Повесть
Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2010
Геннадий ПРАШКЕВИЧ
Геннадий Маркович Прашкевич — прозаик, поэт, переводчик. Родился в 1941 году в селе Пировское Красноярского края. Автор многих книг, лауреат многих литературных премий. Заслуженный работник культуры РФ, член Союза писателей России, Союза журналистов России, Нью-Йоркского клуба русских писателей, ПЕН-клуба. Переводчик и издатель антологии современной болгарской поэзии “Поэзия меридиана роз”, книги стихов корейского поэта Ким Цын Сона “Пылающие листья” (в соавторстве с В. Горбенко), романа Бруно Травена — “Корабль мертвых”. Произведения Геннадия Прашкевича издавались в США, Англии, Франции, Германии, Польше, Болгарии, Югославии, Румынии, Литве, Узбекистане, Казахстане, Украине и в других странах. Живет в Красноярске.
ПОСЛЕ БАЛА
Продолжай говорить на неведомом языке,
Все равно я тебя не слышу.
Т. Злыгостева
2009 год
12 августа
Я Саша Холин.
Мне почти шестнадцать.
Я читаю Митио Каку и не верю в Бога.
Какой смысл верить в Бога, если Нил Нилыч на уроке географии заявил, что за последние сто семьдесят шесть лет река Миссисипи стала короче на двести сорок две мили. Зацените, убывание за год — это получается больше, чем миля с третью. Значит, в каменном веке длина Миссисипи могла превышать миллион километров. Даже Анька Белова удивилась:
“Где же ее истоки тогда?”
“Тогда — не знаю, а сейчас…” И я процитировал из “Википедии”: “Миссисипи, англ. Mississippi, на языке оджибве misi-ziibi или gich-ziibi — “большая река”, одна из величайших рек мира: длина три тысячи семьсот семьдесят километров. Начало берет в небольшом безымянном озере на высоте четыреста пятьдесят метров над уровнем моря в национальном заповеднике Итаска (штат Миннесота), впадает в Мексиканский залив”.
Анька подумала и сказала: “Все равно уеду в Америку”.
Овца — она всегда овца. Меня прямо крючит, когда вижу Аньку.
А еще терпеть не могу Миссисипи, Скалистые горы, озеро Мичиган, водопад Ниагара и все такое прочее. Папа четвертый год работает в Медицинском центре в городке Бетесде, я там жил и терпеть не могу этот Бетесде. Самый плохой американский город. Даже органа самоуправления нет, а земля относится к округу Монтгомери штата Мэриленд. “Ты опоздала, — сказал я Аньке. — Тебя там не ждут”. И это точно. Там куча толстозадых афроамериканцев, я все равно считаю их неграми. Пойти некуда, заняться нечем. Все или лечатся, или пытаются найти новое лекарство. Однажды я попробовал с Гастелом травку, а Гастел негр, он проболтался. В тот же день папа посадил меня в машину и повез в третий лабораторный корпус своего Медицинского центра. Мы часа три рассматривали прокуренные и проспиртованные человеческие легкие, полуразложившиеся ткани, проеденные раком органы, а когда меня вырвало, папа спросил:
“Ну, как? Сделал выводы?”
“Еще бы!”
“Излагай”.
“Никогда больше не приду в это место”.
Тогда он отправил меня к маме, в новосибирский Академгородок.
Еще я схожу с ума от разных людей, даже от тех, которые способны на подлость. Я от них тащусь. И они меня пугают. Еще я не ношу браслет, считаю это унизительным. Не играю в лотерею, не интересуюсь распродажами. Вообще у меня гора принципов, и я много накручиваю. Например, три дня назад специально ходил к фонтану у Торгового центра. Там бомж по прозвищу Супер демонстрирует нечеловеческие способности. Например, безостановочно прыгает, никогда не стоит на месте и в любую погоду ходит в одном и том же, застегнутом на все пуговицы плаще. Лицо обветренное, на голове военная панамка, рукава подвернуты, чтобы можно было видеть кучу дешевых цветных браслетов, которыми он, как гремучая змея, трясет перед зрителями. А когда прыгает, видны еще браслеты на щиколотках. Дешевка. Спросишь: “Как там американы в Афгане?” Он ответит: “Отфакают их”. Хрипло, но с уверенностью. “А как скоро?” — “Скоро и много раз”. Видно, что будущее ему открыто, вот только не очень далек умом.
В тот день Супер прыгал плохо.
Я постоял, посмотрел и направился к дому.
И на кривой зеленой улице имени космонавтки Терешковой под желтой кирпичной стеной строящегося дома, украшенного рукотворной надписью “Стройка незаконна”, и такими же рукотворными кривыми буквами, складывающимися в имя Женька, увидел Женьку Полынова, по прозвищу Ламба, а при нем Аньку и трех челов, по виду шпана с раёна. С Женькой мы дружили, правда, еще до того, как я уезжал в страну негров-афроамериканцев. Тогда Ламба сам мечтал убежать на Аравийское море — к сомалийским пиратам, а на самом деле и не пытался. Мелкие дела отвлекали. То выменивал мелкие купюры на крупные, то новые диски на старые. Увлекся паркуром, начал лазать по отвесным стенам и плевал на школу, потому что Женькин папа в начале перестройки накосил столько бобов, что теперь ничего не делает, а только пропивает нажитое. Часть, правда, оттяпала Женькина мама и свалила с оттяпанным в Москву, оставив Ламбу при бабке. Типа бабенькин сынок, зато за Женькой теперь числятся две квартиры, в одной он живет со своей бабкой, а другую сдает внаем. Так что в этом смысле жизнь бабенькина сынка сложилась. Интегралы не брать, а калькулятором он владеет. И на руке нехилый браслет.
Меня прямо крючит, когда вижу Аньку. Штаны “Али-Баба”, черный топик, розовые кроссовки. На запястье браслетик, но попроще, конечно, чем у Ламбы. Браслетики нынче на любую цену и на любой вкус, даже на Анькин. А на шпане с раёна вообще дешевка, прибыли из Бердска рулить. Смотрят на Ламбу. Неужели полезет на такую крутую стену? А он примеривается и посматривает на Аньку. Или, наоборот, посматривает на стену, а примеривается к Аньке.
“Тут тринадцать этажей!” — войс у Аньки высокий.
“Да он и до шестого этажа не доберется”, — кивает шпана с раёна.
А мне по барабану. Надо, я бы вызвал МЧС или пожарников, пусть они лазают. Но вообще, паркурщики — это круто. Tic-tac, one-two. На голой стене не словчишь. Женька, наверное, всю жизнь искал, чем бы наконец доказать, что он не только ловчила. Правда, стройку выбрал не ту. На городском TV не раз уже намекали, что в новый жилой комплекс Академгородка, строящийся якобы незаконно, большие деньги вложил мой папа. А он — доктор наук. Привлекать лишнее внимание к его имени не стоит. И вообще папа считает, что вкладываться стоит только во внутренний мир человека.
“Потому и живете в пентхаусе”, — намекают телевизионщики.
Ну и что? Из пентхауса мир виднее. Я всегда гнездюсь в своей комнате в круглом кресле, смотрю на облака за окном и читаю книгу Митио Каку. Другие книги не прут. Сплошная крейза, заразиться можно. Вот мама недавно прочла Толстого, не знаю какого, их всегда было много, и теперь повторяет к месту и не очень: “Человек не может сам по себе понять, что хорошо, что дурно”. А ее подружка тетя Ада, женщина-седан с открытым верхом, поддерживает: “Все дело в среде”. Когда я с книгой Митио Каку в глянцевой обложке торжественно шествую через гостиную в туалет, тетя Ада смотрит, как гипножаба: “Что читаешь, малыш?”
“Митио Каку”.
Специально подчеркиваю имя, чтобы не подумала, что читаю я то, что ей в ее больном воображении слышится. Форэве, тетя Ада! Глаза зырь, зырь, щеки румяные, ножки врозь, водить такую по садикам — детей пугать. Она о Митио Каку не слышала, у нее муж биолог. А Митио Каку — физик, нобелевский лауреат, живет в США. В детстве своими руками собрал в гараже ускоритель элементарных частиц. На обрезки трансформаторной стали намотал чуть не двадцать миль медной проволоки. Японское терпение, не сибирский фак-сейшн. Хотел создать мощный пучок гамма-лучей, чтобы пустить на распыл всю деревню, а создал только магнитное поле, правда, в двадцать тысяч раз превышающее земное. Наверное, все гвозди повыдергивало из стен. Правда, там в Японии гвоздей нет, одна электроника.
Так вот, про Женьку Полынова, про бывшего моего дружка Ламбу.
Это у него драйв такой — лазать по стенам. Человек-паук. Того смотри, Аньку научит. А я не хочу, чтобы Ламба хоть чему-то учил Аньку. Сами научим. Потому и сказал: “Слышь, Анька. У меня полная инструкция к аюрведе есть…”
Смотрю на Женьку, а говорю Аньке. Но Анька ко мне с полным презрением.
Все еще 12 августа
Горничная Люся шепнула, открыв дверь:
“Саша, вам опять какой-то пьяный звонил. Двух слов связать не может”.
Я пошлепал в ванную. Если двух слов связать не может, то почему пьяный? А если пьяный, то почему мне звонил, а не маме, скажем? Люся у нас — по природе сисадмин. Периодически проходит по комнатам и спрашивает: “Саша?” Чтобы узнать, дома ли я. Пингует. Я показал себе язык в зеркалах и пошлепал в гостиную. Там огромные окна, на мраморной каминной полке стоят статуэтки из Греции. Это мама с гордостью говорит: “Из Греции”. Комп на столике включен, мама зачем-то искала в Яндексе слово оргазм. Тут же распечатки с перечислением многочисленных аюрведческих услуг. В самые древние времена индийские мудрецы, оказывается, уже думали о том, как предотвратить расслабление мозгов у тети Ады или снять напряженку между мамой и папой, когда они встречаются после долгих разлук.
Я залез с ногами в любимое кресло и решил подумать.
Небо за окном такое чистое и глубокое, что в нем можно утонуть.
Я однажды тонул в лесном пруду, но когда тонешь в небе, потом не рвет.
А однажды осенью в голубом небе летели стаи гусей. Они уверенно летели. У них, как у опытных паркурщиков, все просчитано. Некоторые окольцованы учеными, как, скажем, Ламба, тот еще гусь. Все с ума в последнее время посходили от браслетов. Куча модных бутиков, отделы в супермаркетах, специальные распродажи, шумные ярмарки. Не страна, а семейка Адамс.
“Омолаживающий массаж для всего тела для расслабления с натуральными маслами для вывода токсинов, подбирается пот тип вашего тела”.
В распечатке так и говорилось: “пот тип вашего тела”.
Как в рекламе браслетов: “…пот тип вашего характера”.
И дальше: “Аюрведа дает целительную гармонию Души, Тела и Мысли”.
Да, именно так. Заглавными буквами. Мама и тетя Ада даже произносят это так — заглавными буквами. Они, кстати, были дома. Обе вдруг шумно появились в столовой. Сейчас об оргазме заговорят, затаился я, но они заговорили об Индии. Тетя Ада недавно вернулась из Гоа.
“Нет, ты послушай. К моему Леше, — это муж тети Ады, биолог, я уже говорил, — на пляже подвалил индус. Говорит, вид у тебя плохой, белый человек. А Леша мнительный, ты знаешь. Совсем у тебя плохой вид, трясет индус деревянными браслетами, у них там государственный язык английский. И показывает: за один волшебный браслет всего двести баксов! Нацепил такой браслет на руку, и никаких болезней, никаких переживаний, делай глупости, белый человек. Леша ко мне. Дай, говорит, человеку двести баксов. А человек больше на цыгана похож, и браслетик у него деревянный, пять штук на доллар. Говорю Леше: вот тебе двадцать рупий, а если попросит еще, скажи, что я вызову полицию…”
Тетя Ада любит счастливые концы. Пиф-паф! Хеппи-энд!
“…Разогретое лекарственное масло льется из специального сосуда в одну точку на лбу, в области третьего глаза в течение сорока минут. Научно доказано, что это повышает уровень серонина в мозгу, который отвечает за настроение человека и назначается для снятия тревожного состояния и страха, депрессии, при эпилепсии, гипертонии, диабетической невропатии, укрепляет органы чувств, при бессоннице, при раннем поседении волос…”
Понятно, чем в Гоа занималась тетя Ада.
Снимала стресс, укрепляла органы чувств, боролась с признаками раннего поседения, торговались с продавцами дешевых деревянных, пластиковых и серебряных браслетов. За недельный курс аюрведы тетя Ада выложила там восемьсот баксов (вдруг, правда, третий глаз раскроется?), а за каждый дешевый браслетик торговалась до посинения…
Все еще 12 августа
Облака за окнами бесконечные. А на коленях книжка Митио Каку.
“…Входя в комнату, мы мгновенно распознаем пол, кресла, мебель, столы и т. п. А робот, даже самый умный, входя в комнату, видит всего лишь набор линий, прямых и изогнутых, которые он сразу переводит в пиксели изображения. — Похоже, Митио Каку под видом робота описывает тетю Аду. — Нам достаточно доли секунды, чтобы узнать стол или стул, а самый умный робот — или самая умная тетя Ада — видит на месте стула или стола только набор кругов, овалов, спиралей, всяких прямых и кривых линий, углов и т. п.”.
Тетя Ада и рассказывает, как робот. “А потом мы, девушки, отправились на экскурсию в Старый Гоа. Ну, это бывшая столица штата, там до сих пор стоят действующие португальские храмы. Под ногами могильные плиты, так принято, чтобы покойники знали, что про них помнят. Аура ужасная. Цифровики отказывают и энергетика падает”.
А мама подтверждает: человек сам никогда не поймет, что хорошо, что дурно.
В общем, в Гоа иезуиты, святой Ксаверий, целебное масло, старинные серебряные браслеты. Папа это определяет двумя словами: девичьи приблуды. Он на все смотрит просто. Однажды (еще до отъезда в США) срочно понадобился папе поисковик. Он заглянул в лабораторию дяди Леши, тот говорит: “А вон у Ады комп свободен”. Они тогда только-только поженились. Тетя Ада была скуластая, тоненькая, в белой юбочке, как ядовитый гриб. “Свободен, – говорит она папе, — а толку? Он в домен меня не пускает”. — “Давно?” – удивился папа. — “Две недели уже”. Папа сел за клаву, переспросил имя, пароль. Все правильно: Nosova_Ada. Так и набрал. Даже переспросил: “Правильно?” Тетя Ада подтвердила кивком, а толку нет. Тогда папа полез на сервак удаленкой, а там вообще нет никакой Nosova_Ada. “Под каким же именем ты входила?” — “Да вон же, вон! — вдруг обрадовалась тетя Ада. — Под старой фамилией!” — “Под какой еще старой?” — “Да мы же с Лешенькой поженились!”
Облака за окном.
Митио Каку на коленях.
В гостиной голоса мамы и тети Ады.
Кухня в Гоа ужасная. Лепешки вкусные, а мясо острое. А молоко индусы не едят, у них коровы священные, шляются по пляжам, ничего не делают. Под окнами цапли выкидывают голенастые ноги, другие катаются на волах, если те подойдут близко. Вороны умные, лобастые, пьют воду из поливочных кранов, купаются в тихих озерцах с лотосами. На морском отливе бесчисленно мурен, разных рыб, медуз, крабов. Пальмы неподвижны, но вдруг без всякого ветра начинает колебаться одна какая-то ветвь, может, там обезьяна чешется, не знаю. “Надо бы сходить к Роману Данилычу, — в том же темпе перебила тетю Аду мама. – У меня сон плохой. Я сны плохие вижу. Отдыхать совсем разучилась”. И они засмеялись. Может, потому, что академик Роман Данилыч Сланский совсем уже старый, с папой не в ладах, а с мамой они встречаются, активно интересуются ритмодинамикой.
Пискнул мобильник: “Урод!”
Анькин бойфренд лезет на стену, а уродом она меня зовет.
“Твои глаза меня смущают когда ты смотришь на меня как будто ты влюбиться хочешь а я давно люблю тебя”. Ненавижу поэзию. Ненавижу штаны “Али-Баба”. А тетя Ада щебечет: “Индийские шаровары в этом сезоне ну просто незаменимы. В них удобно заниматься и фитнесом и йогой!”
