Опубликовано в журнале Нева, номер 7, 2010
Станислав Минаков
Станислав Александрович Минаков родился в 1959 году, поэт, переводчик, эссеист, прозаик, публицист. Автор нескольких книг стихов. Публикации в журналах «Литературная учеба», «Литва литературная», «Византийский ангел», «Радуга». «Знамя». Член правления Ассоциации русских писателей Украины. Живет в Харькове.
"когда мы были на войне"
О стихотворении Давида Самойлова,ставшем народной песней
Поэт Давид Самойлов родился 1 июня 1920 года в Москве, а скончался 23 февраля 1990 года в Таллине. Следовательно, в текущем году мы отмечаем 90-летие со дня рождения и 20-летие со дня кончины одного из наших любимых поэтов фронтовой плеяды. Кто-то уверяет, что Самойлов не преодолел рамок советской идеологической и эстетической парадигм (тут можно поспорить), кто-то считает его вторичным, двигавшимся в поэзии по «накатанной колее» консервативного стихосложения, протягивая руку Пушкину, другим русским поэтам XIX века (а кому это во вред? — спросим мы, уже и не спрашивая, а кто ж вообще первичен).
Думается все же, что сочинения Давида Самойлова о любви, жизни и смерти, войне становятся в ряд русской словесности вслед за сочинениями Михаила Лермонтова, Дениса Давыдова, за русской солдатской песней, песенными авторскими шедеврами времен Великой Отечественной, и, конечно же, этот поэт неотделим от плеяды фронтового поколения, в котором в первую очередь назовем имена Арсения Тарковского, Александра Межирова, Бориса Слуцкого, Юрия Левитанского, Юрия Белаша, то есть авторов, к счастью, с войны вернувшихся и уже после нее, в течение всей жизни, создававших поэтические шедевры с военной подсветкой.
В год 65-летия Великой Победы вспомним послевоенные слова самого Давида Самойловича. «У нас было все время ощущение среды, даже поколения. Даже термин у нас бытовал до войны: «поколение 40-го года», — писал Самойлов о поколении своих друзей, тоже поэтов, «что в сорок первом шли в солдаты / и в гуманисты в сорок пятом», имея в виду в том числе и Михаила Луконина, и Павла Шубина, и Семена Гудзенко. А гибель — Михаила Кульчицкого, Павла Когана, Николая Майорова и других — он, конечно, ощущал как невосполнимую потерю. Поэтической «визитной карточкой» этого поколения стало одно из самых известных стихотворений Самойлова «Сороковые, роковые» (1961).
Нам особенно памятно и пронзительное стихотворение из шестнадцати строк «Жаль мне тех, кто умирает дома…» (1947). Даже странно, что за шесть десятилетий на эти стихи не написана песня.
Жаль мне тех, кто умирает дома,
Счастье тем, кто умирает в поле,
Припадая к ветру молодому
Головой, закинутой от боли.
Подойдет на стон к нему сестрица,
Поднесет родимому напиться.
Даст водицы, а ему не пьется,
А вода из фляжки мимо льется.
Первая строфа подвигает нас вспомнить «Песню» (1815) автора популярных текстов, ставших известными романсами, Д. Давыдова: «О, как страшно смерть встречать / На постели господином, / Ждать конца под балхадином / И всечасно умирать!»
У Самойлова с похожей начальной мыслью, но другой интонацией, весьма по-русски мелодические, с замечательным звуком стихи. «Ветер молодой» мы еще вспомним ниже, а теперь обратимся к предмету нашего рассмотрения, стихотворению «Песенка гусара» из книги Д. Самойлова «Голоса за холмами», собравшей стихи 1981–1985 годов.
Когда мы были на войне,
Когда мы были на войне,
Там каждый думал о своей
Любимой или о жене.
И я бы тоже думать мог,
И я бы тоже думать мог,
Когда на трубочку глядел,
На голубой ее дымок.
Как ты когда-то мне лгала,
Как ты когда-то мне лгала,
Как сердце легкое свое
Другому другу отдала.
