Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2010
Владимир КАВТОРИН
Владимир Васильевич Кавторин родился в 1941 году в г. Никополе. Окончил литературный институт им. Горького. Прозаик, критик, публицист, автор восьми книг прозы и исторического исследования “первый шаг к катастрофе”. Живет в Санкт-Петербурге.
ОБМАНЧИВАЯ НЕСЕРЬЕЗНОСТЬ
Михаил Веллер, как известно, пишет книги не только забавные, но и серьезные. И даже очень. Есть у него одна, которая начинается так: “На руке у меня татуировка: „Я все знаю“. Самое смешное, что это правда”. И вы погодите смеяться! Потому как дальше идут вопросы, которые ни одна академия мира не разрешила, но автор все же надеется: “Где та система отсчета, где чаяния и страдания человека увязаны с поступательным движением истории, в чем конечная цель и смысл этого движения? Как же создан человек и как же создан этот мир?” Ну? Куда уж серьезней! Да и название подходящее: “Всеобщая история всего”.
И если вы читали Веллера когда-то, а сейчас его в основном слушаете, то вам несложно убедиться, что он действительно все знает. О чем только радиослушатели его не спрашивают! Какие жизненные закавыки он им не разъясняет — сами интонации его голоса обрели этакие убедительные, растолковывающие, учительские оттенки, снимающие все сомнения: этот человек знает все!
Наверное, у него масса поклонников. Люди слушают и спешат дозвониться, чтоб спросить его о самом-самом, о том, про что никто, кроме Михаила Иосифовича, им правды не скажет. Я тоже иногда слушаю эти передачи, с грустью думая: такова нынче литературная жизнь. Писатель, желающий быть популярным, должен мелькать, должен создавать “информационные поводы”, дабы о нем говорили. Ибо нынешний читатель проглотил слишком много легкого чтива, отчего стал забывчив. Того и гляди, выйдет твоя новая книга, а он будет вертеть ее в руках, мучительно вспоминания: “Веллер, Веллер… Что-то я о нем слышал…” Чего, конечно, нельзя допустить.
Но все это понимая, я, признаться, слушаю радийного Веллера с некоторым тайным ехидством: все жду, когда он “ляпнет”! Ну, не люблю я всезнаек! С детства не люблю, ни одному их слову не верю. Хотя, должен сознаться, радует меня Веллер своими ляпами чрезвычайно редко. Об истории, например, говорит много, а ни разу ничего такого не сморозил. Вот об экономике — тут пальцем в небо попадает он регулярно. И повод посмеяться тут иногда стоит его лучших баек.
Но о писателе надо все же судить по книгам. Только! Этому меня с юности выучили. И потому, узнав о выходе “Легенд Арбата”1 , я тут же отправился в магазин. А так как книга эта рекламируется как исключительно несерьезная (“курьезные случаи”, “байки”, “легко и весело”…), то прихватил и то, что рядом лежало серьезного, — “О любви”2.
В Интернете к последней книге Веллера приложен “путеводитель по Веллеру”, в котором говорится, что книга “О любви” — это “для чувств”. Вот я и купился. Впрочем, не пожалел. Не испытав особых чувств, я с удовольствием позабавился игрой авторского ума, который большую половину книги, слава Богу, заскучать не дает.
Вот завязка первой повести. Выходят из метро юноша и девушка, явно ругаясь, и “неожиданно после особо выразительного кивка, подкрепленного соответствующей жестикуляцией, юноша, как подрубленный, упал на колени и, содрав шапку, замер так с простертыми руками в позе крестьянина, пытающегося всучить челобитную поспешающему по государственной нужде царю. Девушка обернулась с презрительной улыбкой и удалилась гордо”.
На счастье (или на беду?) отчаявшегося влюбленного, тут шел с дежурства Звягин, обычный, в общем-то, врач “Скорой помощи”, но маг и волшебник, а также великий режиссер по совместительству. Оценив опасность возможного суицида, он не просто поднял парнишку, не просто успокоил его таблеткой амитриптилина, но и, заведя к знакомому фотографу, чаем напоил, о любви расспросил (ситуация стара как мир: она его не любит, потому что он слишком отчаянно и преданно любит ее) и этак скромненько под занавес объявил:
“— Итак, ты встретил волшебника.