Я читаю Митио Каку и хочу жить уединенно.
Может, даже заболею, почему нет? Тетя Ада говорит, что от сильных мыслей можно заболеть. Правда, тут наблюдается некоторое противоречие. Не всегда понятно, что за чем следует: болезнь за сильными мыслями или сильные мысли за болезнью? Знаменитый физик Стивен Хокинг в универе, например, ничем особенным не выделялся. Фазер-мазер, фак-сейшн, до этого, может, не доходило, но в универе будущий нобелевский лауреат ершей гонял, академик Роман Данилыч Сланский был бы недоволен его ритмодинамикой. И стал юный Стивен примечать у себя симпотомы амиотрофического латерального склероза, он же ALS, он же болезнь Лу Герига, я об этом прочел у Митио Каку. То есть схватил будущий нобелевский лауреат неизлечимое нейродегенеративное заболевание. Ну, какой смысл получать степень доктора философии, если все равно умрешь?
Я шевельнул затекшей ногой.
Точнее, хотел шевельнуть, а она не шевельнулась.
Наверное, вот так все и начинается. Сейчас обнаружу у себя и другие симптомы неизлечимого нейродегенеративного заболевания. Тут, правда, моя нога отошла, покрылась живыми мурашками. А вот Стивену Хокингу не повезло, ему пришлось сосредотачиваться на работе. Что еще делать, если заболевание неизлечимо? Занялся Хокинг черными дырами. И не просто занялся, а доказал, что черные дыры вообще-то не совсем черные. Они потихоньку излучают то, что физики сейчас называют излучением Хокинга. Указанное излучение способно просочиться даже через гравитационное поле черной дыры. “Как и предсказывали врачи, — писал Митио Каку, — болезнь Лу Герига постепенно вызвала у Хокинга паралич рук, ног, даже голосовых связок. К счастью, все происходило гораздо медленнее, чем врачи думали первоначально. В результате знаменитый физик пережил уже многих нормальных людей, стал отцом троих детей, в 1991 году развелся со своей первой женой, через четыре года женился на жене человека, который сконструировал для него голосовой синтезатор, а в 2006 году подал на развод и с этой женой. В 2007 году Стивен Хокинг снова попал на первые полосы газет — он стал пассажиром специального реактивного самолета и побывал в невесомости, исполнив таким образом еще одну свою давнюю мечту…”
Вот это ритмодинамика! Буду лежать неподвижный, явится Анька просить прощения, прохриплю ей ржавым металлическим голосом: “Дура, у нас могло быть трое детей!”
13 августа
Прилетел на три дня папа.
Я утром услышал голоса в кабинете.
Говорил какой-то хич-хайер, голос, полный пыли. Наверное, автостопом добирался до Академгородка. Шумел, требовал разогнать сразу несколько каналов TV, создать мировой сумасшедший сайт, созвать народ на форум. Ну да, будут там зоологические существа писать всякую беду. Вон уже Зайка Зайцев демонстрирует с экрана запястье, обхваченное серебристой змейкой. Дескать, теперь ему таблетки не нужны, давление нормализовалось. А за покупку волшебной змейки в модном бутике получишь в довесок бутылку немецкого одеколона. Да сколько можно? — возмущался хич-хайкер. В клуб без контрольного браслета не войдешь! Из ресторана без контрольного браслета не выйдешь! Нет, нет, хрипел он пыльным голосом. Русский народ нуждается в радикальном политическом движении среднего класса! Средний класс — он нынче самый массовый! Он двигает сердцами, обществом и планетами! Он влияет на все текущие процессы! Появится такая партия, Александр Александрович, хрипел хич-хайкер, каждый сразу поймет:
а) жизнь не прошла мимо;
б) ваша работа замечена всеми;
в) о вас знают все, кто раньше о вас и слышать не хотел!
Клёво, подумал я. А папа твердил что-то про цветы и бульдозеры.
Вообще-то я насчет цветов не понял, но хорошо представил себе огромный выставочный зал, стеклянный, с колоннами. Кругом чудесные скульптуры, горшки с чудесными цветами, а по навощенному паркету движутся тяжелые бульдозеры. “Поехали на кантри!”
Когда митингующие наконец разошлись, я заглянул в папин кабинет.
Обычно ящики стола заперты на замки, а сегодня один чуть не на треть выдвинут. Мне это фиолетово, но все-таки заглянул в ящик. Бумажки евро, заграничный паспорт, целая россыпь цветных кругляшек. Я подумал, что это монетки, но никаких изображений на аверсе не было, а на реверсе вместо цифр красовались английские буквы OBE с завитками. Пусть эта сторона и будет орлом, решил я. Подбросил, и мне выпал орел. Счастливую кругляшку я сунул в карман, а из стопки школьных тетрадей, лежавших на столе, прихватил одну из середины. Если мама ищет в компьютерном поисковике незнакомые ей слова, то о чем пишет в школьных тетрадках папа?
А он скоро сам появился.
Мы с ним, в общем, без нежностей.
“У вас в школе милицейские проверки бывают?”
Я пожал плечами. У нас школа на особом счету, как не бывать?
“И какой улов?”
“Считай, никакого”.
“Это как понимать?”
“Ну, отберут немодный браслет”.
“А кому они мешают, эти браслеты?”
“Ну, мешают, — объяснил я. — Трещат, блестят, преподам не нравятся”.
“И где эти игрушки ребята приобретают? Недешевые ведь игрушки”.
“Да где угодно! На Морском возле └Пиццы“. В торгушке, в китайском кафе. И на конечной остановке есть маленькая мастерская”.
“Какая тоска… — папа подошел к окну. — Одно и то же…”
Tic-tac, one-two. “Чего это пьяные дружки тебе звонят?”
“Не знаю. Это Люся говорит, что пьяные”.
Папа потер затылок ладонью. Ему признаки раннего поседения давно не грозят, он седой. Когда твои мама и папа целуются, однажды призналась Анька, мне аж противно, такие они красивые.
“А с кем ты водишься?”
Терпеть не могу душевных разговоров.
Вся эта мамина-папина терка о счастье и мечтах, меня сейчас вырвет.
Я с разными пацанами вожусь, некоторых Люся даже в дом не пускает. Говорит, народ такой, что не убережешься. Зато Аньку она принимает за ангела. Анька, когда удивляется, у нее ресницы хлоп-хлоп, а из глаз — звездочки. Водится, правда, с то с эмо, то с паркурщиками, глаза бы мои на них не смотрели: башмаки до жопы и смех по любому поводу. Еще Ламба.
Лучше не затовариваться такими мыслями.
“Да ни с кем я не вожусь”.
“Есть же у тебя приятели!”
“Да ну! Они все зафакованые. Их только от налички таращит”.
“А Женька? Ну, который Ламба? Он к нам когда-то в дом ходил, я помню”.
Я пожал плечами. Да ну, бабенькин сынок. Паркур меня не заводит. Ламба придурок, он думает, что всегда будет так, как сегодня. И завтра так будет, и послезавтра, и через год. Днем словчил, удивил Аньку, мамочка денег скопила еще больше, папочка еще больше пропил, вечером залез на многоэтажку, ну да, все так, но вот однажды проснется: а Аньки нет, а мышцы расслаблены, а мамочка далеко, а папочка все пропил. И Анька туда же, не думает ни о чем. С другой стороны, зачем писать сочинение, зачем задачку решать, если из Интернета можно скачать? Препод придираться не будет: он знает, что Анькин папа работает на доктора Холина, то есть на моего папу. А кто работает на моего папу, тот живет, как в другой стране. Им зарплату выдают по полной, вовремя и всегда. Так даже афроамериканцы в округе Монтгомери (штат Мэриленд) считают. Сын нашей школьной буфетчицы работает у моего папы, поэтому сорока-воровка никогда меня не отравит и не обжулит, лучше сама надкусит подозрительный пирожок. От школьного охранника тянуло дешевым табаком, мне это фиолетово, но Анька пожаловалась. Я только сказал охраннику: “Курить вредно”, так он даже усы сбрил. “Особенно умилили меня его сапоги, обтянутые штрипками, — хорошие опойковые сапоги, но немодные, с острыми, а старинные, с четвероугольными носками и без каблуков, Очевидно, сапоги были построены батальонным сапожником”.
У нас школа особенная.
У нас там одно говно, если говорить по-французски.
Я на 99, 9 % уверен, что все люди в мире — идиоты, а наши преподы в особенности. До них это даже не допирает. Кроме себя, они никого не слушают, а жалуются только на то, как мир к ним несправедлив! “Чем быстрее уберете класс, тем быстрее пойдете мыть коридор”. И тут же: “А вы, Холин Саша, пойдите в физический кабинет, там привезли новые приборы”. Совсем затрахали. А завуч неизлечимая. А биологию читает фрик из новеньких. Весной рассказывал про муравьев, которые способны поднимать тяжести в десятки раз больше собственного веса.
“Чего он так пучит глаза?” — не поняла Анька.
Я объяснил: “Это он своим словам удивляется”.
А фрик свое: “Если бы муравьи вырастали до размеров слона, они бы запросто груженые железнодорожные составы разворовывали!”
Я руку поднял.
“Да, Саша Холин. Пожалуйста”.
“Если муравья увеличить в тысячу раз, — трезво говорю, — вес муравья увеличится тоже в тысячу раз. Пропорционально объему, ведь так? Теперь прикиньте, как такой муравей будет таскать груженые железнодорожные вагоны, у него от собственного веса лапки-ножки сломаются”.
Анька в этом месте поаплодировала.
Нравятся мне черты Анькиного лица, но про ее нос и глаза я как-нибудь расскажу отдельно. “В рыжих молния не бьет”, — хвастается. “Зато, — говорю, — если пароход терпит крушение, тонут одни рыжие”. – “Они что, тяжелее воды?”
Прикольно, но с девчонками все-таки главная проблема не в этом. Когда говоришь: “Девочки, пойдемте ко мне аниме смотреть”, одни думают, что ты их трахать собираешься, и боятся — не идут, а другие думают, что ты их трахать собираешься, и радостно бегут — и обламываются.
А с Анькой не так.
У нее черты лица особенные.
Только так подумал, а Анька тут как тут — позвонила.
Папа отошел к окну, демонстрируя высокую воспитанность старшего поколения, которому во всем следует подражать, ну, и я поиграл в воспитанность: переключился на громкую связь, чтобы папа ничего лишнего не подумал.
“Сашка, идешь вечером?”
“В этот ваш крейзи хаус! Там куча фриков”.
“Да ну, самые обыкновенные люди угорают под электроклэш”.
Я Аньке не верю, на папу не смотрю, хочу выглядеть бережливым, скромным.
“Да и зачем тратиться на браслеты? Все равно там прыгают одни голые обезьяны!”
Анька не дура. Она тут выкатила скачанную из Интернета цитату: “Объект истинной любви всегда защищен воспитанностью”. Краем глаза вижу: даже папу от таких слов крючит. Он развернулся и вышел из комнаты.
Помните, в начале я написал: “Я Саша Холин. Мне почти шестнадцать лет. Я читаю Митио Каку и не верю в Бога. Еще я схожу с ума от разных людей, даже от тех, которые способны на подлость. Я от них тащусь. И они меня пугают. Еще я не ношу браслет, считаю это унизительным. Не играю в лотерею, не интересуюсь распродажами. Вообще у меня гора принципов, и я много накручиваю”.
Ну, так это я врал.
13 августа
А тетрадка, которую я взял со стола, оказалась папиным дневником.
“…Гены отвечают за 50 % всего разнообразия людей по уровню интеллекта и за 28–49 % по степени выраженности пяти └универсальных“ свойств личности: уверенности в себе, тревожности, дружелюбия, сознательности, интеллектуальной гибкости. Вопреки широко распространенному мнению, что прежде всего среда определяет поведение человека и животных, последние исследования показали, что наследственность диктует специфические черты человеческой личности, в то время как окружение мало влияет на интеллект и некоторые аспекты личности. Это объясняется уникальностью восприятия одних и тех же событий в семье каждым ее членом. Например, братья и сестры имеют только половину общих генов, и их генотипы по-разному могут проявляться в ответ на одни и те же действия родителей. То есть одинаковые наказания будут формировать у братьев и сестер разные черты и привычки…”
Я хотел отнести тетрадку в кабинет, сунуть в стопку таких же, но слова про одинаковые наказания звучали прикольно. Некоторые фразы папа заносил на страницы задним числом, вписывал между строчками. Может, книгу собирался писать. Для дураков. А я так понял, что люди разумные вообще-то отличаются от высших обезьян только строением особого гена, влияющего на эмоции. Возможно, считал папа, это оказалось самым главным при нашем окончательном становлении. И еще я понял, что у папы и у его современников, ну, в их каменном веке до перестройки, тоже кипели немыслимые страсти. Какой-то Виталик из лаборатории академика Сланского в мае 1987 года, например, то есть задолго до отъезда папы в штат Мэриленд, почти два месяца по делам провел в Москве. Папа прозвал его Летающим Ихтиандром. Такая была у человека ритмодинамика. В Москве он встречался с генералами и с академиками, мне это все равно, но папа иногда называл его еще профессор толерантности. А из Москвы этот Ихтиандр отправился в Душанбе.
“Везде разговоры о приватизации. Старик старается не говорить про это…”
Старик — это академик Роман Данилыч Сланский. Я сразу догадался. Похоже, он уже в каменном веке был Стариком.
“…А потом в лаборатории появилась эта девка из Таджикистана.
Имя — Парвина. Лицо круглое, темное от рождения, и глаза темные.
Сашка нам пояснил: в Иране сыздавна существует женское имя Парвин, оно означает – Созвездие, ни много ни мало. Но в советском Таджикистане все меняется, поэтому там говорят не Парвин, а Парвина. Может, это влияние русского языка, не знаю. Мне Парвина не понравилась, хотя, в общем, претензий к ней не было. Сидит себе в углу лаборатории, тихая, как загорелая мышь, — это папа так прикалывался, — занимается расчетами, вздрагивает при каждом шуме. А мы обсуждали и обсуждали и никак не могли решить, на кого все-таки выходить с новой темой. На партию? Но позиции КПСС колеблются. На силовые структуры? А не рухнет ли КГБ под давлением обстоятельств? На чиновников? Они живучи. Но на каких конкретно? Старик всего боится и постоянно ссылается на шахтеров, которые стучат касками на горбатом мосту в Москве перед Белым домом. Хорошо, Виталик вернулся из Душанбе…”
Между строк: “Мы с Варькой снимали квартиру в Нижней Ельцовке”.
Варька – это моя мама. В каменном веке они так обращались друг к другу, человеческих слов было мало. Овца или олень – это потом появилось, когда Ламбы и Аньки поналезли отовсюду. Я уж не говорю про косяк или тормоз. В каменном веке все воспринималось не так, как нужно. Про лузеров и тусню знали немногие, а пентхаусов вообще не было.
“…Старик не приехал, зато были Толик, Саша и Миша. А Виталик, конечно, привез Парвину. Толик — хороший химик, не надо ему заниматься вопросами финансирования. Он когда о финансировании говорит, глаза становятся узкими, он начинает всех не любить. Зато он вывел стабилизирующие уровни наших “обээшек”. И на корректирующем уровне был очень заметен, только в последнее время немного увял. Парвина его нервирует. В темном платье, как цыганка. И таджикский коньяк вызвал шок.
Виталик не удержался: “Теперь у нас много такого будет!”
Откуда? Вместо ответа Виталик победоносно посмотрел на Парвину.
Она, конечно, опустила голову. А Виталик спросил у нас: помните, что было в феврале? А что? Мы не помнили. Ну, переговоры шли с Министерством обороны, вот что было, напомнил Виталик. Военные готовы были выложить деньги, но какой-то Грабовой (выяснить, что за фигура?) военным отсоветовал. Если, дескать, все равно дезертирства и дедовщины в армии не избежать, то зачем тестировать всех? Он скоро научится воскрешать погибших солдат.
Под хороший коньяк разговорились.
Поначалу профессор толерантности ничем особенным нас не удивил.
Мы и сами видели по ящику все эти демонстрации в Душанбе. Куда ни ткнись, везде одно и то же. Даже лозунги примерно одни: “Свободу нации!”, “Свободу религии!”, “Долой правительство!”.