А я не думал ни о ком,
А я не думал ни о ком,
Я только трубочку курил
С турецким табаком…
Когда мы будем на войне,
Когда мы будем на войне,
Навстречу пулям понесусь
На молодом коне.
Я только верной пули жду,
Я только верной пули жду,
Что утолит мою печаль
И пресечет мою вражду.
Писатель Юрий Милославский усматривает, что самойловское стихотворение прямо корреспондирует с поздним лермонтовским «Завещанием» («Наедине с тобою, брат…», 1840).
Наедине с тобою, брат,
Хотел бы я побыть:
На свете мало, говорят,
Мне остается жить!
…
А если спросит кто-нибудь…
Ну, кто бы ни спросил,
Скажи им, что навылет в грудь
Я пулей ранен был…
…
Соседка есть у них одна…
Как вспомнишь, как давно
Расстались!.. Обо мне она
Не спросит… все равно,
Ты расскажи всю правду ей,
Пустого сердца не жалей:
Пускай она поплачет…
Ей ничего не значит!
Тут тоже — монолог (но отчетливо предсмертный) героя, армейского офицера, обращенный, как считают, к боевому товарищу. Горечь и скепсис, «леденящее душу неверие в жизнь и во всевозможные отношения, связи и чувства человеческие» (так писал об этом сочинении В. Белинский) звучат в монологе с нарастающей силой, завершаясь в конце образом женщины с «пустым сердцем». Исследователи считают, что трагизм одиночества тут родствен ощущениям героя стихотворений Лермонтова «Валерик», «Гляжу на будущность с боязнью», «Сон» и др. Уместно, нам кажется, привести суждение о «Завещании» поэта Якова Полонского, из письма к Афанасию Фету от 31 августа 1889 года: «Для меня нет выше тех стихов Лермонтова, которые всем одинаково понятны — и старикам, и детям, и ученым, и людям безграмотным, как, например, его стихи: └Наедине с тобою, брат, хотел бы я побыть…“. Стих, по простоте похожий на прозу и в то же время густой и прозрачный, как поэзия, — для меня есть признак силы, — и я силу эту находил в самых простых стихах Пушкина».
С ключевым — в контексте рассматриваемого опуса Самойлова — образом курительной трубочки, русским человекам памятны и строки Д. Давыдова, из сочинения «Песня старого гусара» (1817):
Трубки черные в зубах;
Все безмолвны — дым гуляет
На закрученных висках
И усы перебегает.
Но вряд ли нас должно ввести в заблуждение самойловское название, «Песенка гусара», как ничуть не смутило казаков, резонно рассудивших, что эта песня, уж коли ложится на сердце и рассказывает о понятном, близком, важном, вполне может быть и «песенкой казака». Какого? Да хоть и воевавшего не в стародавние времена, а, скажем, в конном соединении геройского 38-летнего генерала Льва Михайловича Доватора, сложившего голову в битве за Москву, в Великую Отечественную войну. Сохраним впечатляющую цифирь документов: 19 декабря 1941 года, за два дня до этого назначенный заместителем командующего 16-й армии и командующим ее оперативной группой, в состав которой вошел и его 2-й гвардейский кавалерийский корпус, генерал-майор Л. М. Доватор был смертельно ранен пулеметной очередью (выделено мной. — С. М.), поднимая в атаку залегших кавалеристов 22-го и 103-го полков 20-й кавалерийской дивизии 2-го гвардейского кавалерийского корпуса — в районе деревни Палашкино Рузского района Московской области.
Объединительность образов гусара и казака находим в стихотворении Д. Давыдова «Челобитная» (1836), в коем он себя величает «казак-боец» и которое завершает строками «Вникни в просьбу казака / И уважь его моленье». С другой стороны, а почему бы и не «о бедном гусаре» мог замолвить словечко Давид Самойлов? Если, предположим, и Б. Окуджаве можно писать «гусарские» шедевры: «А юный тот гусар, в Наталию (Амалию) влюбленный…» («Песенка о молодом гусаре», 1986)и проч., то отчего Самойлову воспрещалось бы?
