Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2010
Альберт Измайлов
Альберт Федорович Измайлов родился в Ленинграде в 1937 году, житель блокадного Ленинграда, ведущий специалист Северо-Западной академии государственной службы, кандидат филологических наук.
“Я СЫН ФОТОГРАФА…” — ПИСАЛ ИОСИФ БРОДСКИЙ
Литературные и фотографические произведения И. А. Бродского помогают четче и правдивее представить культурно-исторический процесс жизни Ленинграда середины ХХ столетия. Поэт повседневно учился у жизни, повседневно трудился, обоими глазами вглядываясь в текущие будни, своеобразно отражая их противоречия.
Глядя на фотографии, исполненные И. А. Бродским и его отцом, А. И. Бродским, мы видим юного поэта возле большого школьного глобуса; молодого человека в расстегнутом пальто и кашне — на первомайской демонстрации; у окна квартиры с видом на Спасо-Преображенский собор; на похоронах А. А. Ахматовой; сидящим на чемодане в аэропорту Пулково 4 июня 1972 года… Документальные фотографии оставили нам мгновения повседневной ленинградской жизни поэта.
Кто-то верно сказал: “объектив смотрит в обе стороны”. Наверное, следует уточнить: “художник смотрит объективом в обе стороны: во вне и в себя…” И тогда мы видим не только ТО, что увидел художник, но и КАК он это сделал.
А. И. Бродский, как фотохудожник и журналист, приносил в редакции ленинградских газет “Советская Балтика”, “Моряк Балтики”, “Северо-Западный водник” удивительно живые картинки флотской жизни. Он рисовал светом своей старенькой “фотозеркалки” черно-белые композиции морской и речной жизни, живых кораблей и сильных людей с железным характером и неуловимой смешинкой в добрых глазах. Его можно было увидеть на набережных, у мостов, где швартовались корабли, прибывавшие с Балтики и Ладоги, в устье реки Охты, где ремонтировались речные суда. Мы видим на его снимках капитанов, механиков, радистов, матросов, лоцманов.
Высокий, стройный, внешне неторопливый, но мобильный в работе, этот человек обладал какой-то внутренней симпатией, умел быстро располагать к себе людей. Он самобытно рассказывал о фронтовых товарных поездах, прифронтовых деревушках, где-нибудь у реки на Ленинградском фронте, об огневых позициях Севастополя, об освобожденном румынском городе-порте Констанце. Будучи фотокорреспондентом “Известий”, ЛенТАСС, он прошел три войны: финскую, германскую, японскую.
С особым отцовским чувством А. И. Бродский любил показывать одну фотографию: он стоит в серой кепке, руки в карманах плаща, доброе улыбающееся лицо, рядом сын Иосиф, в клетчатой кепке, пиджаке, застегнутом на одну пуговицу, светлом джемпере, рубашке с галстуком, неулыбчивые губы сжаты с характерной чертой упрямства.
Фотокорреспондент А. И. Бродский всегда откликался с чувством профессионала на любое редакционное задание. Работал он чаще всего незеркальной фотокамерой, но позволявшей уже при съемке “строить” формат будущей фотографии, видеть главное, целое, выделять детали. Наверное, эти индивидуальные качества фотомастера: внимание к главному, целому, к деталям, к композиции, умение в той или иной черте характера увидеть и передать целый внутренний мир своего героя — перешли в творчество его сына — поэта Иосифа Александровича Бродского.
Вглядываясь в фотографии, сделанные в годы блокады его отцом, Александром Ивановичем Бродским, поэт Иосиф Бродский отмечал, что отец “сделал лучшие из виденных мною фотографий осажденного города и участвовал в прорыве блокады”.
Слова с понятиями “фотография”, “фотоэтюд” часто встречаются в произведениях поэта и эссеиста Иосифа Бродского. Фотографии Ленинграда блокадного, послевоенного, фотокадры трофейных кинофильмов, фотооткрытки Венеции постоянно находились в творческом пространстве поэта.