Странно, что и в Таджикистане все то же. А ведь там (Парвина подтвердила кивком) религию не притесняли. Всегда там были мечети, церкви и синагоги. И новое правительство избрано недавно, вряд ли могло что-то такое натворить, чтобы толпа вырвалась на улицы города.
“Верно, Парвина?”
Черная таджичка кивала.
“Любая демонстрация начинается с провокаций”, — щурился Толик.
“А так там и было. Сперва не обращали внимания, считали, что пусть люди поорут, их никто не слушает, успокоятся. Но потом появились какие-то неместные. У них даже акцент был другой. Верно, Парвина?”
Таджичка кивала и смотрела в чайную чашку, будто видела в ней будущее.
“Там все площади расцвели от тряпья, — разошелся Виталик. — В Душанбе даже нищие бродят в цветных лохмотьях. Я сам надевал цветной халат и присматривался. Лидеры демонстрантов быстро вошли в раж. Они уже требовали отделения Таджикистана от России и нового передела Средней Азии. Палатки вырастали на площадях, как мухоморы. В свободное от работы время горожане всеми семьями приходили в центр, чтобы посмеяться над глупым сборищем. Туда же шли иностранные журналисты. И туда же пёрлись люди с неместным акцентом. Лозунги, транспаранты, зарубежная пресса, телевидение. В близлежащих к площадям магазинах появились невиданные товары, в парках открывались лавки с восточными сладостями. Народ гулял. Одни стояли за великую демократию, другие — за создание великой Исламской Республики. Вот только лабораторию, в которой я должен был закупить оборудование, — покачал головой Виталик, — разгромили. Думаю, случайная толпа. Шли мимо, увидели русские надписи и разбили в хлам. А демократы в отместку выдрали автокраном памятник Ленину и переименовали центральную площадь в площадь Озоди — “площадь Свободы”, — кивнула Парвана — и поставили памятник какому-то своему мужику в таджикской одежде. А исламисты в ответ переименовали свою площадь у дворца президента в площадь Навруз — “площадь Весны”, — кивнула Парвана — и тоже что–то на ней поставили”.
“Зачем ты нам это рассказываешь?”
“Сейчас поймете, — сказал Виталик. — Наполните рюмки!”
Миша наполнил. Впрочем, рюмки он бы наполнил и без повода.
Виталик весело кивнул. Потом сказал: “Там по всему городу носились машины с демонстрантами. И однажды появилась молодая женщина. Учтите, это Восток. Все демонстрации обычно водят мужчины. Иначе быть не может, верно, Парвина? — Таджичка кивнула. — А тут на тебе! — У Виталика весело блеснули глаза, и Парвина ревниво сжалась. — Вдруг молодая красивая женщина прет в открытой легковой машине по проспекту Рудаки с мегафоном в руках и призывает восточных горожан выходить на площадь!”
“Кончай травить. За что пить будем?”
“Потерпи. Сейчас главное”.
И Виталик выдал: “На площади Озоди мужики взялись за пояса друг друга, а эта красавица, прямо не женщина, а пикет, сошла с машины и положила волосатые руки ближайшего себе на пояс, чуть выше бедер. И так все разом они зашагали по кругу площади, как дикари на картинках к └Робинзону Крузо“. — Парвина ревниво наклонила голову. — И каждый выкрикивал: └Озоди!“”
“Как на юморине в Одессе, что ли?”
Вопрос Толика прозвучал в диссонанс. Мы видели, что Парвина неслышно плачет.
“Да нет, не как в Одессе, – раздражился Виталик. Его голубые глаза горели. — В Душанбе волосатые мужики уже знали, чего хотят. По крайней мере, вышагивая по площади, они не скрывали интереса к белой красавице…”
“За дам, что ли?” — не вытерпел Миша.
Виталик Мишу проигнорировал. “Они шли круг за кругом, постоянно меняясь местами, и каждый как бы случайно старался ухватить предводительницу ниже пояса, но она умело и терпеливо перемещала эти волосатые руки куда надо. — Парвина сжала губы, вся сжалась в комочек. — └Свобода!“ И толпа вторила: └Озоди!“”
“Ну и что в этом такого?”
“А вы помните Светлану С.?”
“Еще бы! — обрадовался я. — Мы с ней работали по просьбе обкома”.
И Сашка обрадовался: “Мы ее рекомендовали на работу в Таджикистан. Точно! Значит, наша рекомендация сработала?”
“У меня на этот счет было особое мнение”, — открестился Миша. И вовремя открестился.
“На третий день, — рассказал Виталик, — эта наша Светлана С. очередную демонстрацию в Душанбе превратила в бойню”.
“Вот видите! — торжествовал Миша. – Я сразу говорил, что эта дамочка наломает дров. Чем устойчивее и жестче взгляды, тем чаще они входят в резкое противоречие с действительностью…”
Парвана смотрела испуганно, а мы заговорили одновременно.
Это успех! Это был несомненный успех. Мы научились выявлять склонности, мы можем с уверенностью указать на скрытые возможности исследуемых нами личностей, мы можем стабилизировать неустойчивые характеры. Ритмодинамика выявляет все! От себя не спрячешься! Короче, по известным нам признакам мы теперь уже можем определять, способен ли вот этот конкретный человек на такие вот, скажем, конкретные волевые движения или останется тихим волом на всю жизнь”.
“…Если бы Руцкой, — писал папа, — успел поддержать нас, все могло решиться проще и раньше. Вице-президент России сильно заинтересовался вопросом, каким образом среди незаметных тихонь, серых мышей можно вовремя выявить возможных лидеров? Руцкой был военным человеком, он без особых размышлений выдал Виталику список людей, особенно интересовавших его. Там были премьер-министр, госсекретарь, министр печати и информации, председатель Госимущества. Энцефалограммы и все прочее на этих людей нам было обещано доставить позже. К сожалению, не успели. Я думаю, что одиннадцать чемоданов компромата на коррумпированных чиновников, упомянутые в апреле 1993 года вице-президентом Александром Руцким в докладе Межведомственной комиссии Совета безопасности по борьбе с преступностью и коррупцией, предназначались для нашей лаборатории в Академгородке. Уверен, все одиннадцать. Но сорвалось, сорвалось, хотя несколько раньше мы уже получили из Москвы документы на крымских татар – активных участников московских акций…”
Между строк папа вписал: “Из списка (не забыть): Ремзи Абдулмеджидов, Ребер Аблаев. Сервер Ислямов. Имя какое техничное”.
“…А через два дня меня вызвали к Старику. В кабинете академика сидели два молодых человека. Описывать их нет смысла, при всех режимах такие молодые люди похожи друг на друга и смотрят одинаково проникновенно.
“Вот товарищи интересуются…”
Я молча посмотрел на товарищей.
Прямо близнецы. Двуяйцовые. Тот, что казался любезней, назовем его левояйцовым, — это папа так прикалывался, — правильно понял мой взгляд и не стал тянуть:
“Вы хорошо знаете сотрудников своей лаборатории?”
“А вас интересуют личностные характеристики?”
Молодые люди переглянулись. Мой ответ им понравился. На их языке, насколько я сейчас понимаю, это называется склонить к сотрудничеству. Они решили, что я слабак, чмо сизое, вот как с ходу они склонили меня к сотрудничеству! Упустили на миг выражение глаз академика Сланского.
“Личность, — официально пояснил я, — это неповторимая совокупность биологических и социальных свойств человека, важнейшими из которых являются социальные составляющие, проявляющиеся обычно в общественной деятельности человека”.
Двуяйцовые переглянулись.
“Если вас действительно интересуют личностные характеристики, — продолжил я, — то ничего сложного. Вот, скажем, Виталик… Извините, Виталий Ильич… Фамилии называть?.. — Правояйцовый, он, наверное, был старшим в паре, отрицательно покачал головой, фамилии сотрудников лаборатории они знали лучше меня. Весь род каждого знали, наверное, до пятого, а то и до седьмого колена. — Из чего складывается личность? Правильно. Из потребностей, интересов, идейных и практических установок. А еще из чего? Правильно. Из способностей, в основе которых лежит природная одаренность. — Даже Старик моей импровизированной лекцией заинтересовался. — Если вас интересует конкретно Виталий Ильич, то скажу так: личность это гиперактивная, с ярко выраженной склонностью к авантюризму и риску… Правда, большей частью демонстративному… Любит внимание, легко забывает о своих просчетах. Несомненно, умеет приспосабливаться, знает оптимальный подход чуть ли не к любому человеку…”
“Но у вас же серьезная лаборатория!”
“Потому и люди разные”.
“А некая Парвана…”
“Ладно, — кивнул я. — Некая Парвана, как вы ее называете, она человек тщательный и методичный. Она дистимична по сути. — Я не собирался расшифровывать им специальные термины, пусть сами поработают мозгами, в конце концов, их работа оплачивается нами, налогоплательщиками. — Постоянно пониженное настроение, грусть, замкнутость. Может, вы хотите узнать, почему в душе Парваны доминируют такие настроения?.. — Нет, этого они не хотели. — Учтите, — пояснил я, — конфликтность подобных людей обостряется в ситуациях, требующих немедленного разрешения”.
Они кивнули. Они это учтут.
“А некая Варвара Ильинична?”
Простая воспитанность подсказывала, что Варьку можно пропустить, но однояйцовые близнецы понятия не имели о воспитанности. Они путали воспитанность с напускной вежливостью.
“Варвара Ильинична… — Я посмотрел на Сланского, и академик отвел смущенные глаза в сторону. — Варвара Ильинична — тип циклоидный, часто переживающий смену настроений. Это эмотивный тип, скажем так, чувствительный и ранимый, глубоко переживающий малейшие неприятности”. Я хотел добавить, что в последнее время Варька, то есть Варвара Ильинична, ходит кислая, как независимый эксперт, но им сказанного оказалось вполне достаточно.
“А Михаил Иванович? — спросил левояйцовый. Он видел, как активно и добровольно я сотрудничаю с ними, и испытывали гордость за хорошо делаемую ими работу. — Как вы определите Михаила Ивановича?”
“Как тип исключительно педантичный”.
“А Анатолия Сергеевича как вы охарактеризуете?”
“Как исключительно прекрасного химика и спортсмена”.
“А Александра Тихоновича?
“Послушайте, — все-таки не выдержал я. — Может, вам сразу выложить на стол список книг, которые Александр Тихонович читает в нерабочее время, и список людей, с которыми он встречается? Хотите, я заодно охарактеризую и действительного члена Академии наук СССР академика Сланского, и его первого помощника доктора биологических наук Александра Александровича Холина?”
“Спасибо, ваш тип нам ясен, — нашелся левояйцовый. — Мы удовлетворены, Александр Александрович”.
Но я не сразу остановился. Я еще нес что-то о типах тревожных и экзальтированных, а потом перешел на тип комфортный. Старик кивал, он совсем успокоился. Он уже понял, что о нашей работе я не собираюсь сообщать ничего серьезного. Мы в те дни как раз подошли к результатам, пугающим Старика. Мы с блеском отработали методику тестирования и научились наконец снимать исключительно точные комплексные ритмодинамические характеристики. Думаю, наши гости знали о многом, о многом догадывались, но до главного, конечно, не дошли. И я, как Сусанин, старался как можно глубже завести их в лес психологических спекуляций. И завершил выступление проникновенным вопросом:
“Вы, наверное, хотите подключиться к финансированию наших работ?”
Наконец они улыбнулись. И правояйцовый подвел итог. “Мы проанализировали работу вашей лаборатории, Александр Александрович. Есть мнение, что уверенные выводы ваших сотрудников все-таки далеко не всегда уверены. Не так ли? И есть мнение, что методика некоторых ваших исследований все-таки нуждается в уточнениях…”
“К чему вы клоните?”
“К тому, что в связи с уходом уважаемого Романа Даниловича Сланского на заслуженный отдых, — услышав это, академик непонимающе развел руками, – ваша лаборатория будет передана в отдел социальных исследований Хабаровского института социальных проблем. Пожалуйста, подготовьте к передаче нашим специалистам все без исключения файлы, бумажные документы, чертежи, методику, аппаратуру. Хватит вам трех дней?”
Я мрачно покачал головой.
“Хорошо. Даем вам неделю”.
Я еще мрачнее кивнул. Старший закончил:
“Вот и хорошо. Мы знали, что поймем друг друга”.
Может, и правда знали. Только ведь в жизни все сложней.
На другой день президент Ельцин распустил российский парламент, а парламент в свою очередь с этим не согласился и уволил президента.
С этого и началось…”
2009 год
15 августа
Я пришел домой ночью. Точнее, под утро.
Дверь открыла Люся. Она была в халате, сонная, от нее хорошо пахло, но голос был злой: “Саша, где вы были?” Я, конечно, не ответил. Себе дороже. А когда она заявила, что обо всем расскажет маме, заявил: “Тогда и я ей расскажу”.
“Это еще о чем?”
“Ты с папой целуешься”.
“Вот дурачок! — Люсе тридцать пять. Последние восемь или девять лет она живет у нас в отдельной комнате с арочными окнами, такая вся преданная, что и папа и мама ей всегда верят.
“Иди в ванную, отлежись”.
“А ты посидишь со мной?”
“Ты давно не маленький. Иди!”
Я пошел. Начал раздеваться, и отражения в вертикальных зеркалах и на потолке ванной хитро подмигивали мне фонарем под левым глазом. Люся вошла все в том же халатике, не переодеваться же из-за меня, и примирительно спросила:
“Дрался?”
Я не ответил.
“Лезь в воду”.
Я послушно залез.
Люся присела на скамеечку.
Она так сидела у ванны, когда я маленьким был.
“С кем ты водишься? Тебе опять пьяный звонил”.
Я покивал. Вся моя смелость улетучилась.
“Ты пил?”
“Я не пью”.
“А с кем дрался?”
“С охранниками в крейзи-хаусе”.
“А я думала, из-за Ани”, — разочарованно протянула Люся.
Я тоже хотел так думать. Но там было тесно. Там было шумно. А на входе потребовали:
“Руку!”
“Он в первый раз”, — пискнула Анька.
Мне ее войс не понравился. Она будто боялась или заискивала.
В расширенных зрачках, уменьшаясь и увеличиваясь, плясали жгучие огоньки. Кто-то завопил, загремели медные тарелки, перебивая все другие инструменты. “Да подними ты руку!” — пискнула Анька. Я поднял, и мне насунули браслетик. Одноразовый. Теперь, с этим контрольным браслетиком, можно выходить из крейзи-хауса пописать и покурить хоть на природу, никаких проблем. Правда, снять его нельзя, не испортив, тут все продумано, на дешевке не сэкономишь. Анька так и крутилась, так и прыгала передо мной. “Ну, почему я не родилась пацаном?” — “А ты у отца спроси”. — “У отца?” — “Ну да, у него же хромосомы разные”. — “Биолог, блин!” — А я подумал: зря я пришел. Если человек (Анька) так вертится и прыгает, то, значит, это не для тебя. Но в царстве спектральных вспышек смелости прибавилось, я сам задергался и запрыгал. Там все прыгали, как зайцы. А потом Аньку отнесло в сторону, ее как бы поток увлек. Но мне это фиолетово. Как разлучило, так и случит. Я дергался, вопил, а потом оказался в туалете. Потный, сделал свои дела, но на выходе какой-то олень ухватил меня за руку: “Это ты с Анькой пришел?” И ловко сорвал браслет с моей руки. Он был усатый. Усы всех делают противными.
Я молча протянул руку: верни игрушку, олень! Но олень только качал рогами: “Вали отсюда” — и копытами растоптал браслет. Все происходило замедленно, будто я научился замедлять мысли. “Вали отсюда”, — повторил олень. Может, новый бойфренд Анькин. Никакой злости в голосе, просто не любил, наверное, когда к Аньке лезут.
“Меня же не пустят обратно”.
За плечом оленя появился охранник.
“Он мне браслет испортил” — пожаловался я.
Охранник засмеялся и развернул меня к выходу. Мы оказались в коридоре, но и там свет метался, прыгал, мелькали лица красные и синие, даже оранжевые, ревели басы, трещали, как горох, дешевые пластиковые браслетики. Охранник тащил меня за шиворот, у него точно ни сын, ни брат не работали у доктора биологических наук А. А. Холина. Никто внимания не обращал. Может, Анька видела нас, но она тоже внимания не обращала. Я даже увидел ее через вдруг широко распахнувшиеся двери. Анька прыгала в цветной толпе, как бешеная, а олень протискивался к ней.