* * *
В своих воспоминаниях Самойлов признался: «Главное, что открыла мне война, — это ощущение народа». И дело для нас в том, что рассматриваемое сочинение Д. Самойлова в несколько измененном виде во множестве поют и записывают с некоторыми вариациями как казачью песню с названием, данным по первой строке, «Когда мы были на войне», — начиная с хора имени Пятницкого, Кубанского казачьего хора и фольклорно-этнографического ансамбля «Казачiй кругъ», а также певицы Татьяны Сергеевой, разностороннего и бескрайнего Петра Налича или Пелагеи (с адекватным певческим чувством, но и мешающей, жестко-агрессивной инструментовкой), заканчивая киноактерами. Распространенность поражает: в 2009 году вышел диск в серии «Антология одной песни», на коем песня «Когда мы были на войне» представлена в виде 47 треков разных исполнителей! Завидное попадание! Песня стала казацкой, народной, хотя известно, что музыку написал бард Виктор Столяров. На странице его персонального сайта stolyarov.com находим небольшую подборку исполнительских вариантов этой песни и читаем: «…прозвучала на радио └Юность“ и очень быстро получила распространение под видом старинной народной. Несколько раз использована в кинематографе, в том числе в сериалах └Громовы“ (о шахтерской семье конца 1970-х, режиссер-постановщик А. Баранов, 2006) и └Смерш“ (о послевоенной Западной Украине и Западной Белоруссии — операции Смерша против остатков польской Армии Крайовой, украинских и белорусских повстанцев осенью 1945 года, режиссер-постановщик З. Ройзман, 2007)».
И дальше: «Впервые стихи Давида Cамойлова «Песенка гусара» я прочитал в журнале «Огонек». Простые, выразительные слова, что называется, зацепили. Сразу же возникла интонация, из которой и выросла незамысловатая мелодия. Было это в середине 1980-х, точно не помню, но кажется, впервые эту песню исполнил наш ансамбль «Талисман» на фестивале в г. Пущино на Оке. И тогда же Ада Якушева, рассказывая о фестивале на радиостанции «Юность», пустила в эфир эту песню. Ансамбль выступал в больших и малых залах в самых разных городах, но славой обласкан не был и известен был узкому кругу любителей авторской песни. Тем более было удивительно, что во время концертов песню «Когда мы были на войне» часто просили исполнить. Потом мне рассказывали, что эту песню слышали в самых неожиданных местах, например, ее пели туристы в горах Тянь-Шаня…»
Песня была записана на компакт-диске В. Столярова «Быстро молодость проходит»…». Бард провел поиски вариантов своей песни. «Изменилась, но осталась узнаваема, — подчеркивает В. Столяров в своем блоге. — Первоначальное основное интонационное зерно и ритмическая структура проходят через все варианты, которые мне довелось услышать. Варьируются и слова. Слово «горьким», которое я добавил только потому, что оно было необходимо для сохранения размера, — звучит во всех вариантах. Помнится, я даже написал письмо Давиду Самойлову с просьбой разрешить это изменение. К сожалению, ответа не получил, а через некоторое время этот замечательный поэт ушел из жизни».
Пожалуй, адекватнее всех справляется с песенной задачей сам Столяров (в дуэте сА. Мордвиновым)— приятным тембром, без напора, доверительно, за что ему особый поклон, поет, в общем, канонический текст Самойлова, без искажений, с разумным добавлением к табаку эпитета «горький». Что объяснимо: двусложной добавки, с ударением на первом слоге, требует полный размер песенной строки. Столяров в этом месте восполняет пробел. Кубанский казачий хор поет (замечательно, под гармошечку) не «горьким», а «черным». Поэтически, возможно, и слабее, чем у Столярова, но вполне приемлемо.
Однако в последней строке опуса Столяров делает еще одну правку Самойлова: «И пресече-о-от вражду». Слово «мою», приложенное автором стихов к слову «вражда», он иссекает (заменив распевом «о-от»). Намерения барда понятны: придать понятию «вражда» смысл обобщающий, а также избежать «непонятного» словосочетания «мою вражду», звучащего, кажется, не по-русски. Прием барда, стилистически, на наш взгляд, финал ослабляет.