В годы блокады Иосиф вместе с матерью некоторое время жил в доме на улице Рылеева, так как дом отца на набережной Обводного канала был разрушен фашистской бомбой. Детская память ребенка сохранила образы блокадного Ленинграда. “…Прожектора были неотъемлемой частью моего детства, — писал Бродский в 1995 году, — более того, это самое раннее мое воспоминание. До такой степени, что по сей день, когда я вижу римские цифры, я тут же вспоминаю военное ночное небо над родным городом”.
Зафиксированные в фотографиях краеведческие, градоведческие сведения помогали поэту глубже осознать прошлое и настоящее города и горожан, глубже передать их литературные образы.
В годы блокады убежищем от фашистских бомб служил подвал церковного здания у Пантелеймоновской улицы. Все это невольно сохранилось в его подсознании. Позднее Бродский писал: “Глядя на рисунки, я практически припомнил превращенную в бомбоубежище подземную часовню соседнего с нами собора, с ее сводами и прикрытыми или спеленутыми телами, среди которых были моя мать и я”.
Фотография всегда шла рядом с поэзией и прозой. Ибо она всегда рисовала образ, фрагмент нашей жизни. Рисовала светом и словом, в качестве дополнения, комментария к изображению. Была световым и словесным выражением мысли.
Фотография пыталась и пытается овладеть миром “в форме образов”, испытывая нас чувством “нереальности и отдаленности реального”. Бродский использовал эти слова С. Сонтаг о фотографии в качестве эпиграфа к своему эссе “Ленинград”.
В одном из своих эссе в январе 1986-го он писал: “Хорошее стихотворение — это своего рода фотография, на которой метафизические свойства сюжета даны резко в фокусе, соответственно, хороший поэт — это тот, кому такие вещи даются почти как фотоаппарату, вполне бессознательно, едва ли не вопреки самому себе”.
В эссе “Altra ego” И. Бродский пишет о посещении им фотовыставки в небольшом городке на севере Италии. На этой выставке он увидел изображения любимых женщин одного поэта, а рядом с фотографией – стихотворения поэта. Такое своеобразное сочетание поэзии и фотографии, сочетание разнообразия, загадочное, мечтательное, этакое шествие овалов лиц “необщим выражением” поражало остановившееся, увиденное фотохудожником мгновение жизни.
Фотографирование, как любовь, — “улица с односторонним движением”. И это движение помогало с особой нежностью относиться к книгам о замечательных фотографах. Он обожал написанное о немецком фотографе Герберте Листе, всегда ценил изобразительность замысла, раскрытия той или иной темы. Всегда шел дальше вокзала, аэропорта, дамбы… Ибо считал, что “есть связь между фотографией и писанием стихов”. Сравнивая поэтический портрет с фотографическим, он писал: “Я влюбился в фотографию Сэмюэла Беккета задолго до того, как прочел хотя бы одну его строчку”.
Строфу Одена о “лицах за стойкой” Бродский называл настоящим лакомством, словесной фотографией, сравнивал ее с фотографией, созданной известным французским мастером Кортье Брессоном.
И там, за поворотом, изгибом горизонта время оставляло свой след на фотопленке, чтобы донести до нас неостывающую неповторимость пейзажа, той или иной встречи, физической красоты. Частный мотив фотографии неуловимо воплощался в величие и исполнение замысла: фотоообразы юного поэта на фоне Петропавловской крепости, Дворцовой площади, Невы как бы предсказывали будущие сюжеты его текстов.
“Я сын фотографа”, — писал он. И когда он задавался вопросом: может ли восприимчивость фотокамеры передать черты честности, клинического отстранения, сдержанного лиризма, то чаще отвечал положительно. “Мне всегда нравился процесс экстраполирования фотографии размером с марку”. И даже когда человек “ускользал от объектива или объектив отставал от него”, на оставшемся световом материале оставался след характерного пространства человека, пространства, которое разместилось на стыке социального и экзистенциального. Ведь как часто больного ставит на ноги не врач, а сестра — сиделка.
Талантливо исполненное фотоизображение может подвигнуть поэта на создание стихотворения.
