербурга” специально останавливается на ренессансности: “Реформы Петра, вырвавшие страну из средневековья и радикально сменившие ее доминанту с религиозной на светскую, тем самым вывели русскую культуру на ренессансную стадию…”6 “Существенно, что в России, как и на Западе, преобразования ренессансного типа могли происходить лишь в городе, и в городе особого типа. Ни один из древних русских городов, включая Москву, не обладал совокупностью качеств, необходимых для радикального прорыва из средневековья в новое светски-гуманистическое состояние, с развивающимся на высшем уровне того времени уровне техники мануфактурным производством… Древнерусские города были поселениями восточного типа”7 . Возвратимся же к архитектурным капризам Петра: он требовал “русскости” в европейских проектах, в то время как зарубежные мастера предлагали ренессансность. Другими словами, каприз Петра Первого заключался в том, что он мечтал об европейском городе на брегах Невы, но без налета итальяно-французской “ренессансности”. Надо очень далеко отстоять от культурологической науки, чтобы совсем не видеть связи ренессансности с буржуазностью в ее мелкореспубликанском варианте. У Петра не было теоретических знаний, но были верный вкус и твердая политическая воля, так что государь без всякого сомнения смотрел сквозь “эпоху Возрождения”, для него ничем, кроме живописи, не интересную. Для Петра на ренессансности застряла Москва. Белокаменная Москва не средневековыми архитекторами застраивалась. Ренессансный кич византийского толка нисколько не привлекал Петра, поскольку работал на идеологию “Москва — третий Рим”. Петра же больше привлекал первый Рим (Цезаря). Петр Первый был принципиально не ренессансным человеком, но скорее античным и одновременно раннесредневековым.
Интересно, что Н. А. Бердяев, возможно, не совсем осознанно, но четко держит дистанцию между эпохой Петра и ренессансом. “Наиболее изумительной чертой Пушкина, определившей характер века, был его универсализм, его всемирная отзывчивость… Но в нем было что-то ренессансное, и в этом на него не походит вся великая русская литература ХIХ века, совсем не ренессансная по духу… Русская литература будет носить моральный характер, более чем все литературы мира, и скрыторелигиозный характер. Моральная проблема сильна уже у Лермонтова. Его поэзия уже не ренессансная”8 . “Лишь один К. Леонтьев. — продолжает Бердяев, — думал иначе, чем большая часть русских, и во имя красоты восстает против человечности… К. Леонтьев был ренессансным человеком”9 . Люди, знакомые не только с искусством эпохи Возрождения, но и с ее культурой, в ренессансе видят не только универсализм гениев, но и своеобразный “гуманизм” той эпохи: резкое противопоставление человеческого божественному, а в человеческом, в свою очередь, противопоставление культурного героя, будущей “белокурой бестии”, бескультурной толпе. Для Петра не было характерным ни противопоставление человеческого божественному, ни ощущение в себе культурного избранничества на манер Нерона, ни представление своего народа как “толпы”. Соответственно, и Санкт-Петербург закладывался как неренессансный город. Если бы Петр поддался профессионализму европейских мастеров архитектуры, Петербург бы изначально превратился в “музей под открытым небом”. Гений Петра направил Санкт-Петербург в глубь европейской истории, но мимо Ренессанса. И это обусловлено не столько мистической прозорливостью русского цезаря, сколько двумя его новыми “чудачествами”.