Звягин вынес из задней комнатки небольшой аквариум. За зеленоватым стеклом пошевеливала раскидистыми плавниками золотая рыбка.
— Она может выполнить только одно желание в год. Будущий — твой. Заказывай… Ну! Решайся.
Падающая звезда, счастливый номер на билете, поезд по виадуку над головой, сесть между двумя тезками: „Загадай — желание — загадай — желание — сбудется, сбудется, сбудется!“ А…
— Хочу, чтобы ОНА меня любила, — с огромной убеждающей силой прошептал Ларик”.
Только не думайте, что это какие-то психотерапевтические приемчики, чтоб сбить клиента с суицидальных помыслов. Звягин — волшебник серьезный. Он берет с Ларика письменную клятву о полном послушании “от настоящего часа и до того, как он в обмен на полученное дарует мне навечно любовь…” — и начинает действовать.
Надо признать, что интригу по пробуждению любви в девушке Вале (может, правильнее сказать: “по принуждению девушки Вали к любви”?) автор и его герой ведут мастерски — с дозированным разыгрыванием равнодушия и интереса, с дискредитацией соперника, с инсценировкой подвига в защиту любимой, с натасканными и ловко вставляемыми высказываниями об архитектуре (независимый возвышенный интерес), даже с публикацией плохоньких стишков и явным интересом к Ларику общих подруг — все идет в ход, употребляется к месту… И все же чем дальше, тем больше у читателя сомнений и недоверия. Звягину-то хорошо: он к Вале равнодушен и потому, чувствуя себя “коварным, как Макиавелли, и неотразимым, как Дон Жуан”, может спокойно учить Ларика всяким мужским хитростям. К тому же он убежден, что “все на свете очень просто; и вообще существуют люди, для которых соблазнение женщин — просто работа! И только”. Мол, “существует набор профессиональных приемов, воздействующих на психику, душу, тело и прочее”. Но Ларику-то каково? Думать, что “все на свете очень просто” можно в отношении кого угодно, но только не своей любимой! И если тут “родная душа”, а на нее надо воздействовать “набором стандартных приемов” — то как бы крыше от этого не поехать! И как бы не возненавидеть своего советчика, все время заставляющего идти поперек души. Нормальному человеку свойственно ненавидеть свое рабство даже тогда, когда оно приносит все, ради чего он в рабство это запродался.
Но ничего такого Ларику почему-то в голову не приходит. Чистый телок. Идет на веревочке и даже не мычит. Даже когда сдают его в ту школу, где “ты должна научить его всему. Ясно? Как касаться женщины и как расстегивать на ней одежду. Как снимать штаны и как ложиться рядом…”
Чем дальше читаешь, тем больше уверенность, что все это должно кончиться как-то нехорошо. Нельзя же безнаказанно унижать человека в самой его сущности — в потребности любви, в способности любить!.. Но нет, все заканчивается хорошо. Ларик с Валей-то наконец едут в Таллин, одни. Для пущей верности в ход идет сигаретка с наркотиком из группы ЛСД, и выкурившая ее пара бепредельно счастлива. Клянется в вечной любви…
“ — О чем ты сейчас думаешь?
Он открыл глаза и потянулся за сигаретой. Она зажгла ему спичку — новым, незнакомым ей самой движением, поднесла.
— Об одном человеке, — медленно ответил он. — Который вытащил меня в декабре из метро, когда я собирался… не тянуть дальше без тебя…”
Что именно он думает об этом человеке, не сообщается, и мы, если захотим, можем верить, что это слова благодарности и удивления знаниями человеческой психологии. Сам же устроитель чужого счастья возвращается домой, очень собой довольный, и даже вопрос жены: “А что с ними будет дальше?” — не смущает его. “А мне какое дело? — спросил Звягин. — Хоть бы раз удержалась от этого вопроса. Я не собес. Мавр сделал свое дело, мавр может вымыть тело. Горячая вода идет сегодня, надеюсь?”