В своем эссе о Мандельштаме, его стихах, посвященных одной из первых звезд русского кинематографа — Вере Судейкиной, Бродский после встречи с Судейкиной, писал: “Вместе с автографом └Золотистого меда…“, находящимся до сих пор в ее альбоме, она показала мне также свою фотографию 1914 года, где она снята именно вполоборота, глядящей через плечо. Одной этой фотографии было бы достаточно, чтобы написать └Золотистого меда…“”.
На фотографии редко мы видим такое лицо глубоко, долго и безответно любящего человека, которое отражало бы не внутреннее чувство, а холодность безликого пространства, молчащего перед тобой. И бродя меж фотогалерей, среди несостоявшихся шедевров, постепенно сознаешь, что “муза действительно обретает женские черты, так она становится фотографией”.
И фотография передает первые и последние мгновения жизни человека. “Как-то я видел фотографию военной казни… — писал И. Бродский, — на ней были изображены три деревенских парня перед расстрелом, фотограф успел нажать на кнопку аппарата на миг раньше, чем солдаты на курок. На фотографии остались лица людей, втянувших головы в плечи, сощурившиеся глаза в ожидании боли”.
Поэт ловил композиции, как ловит моменты фотограф. И где тот фонограф, оставивший нам звуки речи поэта, интонацию и тембр его голоса?
Ты смотришь из окна — любви вослед,
ты видишь сам себя — автопортрет…
Бродский писал: “…мы благодарны черно-белой фотографии, ибо она дает волю нашей фантазии, нашей интуиции, так рассматривание становится актом соучастия, подобно чтению”.
Изображение создается благодаря свету, соучастие позволяет не только его рассмотреть, но и прочитать в каждый увиденный раз по-новому.
Творить незнакомое, не виданное ранее, не слыханное доселе — удел талантливых. Схождение двоих: света и тени — рождает фотографию. То, что и как изображено на ней, — удел фотографа. Изображая неоднократно то место, где он будет когда-то погребен, фотограф не задумывается о грядущем: он просто делает свою работу, как талантливый ремесленник делает надгробие, на котором экономно будет начертано имярек, как подпись под фотографией.
Упоминая Гиперборею (северную Скифию), И. Бродский вспоминает свое пребывание в ссылке близ Полярного круга. Делает он это в связи с попыткой изобразить, представить с помощью рисования светом внешних черт (портретов) древних поэтов в “тонах терракоты и сепии”. И в те далекие времена негодного императору поэта сажали на корабль и увозили в дальние края, на окраину Гипербореи…
Вот фотоснимки какого-то международного фестиваля поэзии, на котором выступал Бродский: “О, этот непереносимый смех на моментальных снимках! Вот и все, что нам останется, — остановленные мгновения, украденные у жизни…”
На фотографиях И. Бродского остались изображения достопримечательностей Венеции, в основном в зимний, рождественский период, несмотря на “короткость светового дня, эти фотографии, — писала М. Бродская, — не только говорят о том, как досконально знал этот город Иосиф, но и лишний раз демонстрируют его неповторимый особый способ видения: в них живет дух его венецианских стихотворений, не говоря об эссе └Набережная неисцелимых“; иными словами, они дают представление о том, какими в конце жизни были его эстетические представления, и в то же время как бы подводят итог его многолетней любви к Венеции”.
В двадцать шесть лет Бродский прочитал в Ленинграде рассказы Анри де Ренье о зимней Венеции, затем ему на день рождения подарили набор фотооткрыток в сепии с видами этого города, позднее он присутствовал на полуофициальном просмотре черно-белой копии фильма “Смерть в Венеции”, таким образом, этот итальянский город “понемногу вползал в фокус” и становился объемным.
Есть много общего в видах Петербурга и Венеции: вода, дворцы, статуи львов, картины, музыка, стихи… И. Бродский писал: “Человек, родившийся там, где я, легко узнавал в городе, возникшем на этих страницах, Петербург, перемещенный в места с лучшей историей, не говоря уже о широте”.
Немало схожих важных исторических явлений есть в биографии Венеции и Петербурга. В 726 году Венеция была центром революционного движения, которое способствовало к отделению Италии от Византии. А Петербург–Петроград является “колыбелью трех революций”.
