Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2010
Павел Вайнбойм
Павел Вайнбойм окончил Ленинградский институт авиаприборостроения. Журналист. Автор ряда статей в еженедельнике “Неделя” (приложение к газете “Известия”), журнале “Наука и жизнь” и других средствах массовой информации. Лауреат Всероссийского конкурса журналистов (победитель конкурса на лучшую публикацию 1970 года). Эстрадный автор. Работал в жанре юмора, писал эстрадный репертуар для Аркадия Райкина, Владимира Татосова и других исполнителей. В 90-х годах был издателем и главным редактором санкт-петербургской газеты “Эврика”. Ветеран Великой Отечественной войны. С 1996 года живет в Дюссельдорфе. Статьи и литературные произведения публикуются в немецких русскоязычных журналах “Партнер”, “Литературный европеец” и “Оазис”.
ПОПЕРЕЧНОЕ СЕЧЕНИЕ ШКАФА
В нашем шестом “б” классе состав учащихся был очень пестрый. Часть учеников жила по соседству со школой в детском доме. Были, конечно, отличники, двоечники и даже второгодники. Но небольшая часть парней была из приличных семей. Их по школьной традиции презрительно называли “гогочками”.
Но самой одиозной и в то же время авторитетной фигурой был второгодник Изя Тарасовский, который по настоянию классного руководителя сидел со мной на одной парте. Изя был рыжеволосым, ленивым и очень нахальным парнем. К тому же он был здоровяком и для поддержания своего авторитета насильника и жлоба на переменках раздавал направо и налево подзатыльники и щелчки, а иногда давал пинка под зад тем ученикам, которые не могли за себя постоять. Он презрительно смотрел на “гогочек”, но особенно свирепо ненавидел отличников. К девчонкам Изя относился более снисходительно и в порядке знаков внимания подмигивал им и слегка дергал за косички. Недоросль Изя требовал у соучеников, чтобы они делились с ним завтраком. С Тарасовским никто связываться не решался, и он считал себя королем. На уроках Изя болтал, баловался и очень мешал учителям работать. Тарасовский был балагуром, грубовато острил и за словом в карман не лез. В целом наш класс был очень распущенным, хулиганистым и смешливым.
Изе было очень комфортно сидеть рядом со мной, так как он списывал у меня все, что мог, а иногда бесцеремонно съедал мой завтрак. Но мой сосед по парте называл себя моим другом и телохранителем. Чтобы сорвать урок, Тарасовский задавал учителям уйму дурацких вопросов, занимался демагогией и постоянно отвлекал учителя от темы урока. Он делал все, чтобы попусту тянуть время. Ученикам нашего класса это явно нравилось, и многие выходки Изи часто вызывали общий взрыв смеха. Особенно смеялись, когда он позволял себе изрекать грубые шуточки в разговоре с учителем. На перемене Изя иногда подходил к отличнику, дав ему щелчок, небрежно заявлял:
— Ну что, мурлым-мурло, пятерку схлопотал, гогочка прилизанный, а это тебе щелчок — награда за старание. Понял? Старайся, старайся, и еще у меня получишь! Ну, чего зенки пялишь, исстрадавшийся от знаний умник? Страшно стало? Ну ладно. Не бойся, на первый раз пронесло!
Предмет черчение в нашем классе преподавал учитель по фамилии Кафф. Из-за его высокой и прямоугольной фигуры и с учетом созвучия с его фамилией мы сразу дали ему прозвище Шкаф.
Шкаф всех нас называл Иванушками-дурачками, был слегка академичен и очень насмешлив. Он очень строго требовал выполнения домашних заданий. Выполненные нами чертежи Шкаф называл эпюрами. Он был чистокровным немцем, и мы в разговоре с ним уважительно называли его Адольфом Зигмундовичем.
На каждом уроке строгий Шкаф обязательно проверял выполнение домашнего задания, придирался к ошибкам и нещадно ставил двойки. При этом весь процесс проверки сопровождался целой серией насмешек и издевательского сарказма.
Однажды на перемене мы ждали начала урока черчения, и вдруг кто-то крикнул:
— Шкаф идет!
Все тут же быстро сели на свои места и старались быть не замеченными инквизитором Шкафом. Адольф Зигмундович быстро зашел в класс и вместо приветствия заявил:
— Ну что, испугались, бездельники и лоботрясы? Готовьтесь к аутодафе!