Впрочем, если вы, дочитав повесть, вернетесь к ее началу, к самой первой главе, ни с чем как бы не связанной, к анонимному письму о любви, в которой так и не сладилось что-то, вы поймете, что автор вовсе не разделяет уверенности своего героя в возможности устроить чужое счастье. “Когда-то, — вспоминает давно расставшийся со своей любимой автор письма, — лето, комнатушка, простынь, плед на окне завязан сыромятным ремешком скотогона на калмыцкий узел — ты спросила: „…А тебе надо, чтоб я тебя любила? Или — тебя и так… устраивает? <…> Между нами всегда оставался ну, самый последний миллиметр“, – сказала ты. Через много лет я ответил: „Он оставался внутри тебя“. Его ты так никогда в жизни и не преодолела… не отдала себя всю безоглядно и без остатка, поэтому и не обрела взамен все, что тебе так надо было, без чего ты так никогда и не стала счастлива. Теперь этот миллиметр растянулся в неведомые тысячи километров, в другое измерение…”
“Последний миллиметр” — неплохая метафора того чуда и таинства настоящей любви, которое может возникнуть, но которое никогда нельзя спланировать, нельзя устроить… И потому доброго, умного доктора Звягина жаль. Он суетится напрасно, все его обещания оказывается обманкой: он — увы! — не волшебник.
Вторая повесть из этой книги (или большой рассказ “Колечко”) так же выстроен, как интеллектуальная игра. Разные люди рассказывают об одной и той же семье, и в каждом рассказе она предстает немного другой — от скучно обывательской до построенной на жертвенном благородстве ее главы. В принципе в этом нет художественного открытия. Еще Ортега-и-Гассет замечал: “Одна и та же реальность распадается на множество различных реальностей, когда на нее смотрят с различных точек зрения”. Но Веллер добавляет еще три рассказа от первого лица: его, ее и дочери, и это не дополняет предыдущие, а попросту отменяет их, превращая в лишние пазлы — рисунок складывается без них. Рисунок вечной драмы: убийство из ревности и зависти, женитьба на невесте убитого и смерть любви, купленной столь страшной ценой. Неизбежная смерть, неизбежное признание, что “с каждым поступком меняешься ты и меняется мир для тебя. Поэтому ты никогда не получаешь именно то, чего добивался”.
Вывод верный, но… Как мне кажется, не первой свежести. Заданная нам интеллектуальная игра забавна, мы с интересом проводим время, но… ничего не выигрываем, ничем не обогащаемся.
Вторая половина книги отдана рассуждениям о любви — глубокомысленным и учительским: “Является ли любовь условием, необходимым для размножения? Отнюдь, скажет каждый, и первые ряды будут состоять из мужчин.
Является ли любовь условием, необходимым для социального института брака и семьи? Тоже нет, повторит эхо, и на этот раз первые ряды будут состоять из женщин”. И так далее, и тому подобное. Десятки страниц. Не знаю… Возможно, будь мне лет пятнадцать или даже двадцать, я прочитал бы это с жадностью. А так — переворачивал страницу за страницей, не находя для себя ничего нового, и постепенно мне стало так скучно, что я изменил долгу профессионального читателя: закрыл книгу, не дочитав до конца.
И открыл другую — несерьезную. “Легенды Арбата”. Первый из тамошних анекдотов я знал и сам, на втором стал ерзать и хихикать, на третьем захохотал в голос и уже не переставал смеяться до самого конца, читая полюбившиеся кусочки всем гостям и домашним. И когда наконец закрыл книгу, которую сам автор “не относит к серьезной литературе”, то задумался. И чем дольше думал, тем ясней понимал, что эта книга — по-настоящему серьезна. Во всяком случае, куда серьезней предыдущей, ибо она без всяких рассуждений раскрывает перед нами мир по-новому, показывает таким, каким мы не всегда в силах его увидать.