Очень уместная интонация, с которой Столяров исполняет эту песню, свидетельствует о чуткости музыканта к поэтическому тексту. Побуждает вспомнить также известные песни — шульженковскую военных времен «Давай закурим» (Модеста Табачникова на стихи Ильи Френкеля, 1943), а также кинематографическую строку «…в кисете вышитом душистый самосад»(песня Вениамина Баснера «Махнем не глядя» на слова Михаила Матусовского, 1967).
В «курительном» ряду не забудем и психологически точное, поэтически совершенное сочинение «Махорка» (1946) Бориса Чичибабина:
Меняю хлеб на горькую затяжку,
родимый дым приснился и запах.
И жить легко, и пропадать нетяжко
с курящейся цигаркою в зубах.
А здесь, среди чахоточного быта,
где холод лют, а хижины мокры,
все искушенья жизни позабытой
для нас остались в пригоршне махры.
….
А мне и так не жалко и не горько.
Я не хочу нечаянных порук.
Дымись дотла, душа моя махорка,
мой дорогой и ядовитый друг.
Отметим у Чичибабина ключевые и для наших размышлений слова и образы: «горькая затяжка», «родимый дым», «все искушенья жизни позабытой», а также изумительный финал с доверительным обращением к неожиданному для нас адресату — махорке.
Кто-то, быть может, припомнит в свете лирической темы и песню «Окурочек» Юза Алешковского, с царапающим сюжетом, датируемую концом 1950-х — началом 1960-х и тоже фактически ставшую народной.
Из колымского белого ада
шли мы в зону в морозном дыму,
я заметил окурочек с красной помадой
и рванулся из строя к нему.
У Алешковского лирическая туга героя дана по-зэковски жестко: «С кем ты, сука, любовь свою крутишь, / с кем дымишь сигареткой одной?» (Отметим, по неожиданному контрасту, уменьшительно-ласкательные суффиксы — свидетельства, так сказать, особой, сублимированной нежности, — в словах окурочек и сигаретка. Если она остается предающей лирического героя сукой, то вся ласка переносится на окурок, даром, что ль, «баб не видел я года четыре…»)
* * *
Взволнованные хорошей песней «Когда мы были на войне», размышляя о сочинении Самойлова, мы недоуменно задумались об укорочении автором строк в двух предпоследних строфах. Это намеренный прием или что-то другое? Желание разрушить монотонность течения текста? Этот поэт и более длинные тексты писывал одним размером, и ничего. И не скажешь, чтоб тут усеченная строка отражала психологический слом героя.
Например, поэт Дмитрий Сухарев отнесся к тексту Самойлова критично в целом, назвав стилизацией и отметив, что волнение «испытывал по прочтении фронтовых песен Льва Николаевича, которые он настолько удачно выдавал за солдатские, что они в качестве таковых докатывались аж до Санкт-Петербурга. Но у Толстого была органика, а у Самойлова в лучшем случае стилизация, да и то уши торчат («лгала», когда надо бы «врала»). Что касается усеченных строк — они режут слух. Самойлов вроде бы так усекать не мог».
Согласимся с мыслью Д. Сухарева о стилизации. Хотя пулеметчик Самойлов, конечно же, вполне был, что называется, «в теме», описываемую ситуацию внятно понимал изнутри. Молодому поэту даже доводилось писать письма по просьбе бойца его супруге, как это рассказано в стихотворении Самойлова 1946 года «Семен Андреич» (С. А. Косову). «Алтайский пахарь, до смерти друг» Косов, с которым они «полгода друг друга грели», между прочим, спас в 1943-м жизнь своему раненому соратнику Самойлову.
Он был мне друг, неподкупный и кровный,
И мне доверяла дружба святая
Письма писать Пелагее Петровне.
Он их отсылал не читая.
— Да что читать, — говорил Семен, —
Сворачивая самокрутку на ужин, —
Сам ты грамотен да умен,
Пропишешь как надо — живем, не тужим.