Иосиф Бродский сравнивал город с островом, окруженным пространством. И на современных фотографиях Петербурга часто воспроизводится именно подобное изображение города. Как и фотограф, поэт сравнивал Неву с бегущей девушкой “с неубранной гривой”. Камни городских монументов сравниваются со спящей на ложе. Деревья в парках и скверах или чайки над водой схожи с поднявшей руки женщиной. Образ мерцающей звезды представлял удаленное влечение. Фотографии городских пространств, как и образы поэтических иллюзий, не имели границ фантазий. И фотографу и поэту не надо в чем-то убеждать тех, кто не смотрит и не читает. Это их выбор.
Дом, где соединяются сердца
Вот такую историю рассказал мне писатель-маринист Валентин Иванович Соболев, работавший в 50-е годы прошлого столетия литсотрудником в газете “Советская Балтика”.
В старинном здании на набережной Красного Флота, в доме номер 28, в конце 1959 года открылся первый в стране Дворец бракосочетаний. Это было время, так называемой, “оттепели” в общественной и культурной жизни. “Оттепель” коснулась и процедуры регистрации браков, которой стремились придать более торжественный и праздничный характер. Об этих новых традициях широко рассказывали газеты, радио, телевидение: красивый дворцовый интерьер, музыкальное окружение, торжественные речи, вспышки фото- и кинокамер — все это создавало праздничную атмосферу.
Среди первых пар молодоженов, которые расписались в новом дворце, были и работники Балтийского морского пароходства. Литсотрудник газеты “Советская Балтика” В. И. Соболев, получив редакционное задание: написать репортаж из дворца о бракосочетании молодоженов-работников пароходства, созвонился с фотокорреспондентом газеты Александром Ивановичем Бродским и попросил его подготовить фотоснимки. Однако Александр Иванович в ту пору болел и предложил послать во дворец своего сына Иосифа, которого он учил фотографии и пытался приобщить к своей нелегкой профессии.
В назначенный день литсотрудник В. И. Соболев и “фотокор” И. А. Бродский явились во дворец, выполнили свою работу и расстались на набережной, договорившись о том, что Иосиф принесет на следующий день фотоснимки в редакцию.
На следующий день Иосиф появился в редакции взволнованный и заявил, что фотографий не будет, так как он засветил пленку.
В редакции на миг наступила немая сцена. Все, кто был в комнате, молча поглядывали, то на Иосифа, то на Соболева, который тут же, не подбирая слова, высказал все, что он думает по этому поводу. Затем, немного поостыв, сказал, чтобы Иосиф срочно “летел, как стрела”, во Дворец бракосочетаний, отыскал там штатного фотографа, который вчера снимал регистрацию молодоженов, попросил у него фотографию или фрагмент пленки и возвращался в редакцию с фотоматериалами.
Как сын фотографа и журналиста, Иосиф осознавал сопряженность языка текста и фотоязыка, ценил труд фотохудожников и литераторов. Поэтому он все сделал, как было надо.
В скором времени вышел очередной номер газеты “Советская Балтика” с репортажем и фотографией о регистрации молодоженов во Дворце бракосочетаний на набережной Красного Флота.
В скупых строчках газетного репортажа сообщалось: “Словно в сказочном кружевном наряде, застыли деревья на улицах, садах и парках Ленинграда. Но мороз никак не сказывается на настроении людей, которые мчатся сейчас в такси по набережной Красного Флота. Удивительное дело, почти все автомашины на этой магистрали направляются по одному адресу и, шурша шинами, останавливаются у красивого здания, на входе в которое золотыми буквами начертано: └Дворец бракосочетания“.
Машинист парохода └Севастополь“ В. Михайлов бережно ведет под руку свою невесту — работницу фабрики └Первомайская”“Л. Иванову.
Под звуки торжественного свадебного гимна, написанного поэтом А. Чуркиным и композитором В. Сорокиным, проходят молодожены: студенты, рабочие, служащие. Здесь очень празднично, многолюдно, весело. Снова открывается дверь, и в вестибюль входят, окруженные родными и знакомыми, моторист теплохода └Вильнюс“ М. Рязанов и его невеста, продавец └Ювелирторга“, студентка-заочница — И. Борина. Поздравления от комитета комсомола, руководства пароходства.