Хотя, казалось бы, у “Легенд” почти не было шансов на серьезную удачу! 15 лет назад, когда вышли “Легенды Невского проспекта” и стали разлетаться огромными тиражами, издатели сразу насели на автора: давай продолжение! Давай продолжение о Москве — она же главнее, отчего тиражи обещают быть еще больше. Это понятно: всякий успех хочется развить — так снимаются вторые и третьи серии фильмов, так в советские времена рождались многотомные эпопеи. Раз читателю блюдо понравилось — корми и корми его, пока не обрыднет. Даже серьезные люди желали всерьез использовать успех шуточных баек. “Союз правых сил” предложил написать “московский вариант” “Легенд Невского проспекта”, чтобы там имелись лидеры партии Гайдар, Чубайс, Хакамада и прочие. “Однако встречи и беседы с этими деятелями, – как считает сам автор, — не принесли существенных результатов — интересных историй было мало, а многие вообще отказались встречаться. А потому идея на время завяла…”
И слава Богу! Потому что жанр “легкой, простенькой баечки” не так прост и, кроме прочего, как хорошее вино, требует выдержки. Сюжеты их должны “пожить в народе”, побыть предметом устных пересказов, сойти на уровень анекдотов3. Ведь анекдот — наиболее живая, действенная часть народной смеховой, карнавальной культуры.
Кстати, отвечу тем, кто все же утверждает, будто “Легенды Невского проспекта” лучше. Не лучше — просто другие. Они легче, стихийней. Тамошние сюжеты восходят в основном еще к советскому быту (“Легенда о родоначальнике фарцовки Фиме Бляйшице”, например), обкатывавшемуся в анекдотах десятилетиями. Политики там касается разве что “Легенда о Моше Даяне”. А в “Легендах Арбата” чуть ли не наполовину можно отнести к народной политической сатире. Здесь смех злее, одобрение полемичней… Так ведь и жизнь стала иной по самому своему составу, по самой ткани своей. А соответственно, и по тональности, в которой она обдумывается народом.
Потому так и важна временная дистанция от появления сюжета до записи, до литературной обработки, что за это время “баечка” проживает удивительные метаморфозы, которые индивидуальному сознанию по плечу лишь зафиксировать, воспроизвести… М. Бахтин, наиболее внимательно и плодотворно изучавший народную смеховую культуру, считал, что “всякий человек является “автором” по отношению к другим людям, а те в свою очередь являются по отношению к нему героями”. Каждый устный пересказ ходячей истории есть ее авторская обработка, накладывающаяся на другие авторские обработки и создающая какие-то новые опорные точки для последующих. Меняясь от рассказчика к рассказчику, обогащаясь различными аспектами их восприятия, герой ходячей истории становится поистине народным. И Веллер абсолютно прав: “Народ сам пишет биографии своих героев, ибо народ лучше знает, какой герой ему потребен. Биография героя — общественное достояние. Как все общественные достояния, она подвержена удивительным метаморфозам”. И тем-то, добавлю, и ценна всякая прошедшая народную обработку и зафиксированная история, что по ней можно судить о народном сознании определенной эпохи, о том, какой был потребен в это время людям герой и почему.
Хотя эта, если так можно выразиться, “обратная интерпретация” требует известной осторожности и понимания законов народной смеховой культуры, в данном случае — русской, ибо русское отношение к смеху — преимущественно как к неуправляемой и потому опасной стихии. Смех может завести далеко.