Лишний раз отметим достоверность самокрутки у рядового. Трубочка у бойца Красной армии вряд ли водилась. У офицера — может быть. Возможно, это и побудило автора дать «Песенке» заголовок, уводящий к гусару. Нельзя исключить и безотчетное подозрение, что заголовок здесь той же природы, что и в самойловском стихотворении «Рембо в Париже». Поэт рассказывал, что редактор указал ему на странность, а потому уязвимость текста, и он «отморозился», придумав некий абсурдный заголовок. Примерно так же у Окуджавы «Молитва» стала при публикации «Молитвой Франсуа Вийона» — для обмана цензуры.
Между прочим, если полагать контекст в гусарской плоскости, то, пожалуй, вполне оправданно и употребление глагола «лгала». Но в казацких устах, согласимся с Д. Сухаревым, он должен был бы превратиться в более достоверный — «врала».
Некоторых слушателей цепляет формула о «любимой или о жене». Неудачно, кажется, автор употребил здесь союз «или».
* * *
Немного остановимся на разночтениях между самойловским первотекстом и, к примеру, казацкой версией. Это интересно, поскольку придает различные, важные, на наш взгляд, оттенки произведению и чувству.
У автора: «И я бы тоже думать мог». У казаков: «И я, конечно, думать мог…»
У Самойлова: «Но сердце легкое свое / Другому другу отдала».
У казаков: «Но сердце девичье свое / Навек другому отдала».
Выбирайте себе по душе. Народная жизнь сочинения предполагает такую возможность. В чнм же разница? «Сердце легкое» — конечно же, поэтичней часто встречающегося в фольклоре «сердца девичьего». «Навек другому отдала» — обыденно и слушателю понятно. А вот «другому другу» — приглашает задуматься о сложности образа. Кто сей — «другой друг»? Кому он друг? Наверное, девушке, так же как и наш умудренно закуривший герой.
«Что утолит печаль мою / И пресечет нашу вражду» (или даже так: «Чтоб утолить печаль свою / И чтоб пресечь нашу вражду») — неудачно тем, что «нашу» стоит в неудобной позиции и ударение подает на У — нашУ. Можно сказать, что для «народной песни» это простительно. Но здесь легко улучшила бы текст простая редакторская инверсия: «И нашу пресечет вражду». Понятно, что исполнители хотят сохранить два удара на У: нашУ враждУ. Однако у Самойлова гораздо лучше: у него и параллель — «мою печаль» и «мою вражду» (и тоже два У-удара: мойУ враждУ).
Авторское мою — лучше по соображениям психологической точности. С одной стороны, такое сильное понятие, как вражда, здесь односторонне, потому что лирический герой испытывает столь значительную эмоцию лишь сам-один. Адресат о нем, быть может, уже и позабыл, во всяком случае, на уровне столь энергичных чувств. Но все же можно ли по-русски сказать «мою вражду»? Враждебность может быть односторонней — моей, а враждаможет быть лишь нашей. Однако Самойлов использует «мою вражду» как своеобразный неологизм, кажется, она становится здесь обобщающим образом, вмещая в себя даже, коль угодно, и «нашу вражду», то есть говоря: «моя вражда», герой может иметь в виду даже не только свое убийственное и непреодоленное чувство, но и взаимоотношения двоих — всю общую историю, случившуюся между этими двоими, а то и тремя (вспомним о «другом друге»). Вражда эта — субъективна, вся ситуация находится внутри героя, потому вся наша вражда здесь — моя.
Покажем для молодых стихотворцев и «как это сделано»: блестящий образчик строки, виртуозной по звуку — «навстречу пулям полечу». Кроме внутренней анафорической рифмы «пулям полечу», тут явственно слышен посвист пуль, пролетающих мимо или попадающих в живое: «чу—пул—пол—чу».
Куритель трубочки остается в своих внутренних эмоциональных размышлениях по-прежнему в сильной чувственной зависимости от своего неразделенного, отклоненного девушкой устремления. Чувство столь обильно, что даже побуждает героя в мареве войны искать пули, мчаться навстречу убивающему огню. Ибо избавиться своими собственными душевными усилиями герой от высасывающей приязни не может. Очень точно тут «выстреливает» эпитет верной, приложенный к пуле, ибо только пуля оказывается верна, предпосланна и принадлежна, подобно суженой, лишь одному человеку на земле — тому, кого она настигнет, и более никому.