“Мне на входе дали браслет”, — пояснил я охраннику.
“Бесплатный?”
“Ну да”.
“Теперь всё”.
“Как это всё?”
“Теперь бери платный”.
“Я денег с собой не взял”.
Он засмеялся. Что непонятного? В первый раз браслет получаешь бесплатно, а второй раз плати. И в третий раз плати. Такая последовательность, объяснил он, как маленькому. Я на всякий случай подошел к кассе. Мысли у меня все еще были замедленные. Только что прыгал, как козел, и сразу такой тормоз. За шикарной витриной кассы висели сотни, может, тысячи разноцветных браслетов. Некоторые и не походили на браслеты: цветные линейки, прямоугольники, куски яркой ленты. Но приложи такую ленту или линейку к руке, они сами собой обовьют запястье, и прыгай, сколько хочешь. Были там одноразовые браслеты. Были с отрывными купонами. Были латексные, эти от пота с руки никогда не слетят, не покоробятся. Были силиконовые и серебряные, как у Аньки. “Поддержим братьев наших младших”. Были и такие, с хорошими добрыми надписями. Купил, значит, участвуешь в полезной акции.
“Чего тебе?” — бешено обернулся я.
Охранник даже отшатнулся, как от волчонка.
“Тут нельзя стоять. Или бери браслет, или уходи”.
На мои слова: “У меня денег нет” — он опять жестом указал: сваливай. И смешно оттопорщил усы, хомяк в форме. Когда девчонки целуются, неужели им усы не мешают? Я сунул руку в карман, охранник отступил на шаг, а в руке у меня оказалась оранжевая кругляшка. Та самая OBE. Которую я в папином столе взял. Я и забыл, что она в кармане. Ничем кругляшка не напоминала браслет, но у охранника усы еще больше оттопорщились:
“А чего молчишь?”
Я удивился: “Это же не браслет”.
Он не ответил. Он вдруг показался мне сморщенным и противным, ведь даже на папу не работает. Обычный пипл с улицы. “Форэве!” — сказал я ему и решительно толкнул двери в зал. И меня охватило вспышками, треском и перезвякиванием браслетов, они там скопились, как гремучие змеи, запахами пота и дури. Огромная толпа прыгала и ворочалась под зеркальными отражателями. Я шел сквозь мечущиеся лучи, визг, вопли, меня толкали. Аньку я не видел, зато какая-то веселая морда заглянула в мой мир, как в окно. Хотелось подпрыгнуть и завопить и крутиться, приседать вместе со всеми. Сплошной драйв, фак-сейшн. Рыжая футболка под номером 261 безостановочно крутилась передо мной. Я так думаю, в нашей стране резко увеличился процент людей с на хрен обезбашенными мозгами. То нацыки с кувалдами поганят ленинов, то фрики кривляются на экранах. Я ржал с того, что у главного фрика страны есть твиттер, где выкладывается его нытье по поводу того, как его лошат и как он никак не может спасти страну. Я оттолкнул оранжевую футболку. Я искал Аньку. Я пробивался сквозь дым и рев, как через Бородинское сражение. Оранжевая футболка прыгала передо мной: “Я тебя знаю!” Я отталкивал оранжевую футболку: “А я тебя не знаю”. Сейчас, наверное, думал, этот оранжевый козел, как некоторые папины посетители, предложит создать аккаунт в контакте для “правильной молодежи”. Я в аххуе от далбоебических уебаннов. Лучше бы удаляли их, как удаляют спам. Эти зомбяки меня напрочь пугают. Я пер, как бульдозер, сквозь плотную, прыгающую толпу. Ненавижу зайчиков. От них пахнет. Они хотят, чтобы я нюхнул их горячки. А я искал Аньку. Она рыжая, а это не просто цвет волос. Это особый сигнал. Это знак принадлежности к особой категории людей. Если у тебя пламенные волосы, а в душе огонь, значит, ты точно рыжий. Надо будет зарегистрироваться в проекте redpeople.org. Я так и пер сквозь толпу, и кто-то мне крикнул: “Штаны снимем”. — “Ага, испугали”, — показал я оттопыренный палец. И кого-то оттолкнул, протискиваясь в самые темные углы. Теснее было только в городской электричке, когда мы с Анькой ездили на природу. Я тогда хотел развести ее на секс, а она все время пыталась понять, что такое любовь. Ну, само собой, любви не существует, это-то она понимала. Ну, может, в прошлом была, при наших предках, в каменном веке, это она тоже могла допустить. Но не сейчас, правда? Я кивал и старался держать свою руку где-нибудь в правильном месте. “Когда у бабушки начался артрит, — быстро-быстро говорила Анька, — она не могла больше наклоняться и красить себе ногти на ногах. Тогда дедушка стал делать это для нее, даже когда у самого артрит начался”. — “Никакая это не любовь, — спорил я, держа руку в правильном месте. — Он же ей клялся”. — “В чем?” — “Ну, быть вместе в радости и в горе”. — “Какая же радость, если артрит?” – “Ну, в горе”. Мою руку Анька не отталкивала, и я мирился с ее тупыми предположениями. “Если хочешь научиться любить, начинай с такого друга, которого ты терпеть не можешь”. Я ей наконец прямо сказал, что обо всем этом думаю. А она сказала: “Убери руки”. Тогда я решил сыграть на ее поле: “Любовь — это когда ты говоришь, что тебе нравится моя футболка, и я надеваю ее каждый день”. Но она уже зациклилась: “Убери руки”. Я ничего не требую, а она заладила: “Убери руки!” — “Это что же? Это получается, что твоя старшая сестричка сильно любит тебя, потому что отдает тебе свои старые платья, а сама вынуждена покупать новые?”
Я обо всем этом вспомнил, когда два гамадрила вытащили меня во двор.
Я их оттолкнул, и охранники засмеялись. Они меня не боялись, ведь я был на голову ниже их. А вокруг толпа собралась. Они хотели увидеть меня размазанным по щебню. На руках охранников посверкивали браслеты, яркие, чтобы пугать. “Размажьте его по щебню!” Один даже помахал браслетом перед моими глазами, дескать, ты покойник. А я не люблю, когда мне навязывают. “Прикинься ветошью и не отсвечивай!” Нос под моим кулаком так и вмялся. “Анька!” — заорал я, прорываясь к дверям, но на мне повисли сразу оба гамадрила и потащили. “Убери руки!” — вспомнил я Аньку. Но никто рук не убирал. Вся эта заруба тянулась минут пять, а потом меня все же выбросили на улицу.
15 августа
Проснулся я после обеда.
Синяк под глазом расплылся.
Значит, все было, как было. Если бы я жил в Спарте, меня бы рожали сразу над пропастью. Но я находился дома, в постели, и мобила на столике дергалась. “Солнышко мое вставай твои лучи осветят мне дорогу до тебя”. Ненавижу поэзию. Я никак не мог понять, почему на диско со мной так случилось. “Ты солнышко ясное в жизни моей напиши смс и мне станет теплей”. И дальше, без знаков препинания: “Если ты читаешь сейчас мое смс значит ты меня обнимаешь если ты его уничтожил — ты меня поцеловал если сохранил, значит, пригласил меня на свидание”. Представляю, с какой гримасой Анька это писала. Но закончила правильно: “Урод!”.
И позвонила.
И войс ее звучал нежно и вкрадчиво.
Так мама иногда разговаривает, не обязательно с папой, что бесит меня еще сильнее.
“Ты ваще помнишь, что делал?”
“А чего такого, чего не запомнишь?”
“Зачем меня оттолкнул, когда я вмешалась?”
Вот этого я точно не помнил. Но на всякий случай сказал: “А зачем меня твой долбаный олень доставал? — Это я придумал на ходу. — У него интеллект насекомого, только я еще не знаю какого”.
Похоже, Анька сама не все помнила. Пожаловалась:
“Ты спишь, а я Женьку третий день ищу”.
“Может, не там ищешь?”
Знаю, знаю, герой любимого мультика — всегда герой и лучшая девчонка все равно ему достанется, но бабенькин сынок меня затрахал. Может, наконец взялся за ум и сбежал все-таки на Аравийское море? Не хотел я с Анькой об этом разговаривать, но она не отставала, и я просто бросил трубку.
Зато в комнату без стука вошел папа.
“Люся говорит, что ты пришел под самое утро”.
Он удовлетворенно осмотрел синяк под моим глазом, хотел, наверное, похвалить, но вдруг замер. Я не глядя понял, что он увидел. Да свой кругляш оранжевый. Он, наверное, выкатился из кармана, и аккуратная Люся положила его на стол. Люся честная. При ней из дома ничего не пропадает. Брось перед порогом дорогой браслет, никуда не денется. Почему все с таким презрением говорят о моде, а сами носят браслеты? Модный аксессуар, ну да. Ленс Армстронг, крутой велогонщик, тоже носит браслет желтого цвета. Он за солидарность в борьбе с раковыми заболеваниями.
“А я решил, что ты научился драться…”
Странно папа произнес это. И забрал кругляшку.
15 августа
Когда папа ушел, я включил комп, чтобы подыскать что-нибудь рыжее. Анька увидит рыжий браслет и обалдеет. На экране высветился рабочий стол с бесчисленными папиными файлами и папками. Хорошо, что папа не видит. Он, наверное, всерьез собрался писать книгу, сейчас все этим зарабатывают. Украл что-нибудь или изобрел, а может, женщину немыслимую превратил в рабыню — сразу пиши книгу. За все заплатят. Раньше ты платил за убийство — своей жизнью, а теперь тебе платят. Свобода. Я время от времени совершаю такие набеги на папины виртуальные пространства. Он крупный ученый. У него пароли под БИОСом. Как настоящий крупный ученый, он думает, что это надежно, а они, эти пароли, враз слетают, только выдерни батарейку из-под материнской платы.
Патенты
…Справки
…Каменный
век…“…In the space of one hundred and seventy-six years, the Lower Mississippi has shortened itself two hundred and orty-two miles…”
Что
—то знакомое.“…That is an average of a trifle ocer one mile and a third per year. Therefore, any calm person who is not blind or idiotic… can see that in the Old Oolitic Silurian Period, just a million years ago next November… the Lower Mississippi River was upward of one million three hundred thousand miles long, and stuck out over the Gulf of Mexico like a fishing-rod…”
Блин! Это же я сам недавно травил Нил Нилыча историей про великую американскую реку Миссисипи! А ее еще папа знал!
“…Браслет из циркония обладает уникальными свойствами, — наверное, это было какое-то интервью. — Стабилизирует давление независимо от того, повышенное оно или пониженное. Помогает при заболеваниях опорно-двигательного аппарата: артрите, артрозе, остеохондрозе. Благотворно влияет на кожу, убирает все виды аллергии, лечит псориаз и дерматит.
— А за счет чего такое оздоровление?
— Цирконий воздействует на особые точки на запястье. Идет ионизация всего организма, эффект больше, чем при иглоукалывании. Раньше такие браслеты выпускали предприятия, работавшие только на космос…”
Прямо аюрведа.
“…Обнаружив в Европе огромную популярность силиконовых браслетов, мы немедленно связались со своими китайскими партнерами из Шанхая, и организовали первое совместное производство принципиально новых…”
Договора… Патенты… Какие-то списки.
“…Травкин… Крутов… Полынов… Леногорский… Петров… Лазарев… Игнатенко… Белов… Савраскина…” Как в телефонном справочнике, только не по алфавиту. И после каждой фамилии какие-то цифры. “…Дружников… Славов… Драгина… Кучерявенко… Флоров… Федорова… Харин… Лапшин… Кашкин… Удовиченко…” Папа любит темные деловые костюмы. У него узкий круг общения. На фотках из виртуального альбома он, правда, красовался с разными людьми. Улыбка, как в кино. От американцев папа отличается более глубоким умом. Хорошие фотки. А время еще доисторическое, до перестройки. Наверное, с сотрудниками лаборатории – все в деловых костюмах и щерятся так, будто за ними будущее. А оно для них уже закончилось. Когда людям за шестьдесят, нечего щериться так весело…
В известной социалке “Одноклассники” я однажды видел красивую картинку. Ну, там красивая девушка запечатлелась на века: получила подарок от своего молодого чела. Она так щерилась. На паркетном полу выложено множеством горящих свечек сердечко и три слова “Я тебя люблю”, причем были офигенно подобраны цвета так, чтобы они переливались, и сердце было прикольное с переливом. Офигенная идея, вот бы реализовать для Аньки!
Я выключил комп и отправился в столовую.
Там мама и тетя Ада пили зеленый чай, это входит в сферу их разумного существования. Зеленый чай с медом и узбекскими лепешками. Я их от этого дела отвлек, аюрведа отвлечений не запрещает.
“Ты где это накопал такое?
“Да в одной папке”, — ответил я.
“Ой, — сказала тетя Ада. — Тут все-все, кроме Леши”.
А кто это все-все? Про меня они как-то сразу забыли. Принялись рассматривать фотку, которую я разумно распечатал на принтере. “Конечно, тут Леши нет. Он появился позже, — ревниво заметила мама. — Тут только самые первые. Вот видишь, Сашка Ботвинник… Бедный Сашка, — вздохнула она. — Никогда не ходил на лекции, а все экзамены сдавал на отлично…”
“Тогда почему он бедный?” – спросил я.
Мама меня не услышала. “Ой, это же Виталик!”
На фотке у Виталика, двухметрового дылды, были невыносимые голубые глаза.
“Нет, ты помнишь, ты помнишь? — запричитала тетя Ада. — Он только посмотрит на людей, а они уже балдеют: о, Виталик! Твой Сашка знал, как распорядиться талантами. Виталик дома почти не бывал. Постоянно в разъездах, не вылезал из министерств…”
“А где они сейчас?” – спросил я.
Тетя Ада быстро повернула голову: “В каком смысле?”
“Ну, где они сейчас? Этот Ботвинник и Виталик? Я их в папиной лаборатории не видел”.
“Где, где!” — ни с того ни с сего рассердилась мама.
И тетю Аду фотка почему-то расстроила.
17 августа
Не знаю, зачем папа выложил на стол стопку старых школьных тетрадок. Может, думает, что в наше время никто не интересуется чтением, особенно родной сын, а я тайком выдернул из стопки еще одну. На обложке дата (от руки): 1987, январь. На задней обложке — таблица умножения. В каменном веке таблица умножения была такой же, нисколько не изменилась. Наверное, папа книгу пишет, вспоминает былые зарубы. Сейчас все пишут. Тетя Ада говорила, что недавно вышла в свет книга бывшей технички новосибирской областной администрации. Там описана куча людей, которые до сих пор с экрана и с трибун учат нас жизни, грозят пальчиками.
“…Приехал из Барнаула вечером. Холодно. Варя встретила на Сеятеле, жалуется. Отчим, мама, мама отчима, брат отчима, жена брата, хомячок и кот под ногами все мешаются, квартирка маленькая. А денег снять квартиру у нас нет. Я говорю: перетрем, Варька…”
Это папа вспоминал время, когда они с каменными топорами бегали по новосибирскому Академгородку.
“…Засада дневников в том, что когда тебе реально хреново, никто тебе не верит. Это даже не мальчик, который кричит “волк”, это уже какое-то королевство кривых зеркал, где все заранее уверены что будет хеппи-энд; потому что мы все живем по разные стороны теперь-уже-не-таких-зеркальных-экранов, и никто на самом деле никому ни хрена не нужен. Так, сигнальные перемигивания. Стабилизирующие, контролирующие, усиливающие. А человек рождается один, и умирает один. Все остальное давно известно: кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку. — Это папа так прикалывался. — Хорошая завязка для голливудской комедии с Гвинет Пэлтроу — наверное, такая старушка – в главной роли. Надорвали животики, поплакали над финальным воссоединением положительных главных героев, поцелуем на фоне падающего плексигласового снега, и, не дожидаясь титров, побросали пакеты от попкорна на пол и направились к выходу…
В общем, в общагу я не хотел, а на улице холодно.
Варька подсказала: “Идем к Толику. У него двухкомнатная”.