Рассказ “Рыбалка” начинается с того, что прогулочный теплоход “красиво плывет по седому Енисею-батюшке, имея на палубе двух государственных особ со свитой. Шезлонги, столик, бутылки, секретари за спиной. Ельцин активно работает с документами, стакан не просыхает. Японец вежливо макает в бокал верхнюю губу и ласково кивает на любое предложение. На втором литре лицо у Ельцина цвета коммунизма, а глаза уподобляются японской узости. Дедушка потеплел. Царь добр”. Ну, и по доброте душевной: “Ы! — одаривает он. — Забирай свои острова. Мое слово”. Короче, “назревает страшный международный скандал. Посмешище и позорище на весь мир. Дедушка протрезвеет — сам же убьет всю свиту”. Но!.. В рамках народной смеховой культуры король есть шут! И все, что он затевает, может развиваться дальше только как клоунада. С Немцовым и Костиковым, бухающимися перед царем на колени, забортным купанием Костикова и с итоговым решением, что только русская рыбалка может заставить японцев забыть полученное обещание.
Сама эта рыбалка — тоже, разумеется, клоунада. Поэтому пересказать ее нельзя. Все ее участники активно работают с документами, у всех широкая душа, такая широкая, что из Астрахани, откуда срочно заказана рыба (на избранном охраной безопасном месте она, естественно, не водится), высылается бочка с черной икрой, а вследствие работы с документами, услышав команду, на катере выбивают из бочки днище и споро вываливают в реку бочку черной икры. И смотрят тупо — осознают: “Может, это рыба была такая… икряная…” Особенно за честь родины старается охранник Ковригин, трижды так ловко задевающий спиннингом очки господина Хасимото, что тот даже “поинтересовался, много ли у него родственников и в каких областях экономики они трудятся. Он впечатлен умелостью и квалификацией российских специалистов. С такими людьми успехи нашей экономики закономерны, и будущее не вызывает сомнений”.
В общем, все кончается хорошо. “Вследствие ли того или просто после того, но продавить на переговорах Хасимото не удалось. Бетонное нежелание Ельцина вернуться к обсуждению отдачи Южных Курил, оно же возвращение северных территорий, вызывало у него острое неодобрение”.
Более того, эта смешная история, которую можно бы рассказать и как злобную пародию на российские порядки, рассказана так, что никто из героев не вызывает ни отторжения, ни осуждения. Что опять же свидетельствует: история прошла обработку в народном сознании, ибо “в народно-праздничной системе образов, — как писал еще М. Бахтин, — нет чистого абстрактного отрицания. Образы системы стремятся захватить оба полюса становления, в их противоречивом единстве”.
Тот же цельный народный взгляд, естественно объединяющий отрицание и одобрение, обнаруживаем мы в рассказе “День рождения Гайдара”. И это особенно любопытно, потому что народная нелюбовь к этому герою культивировалась всеми возможными способами, включая и тот традиционный, что “благодарность современников своим реформаторам всегда была безграничной по размеру и многообещающей по форме. Не полагаясь на свои внешние данные Винни-Пуха и харизму Пятачка, Гайдар никогда не любил публичности, а уж нарубив лесов на щепки в должности премьера, стал не то чтобы мизантропом, но по характеру начал склоняться к схимничеству”.
И вот Гайдара, мечтающего ото всех смыться и отдохнуть, окликает в шесть утра телефонный звонок.
“ — Ты знаешь, что сейчас введут особое положение?
— Где? — непроизвольно спрашивает Гайдар.
Чубайс отвечает в рифму”.
Оказывается, Коржаков, Сосковец и Барсуков с вечера уговорили дедушку ввести особое положение. Выборы все равно, мол, будут провалены, единственное спасение и т. д.
“ — Спасатели! — злобно комментирует Чубайс. — Лавры Шойгу им покоя не дают. Ты понимаешь, что из этого будет?”
Гайдар понимает. Если по жизни, а не по анекдоту, то в этом был главный его недостаток: он всегда понимал, что из этого будет. Даже когда другие не понимали в упор. Он соображает мгновенно: “Все эти международные кредиты и гуманитарные помощи обрежет, как ножом. Сказать, по какому органу придется этот нож? Не надо? Российская дотационная экономика и так дышит на ладан, а тут просто сложится, как карточный домик. Социальные выплаты прекратятся начисто как жанр…” Ну, и так далее. И когда он видит впереди такое, у него появляется мучительный стыд за всех, кто продолжает что-то еще ловить в этой мутной водице. “И вот тогда у Гайдара появляется нервный тик. У обычного человека при нервном тике дергается обычно веко. Или вся голова. Гайдар оскаливается и щелкает челюстями. Выглядит это страшно даже в зеркале. Добродушный Винни-Пух на миг являет жестокую суть хозяина леса. Такой щелчок перекусывает железный лом”.