Раньше мы не знали этого слова. Но на одном из предыдущих уроков учитель истории рассказывал нам о великом испанском инквизиторе Торквемаде и казни еретиков под названием аутодафе. Тарасовский, вспомнив этот рассказ историка, решил блеснуть эрудицией:
— Адольф Зигмундович! — сказал Изя. — Может, не надо преследовать еретиков и устраивать аутодафе? Ведь вы же не Торквемада, а сердечный и добрый учитель.
Шкаф опешил и, ехидно улыбаясь, процедил сквозь зубы:
— Мистер Тарасовский, я по ошибке думал, что вы — обычный Иванушка-дурачок, и даже не хотел вас сюда вызывать. Но оказалось, что вы — великий эрудит и к тому же льстец, поэтому пожалуйте сюда на расправу и несите свой гениальный эпюр. Начнем аутодафе! Это будет строгая проверка эпюра всезнайки Тарасовского.
Лодырь Изя, по обыкновению, домашнее задание не выполнил, и, пока Шкаф разглагольствовал, он без моего согласия нахально схватил мой эпюр, стер резинкой мою фамилию, вписал свою и торжественно произнес:
— Вот мой эпюр, Адольф Зигмундович. Всю ночь чертил… Старался!
Разложив на столе эпюр, Шкаф решил проверить симметрию чертежа. Он протянул руку к первой парте и попросил учеников:
— Иванушки! Дайте-ка мне ваш циркуль-измеритель.
— Не давайте, — прошептал Тарасовский.
— И не надо. Я знаю, с кем имею дело, и, слава богу, взял свой собственный циркуль, — съехидничал Шкаф.
Затем придира учитель, которого Тарасовский за глаза называл придираст, вытащил из портфеля циркуль и начал скрупулезно проверять симметричность чертежа. Для этого от центра фигуры он проверял размеры слева и справа. Убедившись, что размеры не совпадают, Шкаф садистически заявил:
— Вот ты, Иванушка-дурачок, и попался: твоя избушка на курьих ножках хромает на обе ноги и повернулась к тебе задом. У тебя, уважаемый лоботряс, нет точной симметрии и отсутствует штрихпунктирная линия.
— Не может быть! — возмутился Тарасовский, выпучив на учителя глаза. — Я всю ночь чертил…
Шкаф с большим удивлением посмотрел на бесстыжее лицо Изи и объявил свой приговор:
— Учитывая нытье и якобы ночное бдение над эпюром бестолкового мистера Тарасовского, ставлю ему за халтурно выполненное домашнее задание три с минусом, то есть оценку, приближающуюся к вульгарной двойке.
В классе все радостно хохотали, а Тарасовский, сделав обиженное лицо, возмутился:
— Как же так? Это несправедливо! Это, наконец, бесчеловечно!
Шкаф от души засмеялся и строго произнес последнюю отповедь:
— Если Иванушка Тарасовский будет со мной препираться, то я ему поставлю жирную двойку и отправлю на экзекуцию к завучу.
Закончив говорить, учитель жестом указал Изе, чтобы он сел на свое место. “Обиженный” Тарасовский взял эпюр и сел за парту рядом со мной. Я тут же схватил у него эпюр и быстро стер его фамилию и написал свою. На мое несчастье, Шкаф заметил эти манипуляции с эпюром и тут же вызвал меня с чертежом для проверки домашнего задания. Адольф Зигмундович тщательно проверил симметрию чертежа и, найдя следы от предыдущей проверки, торжественно закричал:
— О боже! Ну и фокусы. Прямо настоящее цирковое представление с участием двух клоунов.
Затем Шкаф взял в руки тот злосчастный чертеж и провозгласил:
— Это же знаменитый эпюр мистера Тарасовского, плод его ночного кошмара! Поэтому за двойной обман учителя ставлю два балла как одному, так и другому Иванушке-дурачку и предупреждаю всех, что со мной эти цирковые номера не проходят!
Весь этот цирк сопровождался непрерывным хохотом всего класса, а у нас с Тарасовским на парте была просто немая сцена, как в гоголевском “Ревизоре”.
Закончив церемонию аутодафе, Шкаф с видом победителя подошел к доске и начал объяснять новый материал. Сначала он начертил мелом на доске прямоугольный параллелепипед, то есть шестигранник, все грани которого — прямоугольники. Потом он посмотрел на учеников и спросил:
— Как называется эта фигура?