При анализе русской истории Н. А. Бердяев, В. В. Розанов находили едва ли не главный изъян в судьбе России, связанный с отсутствием рыцарской эпохи, как это было характерно и для Эллады, и Рима, и романо-германской цивилизации, и Арабского халифата. Уже само переселение потомков скифов в замкнутую географическую нишу лесов и болот делало излишним восстановление сгинувшей скифской военной дружины. Для славянских племен вопрос стоял так: или лес и мир, или рыцарство и война. Славяне, как известно, выбрали первое. Для славян лес — это не география, это форма государства. Вырубка лесов и прогресс железа сделали свое дело: лес перестал выполнять функцию государства. Для славянских племен возникла альтернатива: либо тундра и льды, либо “призвание варягов”. То есть чтобы выжить, требовалось поменять либо географическую нишу обитания, либо социальный порядок. Локальные финно-угорские и тюркские этносы, оказавшиеся в лакунах европейского милитаризма, уходили на Крайний Север. Многочисленные славянские племена не тронулись с места: они против варягов призвали варягов. Однако роковая шутка музы истории Клио состояла в том, что варяги не были рыцарями: они давно уже деградировали в пиратство, экономическое в своей основе (рэкет). Пиратство — мировой феномен всех цивилизаций. Начинается пиратство с рыцарства, а заканчивается глумливым рэкетом. На момент “призвания варягов” центром обширной пиратской территории были почти вся Скандинавия и южное побережье Балтики. Из пиратского гнезда на славянский куриный призыв соколом вылетел Рюрик с дружиною — цыплят таскать. Киевская Русь изначально формировалась на пиратской основе, будучи на периферии датско-скандинавского пиратства. При этом рэкетирские потребности удовлетворялись столь легко за счет массы народа, обширной территории и почти добровольно выплачиваемого налога (“кормления”, “полюдья”), что возникала иллюзия сильного и добропорядочного государства. Между тем связи киевских князей со скандинавскими пиратами принимали не только сугубо дружеский, но и родственный характер. Одна из дочерей Ярослава Мудрого была замужем за одним из самых кровожадных пиратов по имени Харальд Сигурдарсон по прозвищу Жестокий (Хардрод). Заняв престол Норвегии, Харальд Жестокий организовал грандиозный пиратский поход в Англию, однако пал на поле боя под Йорком 25 сентября 1066 года. Через три недели порядком потрепанная Англия была без особых усилий занята офранцузившимся норманном (викингом, пиратом) Вильгельмом Завоевателем, ставшим королем Англии10 . За триста лет своего существования (с IX по XI век) скандинавское пиратство превратилось из боевого мужского содружества в подлое рэкетирство: изредка осуществлялись карательные походы с подчеркнутой жестокостью с тем, чтобы последующий ряд лет получать выкуп (“датские деньги”). Англия и Франция в лице своих военных дружин почти столетие платили огромную дань датско-скандинавским викингам (разбойникам), которые проматывали ее почем зря. Пиратская вотчина Рюриковичей процветала до прихода людей Чингисхана. Чингисхан — громадное явление пиратской культуры, специализирующейся на сухопутных, степных экспедициях. По сути дела, татаро-монгольское иго на славянских территориях мало чем отличалось от варяжского ига, только два ига на одной территории не совсем мирно уживались, да и первое считалось уже вроде как “своим” и “законным”. Татаро-монгольское пиратство легитимировало пиратство варяжское. После трехсотлетнего сосуществования двух “игов” Московская Русь превратилась в одно иго с обогащенным опытом второго. Петля на славянской шее была затянута двойным морским пиратским узлом. Пиратство, соответственно, перешло в стадию глумливости. Глумливость проросла сквозь все московское государство, включая, естественно, детство Петра. “Капризным” был царь Петр: сам зараженный бациллой глумливости, он намеревался излечить государство от этой пиратской заразы. Кстати сказать, одним из четырнадцати ремесел, которыми владел цезарь, было и лекарское искусство. У Петра всегда под рукой был свой чемоданчик с медицинскими принадлежностями, включая хирургические и стоматологические инструменты. В петровском окружении никто без достаточной на то причины на зубную боль не жаловался. Так что лекарский подход к решению социальных проблем был у Петра, как говорится, в крови. Таким же лекарским образом он излечил стрельцов от пристрастия к заговорам.