Толик еще в универе терпеливо паял наушники-невидимки, писал за других дипломные работы, заработал немножко. Мне к Толику совсем не хотелось, но не к Виталику же идти. У него трехкомнатная — две комнаты проходные, одна отдельная, но у Виталика глаза становятся маслеными, когда он видит Варьку. “Ну и что, что на мне красный лифчик? Это, что ли, автоматом значит, что я хочу секса?” Я засмеялся: “Варька, если этот лифчик может рассмотреть твой собеседник, то есть такое подозрение”.
В итоге попали мы к Толику.
Спрашиваю про Старика, а Толик про кино.
Спрашиваю, что нового в лаборатории, а Толик: “Покаяние! Покаяние!”
“В чем там хоть покаялись?”
“А во всем, что натворили за семьдесят лет”.
“Неужели опять сожгли лабораторное оборудование?”
Даже Варька не выдержала: “Саша, ну почему ты такой тупой! Ты что, не видишь, куда мы все катимся?” Будто им все равно, что я нужную радиоаппаратуру выбил…
Хорошо, утром всех собрал Старик.
“Ритмодинамика человеческого организма”.
То есть влияние ритмодинамики на характер, темперамент и другие нематериальные факторы. Тема не хилая. Может это смешно, но заниматься человеческой личностью удобнее всего в сфере алкоголизма и других похожих проблем. Пока человек не пьет и не совершает преступлений, он как бы растворен в обществе. Когда на ученом совете, а потом в обкоме тему академика Сланского утверждали, вопросов было немыслимо. Чтобы пробудить в человеке совесть, ответственность, законопослушность, надо бросать на это всю силу коммунистических убеждений, так что при чем ваши кардиограммы, энцефалограммы и все такое прочее? Приходилось доказывать. Хорошо, что мы, кроме всякой плановой ерунды, успели разработать методику тестирования. Работали с пациентами, школьниками, военнослужащими, спортсменами.
В утверждении темы Мишка здорово помог. Год назад я встретил его в институтском туалете, он стоял у открытого окна и раскуривал гаванскую сигару. На фоне болгарских сигарет и мерзкого “Беломора” это выглядело вызывающе. И мерзкие усики Мишкины выглядели вызывающе. Разговорились. Позже Мишка программистом оказался классным. “Хочешь посмотреть бразильский ролик с карнавала?” — “Он же запрещен к показу в СССР”. Щелк, щелк, и мы бразильцы! Был Мишка ботаник и бобер, а стал дельный товарищ. “Поведенческая модель личности, основанная на данных ритмодинамики” — это во многом его заслуга. Варька, впервые услышав о Мишкиных успехах, не поверила:
“Неужели можно по вашим тестам определить, какой молодой солдат более всего склонен к дезертирству?”
“Без никаких проблем”.
“А если…” — она не договорила, но я понял.
И сказал. Убедительно. “Значит, так, Варька. И молодой солдат, и послуживший. Без никаких проблем, ясно? Сняв твои характеристики, я так же легко могу предсказать момент, когда ты вильнешь хвостом в сторону”.
“Каким еще хвостом?”
“Все-то ты понимаешь!”
“А степень вероятности?”
Вот почему я с Варькой к Виталику не хожу.
Но Виталик сам по себе находка. Он человек самый нам необходимый. Я перетащил его с Бердского радиозавода. Чудные голубые глаза. Как посмотрит на людей, так они балдеют: о, Виталик! Для проверки я первым делом отправил Виталика в обком партии, где в отделе науки зверствует одна падла, звать Вера Ивановна. Больше о ней сообщать не хочу. Она даже академика Сланского выставляла из кабинета, а я вообще не доходил до ее порога. “Ты там похлопай ресницами, — сказал я Виталику. — Вдруг у тебя получится?” — “Конечно, получится!” — “Если даже тебя выгонят, мы открестимся, у тебя ведь даже своего стола в лаборатории нет. А тему закроют (на нас тогда страшно давили), я тебя экспедитором в хорошее КБ устрою”.
“Ладно, схожу, — согласился Виталик, — но ты мне стол в лаборатории поставь”.
“Отдельный?”
“Ну да”.
“У нас и так места нет”.
“Тогда жди, когда работники идеологического фронта сами к тебе придут, — заявил Виталик. Наглости у него хватало. — Они хорошо чуют жареное. Они прекрасно знают, откуда несет душком. Безнравственно тестировать честных советских призывников на возможное дезертирство. Будто ты не понимаешь, а? Советские призывники со школьной скамьи знают всё о своем гражданском долге и все как один мечтают отдать силы и ум армии”.
“А ты отдал свой ум и свои силы армии?”
“Да нет… Как–то не пришлось…”
“Поможем”.
Виталик сразу тон сбавил.
“Ты кто по образованию? — добил я его. — Лингвист? Ну, вот. Советской армии нужны классные специалисты. Будешь отлавливать по акценту шпионов и перебежчиков”.
“А стол поставишь?”
“Подумаю”.
Он ушел, а на другой день меня вызвал Старик.
За длинным столом сидели Саша, Толик и Миша. В кресле — куратор от обкома. Кудрявый, но немолодой, в очках, хорошо выбрит. Сигарета в руке, но не курит, подает пример выдержки. Зато у Виталика — глаза голубые, взгляд обаятельный и огрызок сигары в зубах.
Чтобы у Старика курили! Я глазам не поверил.
“Садитесь, Александр Александрович, — это Виталик мне, своему шефу. Чудесным спокойным голосом, как хозяин. И Старик смотрит на него с обожанием. — Мы тут хотим обсудить, что нашей лаборатории может понадобиться в ближайшие полгода. — И ласково пускает колечко дыма в сторону мрачного куратора. — Мы с Верой Ивановной, — это он о той падле из обкома, — вчера обсудили список…”
“А он не слишком велик?” — промычал куратор.
Замечание куратора Виталик игнорировал. “Мы вчера с Верой Ивановной в обкоме категорически договорились, что отныне она сама будет проверять списки необходимого. По мере прохождения наших заявок. И она еще просила, – невинно подчеркнул Виталик, — чтобы я незамедлительно докладывал ей о всех заминках в работе”.
“Вы бы не курили в кабинете начальства…”
Но Виталику куратор был до лампочки. Контакт с Верой Ивановной он действительно установил, об этом потом долго шептались. А как провернул такое дельце? “Да как, — ушел он от прямого ответа. — Вера Ивановна — душевный человек. Она сама вызвалась помогать нам. У нее в душе столько невысказанного… — на мгновение какая-то сладкая муть затопила ясную голубизну его глаз. — Вере Ивановне понравилась идея сразу видеть в человеке или будущего злобного диссидента, или будущего честного ленинца”.
“К чему это ты?”
“Да к тому, что кадры и сейчас решают все, Александр Александрович, — ответил мне Виталик. — Обком, как никогда, нуждается в волевых идейных партийцах, а лезут к ним в основном рвачи и приспособленцы, всякая интеллигентская сволочь!”
“Я, Виталий Ильич, сам отношусь к интеллигентской сволочи”, — скромно напомнил Старик.
“Да ну, Роман Данилыч, — снял его сомнения Виталик. — Какая вы сволочь? Вы крупный ученый. Мы с Верой Ивановной договорились, что отныне всех претендентов на ответственные должности в обкоме сперва будут направлять к нам. Имя академика Сланского для ее много значит, — вовремя ввернул он. — Мы точно скажем, будет новый человек работать на партию или лучше гнать его в инженеры. Да, да, — обвел он нас чудным голубым взглядом. — Теперь мы получим богатейший и разнообразный рабочий материал. А то со школьниками работать сложно, там куча тормозов. Добровольцев узнавать о своих странных, скажем так, способностях, вообще что-то не наблюдается, а тут попрет к нам, официально попрет, неисчислимая толпа рвачей и приспособленцев… а с ними железных ленинцев… — вовремя добавил Виталик, перехватив предостерегающий взгляд Романа Данилыча. — Вы бы знали, как люди рвутся в высшие партийные сферы. Там, наверное, воздух не такой разреженный…”
Скоро пришла первая просьба из обкома: провести доверительную проверку некоей Светланы С., бросаемой на работу в одну союзную республику. “Виталий Ильич рекомендовал”. Ну, как же! Если Виталик рекомендовал. У нас в отделе две секретарши — Лена и Света. Так вот, Света как-то по дороге на работу купила себе новые брюки. Ну, понятно, пришла, переоделась, такая радостная юбку бросила на спинку стула, а тут ее зовут шефу, к Виталику, он к тому времени личный кабинет получил. Мне бумаги понадобились, заглянул, спрашиваю, где Света. А Лена делает страшные глаза: “У шефа”. И страшными глазами указывает на стул: вон юбка…
Сеанс назначили на двенадцать.
Ребята неохотно очистили лабораторию.
Человеческий материал — материал хитрый. Чем активнее в него вторгаешься, тем активнее он тебя отторгает. Впрочем, Светлана С. мне понравилась. Сдержанная брюнетка, готова вникнуть в предмет. Технические характеристики снимали Саша и Толик в соседнем кабинете, — туда стекались показания всех датчиков, а я вел собеседование.
Действительно сдержанная женщина, взгляд понимающий, все, что могло помешать, классно упрятано под платье. Видно, что серьезно готовилась к собеседованию. И как иначе? Если обком отправляет ее в институт к известному академику, значит, так нужно. Партийную дисциплину Светлана С. понимала правильно. В союзной республике к ней будут обращаться с важными вопросами. Это обязывает.
Я специально молчал, чтобы Светлана С. встревожилась.
Зато Сашка Ботвинник никак не мог угомониться, то и дело звонил мне: “Изящная сучка, да?”
Наконец Светлана С. улыбнулась.
“Да вы, не волнуйтесь, — сказала она. — Мы с вами, Александр Александрович, ответственные работники. Мы работаем с главным достоянием страны —с людьми. С замечательными советскими людьми. — Я так и думал, что она вывалит на меня такую вот непереваримую хрень. — Мы должны доверять друг другу. Поэтому работайте спокойно, я вам помогу. Кстати, почему это вы работаете в подвальном помещении?”
“В подвальном” она произнесла доверительно, я бы даже сказал, с пониманием, даже с некоторым скрытым обещанием исправить ужасную несправедливость. Я вам, вы мне. И чтобы я не подумал чего лишнего, расшифровала: “С Романом Данилычем я хорошо знакома. Академик Сланский — очень достойный человек, потомственный интеллигент, крупный советский ученый. Мы давно дружим семьями. Понятно, я имею в виду своего отца”.
Я бы с такой, как Светлана С., не пошел в разведку. За линией фронта она запросто обменяла бы меня на вражеского языка. Поэтому продолжал молчать, дал ей возможность выговориться. Зато Сашка все время возникал в телефоне. “Ну, изящная сучка, да? В ее анкете столько хорошего! Она подружку свою укатала на Сахалин из-за какой-то комсомольской размолвки. Слышь, Сашка, ее даже в обкоме боятся. Она еще там не работает, а ее уже боятся. — Он непристойно хохотнул: — Давай намекнем в отчете, что она скрытый диссидент. На х… она нормальным людям на партийной работе? Со своей ритмодинамикой она столько дров нарубит, что перестройку придется отменять”.
“Вы замужем?”
“Да, — улыбнулась Светлана С., — Роман Данилыч знает”.
Она постоянно ссылалась на Старика. И ничуть не волновалась. Ее будущее было ясным, как весеннее солнышко. В союзной республике ей, конечно, поручат идеологию. Судьба перестройки зависит от таких вот деятельных особ.
“А как вы относитесь к истории с Рустом?”
“Это не история, Александр Александрович, — взмахом ресниц успокоила меня Светлана С. — Это всего лишь досадная помарка в нашей истории. Крошечная. Незаметная. Стер ее, и нет ее. Но выводы надо делать, тут вы правы, — как бы похвалила меня Светлана С. — Знаете, на каком самолете летел этот немец, чтобы незаконно приземлиться на Красной площади? На легкомоторном Cessna 172B Skyhawk. — Она это заметила как бы невзначай, но сильно подчеркнула мое незнание. — А помните, Александр Александрович, кем был этот немец? — Конечно, я не помнил. — Всего лишь студент, летчик-любитель. Девятнадцать лет, недоучка. Советский студент, даже первокурсник, никогда бы не полетел в Бонн. — “Ну да,— подумал я, — куда нашему студенту! Его бы собственные подружки-комсомолки задавили в постели, узнай о таком намерении”. — Советский студент нашел бы возможность отличиться иначе”.
“Но этот Руст, — возразил я, — беспрепятственно пересек государственную границу СССР. Его не заметили силы нашей ПВО. Руст незамеченный долетел до Красной площади!”
Я напрасно пытался увидеть в глазах Светланы С. признаки волнения, их не было.
“Не волнуйтесь, Александр Александрович, мы немцам ответили адекватно, — успокаивающе кивнула она, туго сжав под платьем колени. — Должностей лишились все, кто чего-то недосмотрел. Мы за жесткое отношение к нерадивым служащим. Любого ранга, — добавила она строго. — Может быть, вы не знаете, но смещены со своих должностей министр обороны маршал Соколов, командующий войсками ПВО главный маршал авиации Колдунов, маршалы авиации Ефимов и Константинов, они командовали ВВС и Московским округом ПВО соответственно”.
“А вы не думаете… что этот инцидент… мог быть спровоцирован?”
“Кем? — изумленно спросила Светлана С. — Можете назвать конкретные имена?”
“Да нет, какие имена. Я это предположительно. Вы ведь понимаете? — она в ответ скромно кивнула. — Время сложное… Перестройка… Воздействовать на нелояльных чиновников, особенно крупного ранга, можно разными способами…”
На это она не ответила.
Впрочем, это и был ответ.
Мы со Светланой С. много в тот день поговорили.
На любой вопрос она отвечала уверенно. Но из таких, как она, все же решил я, чаще Фурцевы получаются, чем контрреволюционерки. На общем обсуждении я поделился своими соображениями с Толиком, Мишей, Сашей и Стариком (Виталик был в отъезде). Один только Миша мне возразил: “Вот увидите, эта дамочка еще наломает дров”. И Старик возразил. Правда, он вынужден был нам возражать, потому что на нем висел институт, а не только наша лаборатория…”
2009 год
Все еще 17 августа
“Девушка идет с головою лося, но не на плечах, а на подносе. И никто не спросит, где взяла. Видимо, у всех дела”. Текст в эсэмэске шел без запятых, я знаки препинания сам расставил. А заканчивался указанный текст вопросом: “Женька на тебя не выходил?”
Tic-tac, one-two. У меня подбитый глаз ноет при бабенькиного сынка.
Папы дома не было, и мама с тетей Адой ушла. И Люси не было. Я с ногами залез в любимое кресло и покрутил старый мультик. Мне вот интересно, все эти мегаловушки из обрубленных стволов с острыми колами — они и в самом деле применялись в лесных засадах и были так эффективны, как показывают, или это миф такой? Это же сколько труда надо потратить, чтобы срубить такое дерево, очистить от веток, заточить сучья, потом поднять снаряд на высоту и привязать правильным образом? А потом, в нужный момент, рубишь веревку, а всадники пригнулись — и мимо! От расстройства можно и битву проиграть.
Хотел сосредоточиться, но мобильник не молчал.
“Мои мысли опять о тебе мои мысли опять в пустоте свои мысли стараюсь собрать о любви тебе прошептать”.
Эсэмэски от Аньки приходят без знаков препинания, но не каждый раз.
Вот, например: “Неужели я такая сексуальная, что жизнь меня так и трахает?”
Я слышал, что скоро выпустят мобилу с функцией блокировки изначально ненужных звонков.
“Еще один день оказался напрасной тратой макияжа”.
Мне это фиолетово, но все равно отвлекся.
“Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы все калории пошли в сиськи”.
Могла бы такое не говорить. Пусть остается, как есть, мне нравится. Ненавижу тупых людей. Лучше бы придумали компьютеры, которые по голосовой команде “блин!” отменяли бы все последние действия. Человек — сложная система. У папы в тетрадке так записано: “Электромагнитные колебания, существующие внутри живого организма, только отчасти зависят от колебаний, существующих вне организма. Хотя собственные колебания организма и возбуждаются колебаниями внешних источников, затем они образуются в организме вновь, уже в специфической форме. Каждый орган и каждая клетка обладают своим специфическим спектром колебаний, своими специфическими характеристиками этих колебаний (формой и видом, а также частотой). Поддержание колебаний зависит от “добротности” резонатора клетки, органа, ткани или организма в целом. Если “добротность” резонатора нарушена или отсутствует, могут возникнуть инкогерентные, неадекватные, патологические электромагнитные колебания…”
Не так понятно, как у Митио Каку, но и Анькины эсэмэски не всегда понятны.