Класс молчал. Шкаф всегда подсказывал ответ, произнося большую часть слова сам. Так и сейчас он произнес:
— Это что? Это параллелепи…
И класс хором ответил, вернее отгадал:
— …пед.
При этом и учитель, и ученики были очень довольны друг другом и этой профанацией обучения. Шкаф продолжал вести урок. Он сказал:
— Нужно рассечь фигуру по плоскости, лежащей под углом девяносто градусов, и вы получите поперечное сечение фигуры. При этом мы выясним, какую же форму, например, это круг, квадрат или прямоугольник, имеет это сечение.
Тарасовский тут же увел учителя в сторону от темы урока. Он сказал:
— Адольф Зигмундович! Вот вы сказали, что надо только раз сечь, а меня и моего друга вы уже дважды секли, ставя двойки. Ведь сечь — это стегать или бить плетью. Но зачем же бить неодушевленный параллелепипед. Это абсурд!
Шкаф хмыкнул и спокойно ответил Изе:
— Видете ли, Тарасовский, вам кажется, что вы эрудит, но на самом деле вы просто типичный Иванушка-дурачок. Вы заехали своей дурьей головой в совершенно другой огород. В данном случае я вам говорю: “Рассеките фигуру поперек, чтобы узнать форму ее поперечного сечения”.
Тарасовский не унимался и снова спросил:
— Как это понять — “рассеките”?
Шкаф медленно проговорил:
— Это значит, что разрежьте фигуру поперек. Все проще пареной репы. Неопределенная форма глагола — это рассечь. Повелительное наклонение — это рассеки. Во множественном числе добавляется частица -те — рассеките. Не понять это может только путаник и не очень честный ученик Изя Тарасовский.
В классе снова гремел общий хохот. Тарасовский посмотрел с кровной обидой на учителя и жестко сказал:
— Ну, вы даете, Адольф Зигмундович. Пол-урока одно слово с большим трудом объяснили. Так мы далеко не уедем и останемся неучами на всю жизнь…
Шкаф не на шутку рассердился и сказал:
— Тарасовский, вы занимаетесь демагогией в поисках дешевой популярности. Но это веселье Иванушки-дурачка в похоронной процессии. Если не успокоитесь и не дадите обет молчания, я вас удалю из класса, чтобы уже никогда не видеть вашу специфическую физиономию.
Тарасовский понял, что явно переборщил, и высокопарно пошутил:
— Это недемократично! Но я подчиняюсь тирании власть имущих.
В классе снова все хохотали. Шкаф немного помолчал, вернулся к теме урока и продолжал объяснять:
— Ладно, я показываю, как надо оформить поперечное сечение фигуры. По всей площади поперечного сечения под углом сорок пять градусов должны быть нанесены штрихи. Итак, чтобы закончить чертеж, что мы сделаем?
Далее Шкаф для выразительности стал говорить медленно и с расстановкой:
— Мы… всю… площадь… поперечного… сечения… за…штри…
Но Шкаф не успел закончить последнее слово, так как весь класс во главе с Изей Тарасовским хором заорал:
— …уем!
Шкаф растерялся и, суетливо замахав руками, сказал:
— Да что вы, что вы, ни в коем случае… Только мелом, только мелом!
И Шкаф, смущаясь и еле сдерживая улыбочку, нанес мелом штриховку на поперечное сечение фигуры.
В классе стоял ужасный гул, все переговаривались друг с другом и громко хохотали. Тут же, на счастье Шкафа, громко зазвенел звонок, урок был окончен, и учитель очень быстро собрал свои вещи и молча ушел в учительскую.
Вскоре эта курьезная история передавалась из уст в уста и стала известна всем учащимся нашей школы. Возможно, слухи дошли и до администрации школы. Адольф Зигмундович, видимо, все это очень переживал. Первое время он брал больничный лист, и уроки черчения отменялись. А позднее Шкаф совсем уволился с работы и навсегда покинул наш хулиганский класс. А новый учитель черчения у нас никакого интереса не вызывал. Поэтому мы часто с улыбкой и сожалением вспоминали веселые уроки черчения, которые вел Шкаф.
Вот так печально закончилась эта курьезная история о поперечном сечении, которое заштриховал учитель Кафф.