…Чуть дрожат букеты живых цветов у них в руках. Растроганные Михаил и Ирина слушают слова депутата Ленгорсовета, который вручает им свидетельство о браке и говорит: └Живите счастливо, радуйте своим трудом нашу Родину“”.
На ступенях этого старинного особняка на невской набережной остались следы многих известных поэтов, художников, архитекторов, космонавтов, артистов, государственных и политических лидеров. Теперь можно сказать, что здесь остались и следы юного фотографа, будущего нобелевского лауреата по литературе.
Дом, где соединяются сердца, стал не только местом регистрации близких отношений двух нашедших друг друга людей, но и романтическим пространством их признания в любви к Великому Городу, который начинался, но не кончался у невской набережной.
Ветки зимнего пейзажа
Иосиф Бродский любил фотографировать родственников, знакомых. В годы его юности много интересных и талантливых людей было рядом с ним, людей глубоко знающих, тонко чувствующих, доброжелательных. Эти люди сумели многое передать юному поэту, передать свои знания, что дороже богатства; свои мысли, быстрее которых ничего нет на свете; свое понимание жизни, которое у каждого свое.
Бродский фотографировал многих из тех, с кем он общался на филологическом факультете Ленгосуниверситета. Среди его знакомых была и Л. Г. Морозова (Кондратьева), которой молодой поэт посвятил стихотворение.
Открытое лицо, прямые черты, светлые волосы коротко подстрижены — такой смотрит Лариса Морозова с фотографии, которую Бродский сделал на балконе Дома Мурузи в 1958 году.
Л. Г. Морозова (Кондратьева) окончила 163-ю среднюю школу с золотой медалью. В июле 56-го пришла в Ленгосуниверситет, написала заявление: “Прошу зачислить на филологический факультет, на отделение английского языка и литературы”.
Студенческая группа подобралась сильная, многие студенты вели занятия по разговорному английскому на других факультетах, переводили, участвовали в сельхозработах, студенческих стройках.
Студенческая жизнь увлекала, бодрила, дарила светлые надежды. После летних каникул любили бродить по Университетской набережной, переулкам Васильевского острова, фотографироваться возле решетчатой университетской ограды на Менделеевской линии.
“Начиная с первого курса с нами много времени проводил Иосиф Бродский, а также его друзья. Ося был радушно принят всей нашей студенческой группой, многим он посвящал свои стихи. Он был домашний, свой, — вспоминает Л. Г. Морозова (Кондратьева), — бывал и у меня в доме, на Таврической, выверял переводы англоязычных поэтов. Он был рациональным, без дела не приходил. Иосиф хорошо владел техникой стиха, но по молодости не хватало горизонта, знаний. По своему характеру он был скорее пафосный, не очень склонный к юмору. За это его поддевали другие пишущие, Довлатов, например. Недостаток школьного и высшего образования Ося с лихвой компенсировал самообразованием, можно сказать, под руководством таких людей, как, например, Зоя Борисовна Томашевская. Их библиотека, разговоры, мнения безусловно сформировали и мировоззрение, и художественное становление Оси”.
Л. Г. Морозова (Кондратьева) изучала английский и славянские языки, читала по-немецки, по-французски, в дни студенческих каникул работала переводчицей в Интуристе. В своей дипломной работе она писала о лексике английских и американских исторических и экономических трудов о Советском Союзе.
“В студенческие годы у меня было много встреч с замечательными людьми, — рассказывала автору Л. Г. Морозова (Кондратьева), — мы, студенты, часто ходили на генеральные репетиции спектаклей в Ленинградский государственный театр комедии, куда нас приглашал главный режиссер Н. П. Акимов. После репетиции он внимательно выслушивал мнения приглашенных, особенно молодежи. Его нередко волновал вопрос: └Как передать следующему поколению ценнейший опыт, накопленный предыдущим поколением, не прививая при этом таких вкусов и таких взглядов, которые давным-давно устарели?“ Однажды мы, группа студентов, шли с Акимовым по Невскому и у Дома книги встретились с писателем К. Г. Паустовским. Акимова и Паустовского связывала творческая дружба. Оба тонко чувствовали красоту культурного общения, полагая, что она └возникает в нашей жизни часто неожиданно, непредвиденно и не всегда там, где мы ее ожидаем. Надо уметь ее вовремя заметить и оценить“. Можно напомнить, что когда И. Бродский находился в ссылке в 60-е годы, то в его защиту выступили многие отечественные и зарубежные литераторы, в том числе К. Г. Паустовский”.