И все еще 17 августа
“Сам подумай… Дождь прошел… — жаловалась Анька по телефону. — Пошла в магазин, поскользнулась на луже возле дома, упала, запачкалась… Вернулась домой, переодеваться… Только дошла до “Холидея”, как, блин, споткнулась на первой же ступеньке…”
Чтобы Анька не вспоминала о пропавшем Ламбе, я выдал ей список кинушек, которые стоит посмотреть. “Все равно, — сказал, — ты ищешь Женьку, не выходя из дома, ну, хоть каким–то делом займись, а то ты со мной даже в кино не ходишь. Для начала скачай из Интернета “Загадочную историю Бенжамена Батона”. Там Бред Питт, тебе понравится”.
“А я недавно с Женькой посмотрела “Миллионера из трущёб”. – Анька так и произнесла: из трущёб. — Офигительная история. Семь Оскаров”.
“Лучше “Семь жизней” посмотри. Там Уилл Смит”.
“Это клёво. Это я смотрела. У меня вся семья рыдала”.
“А еще можешь порыдать на “Олимпикус Инферно”. Это про Южную Осетию. Это русский фильм. Это такой фильм, что его должны смотреть все американы и плакать, почему они живут в такой гнилой стране, как США”.
“Я все равно уеду в Америку”.
“С Ламбой?”
Анькин войс сразу упал.
“Знаешь, — сказал я миролюбиво, — лучше смотри анимэ. С таким твоим настроем лучше смотреть анимэ. “Эксперименты Лэйн” видела? Там рисовка — отстой, и музычка тоже, зато все начинается с самоубийства Тисы Ёмоды, девочки, которая училась с Лэйн в одной школе. Одноклассники этой Ёмоды, уроды, как у нас в классе, только еще страшней, получили мессидж по электронке. И будто отправлено самой этой Ёмодой, но уже после смерти. После ее, понятно, смерти. Клёво, да? И в письме умершая говорит, что только на время покинула свое тело. Ей захотелось пожить в Сети. Клёво? Может, Ламба тоже решил пожить в Сети?”
17 августа
О чем обычно мечтает Анька?
Я поставил мобилу на громкую связь.
“Гулять летом… Чтобы Женька повез на море с ночевкой… Чтобы все было по-настоящему офигенно… Чтобы познакомиться с Крисом из группы US5… Чтобы в мире было не столько обидчивых людей… — Это она обо мне. — Чтобы я в будущем стала знаменитой… И новые какие-нибудь духи японские… Или на необитаемый остров, чтобы жить рядом с US5… Летать, как птица… Чтобы у Женьки совесть проснулась, а то в школьной анкете на вопрос “Чего сегодня люди стыдятся?” он написал: “Ничего!”… Правда, так все написали, только я, дура, призналась: “отсутствия денег”… Чтобы лето дольше продлилось… Чтобы сто миллионов лепестков роз пахучих и в них лежать, кайф ловить… Чтобы найти миллион долларов мелкой наличкой, так разменивать не надо… Чтобы наша школа сгорела… Молочную шоколадку… Встретиться с Richie Stringini и пообщаться с ним… Чтобы Женьке назло стать любимой девушкой Richie из US5… Чтобы люди не были такими наглыми… Не хочу в школу бееееееееее… Чтобы мои попугайчики наконец… — Анька ни с того ни с сего застеснялась. — Ну, чтобы у них появились попугайчики маленькие…”
Много еще о чем она мечтает.
Я слушал Аньку и листал Митио Каку.
“Историки науки потратили немало усилий, пытаясь выяснить в точности, где был и чем занимался Шрёдингер, когда открыл свое знаменитое уравнение, навсегда изменившее современную физику и химию”. Интересно, а в новосибирском Академгородке, где я живу, были такие физики, которые открыли бы что-то такое, что навсегда изменило нашу жизнь? “Оказалось, что Шрёдингер был сторонником свободной любви и на отдых часто ездил с женой и любовницами”. Интересно, мой папа часто такое откалывает? Когда он меня отправлял в Россию, в аэропорт нас возила мисс Элевина Гарнет. От нее хорошо пахло. А по виду как наша горничная. “Шрёдингер вел подробный дневник, в который вносил всех своих многочисленных любовниц и сложным шифром обозначал каждую встречу. В настоящее время считается, что те выходные, когда было открыто знаменитое уравнение, Шрёдингер провел в Альпах, на вилле “Хервиг”, с одной из своих подружек”. Интересно, а с кем папа провел тот отдых, когда ему в голову пришел способ получить сразу так много денег, чтобы теперь жить на разных континентах и ссылать меня то в Евразию, то в Северную Америку?
Меня так завело, что я отправился в папин кабинет.
Может, бросить школу и заняться программированием?
Да нет, наверно. Их сейчас как крыс. Однажды папа рассказал за столом историю одного своего знакомого. Тот вылетел с работы и устроился на короткое время монтажником, ну, там подключал юзеров к Интернету по выделенке. Ползет однажды на коленях по чердаку вдоль кабеля, потолок грязный, низкий, он по уши в птичьем помете, и кругом кошки дохлые валяются. Вдруг навстречу бомж. Сопит: “Чё тут делаешь?” — “Интернет проверяю”. — “А коаксиал тестил?” — “Тестил”. — “А линк на хабе горит?” — “Горит”. — “А мастдай у юзера какой?” —“Девяносто пятый. Вроде не глючит”. — “А сетевуха трикомовская?” Вот так поговорили, этот папин дружок в тот же день пошел искать другую работу.
17 августа
Интересная история вечером произошла. Заходит в скайп Ленька Жилин, из параллельного класса, мы с ним на Мальту ездили с родителями. Говорит, ночью у них выпала вилка из розетки, холодильник разморозился и потек. А под утро собака пошла пить, она у них аккуратная, ну, наткнулась на огромную лужу, и ей порвало шаблон. Подвывая от непонимания, примчалась в спальню всех будить и объяснять, что лужу сделала не она.
Мы посмеялись.
Потом Ленька говорит:
“Ну, как в субботу Анька время провела?”
Я подумал, что это такой прикол. А он сбросил мне скрин Анькиной переписки. С Ламбой, конечно. Я и раньше знал, что они переписываются. Например, в каменном веке в чужую переписку в принципе не заглядывали, но я-то из другого времени, я сам в школьной анкете на вопрос “Чего стыдится современный человек?” ответил, как все: “Ничего”.
Аньке в честности не откажешь.
“Чувства разыгрались, а до секса не дошло”.
Это она прикалывалась. Надо поддерживать в ней такие настроения.
Правда, жалуется: “Женька, весь вред от родителей. Нас надо маленькими от родителей отбирать”.
“А кому отдашь? Новые родители тоже что-нибудь придумают или запьют, как прежние”.
“Я не знаю. Что делать, Женька?”
“Репликатор вещей построить”.
“О чем это ты?”
“О репликаторе всего”.
“И тогда у всех всё будет?”
“Ну да, — ответил Ламба. — Только все равно новые родители не выдержат и от вечной жадности пустят репликатор на полную мощь, чтобы он им коньяк производил или хоть водку паленую, если другой нет”.
“Я тебя, Женька, ненавижу”.
Анька молодец. Надо поддерживать в ней такие настроения.
“Ты, Женька, как дикарь с необитаемых островов, вечно трещишь браслетами”.
“Какие дикари на обитаемых островах? Сейчас все трещат браслетами. Я, Анька, не идеален”.
А эта дура расчувствовалась.
“Я, Женька, тоже не идеальна. Сплю в мужской рубашке. Да еще с плюшевым медведем. Да еще забываю себя контролировать и себя накручиваю. Не дружу со своей головой. У меня, Женька, тоже давно сдают нервы, а я все равно их не берегу. Вот люблю одного, а влюбляюсь во многих. Хочу быть единственной, а получается только — быть одной из многих. Погрязла в красном цвете, как в мечтах об идеальном мужчине. А уже не маленькая…”
Ночь на 18 августа
Из стопки папиных тетрадей я вытащил еще одну.
Открыл на вкладке и сразу наткнулся на такой текст:
“…Сильное колебание систем со слабо подавленными собственными колебаниями в случае, если они возбуждаются относительно слабыми внешними силами с частотой, которая равна или почти равна собственной частоте системы, называется резонанс. — У нас так препод по физике разговаривает. — Сущность нашего изобретения заключается в том, чтобы с помощью слабого электромагнитного поля вызвать в органах и системах резонанс и тем самым гармонизовать работу организма. Это необходимо для того, чтобы не вызвать принуждение органов выполнять не свойственные им функции. — Ну, точно как наш препод. — Тем самым мы избегаем эффекта передозировки…”
Не походило это на уравнение Шрёдингера, которое навсегда изменило современную физику и химию. В папином каменном веке все было по-другому. И писал он странно. Так дневники не ведут.
“…и еще Парвана.
Что мы ни говорили, она молчала.
Только смотрела на Виталика, а он тогда весь вложился в рекламу.
Дефиле. Презентации. Девицы. Журналисты. Стабилизирующие браслеты нового типа шли нарасхват. “Может, замедлиться?” — предлагал Сашка, предпочитавший более спокойный подход. Голубые глаза Виталика пылали: “Ты, Сашка, из Рубцовска. Ты был и остаешься парнем из Рубцовска. В Рубцовске рекламы не надо, там все купят, что ты им втюхаешь”.
В общем, дело развивалось. Дефолт девяносто восьмого года — записи датировались 2005 годом — и все прочие мрачные чудеса остались позади. Мы ни от кого не зависели, даже ФСБ закрывала глаза на наше существование и открывала их только по мере собственной надобности.
Вечером заглянул в кабинет Сашка.
Я честно сказал: “Я занят. Говори, что надо, и катись”.
Он засмеялся: “Да ничего, — и потер руками виски: — Головные боли замучили. Ходил сегодня к психологине, которую Виталик мне насоветовал. Играем с этой девахой в ассоциации, спрашивает она что-то, а я в окно смотрю. Она свое ведет. Вопрос, вопрос, вопрос. Слышу: └Алкоголь“. А я весь в своих мыслях, отвечаю: └Сто двадцать“. Деваха выпучила глаза: └Айтишник, что ли?“”
Я хмыкнул: “Жениться тебе надо”.
К тому времени только у Сашки семьи не было.
“Не сиди круглые сутки в лаборатории”, — пеняла Варька, даже пыталась знакомить Сашку с подружками. Но после того, как Сашка жестоко надругался над самой милой из ее подружек, она такие попытки оставила. Тем более мы начали выпуск “обээшек”, настроенные на личностные особенности конкретных людей. С Сашкой вообще стало не совладать.
“Ладно, садись. Но если явился излить душу, сочувствия у меня ноль”.
“Да не нуждаюсь я в сочувствии”.
“Тогда чего притащился?”
“Из-за Виталика”.
“Дался тебе Виталик!”
“Сашка, он плохо кончит”.
“Все мы кончим одинаково”.
“Может, и все. Может, и плохо. Но не так, как он. Ты знаешь, я имею в виду эту его бетонную бабу”.
“Не лезь к Парване”.
“Пока ее не было, Виталик жил по-другому”.
“Можно подумать, ты вдруг узнал о ней что-то новое”.
Он помолчал. Потом выдал: “Я видел ее личностные характеристики”.
Я обозлился: “Только не говори, что это она сама показала тебе свои данные”.
“Я этого и не говорю. Это не имеет значения. Но ты же каждый день видишь ее глаза. Они как бездонные ямы. В них только загляни, зарежешься. Но личностные характеристики на Парвану собраны. Это Виталик сделал”.
“И ты, конечно, вышел на файлы случайно?”
“Ну, если считать случайностью Мишину помощь…”
“Ты уже и Мишке запудрил мозги?”
“Я не в карман к Парване залез”.
“Ну да, не в карман. Ты в душу к ней залез, — жестко уточнил я. — Для создания блока личностных характеристик Парваны Виталику не надо было испрашивать нашего разрешения. Это их личное с Парваной дело — изучать друг друга. Они живут как муж и жена, чего тебе надо? Ты не имеешь права лезть в их жизнь, это как в чужую спальню заглядывать”.
“Но ты должен знать! Ты руководишь проектом!”
“Повторяю еще раз, мы не лезем в личные дела друг друга”.
“Послушай, — лицо у Сашки сделалось хмурое, и я почувствовал, что он уже не играет. — Когда мы начинали, нас было пятеро, да? Виталик, ты, Мишка, Толя, я. Дружно было. Каждый помогал каждому. А теперь Толика нет. Что толку в нашей осторожности, в наших глупых правилах? Ты забыл, что Толика убили бомжи? Это надо же, “обээшку” не носить в поясе! Ну, зачем он ночью поперся в сторону Морского?..”
Ах, Толик… Сердце заныло… Ну что тебя, Толик, правда, потащило тогда ночью на улицу? Пошел в магазин, а попал в бомжатник… В кустах напротив “Холидея” всегда летом лежбище алкашей… Им в тот вечер здорово повезло: выпивка кончилась, а тут глупый очкастый является…
“Чего ты от меня хочешь?”
“Ничего особенного. Это даже бы Старик разрешил”.
Я выслушал Сашку, иначе не отделаешься. В общем, в его словах был смысл. С той поры, как Виталик взял на себя всю рекламу, он здорово изменился. Даже налево перестал бегать. Понимаешь, попытался втолковать мне Саша, Виталик теперь или в отъезде, или дома сидит со своей бетонной таджичкой. А она молчит. У них там никакой музыки. Ни восточной, ни западной. Даже Карузо для чайников, этот упитанный соловей на экране не кривляется. Сидят и молчат. “Увидишь, они взорвутся, — закончил Сашка. — Парвана как восточный вулкан”.
В общем, Сашка говорил о простых, как воздух, вещах.
Ревность, любовь. Мы прекрасно знаем, что это тоже корректируется. “Обээшки” срабатывают на все сто процентов, надо только правильно сформировать личностный комплекс.
“Сашка, пора снимать этот напряг”.
“Как? — спросил я. — Прочтешь Парване лекцию? Угостишь Виталика коллекционным коньяком? Они тебя на порог не пустят”.
“Но это же затмение! Так не должно быть! Давай поставим Парване стабилизирующую “обээшку”. Чтобы она не контролировала ее. Наша последняя модель меньше монетки, я сам закажу браслет в восточном вкусе. Сместим ритмы, успокоим сердце…”
“Сашка, чего ты боишься?”
“Она бросит Виталика”.
“Ну и пусть катится”.
“Ты не понимаешь”.
“Чего я не понимаю?”
“Виталик тоже уйдет”.
“Ну и он пусть катится!”
“Нет, ты не понимаешь, ты не понимаешь, — повторил Сашка, начиная злиться. — Ну, чего ты такой тормоз? У Виталика в голове последние разработки. Он за Парваной кинется в любую сторону. Ты его ритмодинамику знаешь. Ради Парваны он захочет быть большим баем. Ради Парваны он продаст наши разработки какому-нибудь большому восточному баю, а может, сам решит объединить Азию. С него станется. Ради Парваны”.
“Да брось ты. Что за ерунда? Ну, подсунешь ты Парване новую “обээшку”. Если не сама, так Виталик обнаружит. Вот тогда уж их точно не удержать, мы будем иметь дело сразу с двумя вулканами. Так что не трогай Парвану. А с Виталиком… С Виталиком поработай… Если вернешь его в привычный режим, я закрою глаза на твои действия…”
“Нет, Саша, начинать надо с Парваны”.
“Да почему? Почему?”
“Потому что она на пределе”.
Он помолчал и объяснил: “Не злись. Я знаю, что тебя достали. Один Мишкин план кардинального спасения Руси от пьянства чего стоит! Да еще сверху требуют создания эталонных людей — богобоязненных и законопослушных. А снизу требуют снять трусость, жадность, неудачливость. Только о подлости никто не говорит. Сашка, ты же сам выступаешь за массовую коррекцию человеческих характеров, почему не помочь Виталику? Он наш друг. Мы излечиваем преступников и наркоманов, конченых людей, а тут наш друг! Чего непонятного? Если бы тем бомжам на лежбище вовремя воткнули в уши серьги с “обээшками”, Толик сейчас был бы с нами…”
Я закрыл глаза.