Браво! Кто бы это не придумал — сам ли Веллер, один ли из тех остроумцев, в чьих устах обкатывались элементы этого рассказа,.. все равно замечательно! Ибо абсолютно соответствует характеру героя. Такого внешне мягкого, ласкового, но абсолютно несгибаемого и в решительные минуты являвшего волю, рушившую любые препятствия.
“Он щелкает, а в руке у него телефонная трубка, а в другой — бритвенное лезвие. Пожалуйте бриться. И лезвие дергает его по уху. Из уха стекает струйка крови на щеку, шею и свежую сорочку”. Настоящая кровь в карнавальной стихии байки есть нарушение жанра, в данной ситуации подчеркивающее необычную серьезность происходящего. Потому что на карте действительно будущее страны, а может, и всего мира. И Гайдар, который давно уже не премьер-министр, вообще никто, просто лидер одной из партий, далеко не самой многочисленной, начинает действовать.
“Без пяти семь взъерошенный и припухший Пикеринг (посол США. — В. К.) в своем кабинете делает шаг навстречу Гайдару и останавливается. Гайдар в окровавленном пиджаке. Широкое лицо напоминает чугунную маску. И эта маска щелкает зубами. Кажется, положение в Москве действительно серьезное.
— Вы ранены?
— Я — ранен?! Да я убит. Можно сказать, прямое попадание в сердце”.
Но перед нами все-таки анекдот, байка, живой осколок карнавальной стихии, в которой смерти нет. Точнее, смерть равна здесь возрождению, победе. И потому Гайдару все удается: вовремя собрать олигархов, организовать ранний звонок Клинтона… “Прожившие ночь и еще не обнародованные указы исчезают в пасти документоизмельчителя, превращаясь в бумажную лапшу, годную только для навешивания на уши. Уже стучат паркеты и приминаются алые дорожки под каблуками ликующих Коржакова и компании! И тут президентский ковер разверзается под ними, как люк под висельниками. Рывок, удавка. звон! Из политики вылетают вниз”.
А Гайдар еще и на самолет успевает — в отпуск. “Протянув паспорт пограничнику, он щелкнул зубами и не мог понять его перепуганного лица”.
Ну да что мы все о политике! Она не единственное, над чем не грех посмеяться. Все-таки такие мы времена пережили!.. “Зарплат перестало хватать на анальгин, а голова болит двадцать четыре часа в сутки: пиастры! Пиастры Пиастры!..” И занялись молодые ученые их добычей всеми известными и неизвестными науке способами — было такое время.
И вот что придумали: использовать авиацию. “Своим прибором замерять сверху уровень всхожести на засеянных полях. …Засеяли — сразу видно на приборе, чего ждать от семян в почве, как она их, родимая, принимает… И не сказать, чтоб врали. Просто смотрели немного вперед. Гарантировали в применении родного прибора то, чего от него, собственно, и мечтали добиться. Плюс схемы, графики, положительные рецензии из Академии сельхознаук и публикации за рубежом. Солидные люди, не аферисты какие-нибудь. И костюмчики дешевые”.
И стал их лайнер на малых высотах, на низкоскоростных режимах барражировать над алтайскими полями. О том, как они, чтоб на керосин заработать, еще и кофе пытались возить из Африки, — это мы опустим, хотя тоже смешно. А вот их прибор себя оправдал по полной. “Все нормальные алтайские поля дали в тот год свои 12–13 центнеров. Это которые наш самолет не замерял своим прибором. А которые замерял — 37, 40, 42! Да почти мировые нормы! Впечатление заказчиков можно себе представить. Даже аспирантов стали титуловать по имени-отчеству”. Ну, а ученым стали уже мерещиться ордена, диссертации и прочие приятные вещи. Одна беда: опыт не хотел повторяться. А то, что нельзя повторить, то в науке не пляшет.