Много полезного и интересного рассказывала Л. Г. Морозова (Кондратьева) Осе, как тогда многие называли Иосифа Бродского. Рассказывала и в коридорах филфака, и в его “полуторах комнатах”, и в своей квартире на Таврической улице, из окна которой Бродский видел зимний пейзаж сада с оголенными ветками деревьев, о котором упомянул в посвященном ей стихотворении. По книге Роберта Фроста в твердой обложке, в изящном полиграфическом исполнении, которую ей подарил американский стажер, они отрабатывали Осин перевод стихов поэта, и Ося приговаривал: “Все не так-то просто у Роберта Фроста”. Бродскому нравилась высокая полиграфическая культура зарубежных изданий.
“Мои сокурсницы, — вспоминала Л. Г. Морозова (Кондратьева), — были начитанными людьми, родом из └филологических“ семей, получившие еще в школьные годы разнообразные основательные знания, выходившие за рамки школьных образовательных программ. Например, мне, еще маленькой девочке, дошкольнице, в сложные годы эвакуации моя тетка рассказывала басни и сказки по-французски. Мы были очень по-семейному дружны, ходили, по единственной в то время моде, в беретах, весело смеялись, когда слышали непосредственные высказывания и суждения юного Бродского, относясь к нему как к брату, другу. И спустя годы эти далекие и нежные воспоминания о студенческих годах сохраняют искренность человеческих отношений, и строки стихотворений Оси, которые он дарил нам, девочкам, на листках, украшенных собственными виньетками. Друзья моего сына предложили мне что-нибудь написать об этом времени. Поскольку воспоминания были бытовые, я отделалась шутками о Бродском совсем молодом”.
Эти записи через знакомых были отосланы И. Бродскому. У Л. Г. Кондратьевой сохранилась машинописная копия части письма:
“Дорогой Ося!
Когда друзья моего сына просят меня вспомнить что-нибудь о тебе, я им объясняю, что творчество твое — увы! — меня не коснулось, а на память о тебе мирском остались только мелкие факты жития. После настойчивых просьб я их рассказываю.
Автобус
Когда Ося был, кажется, в восьмом классе, его переехал автобус. Ося остался жив, автобус же оставил на эпидерме Осиной голени узорчатый след протектора.
Свечи
Когда Осе было лет девятнадцать-двадцать, собрался он с Травинским и с Олей за город. Собираясь, спохватились, что нет у них в наличии свечей на всякий случай. Осе выпало сей момент свечи купить. Ося пошел в аптеку и спросил свечи. Ему подали.
— Такие маленькие?! — удивился Ося.
Глядя на него, удивилась и провизор.
Дальний перелет
Когда Осе было чуть не лет двадцать пять, нужно было ему издалека вернуться в Ленинград. Иной же возможности, чем поместить его в багажник самолета, там, в дальнем краю, не нашлось.
Когда самолет поднялся в разряженные слои атмосферы, Ося в багажнике от холода окоченел, а самолет продолжал свой дальний перелет.
Заработок
Однажды я встретила очень довольного Осю. Ему заплатили на обойной фабрике за рисунок для обоев пятьдесят рублей. Если в то время Осе было менее двадцати одного года, то есть до реформы, значит, это пять рублей по-новому, а если Осе было за двадцать один год, значит, пятьдесят новыми”.
* * *
Город в устье Невы, на балтийском взморье И. Бродский считал самым красивым городом на свете. Об этом он писал и говорил неоднократно.