Ну да, грех. Вечный грех.
Грех, он, как ни крути, является краеугольным камнем в любой религии, в любом общественном движении. Но где точные критерии? Ясны лишь некоторые границы существования греха. Ну, сознание, положим. Ну, осознание себя субъектом греха. Но в материальном мире греха нет и быть не может, что, однако, нисколько не мешает осознающим свой грех страдать и переносить последствия своих страданий в материальный мир. Короче, грех — это то, что наш ум считает грехом…
Я попытался донести эту мысль до Сашки. Слишком частое обращение к “обээшкам”, напомнил я, может приводит к мощным и очень печальным срывам. Вспомни Светлану С., или та же Парвана… Ну да, мы можем лечить тоску по родине, несчастную любовь, мы излечиваем капитальных наркоманов, но тут есть специфика, не зря Старик нас предупреждал. Ну ладно, излечим мы всех. А дальше?
Сашка ухмыльнулся: “А дальше новых наготовим по нашей же методе”.
Короче, выгнал я его.
И подошел к окну.
Шел снег. Позвонила Варя.
Я сказал ей, что задержусь, и поймал себя на банальной мысли, как все изменилось.
Когда я был мелким, то страшно боялся в воскресенье пропустить какую-нибудь мультяшку. Часов наручных не было. Уйдешь гулять, и надо прохожих через каждые пять минут спрашивать, чтобы не упустить время. Так я что делал? Берешь будильник заводной, на ручку завода звонка привязывается нитка, на другой конец — что-то яркое. Ставишь время звонка минут за пятнадцать до начала мультика, будильник на подоконник, а нитку с “флажком” — в форточку. Когда наступает момент Х, будильник звенит, ручка крутится и наматывает на себя нитку, отчего яркий “флажок” за форточкой поднимается. Гоняй мяч да посматривай время от времени на своё окно. Очень скоро к моему сигналу привыкли все мелкие.
“Ну, ты где?”
Варя решительно вела меня к эталону.
“Ладно, сейчас выхожу. Минут через десять буду дома”.
И попросил: “Варька, не клади трубку. У меня звонок на параллельной”.
“Александр Александрович… — узнал я низкий мрачный голос милиционера Белова, он за определенные денежки поставляет нам нужную информацию. — Тут такое дело… — Сердце у меня дрогнуло. — Вы, значит, подъезжайте к └Интегралу“ сейчас…”
“Я уже домой собрался”.
“Надо, Александр Александрович”.
“С кем ты там говоришь?” — спросила Варя.
“Да тут Белов просит подъехать к └Интегралу“”.
“Так ты же все равно мимо “Интеграла” поедешь”.
Вот и пойми женскую логику. То торопись, то заезжай куда-то.
Но я так и сделал. Тормознул у кафе “Интеграл” в лунной тени недостроенной кирпичной многоэтажки, по голым стенам которой любят летом лазать любители паркура. “Стройка незаконна”. Надпись им не мешает. В свете фонаря медленно крутились снежинки, метрах в ста проглядывали подъезды и освещенные окна жилого дома. Непонятно, выбежал Виталик из кафе или вышел из дома… Из дома, конечно, хотя снег запорошил все следы… Из кафе не выбегают в распахнутой рубашке и в тапочках на босу ногу… Милицейская машина с погашенной мигалкой прикрывала труп со стороны дороги, два милиционера курили, Белов стоял метрах в трех в стороне.
“Зачем остановились? — подозрительно спросил лейтенант, наверное, старший в этой группе. — Вы что, знали убитого?”
Я спросил:
“Вызвали скорую?”
Милиционеры переглянулись, старший вытащил мобилу.
“Александр Александрович, — шепнул Белов. Выглядел он растерянным, но, наверное, знал, что делает. — Мы случайно наткнулись на труп. Это… Это же Виталий Ильич… Вы же видите… Он был жив… Ножевое ранение в грудь, с таким не выживают, но он был жив… Я хотел вызвать скорую, а лейтенант Никонов запретил. Он подсунул носок сапога под голову Виталия Ильича, понимаете? И сказал Виталию Ильичу, пока, мол, не расколешься, кто тебя, никакой скорой…”
“А Виталик?”
“Он умер…”
Я пошел к машине, но лейтенант остановил меня.
Ну да… Лейтенант Никонов… Лицо твердое, смуглое, в резких морщинах, задубел на службе… Одной рукой лейтенант Никонов заученно и ловко залез во внутренний карман моего пиджака (дубленка расстегнута) и извлек бумажник и удостоверение. Бумажник сунул уже в свой карман, а удостоверение протянул напарнику. Я боялся, что тот, не глядя, выбросит удостоверение, но этого не случилось. Напарник глянул в удостоверение и зашипел Никонову: “Тронулся совсем? Это Холин! Верни бумажник”. И двумя пальцами с огромным уважением протянул мне удостоверение. Так хотел выказать ревностное исполнение служебных обязанностей, что заорал на Белова: “Чего стоишь? Вызывай скорую!”
“Вызовите сами, — сказал я, пряча в карман бумажник и удостоверение. — Белов поедет со мной. — Я милиционерам ни на грош не верил и не собирался оставлять с ними единственного свидетеля. — Сейчас же вызовите скорую, я посекундно проверю все ваши действия”.
“Разрешите выполнять?”
Я кивнул. На втором этаже жилого дома светились окна Виталика.
“Слушай меня, — сказал я Белову уже в машине. — Я высажу тебя напротив подъезда. Поднимешься к Парване. Пусть видит, что мы все знаем. Пригляди за ней. Никонову на звонки не отвечай, это я беру на себя. — Я чувствовал легкие покалывания в висках, кажется, “обээшка” не справлялась с выбросом адреналина. — Будь с Парваной, пока не появятся эфэсбэшники”.
Он кивнул.
Крутился под фонарем снег.
Виталик лежал на спине, рубашка распахнута, кажется, разорвана, голая грудь в потеках подмерзшей крови. В свете фонаря кровь казалась совсем черной. Милиционеры стояли передо мной по стойке “смирно”. Они знали, что основные добавки к зарплате получают благодаря нашей лаборатории. И еще они кое-что знали. Такая у них служба. Им накачку делают, вручая “обээшки”. Прости, Виталик. Как ты сам говорил: “И сыплются звезды сквозь пальцы, и путаются перья ветра в распущенных волосах, и ты говоришь что-то в небо, в бархатные тучи, бесстрастным звездам”. Прости, ты любил декламировать такую вот хрень. “Идти босиком по снегу, Кожа плавится. А ты пахнешь вишневым табаком и еще чем-то, отчаянно-соблазнительным. О, восточный вулкан, ждущий своего часа…”
2009 год
18 августа
Папа улетел в Австрию. Мама занята аюрведой: они с тетей Адой посещают курсы индуса, прилетевшего в Сибирь из Бомбея. Горничная Люся на меня сердится. В “Википедии” никого из бывших папиных сотрудников я не нашел. Интересно, почему их там нет, если они многого добились? Ведь их “обээшки” срабатывают на все сто процентов, так папа пишет. Ведь они излечивают преступников и наркоманов. Правда, школьные тетрадки со стола исчезли, ящики заперты. Но я один вскрыл, в который уже заглядывал. Евро и паспорт исчезли, да и цветных кругляшек оказалось меньше. На всякий случай одну я сунул в карман. И почему-то вспомнил крейзи-хаус, как меня хотели размазать по щебню, а я не захотел.
Включил комп.
Патенты… Списки… Договора…
“Браслет как важнейшая часть аксессуара современных мужчин и женщин…” Рекламой у папы занимался этот самый Виталик, который умер в снегу… Ему милиционеры не помогли…
“…Травкин… Крутов… Полынов… Леногорский… Петров… Лазарев… Игнатенко… Белов… Савраскина…” Фамилии как в телефонном справочнике, только не по алфавиту. “…Дружников… Славов… Драгина… Кучерявенко… Флоров… Федорова… Харин… Лапшин… Кашкин… Удовиченко…” Все как в телефонном справочнике, только не по алфавиту. И после каждой фамилии цифра. “Савраскина — 32… Тихоненко — 26… Юдин — 22… Дружников — 20… Кучерявенко — 17… Харин — 10… Лаврентьев — 5…”, а Удовиченко вообще — 1.
А чего — 1?
У нас в классе есть Колька Удовиченко.
И про Кучерявенко я слыхал. Депутат от округа, выступает в газетах против порубок леса, его уже пытались отозвать, очень энергичный этот Кучерявенко, у него, видно, ритмодинамика повышенная.
Я вернулся к началу списка.
“Травкин — 62… Крутов – 57… Полынов — 41… Леногорский — 40… Петров — 39…” Ну, Полынов, это, наверное, Женькин папа. Только он сильно пьет. А сколько же пьет Травкин, если у него вообще 62? Тот еще перец! Меня крючит от людей каменного века. Какой-то Травкин — 62, а несчастный Удовиченко —1. Этот Удовиченко, наверное, долбанутый.
Я выключил комп и вышел проветриться.
Синяк под глазом не мешал, синяк — это такое дело.
На все время изгибающейся зеленой улице имени советской космонавтки Терешковой я постоял напротив кафе “Интеграл”, полюбовался черными надписями на стене недостроенной многоэтажки. “Стройка незаконна”… А выше: “Женька”… Неизвестного мне Виталика где-то здесь уложили в снег…
Я набрал Аньку: “У тебя папа где работает?”
“Ой, а я думала, Женька звонит!”
По тембру слышно — страдает.
“Я тебя про отца спрашиваю”.
“Он пенсионер”.
“Давно?”
“С зимы”.
“А раньше где работал?”
Она замялась: “В милиции”.
И быстро-быстро, чтобы я не вернулся к теме, выложила:
“Сашка! Женька совсем пропал. Нигде нет, я везде звонила”.
“А мне чего? Как пропал, так и появится”.
“Ой, Сашка, я чувствую, он в беде”.
Такого я от Аньки еще не слышал.
“В какой еще беде?”
Анька перевела дыхание и выдала:
“Сашка, подари мне браслет! У твоего папы их навалом”.
“Браслетов навалом в любой лавочке”.
“Я настоящий хочу… Как у твоего папы…”
“Купи в бутике, там всякие есть”.
Анька заплакала: “У меня денег нету!”
“Ну, пошли, я сам куплю”.
“Ты что, дурак? — обозлилась Анька. — У меня денег совсем нет, а мне нужен настоящий браслет. Папа вчера поломал все мои браслеты. Все до одного. Орал на меня и давил браслеты ногами. Как он был ментом, так ментом и остался. Ты ведь не такой, да, Сашка? — и льстиво добавила: — Мы ведь друзья”.
Ну да. Когда с девушкой знакомишься, думаешь совсем не о дружбе, потому что инстинкт и есть инстинкт, а если тебе вот так прямо дружбу предлагают, то соглашаться надо хотя бы потому, что и это все тоже временно.
“Ты где сейчас?” — спросила Анька.
“На улице. Напротив “Интеграла” стою”.
“А кругляш у тебя с собой?”
Я ответил неопределенно, но Анька появилась минут через пять.
На ней были розовые кроссовки, выцветшие шортики, — в общем, не штаны “Али-Баба” и дурацкая бейсболка; сама рыжая, а глаза безумные. И в глазах какая-то искорка. Наверное, тараканы в ее голове какой-то праздник справляют, и это салют. Я говорю: “Чего ты икру мечешь? Не дергайся. Женька, наверное, в промышленные альпинисты подался”. А она: “Зачем Женьке в промышленные альпинисты?” — “Зацени, — говорю. — Бабки зарабатывать” — “Так он же рантье. Зачем ему зарабатывать? Ему квартиросъемщики платят”. Тогда я сказал: “Чем он дальше от тебя, тем у него проблем меньше”. Такой юмор Аньке не понравился, но она ведь сама предложила дружбу, поэтому мы зашли в сберкассу, там надо было Аньке оплатить мамины счета.
Tic-tac, one-two. В сберкассе перед окошечком стояли всего три человека.
Зато первым стоял Супер. В сером плаще до самых щиколоток, на голове военная панамка, на руках браслеты — дешевка крашеная. Наверное, не понимал, что находится в присутственном месте, только чуть-чуть подпрыгивал. Все равно это кассиршу нервировало, у нее комп завис. Мы думали, Супер от огорчения начнет прыгать энергичнее, но он хрипло сказал: “Alt плюс С”.
Вот тебе и городской дурачок! Все уставились на Супера, а он свое: “Щелкай!”
Кассирша не въезжает: “Чем щелкать-то?”
“Не зубами, — голос у Супера хриплый. — Клавишами”.
“Alt плюс С… Ну, щелкнула…”
“Теперь далее…”
“Ну…”
“Еще далее…”
“А теперь?”
“По умолчанию”.
Супер посучил ногами и добавил:
“И грудью на клавиши больше не ложись”.
“Ой, включился! — Кассирша уставилась на военную панамку Супера. — Откуда вы все такое знаете?”
Мы заржали.
18 августа
“Принес?” — спросила Анька.
Мы устроились на пустой детской площадке.
Солнце вовсю пекло. За деревьями просвечивали зеленые дома.
“А тебе зачем?” От моего вопроса у Аньки глаза нехорошо сузились. С такой только дружить, больше ничего не надо. Но я положил руку на ее колено, и Анька ногу не отодвинула. Я думал, она покраснеет или скажет, что я зафакованый. Я трус, это правда, но сейчас кругляш лежал в моем кармане, и я чувствовал себя уверенно. И у Аньки ничего не дрогнуло. По-моему, она ненавидела меня.
Я повел рукой выше, и мне стало жарко.
“Ну, давай, давай! Можешь скорее?”
“Что скорее?” — не понял я.
Она своей рукой подняла мою руку выше:
“Ты правда принес?”
“Если ты про браслет, то нет. Была кругляшка, вот. Я ее взял”.
“Ну, давай же, давай…” Моей рукой Анька торопливо водила по своей ноге, и нога была гладкая и горячая. У меня во рту пересохло. “Возьми сама в кармане”. Я знал, что для этого Анька должна будет наклониться и тогда моя рука продвинется по ее ноге выше. И Анька, правда, наклонилась, и я еще много чего нового почувствовал. А она, не глядя на меня, торопливо спрятала кругляшку во внутренний карманчик топика.
И сказала: “Ооооо…”
Я покраснел, а она повторила: “Ооооо…”
Я не стал убирать руку. Все во мне дрожало.
“Я тебя возбуждаю? — спросила она, чуть раздвинув ноги. — Я тебя возбуждаю?”
Я молча кивнул.
“Ну, так действуй”.
Меня как холодной водой окатило, и я убрал руку.
“А Женьку это возбуждает, — сказала Анька, глядя на меня другими, теперь уже не сумасшедшими, а просто лунными глазами. Как походка у Майкла Джексона. — Женьку ничем нельзя остановить… — Я просто не знал, куда деть глаза и руки. — А ты, Сашка, трус… Привык думать, что твой отец — крыша мира”.
“Никогда я так не думал”, — пробормотал я, все еще глядя на ее голую ногу.
“А зачем звонил? Зачем пришел? Зачем принес? — Она снова положила мою руку на свое колено. — Ты только учти, Сашка, что у меня денег нет. Я за твою “обээшку” заплатить не могу”.
“А ими, что ли, торгуют?”
Она засмеялась. Было видно, что вопрос не в том, верит она мне или не верит. Сейчас вопрос для нее заключался скорее лишь в том, насколько я трус. Только это ее интересовало.
“Я хотел узнать…”
“Ну, спрашивай”. — Анькин войс стал нежным и незнакомым.
“Там в милиции с твоим отцом работал лейтенант Никонов…”
“Который застрелился, что ли?”
“Почему застрелился?”
“А я знаю?”
“Когда такое случилось?”
“Прошлой зимой. Отца моего чуть не выперли из милиции. У них там всех разогнали. Хорошо, разрешили уволиться по собственному желанию. Наверное, это твой доктор Холин надавил, — сказала она о моем папе, как о совсем незнакомом человеке. — Этого мента… ну, я про лейтенанта Никонова… хотели отдать под суд… — Анькины зрачки расширились. — Хочешь меня погладить?..”
“Нет, больше не хочу”.
Она аккуратно поправила шортики.