Тут аукается и та пуля, которой заканчивается знаменитое стихотворение Самойлова «Жаль мне тех, кто умирает дома», первые две строфы коего мы процитировали вначале. Закончим же текст:
Он глядит, не говорит ни слова,
В рот ему весенний лезет стебель,
А вокруг него ни стен, ни крова,
Только облака гуляют в небе.
И родные про него не знают,
Что он в чистом поле умирает,
Что смертельна рана пулевая.
…Долго ходит почта полевая.
Но то другая история; о, какой психологический, эмоциональный пласт взрывают в ней последняя строка, про долго ходящую полевую почту, и сама эта пара, увенчанная полнозвучной рифмой: «рана пулевая» и «почта полевая».
У нас же, в «Песенке гусара», — иное.
Ежели о герое своего стихотворения «Гусар» Д. Давыдов пишет: «Напрасно думаете вы, / Чтобы гусар, питомец славы, / Любил лишь только бой кровавый / И был отступником любви…», то самойловский герой, напротив, намерен ради избавления от сердечной муки нестись навстречу пулям «на молодом коне» (это вторая усеченная Самойловым строка в тексте). Исполнители удлиняют строку так: кто «на молодом своем коне», кто «на вороном своем коне». С вороным — полная ясность, образ не новый, наталкивающий и на тему войны, и на картину Апокалипсиса. Поэтически изощренней, несомненно, авторский вариант с «конем молодым». Здесь однозначно имеет место перенос характеристики героя на его коня. Происходит эдакое суммирование векторных сил — у молодого героя, с нерастраченной жизнью, с нереализованной энергией желания, с отвергнутой любовью, и конь молодой, конечно же. Как тут не вспомнить и тот самый «ветер молодой», головой к которому припадает герой другого самойловского сочинения, настигнутый пулей в поле. Все — молодое, молодое, молодое. В противостоянии со смертью. «А первая пуля в ногу ранила коня, а вторая пуля в сердце ранила меня», — поется в страшной казацкой песне «Любо, братцы, любо».
Последняя строфа у Самойлова словно разоблачает душевную слабость героя, поскольку он, хоть и декларировал в зачине показное равнодушие, якобы «не думал ни о ком», «внешне» покуривая, на самом-то деле ничего не избыл, а остался в тяжкой зависимости от решения подруги, воспринятого как измена («лгала»). Настолько, что ищет погибели в бою. Вариант у исполнителей «не думал ни о чем» хотя психологически, быть может, и достоверен, но в нашей истории уводит от главной линии сюжета. Появление буквы Ч в словах «ни о чем» провоцирует казачков и других певцов рифмовать это не с табаком, а с табачком, что понятно, но проигрывает самойловскому варианту.
Потому что уменьшительно-ласкательно во всем произведении у автора названо только одно: трубочка! Вся нерастраченная нежность героя персонифицируется в предмете, неразлучном для служивого, поглядывающего в глаза смерти. В предмете-собеседнике, предмете почти что молитвенном, обеспечивающем эмоциональный баланс и играющем важнейшую и внутренне коммуникативную роль.
Здесь можно попытаться назвать и такие психологические неосознанные отождествления, как «трубочка»-возлюбленная, «трубочка»-суженая, «трубочка»-жена. Вспомним, как малороссийские казаки в походной песне «Ой, на горi та женци жнуть» поют про гетмана Сагайдачного, променявшего «жинку на тютюн та люльку», то есть жену — на табак и трубку. Тут соотнесение жены и люльки-трубки — прямое. И подмена — прямая. Курение становится наиболее доступной коммуникативной, размыслительной, а если угодно, и близкой к эросу утехой человека, помещенного в экстремальные обстоятельства. Между прочим, медики уведомляют, что существует связь между курением и сексуальной дисфункцией. Нельзя исключать подсознательного стремления курильщика-воина (курильщика-зэка) подавить в себе плотское, дабы избавиться от соответствующих грез. Возможно, это неосознанно и делает каждую свободную минутку курильщик — любитель скрутить козью ножку, подымить трубочкой и затянуться папироской-сигареткой, — когда оказывается в условиях изоляции от объекта вожделения. Тогда может статься и в самом деле: «а я не думал ни о ком».