Город более похож на себя в серые осенние дни. Когда в туманный полдень все еще вокруг дремлет, оцепенело взирая на приходяще-уходящий день. “Восприятие, — отмечал И. Бродский, — вот что делает действительность значимой”.
Он пытался “прочитать” в жизни города свою биографию.
В Петербурге снег и непогода,
в Петербурге горестные мысли,
проживая больше год от года,
удивляться в Петербурге жизни…
В родном городе, “включая его окраины”, топография передвижений поэта до боли узнаваема. Пункты встреч, дома друзей — на расстоянии эха пушечного выстрела с бастиона Петропавловки: от Галерной до Тихорецкого, от Благодатного переулка до Таврической, от Большой Московской до Среднегаванского проспекта.
Здесь, на Васильевском острове, юного Бродского поддерживали университетские друзья и подруги. Одной из студенток, жившей на Среднегаванском проспекте, поэт посвятил следующие строки, поставив перед ними посвящение “Е. В.”:
Прощай, Васильевский, опрятный.
Огни полночные туши,
гони троллейбусы обратно
и новых юношей страши…
<…>
Прощай, не стоит возвращаться…
В доме на Среднегаванском он ощущал тепло общения, сохранил эту дружескую верность до конца своих дней. Он приходил сюда один, вместе с друзьями с филологического факультета. Он чувствовал себя здесь как дома, читал свои стихи, шутил, выслушивал замечания в адрес прочитанного, писал посвящения в альбомы. В “Стансах”, посвященных Е. В. и А. Д., студенткам филологического факультета, он написал: “Твой фасад темно-синий / я впотьмах не найду, / между выцветших линий / на асфальт упаду”.
Здесь, в журнале “Костер”, Л. В. Лифшиц, один из талантливых выпускников филологического факультета ЛГУ, впервые опубликовал в 1962 году стихотворение И. Бродского. Позднее, в 1971-м, в стихотворении, посвященном Л. В. Лифшицу, И. Бродский шутливо писал:
Я сижу у окна. Вспоминаю юность.
Улыбнусь порою, порой отплюнусь.
Л. Лифшиц (Лосев) сделал авторизованные переводы эссе И. Бродского “Путеводитель по переименованному городу”, “О тирании”, “Надежда Мандельштам (1899–1980). Некролог”, “Предисловие к антологии русской поэзии XIX века”, написал и издал в серии “Жизнь замечательных людей” книгу “Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии”.
Иосиф Бродский любил посвящать свои произведения близким людям, друзьям, знакомым, отечественным и зарубежным литераторам. Он ставил в начале стихотворения, поэмы, эклоги, эссе инициалы, имя, фамилию того, кому посвящал нижеследующие строки.
Литературные посвящения И. Бродского содержит не десятки, а сотни надписей. Надпись перед сочинением, наверное, нужна была ему, чтобы и приблизить написанное к жизни, и отдалить его от нее, возвести в вечность, чтобы как раз показать словом, что “в Риме… всегда лето, даже зимой”, а в Петербурге — всегда зима, даже летом; чтобы выразить признательность тому человеку, без которого, может быть, и не сложилось это мгновение судьбы и творческого воплощения.
В одном из его эссе, которое было написано по просьбе газеты “The New York Times” и опубликовано в воскресном приложении к ней “The New York Times Magazine” 1 октября 1972 года, Бродский писал: “Россия — это мой дом, я прожил в нем всю свою жизнь, и всем, что я имею за душой, я обязан ей и ее народу. И — главное — ее языку… Россия — великая страна, и все ее пороки и добродетели величию этому более или менее пропорциональны… Я не позволял себе в России и тем более не позволю себе здесь использовать меня в той или иной политической игре…”
В своих произведениях поэт утверждал такие ценности горожанина и гражданина, как свобода, гуманизм, стоицизм, единство прав и свобод граждан. Он стремился к гармонии и согласию в мире, к пониманию других культур и способности людей общаться друг с другом. Именно таким гармоничным местом понимания, согласия, общения он считал Петербург, где создают стихи и прозу, где “проза читается и перечитывается, стихи заучиваются наизусть”. Петербург он называл местом “реальнее всех мест в мире, где говорят по-русски”.