Единственным лекарством против глумливости, в которое свалилось как скандинавское, так и монгольское пиратство, было возвращение его в более раннее, здоровое состояние — в первоначальное дружинное этикетное рыцарство. Именно туда решил направить русское общество его чудаковатый государь.
Детско-юношеское увлечение Петра “потешным флотом” обернуло скандинавское государственное морское пиратство в реальную романтику изначального приключенческого, авантюрного рыцарства. В своем онтогенезе Петр, как все дети, восстановил культурный архетип в его полной и изначальной форме. Рэкетирское государственное глумливое пиратство, безусловно, является девиантной формой изначального архетипа — военной дружины, ведущей приключенческий образ жизни с установленной этикетной формой взаимоотношений (культурный архетип рыцарства). Культурному архетипу рыцарства, широко распространенному, кстати, в арабском мире, в европейской истории соответствуют два периода: раннее средневековье, до образования Франкского государства, и позднее средневековье периода появления абсолютных монархий. Между этими периодами располагается как раз гниловатый феномен корыстолюбивого примитивного разбойного пиратства, по времени отчасти совпадающего с эпохой Ренессанса. “Государь” Н. Макиавелли идеально соответствует тому процессу, когда европейская государственность складывалась как организованное пиратство против пиратства неорганизованного. Итогом этого процесса стало европейское феодальное общество. Петр Первый, в своем личностном капризе ориентированный на изначальное рыцарство, желал России нормального, здорового европейского средневековья. Но никоим образом не итальянского буржуазно-банкирского Ренессанса.
В европейском рыцарском средневековье архетипично здоровыми были два периода: варварское, еще деревенское рыцарство с глубоко нравственными формами поведения (при грубых телесных обычаях) и утонченное галантное рыцарское общество после принятия христианства и формирования на его основе культа Прекрасной Дамы. Петру, как аниматору рыцарского архетипа, были равно близки оба периода: первый выразился в личном мироощущении Петра, второй в его державном мировоззрении. Бытовая простота русского самодержца поражала иностранцев, между тем она была типична для раннесредневекового европейского деревенского рыцарства. Петр Великий до конца жизни не любил высоких потолков в каменных хоромах и обожал малые деревянные комнатки. Другая сторона европейского рыцарства, которую Петр ощущал как свое державное мировоззрение, тяготела к регулярному войску, к регулярному порядку. Поздняя античность практиковала именно эту сторону рыцарства, начиная с Александра Македонского и кончая Юлием Цезарем и последующими императорами Рима. По сути дела, рыцарство времен европейских абсолютных монархий и времен Цезаря — это одна культура военного приключения на основе регулярной организации всего общества. Петр Первый жил в архетипе этой культуры. Он первый из самодержцев российских перешел на регулярное войско, подчинив его обеспечению все общество. Штаб-квартира регулярного войска нуждалась в своей собственной территории — такой территорией стал Санкт-Петербург.
Санкт-Петербург — это, собственно говоря, не город, не огороженное место поселения. Это открытая территория со своей штаб-квартирой. При этом географические размеры штаб-квартиры вообще не имеют значения: будет ли это Заячий остров или весь бассейн Невы, Ладоги, Онеги и Русского моря. Регулярная застройка территории, шаг за шагом, представляет собой процесс превращения территории в про-винцию, в тыл регулярного войска. Поэтому Санкт-Петербург в символике регулярной застройки являет собой глубокий тыл собственной штаб-квартиры. Чем более регулярна застройка и чем больше камня в ее строениях, тем больший тыл представляет собой территория, превращаясь тем самым, говоря языком военного Рима, в “провинцию”. Римская провинция на брегах Невы для новоевропейской истории вполне могла выглядеть “окном в Европу”, что и узрел первый ренессансный человек России — А. Пушкин. Между тем невская провинция Петра если и была “окном”, то окном в позднее просвещенное рыцарское средневековье, равно как “окном” в римскую императорскую просвещенную античность. Герб Петербурга с двумя перекрещивающимися якорями повторяет, как отмечает Б. А. Успенский со ссылкой на Ю. И. Вилебахова, герб древнего Рима с его двумя перекрещивающими ключами11 . В определенном смысле можно сказать, что Петр не ренессанс античности, но сама античность во вне античные времена. Говоря словами К. Ясперса, Петр Великий вовлекал Россию в “осевое время” мировой истории, никак не размениваясь на “эпоху Просвещения” или “эпоху Возрождения”.
