Опубликовано в журнале Нева, номер 6, 2010
Борис Лихтенфельд
Борис Елизарович Лихтенфельд родился в 1950 году в Ленинграде. Окончил ЛЭИС им. Бонч-Бруевича. Публиковался в самиздате (журналы «Часы», «Обводный канал», «Транспонанс»), в венском славистическом альманахе «Гумилевские чтения» (1982), в антологии художника Валентина Левитина «В Петербурге мы сойдемся снова» (1993), в журналах «Звезда» и «Нева». В 2000 году вышла книга «Путешествие из Петербурга в Москву в изложении Бориса Лихтенфельда» (серия «Поэтическая лестница». СПб.: Изд-во Виктора Немтинова). Живет в Санкт-Петербурге.
* * *
Влачи, улитка, утлый домик свой!
Невелико пожизненное бремя.
Где ни осядешь, он в любое время
даст крышу над рогатой головой.
Твоих кочевий вечный атрибут
являет совершеннейшую форму,
укладываясь в заданную норму
жилплощади — и счастье тут как тут.
Дрожит от ветра виноградный лист —
и все же он куда надежней тверди
путей мощеных, где ты ближе к смерти:
ведь человек на них — монополист!
А на путях Господних он и сам
дрожит за жизнь свою и за жилище —
родное не оплакав пепелище,
в сырую землю втоптан там и сям.
* * *
Ущербность щелкоперства
и чтения тщета…
Все так же сердце черство
и совесть нечиста.
Все тот же гул словесный
и водит, и ведет.
Все тот же дух болезный
покоя не дает.
Все ощущенья резче,
бумажной лишены
защиты от зловещей
грядущей тишины.
Кто смысл в тех дебрях сыщет,
где между строк-ветвей
не щелкает, не свищет
полнощный соловей?
* * *
конец истории пора ей ставить памятник
позорный столб и триумфальный между
которыми дробящий воздух маятник
наглядно убивающий надежду
на передышку между недостойными
божественной любви и славы честной
властителями судеб между войнами
допустим первой и второй чеченской
или второй и третьею пунической
каких-то два всего тысячелетья с гаком
и никакой рефлексии панической
а крови аромат все так же лаком
вновь жертву идолам приносим бесполезную
мним стало веселее и свободней
а это лишь игра теней над бездною
от вечного огня из преисподней
* * *
Великую тайну великой войны
архивы небес разглашать не вольны,
покуда неверная память о ней
кишит саламандрами вечных огней —
и чтоб ни один ни на миг не погас,
к ним бесперебойно подводится газ.
Пусть смуту не сеют догадки вразброд!
Неведенье объединяет народ —
невинен, а значит, и не виноват:
живым не обидно, а мертвым виват!
Не дремлют враги, окопавшись вокруг,
но все контролирует жрец-политрук.
Покровом победы на тысячи миль —
небесная манна, архивная пыль.
* * *
Была запретная страна Литва.
Владимир Ханан
Куда бежать? Скажи, изгнанья демон:
на Самостийную? на вольный твой Кавказ?
в Семипалатинск? Лучше уж на Неман.
Межи земные небу не указ.
Чуть пожалеем о былом — и сглазим:
вот-вот навалится — что будем делать мы?
Не ты ль витал еще над беглым русским князем,
изобличавшим князя Тьмы?
На старости особенно тоскливо
осознавать, что прошлое мертво,
а он, курилка, жив, и наши счеты с Клио
все сводятся к опричникам его.
И если на своя извечно круги,
как ветер, возвращаются они —
пускай в объятиях сплетутся крепче руки!
С порога беженцев заблудших не гони!
На волнах музыки осенних дней червонясь,
что рассказал бы тот прибрежный лес?
Какие тайны нам поведал бы Чюрленис,
когда-то трогавший до слез?
Полупустой костел доминиканский
отпел Антосю добрую давно…
Да что со мною? ностальгия по-ханански?
А я-то думал: не дано.
Все, что осталось — трепетать под властью
мучительницы памяти, едва
к тому, запретному, из тьмы восхитит счастью,
что подарила нам Литва.
ЮСУПОВСКИЙ САД
Сад соразмерен с прудом, то есть пруд —
как зеркало в широкой раме сада,
и вдоль Садовой тянется ограда
с воротами. Весною их запрут —
торосы пусть растают ледяные
у берегов: сезон коньков истек —
чтобы никто не вышел на каток
и чтоб луга просохли заливные.
Откроют сад — предстанет весь каскад
его затей средь городской рутины:
эстрада, горка, выводок утиный,
на остров мост и лодки напрокат.
К их перечню осталось лишь добавить
статую, что встречала у ворот —
и до мурашек снова проберет
тот садопруд, мою терзавший память.
В руках моих тяжелое весло.
Ритм задает отец, сидящий рядом.
Куда ж нам плыть?.. Под материнским взглядом
вдруг падаю на лед… Куда ж несло
меня ты, Время? — в этот день осенний
позволь под шорох облетевших лет
тебя спросить. — Не здесь ли где-то след
мне протоптали дорогие тени?
Эстрада и статуя снесены,
и лодок больше нет — одни лишь утки…
В пятидесятилетнем промежутке
не вся ли жизнь?.. А горка у стены
любимого музея уцелела.
В нем бегали по рельсам поезда.
Следя за их маневрами, всегда
душа моя от восхищенья млела.
Музейчик этот садику под стать:
там — поезда в масштабе, тут — стихии.
Похоронившей Пушкина России
пришлось на рельсы будущего встать.
А что ж теперь? Такие перемены,
до коих было б лучше не дожить.
Вокруг все чуждо — нечем дорожить.
Безрадостен мой дух несовременный,
как эти строки. На какой настил
ступить мне, чтобы старческую слякоть
сознанья одолеть, а в нем оплакать
тот уголок, что вновь я посетил?
РЕЧНЫЕ ЗАВОДИ
Ушел из Поднебесной Лао Дань.
Алексей Ильичев
Желтые зажглись фонарики
в тихих заводях Тоска-реки
на нетонущих плотах.
Речки Паузы излучины
ярким праздником озвучены,
ярмаркой жуков и птах.
Эльфы с мошками, русалочки
с рыбками играют в салочки…
Как ни устремлен в мейнстрим
современный мир, а скоро ведь
будет втянут в ту же коловерть,
что и Греция, и Рим.
В сети вздора краснобайского
тень мотивчика китайского
ненароком проскользнет,
над водой раздвинет кустики
и уже в другой акустике
ноту чистую возьмет:
«Синь! Ликуй, чуди по поводу
юности без ведер по воду!
Утоли ей на ходу
жажду! Ясные глаза води
лиц в зыбях зеленой заводи!
Дунь в бамбуквицу-дуду!»
Луч-шалун под шалью шелковой
шарит — может быть, нашел кого? —
побледнел, оцепенел,
замер на невнятном замысле —
лучник, спрятавшийся в заросли,
тигра взявший на прицел…
Желтые плывут фонарики…
То Суоми, то Гардарики
с берегов глядят им вслед.
То ли дао, то ли сатори —
каждый островок в фарватере
зыбких медленных бесед.
Речь Тоски безостановочна.
Плеском пленена, Дюймовочка
ждет вестей от стрекозы.
Водоемы ильичевские —
как мотивы ильичевские
в переводе на янцзы.
Пос. Ильичево