Ну, и пришлось ученым опять пилить на Алтай, уточнять, что ж там виделось и происходило. И выяснили, что, увидев медленно и низко летающий над ними самолет, крестьяне занервничали. Ведь “зазря самолет никто над их головами гонять не будет… И несколько напуганные колхозники, ну его от греха подальше, начинают работать по прописи агронома. Плуг заглублять на двадцать пять сантиметров? Хрен с тобой, заглублю. А вообще ведь это делается: пять сантиметров и — на третьей передаче”. Вот таков оказался отечественный эффект таинственного облучения. Западный ученый после такого фиаско свихнулся бы. “Но наши ребята втянулись в процесс выживания. А кто пережил девяностые и поднялся — того уже ничем с ног не собьешь”.
Анекдот? Конечно!.. Но вот что прошу, однако, заметить: если пролистать “Легенды Арбата” насквозь, то 90 % имеющейся там ругани и проклятий адресованы этому ужасному времени — 90-м годам. Но в карнавальном, анекдотическом мире “ругательству отвечает хвала. Поэтому ругательства и хвала — два аспекта одного и того же двутелого мира” (М. Бахтин). И потому всегда, когда речь заходит о 90-х, неожиданно выясняется, что это время хоть как-то да пошло на пользу, хоть чему-то да научило! И легкость, простота рассказываемых баечек всегда оказывается обманкой, всегда есть в них двойное, а то и тройное дно, и полный подлинный их смысл открывается только на глубине, в сложном переплетении карнавальных условностей.
Прекрасных баек, выстроенных по всем канонам русской смеховой культуры, написанных в надежном соавторстве с теми блестящими остроумцами, которыми хранятся и шлифуются анекдоты, в книге М. Веллера много. Почти вся книга. Потому так и хочется пересказать, например, как гимнопевец наш, г-н (тогда еще товарищ) Михалков решил спасти сына Никиту от армии, для чего навестил районного военкома. Тот все обещал, но для большей надежности папа пошел выше. И еще выше… И дошел до самого министра. А тот повел себя хоть и отменно вежливо, но… несколько неадекватно. Чуть не расстрелял всю свою комиссариатскую вертикаль, а сыночка Никиту упек в морскую пехоту на Дальний Восток.
За последние 20 лет я эту историю слышал в бесчисленном множестве вариантов, но должен сказать, что у Веллера получился самый смешной и убедительный. А вот историю о том, как Еврейский конгресс предлагал взять шефство над Нахимовским училищем, для чего всего-навсего требовалось признать еврейское происхождение великого флотоводца, я раньше не слышал. Хоть и знаю: история предков Нахимова изобилует такими моментами, которые можно трактовать по-разному, а общая история двух наших народов переплелась так давно, тесно и разнообразно, что все может быть. И поэтому читать, как мучились офицеры училища, отвергая грозящие свалиться на них блага во имя чистоты русской крови великого флотоводца, но в то же время видели страшные сны, “как Нахимов в морском сюртуке и золотых эполетах пляшет хаву-нагилу”, было мне и забавно, и поучительно.
Вообще лучшие рассказы из этой несерьезной книги дают богатый материал для размышлений на самую серьезную тему — о том, как медленно, но неумолимо меняется народное сознание, как меняются, обогащаются в нем представления о недавно прожитых десятилетиях. А ведь это, наверное, самая серьезная и тонкая материя из всего, что способна зафиксировать литература.
1 Веллер М. Легенды Арбата. В Москве есть все, кроме правды. М., АСТ, 2009.
2 Веллер М. О любви (сборник). М., АСТ, 2008.
3 Байка, небылица, от греческого το άπεκδοτο (не опубликовано, букв.: не выдано).