Размышлений требует и временной зазор, который мы обнаруживаем между «когда мы БЫЛИ на войне» и «когда мы БУДЕМ на войне». Где происходит речь? Вряд ли между только что прошедшим боем и тем, что вскоре начнется. В какой момент мы застаем лирического героя с его внутренним монологом? Поначалу это почти рассказ, доверительный, третьему лицу или эдакий взгляд на себя со стороны, саморецензия. Так сказать, перекур — с думой о тех, былых военных перекурах.
В фокусе картины — изумительная деталь, визуально, энергетически удерживающая по принципу золотого сечения всю композицию, описанную кратко, но невероятно убедительно — и эстетически, и психологически: «Когда на трубочку глядел, / На голубой ее дымок». Но дальше герой внутренне «срывается», переходя неожиданно на обращение к своей сердечной занозе: «Как ты когда-то мне лгала…»
Мощно срабатывают две последние строки сочинения.
«Утолит мою печаль» — сказано по-православному. Тут слышится название известной Богородичной иконы «Утоли моя печали». Ведь если не возлюбленная, то никто, кроме Богородицы и Бога, не может утолить печали. Символично в нашем контексте, что эта чудотворная икона принесена в Москву именно казаками (в 1640 году, в царствование Михаила Феодоровича помещена в храме Святителя Николая на Пупышах, в Садовниках). Именно поэтому верней «мою печаль», а не «печаль мою», как поют многие. И, конечно, убедителен также параллелизм строчных окончаний: мою печаль, мою вражду.
«И пресечет мою вражду». Тут и глагол резкий, литературный, нефольклорный, хлесткий, как удар плетью, как выстрел. И, конечно, последнее в длинном восьмистрофном тексте слово — «вражду». Рифма — как удар пули в грудную клетку, на входе в нее и на выходе: «жду — вражду» (ду-ду).
В песенном казацком варианте сдерживает быструю смену событий, давая вжиться в содержание куплета, также повтор двух каждых последних строк строфы.
В казацком исполнении сюжет набирает обороты и прибавляет притоп к куплету «Когда мы будем на войне… навстречу пулям понесусь», почти становясь самозабвенно-плясовой, чуть ли не с ударами бубнов-колокольцев и гиканьем. Разумеется, ведь речь заходит о ратном деле, удали и даже о чаемой кончине в бою.
Казаки поют и неведомо кем досочиненный куплет.
Но только смерть не для меня,
Да, видно, смерть не для меня,
И снова конь мой вороной
Меня выносит из огня.
Что отрадно, сам по себе куплет литературно неплох. Не тем, что взамен сильного, но резкого, болевого самойловского финала мы обретаем «хеппи-энд», а как раз напротив: после понимания «да, видно, смерть не для меня» (замечательно доверительное «видно» — сказанное самому себе с удивлением и постижением) лирический герой снова остается один на один со своей непреодоленной, мучительной ношей. Скорее всего, послание здесь в том, что герою поручается свыше все-таки преодолеть вражду, в противном случае он духовно пока еще не готов принять кончину, пусть и героическую, в бою, «за други своя». Это даже напоминает сюжет из святоотеческих житий, в частности, когда свт. Иоасафу Белгородскому встретился глубокий старец-иерей, который смог предать свою душу Господу лишь после того, как святитель принял у него покаяние об очень давнем грехе.
Федор Тютчев предупреждал-де: «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется». И мы на примере судьбы «Песенки гусара» Давида Самойлова снова убедились в провидческой правоте поэта.
Отрадно наблюдать, как стихи первоклассных русских поэтов становятся хорошими русскими песнями, обретающими подлинную жизнь в изустном исполнении, в передаче от сердца к сердцу, как это произошло, к примеру, с распетыми казаками «Пчелочкой златой» Гаврилы Державина, «Растворите мне темницу» Михаила Лермонтова и со многими другими литературными сочинениями, словно почерпнутыми из глубин народной среды, претворенными гением авторов и снова вернувшимися в песенный народ, — будем надеяться, для жизни очень долгой.