Рыцарская устремленность Петра совершенно явно, однозначно и очень трогательно представлена в “Юности честное зерцало”, изданное в собственной петербургской типографии “в лета Господня 1717 года, февраля 4 дня”. Вот отдельные выписки.
“ — Младой отрок должен быть бодр, трудолюбив, прилежен и беспокоен, подобно как в часах маятник.
— Прямыи придворнии человек имеет быть смел, отважен и не робок.
— Младой шляхтич, или дворянин, ежели в обучении своем совершенен, а наипаче в языках, в конной езде, в танцовании, в шпажной битве, и может добрый разговор учинить, к тому же красноглаголев и в книгах научен, оные может с такими досуги, придворным человеком быть.
— Отрок во всех пирах, банкетах и прочих торжествах и беседах, которыми он равенстников своих потчует, отнюдь никакой скупости или грабительства да неявляет… Хотя в нынешнее время безмерная скупость у некоторых за обычаи принята…но отрокам надлежит знать что они сем способом в безчестие и ненависть придти могут… и таких людей ни мало не почитают, понеже они денги больше любят, нежели самих себя и ближнего своего.
— Охотно ходи в церквы и в школы, а не мимо их.
— Никто не имеет повеся голову и потупя глаза вниз по улице ходить, или на людей косо взглядывать, но прямо и не согнувшись ступать, и голову держать прямо, а на людей глядеть весело.
— Три оных добродетели: приветливость, смирение и учтивость, — украшают не мало шляхетскую славу.
— Кротко ступание, кротко седание, кроток взор, кротко слово тебе да будет”.
Два лучших периода европейского рыцарства: нравственный и галантный, сплавленные Петром воедино, положили начало “петербуржской интеллигентности”, военно-морской по своему сословному происхождению, приученной к службе и мундиру. Естественно, что с утратой духа рыцарства “интеллигентность” не остается самой собою, но начинает неуклонно сползать в “интеллигентщину” — глумливую пародию на духовный аристократизм. Ф. М. Достоевский застал этот процесс в самом расцвете его гнилостного аромата. В. И. Ленин воспользовался для борьбы со старым пиратством. И. В. Сталин поставил на службу новому пиратству. Современное пиратство само настолько интеллигентски глумливо, что в услугах глумливой интеллигентщины и вовсе не нуждается. Н. А. Бердяев назвал Петра Великого первым русским большевиком. И напрасно. Петр был Цезарем, только скандинавско-монгольское пиратство оказалось, и до сих пор не меняется, более брутальным, чем сам Брут.
1 Каган М. С. История культуры Петербурга. СПб., 2008. С. 58.
2 Черкасов П.,Чернышевский Д. История императорской России. М., 1994. С. 44.
3 Ключевский В. О. Русская история. Полный курс лекций в трех книгах. Книга вторая. М., 1993. С. 486.
4 Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре. СПб., 2002. С. 20.
5 О России и русской философской культуре. М., 1990. С. 64.
6 Каган М. С. История культуры Петербурга. СПб., 2008. С. 52.
7 Там же, с. 53.
8 О России и русской философской культуре. М., 1990. С. 64.
9 Там же, с. 124.
10 Гуревич А. Я. Избранные труды. Древние германцы. Викинги. СПб., 2007. С. 153.
11 Успенский Б. А. Избранные труды. Т. 1. Семиотика истории. Семиотика культуры. М., 1994. С. 64.