Мне показалось, без всякого облегчения.
“Этого мента хотели судить за неоказание помощи. Тот еще гамадрил! Всех мотыг шарил на улицах. Крысиный нос, вечно все что-то вынюхивал, долбанутый. Его хотели прижать за неоказание помощи, вроде кто-то у твоего отца замерз, или убили его. Я точно не знаю. Когда все это было, я с Женькой танцевала в балетном кружке, это было клёво и весело. И того замерзшего мне тоже нисколько не жалко. Папа потом орал, что моя мама с ним спала…”
“С замерзшим?”
“Он не всегда таким был”.
“А кто его все-таки убил?”
“Говорили, что сожительница”.
Анька знает много интересных слов, и глаза у нее наконец пришли в форму.
“Иногда кажется, что у нас в городке все чокнутые, кроме Супера. — Анька вдруг как-то подозрительно подобрела. — Ты только учти, Сашка, денег у меня нет, и ты потом не лезь ко мне”.
И вдруг поднялась:
“Идем к Суперу!”
18 августа
…Супер стоял у плитки, поставленной на подоконник, и подпрыгивал потихонечку, сучил ногами, но без страсти, жарил картошку. На запястьях дешевые браслеты, рукава плаща закатаны, ни стола, ни кровати в однокомнатной запущенной квартирке. Табуретка, газеты грудой на грязном полу, ну, еще спортивный мат, надувной матрас и серое ватное одеяло. И больше ничего, даже подушки нет. “У него и под плащом, наверное, ничего нет”, – с интересом предположила Анька, потому что Супер и по квартире расхаживал, подпрыгивая, в своем плаще. Серый, как отравленная крыса. И жарил картошку на масле, которое пахло ужасно. И ни о чем не спросил, когда мы вошли, на лице ни одна морщинка не дрогнула.
Я спросил шепотом:
“Чего он все время прыгает?”
“Ну, мало ли… Жизнь заставит…”
Это Анька так мудро ответила. А Супер услышал, наверное, повернул голову и посмотрел на нас. Ужас прям! Глаза у него были белые, как у римских статуй, почти без зрачков. Понемножку подпрыгивая, перебирая босыми ногами, на щиколотках тоже браслеты, он снял шипящую горячую сковороду с плитки и поставил на подоконник на подложенную книжку. Потом вынул алюминиевую ложку, какими пользовались даже не в каменном веке, а еще раньше. Я не заметил, откуда он ее достал. Других ложек или вилок не было, но он и этой ел ловко и вполне терпимо.
“Я хотела спросить…”
Супер не ответил или не услышал.
“Я хотела вас спросить: вы Ламбу видели?..”
Анька бывает дура дурой, но Супер кивнул, и она вся затрепетала.
“Где? — спросила она. — Где вы его видели?”
“В Зальцбурге”.
Анька беспомощно посмотрела на меня.
“Спрашивай, спрашивай, — сказал я, — он тебе порасскажет”.
И чтобы Анька не мучилась, спросил: “А книги Митио Каку вы читали?”
Мне Супер не ответил. Сплошная крейза, не достучишься, даром что Супер. А потом, шурша длинным плащом, нагнулся к подоконнику, и там в пыли валялись монеты и два кругляша типа того, какой у меня выпросила Анька. Он подержал их в ладони, побренчал, будто на что-то надеясь, но ничего не произошло, хотя кругляши были точно такие, как в столе моего отца, только без буквы на аверсе. Просто пустая плоскость. Бренча браслетами и шурша плащом, Супер мрачно смотрел в мутное окно на соседний дом, проглядывающий из-за сосен. Я прислушался. Он медленно повторял: “Я дэмбэл… дэмбэл…” Медленно и негромко повторял: “Я дэмбэл, дэмбэл…” А гуси, понятно, в аххуе, срок службы не уважают…
“Идем”, — сказал я Аньке.
“Нет, подожди. Он знает, где Женька”.
“Он это уже сказал. Ламба в Зальцбурге”.
Наши негромкие переговоры обеспокоили Супера. Он все так же перебирал монетки пальцами, но теперь смотрел на Аньку. Квартирка тесная, темная, хотелось уйти. И картошка, плохо поджаренная, на глазах чернела, правда, Супер, похоже, не привык к трюфелям.
18 августа
А дальше произошло следующее.
Анька, дура, вынула из топика свой кругляш.
Было видно, что пальцы у нее дрожат, как у Супера. Только ее пальцы были длинные и красивые, и она смотрела увереннее, чем полчаса назад на детской площадке, несмотря на дрожащие пальцы. А Супер, правда, обеспокоился и уставился на Аньку. Нет, на кругляш. На Аньку смотреть никогда не надоедает, а он все-таки смотрел на кругляш.
“А вы мне про Женьку скажете? Ну, про Полынова?”
Супер кивнул. Глаза у него стали совсем белые, и он протянул грязную руку.
“Да отдай ты ему этот кругляш, мне надоело”.
Она колебалась: “А ты мне подаришь другой?”
Я ничего не собирался ей дарить, но пообещал, потому что было противно на них смотреть и я боялся. Глядя на меня, Анька длинными пальчиками сама вложила кругляш в грязную руку Супера. За мутным окном светило яркое августовское солнце. На лохмотьях обоев на гвозде висела телогрейка, типа сменный костюм. Кругляш вдруг пропал из ладони Супера. Я не успел заметить, куда он его сунул, но морщины на лице разгладились, стало видно, что Супер не такой уж старый, может, даже не старее моего папы. Он туже запахнул плащ, потому что к нему, кажется, тоже возвращалась уверенность. Я не стал просить, чтобы он подпрыгнул как можно выше, он сам это сделал. Пару раз подпрыгнул, будто пробуя, а потом маханул непереносимо высоко, головой в потолок, я так не могу, и Ламба не может. Чувствовалось, что Супер освободился от лишнего груза.
“Мы ищем…” — начала Анька.
Но я не дал ей сказать. Я встрял:
“Мы Виталика ищем! Виталия Ильича…”
“Это в Чербузы. Это не ко мне. Знаете такое кладбище?”
Конечно, мы знали, у Аньки челюсть от его уверенного голоса отвисла.
“А Толик? Вы не подскажете, где Толик? Ну, Анатолий Сергеевич…”
Супер беззвучно засмеялся: “И этот там же…”
Уже предполагая ответ, я спросил:
“А Миша? Михаил Иванович?..”
Супер засмеялся еще беззвучнее. Скулы у него так и ходили. Он прямо на глазах воскресал, щеки порозовели. “Хотите, — спросил, — укажу реальные границы России в 2045 году?”
“Мы это сами увидим”.
Он цепко посмотрел на меня.
“Может, и так… — Силы прибывали к нему волнами, иногда даже отступали, но ненадолго. — Может, и так…” И я подумал, что кругляши, которые валяются на подоконнике, он давно использовал полностью. Высосал из них всю силу. Я представления не имел, на сколько хватает силы одного такого кругляша для человека, который все время находится в движении, как Супер, но, если он опять начнет прыгать, как прыгает возле торгошки, надолго его не хватит.
Поэтому я спросил:
“А Женьку Полынова вы знаете?”
Он кивнул. Ничто для него не тайна.
“Ну, так скажите, где он, а то я заберу кругляш”.
Я еще не договорил, а его пальцы сжали мое горло. А второй рукой он заломил мне правую руку за спину. Я захрипел. Вроде развалина, а хватка железная. Анька, как курица, вскрикивая, бросалась на него, но Супер стоял, как скала. Он стоял непоколебимо. Его ничто не могло сдвинуть с места, но мой хрип все же дошел до него, он будто удивился, и он разжал пальцы. Меня вырвало прямо на подоконник. Это было прикольно — так обгадиться.
“Зачем тебе Полынов?”
Ответила Анька: “Я его люблю”.
От этих слов меня еще раз вырвало.
“Не ищи, — коротко сказал Супер Аньке. Подобрав плащ так, что сверкнули голые колени и цветные браслеты на щиколотках, он добавил: — Никого не ищи. Тебе этого не надо”.
“А вы почем знаете?”
Он не стал объяснять, а меня опять вырвало. В последний раз, зато на книжку, на которой недавно стояла сковорода. “После бала”. Утирая рот, я вспомнил, что это из нее мама цитировала: “Человек не может сам по себе понять, что хорошо, что дурно”. А тетя Ада умно подтверждала: “Все дело в среде”. Супер, кстати, нисколько на меня не обиделся, а Аньке повторил: “Никого не ищи, — и хитро засмеялся, подпрыгивая: — Это зачем неделю назад ты вечером так улыбалась в маршрутке?”
Анька покраснела.
А мне в голову полезло всякое.
С Ламбой связанное, понятно. С кем же еще? Может, неделю назад где-нибудь в пригороде он долго не мог найти застежку Анькиного лифчика… Вот она потом и улыбалась в маршрутке…
18 августа
Стемнело, когда мы с Анькой снова вышли к “Интегралу”.
Я все время потирал свой синяк, а она была вялая и больная.
А я все время думал про Супера. “Обээшка” ему здорово помогла, она прямо подняла его на ноги, включила мозги. Получалось, что в папиной лаборатории действительно научились усиливать даже самые слабые личностные способности. Может, я неправильно говорю, не так формулирую, я же не Митио Каку, но в папиных дневниках такое прочитывалось. Я вот трус, а с “обээшкой” в кармане полез сразу на двух охранников, а сегодня гладил голую Анькину ногу. Не зря в “Википедии” папиных сотрудников нет.
“Давай зайдем к тебе?” — Анька была какая-то замурзанная и неприятная.
“Нет, там Люся пристанет. Лучше я провожу тебя”.
“Сашка, ты обещал!”
“Что обещал?”
“Кругляш!”
“Я их рожаю, что ли?”
Она схватила меня за руку: “Сашка, ты обещал!”
Она даже побледнела, такая страшная, лучше не дружить с такой.
“Твоих дома нет, сам говорил, а Люську ты выгонишь! — Она смотрела на меня с отчаянием. — Хочешь, мы ванну у тебя вместе примем?”
И тащила меня за руку.
Люси, к счастью, дома не оказалось, и Анька с ходу двинулась в мою комнату, а мне в голову все лез тот скрин, присланный Ленькой Жилиным. Ишь, чувства разыгрались! Правда, у Аньки тогда до секса не дошло, но все равно она не идеальная, сама говорит, что спит в мужской рубашке с плюшевым медведем и не дружит с головой. Я видел, что у нее точно сдают нервы. Она прошла в мою комнату, влезла в мое любимое круглое кресло, столкнула на пол мою книжку Митио Каку и заплакала. Губы у нее сжались, стали узкими и злыми. “Ты трус, Сашка, трус! — повторяла она, колотя сжатым кулачком по креслу. — Никакой любви у вас у всех никого нету. Только бы потыкать в кого-нибудь членом! — По-моему, она свихнулась. — А хотите казаться белыми и пушистыми. И ты, и Женька, и папик твой, и друзья твоего папика. В лаборатории твоего папика людей приводят к эталону, мне Женька говорил, не спрашивай меня, не знаю, что это такое. Спроси у своего папика, почему в дорогих браслетах делают специальные гнезда под эти кругляшки. Супер тоже работал с твоим папиком, вот теперь и прыгает. А остальные прямиком в Чербузы”.
“Не все”, — трусливо возразил я.
“Это ты про кого?” — уставилась Анька.
“Ну, про этого… Про Михаила Иваныча…”
“Один человек — это всего лишь исключение”.
“Есть еще Парвана. Я в папином дневнике читал. И этот, как его… Александр Тихонович…”
Зрачки Анькины злобно сузились: “Эта Парвана давно в тюрьме, она человека зарезала. А так называемого Александра Тихоновича ты только что видел. Он тебя чуть не задушил. Сашка, дай мне кругляш, а то я сама на тебя накинусь!”
“Зачем тебе?”
Она заплакала:
“Ну, чего ты такой тормоз?”
“Зачем тебе?” — трусливо повторил я.
“Я Женьку хочу найти, чего непонятного?”
“А если ты сама начнешь прыгать, как этот Супер?”
“Ты сам в крейзи-хаусе прыгал, как козел. Настоящая “обээшка” силу духа и тела повышает в тысячи раз!”
“Ага, — пробормотал я, — всех нашли в капусте, а меня в конопле?”
“При чем тут конопля?”
Я промолчал.
“Сашка! Ты в Америке одичал совсем? — Анька опять заколотила кулачками по креслу. — О браслетах твоего папика песни поют. Студенты на экзамены идут с его браслетами. “Обээшки” снимают зависимость от наркоты, я знаю парня, который кололся, а сейчас у него семья и ребенок. Почитай в обзорах: хочешь быть здоровым, купи браслет! Ну, дай мне, дай! Я Женьку хочу найти”.
Блин, этот бабенькин сынок! Он как гвоздь, забитый по самую шляпку. Стену можно тысячу раз перекрасить и обоями заклеить, но такой гвоздь все равно будет прощупываться. Правда, меня это не особо парит. Я так и сказал Аньке. Я здорово разозлился. Есть такие обои, розовые в красных сердечках. Анька когда-нибудь свою квартиру такими обклеит, а меня от красных сердечек тошнит. Ладно, дам я тебе “обээшку”. Мне теперь трудно расшевелить пустоту в душе, которая уже сосульками обрастает. Или, может, подумал я, как все, нацепить браслетик?
“Держи”, — бросил я кругляш Аньке.
Она, как рыжая белка, стремительно сунула его в топик.
Это было как чудо. Очень скоро узкие злые губы расправились. Про нос и про губы отдельно нужно говорить, какие они у Аньки красивые. И войс изменился. Журчал, как ручей. “Теперь я его найду”, — журчала она про Женьку. А я думал: ладно, найди. Мне это фиолетово. Я больше мешать не буду. Если все такие белые и пушистые, как Анька и папик, то, провожая меня в Чербузы, пригласите каких-нибудь тухлых Барби и Кена, а еще типа Наташу Королёву. Пусть сервируют канапе и блины с икрой. “Эта “обээшка” дается как бы в кредит, — в последний раз сказал я Аньке. — А кредит надо возвращать”.
“Не парься”, — засмеялась она.
И провела пальчиком под заплаканными глазами. “Пока! Пока!” — вся с ног до головы деловитая и красивая.
Хлопнула дверь.
Поехал вниз лифт.
21 августа
Поздно вечером у торгошки я увидел Супера. Его окружали пиплы. Среди них были два японца, и один все время спрашивал: “Нам вернут Курильские острова?” А Супер подпрыгивал, шуршал плащом и сучил босыми ногами: “А вам зачем острова? Все равно надвигается всеобщее потепление”. Плащ шуршал, военная панамка сползла на лоб. “У нас тесно, – жаловался японец. — У нас земли мало”. Пиплы по всякому прислушивалась, кто сочувственно, кто с презрением. “Скупайте землю. У России скупайте, у Китая, — хрипел Супер. Настоящий сверхчеловек, провидит будущее и все может. — Переселяйтесь на Амур, в Маньчжурию. Россия все продаст, если вы успеете. А китайцы — лопухи, вы и у них вообще все скупайте. Мы к вам в Японию на поезде будем ездить”.
“Супер, а что ты думаешь про американов?”
“Да это все равно. Главное, ездить поездом”.
“Супер, а можешь прыгнуть выше, чем Брумель?”
Он дважды подряд подпрыгнул с места на метр, не меньше.
“Выпей литр, — сказал кто-то, — подпрыгнешь еще выше”. Говорившему тут же возразили: “Литр выпьешь, чрез ботиночный шнурок не перепрыгнешь”. Пиплы ржали, а японцы потрясенно изучали купленную в газетном киоске карту Сибири и Дальнего Востока. Неужели правда собираются покупать землю? Дауны какие-то. Никак их не отговорить от островов.
21 августа
А совсем поздно я снова увидел Супера.
Tic-tac, one-two. Около торгошки у фонтана есть клумба.
Цветы на ней почему-то примятые. Супер стоял над клумбой и что-то шептал. Может, вспомнил, что он дэмбэл, дэмбэл, а гуси срок службы не уважают, а может, уговаривал непослушные цветы выпрямиться и расти быстрее, а то вот придет зима. Ну, стоял, шепча, как колдун. Бренчал браслетами, как шаман, сжимал кулаки, горбился. Может, правда верил, что цветы слышат.