Глава из несостоявшейся книги
Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2010
Анна Ковалова
Анна Олеговна Ковалова окончила филологический факультет СПбГУ. Редактор и автор нескольких сценариев телепрограммы “Культурный слой” (“Пятый канал”), редактор интернет-версии “Энциклопедии отечественного кино” (www.russiancinema.ru). Автор книги “Довлатов” (совместно с Л. Я. Лурье, 2009) и публикаций в журналах “Сеанс”, “Киноведческие записки” и др. Живет в Санкт-Петербурге.
И. Б., сосед
по коммуналке
глава из несостоявшейся книги
Пространство, которое переваливалось с боку на бок между ним и родным домом, кружилось и убегало, таило в себе силы, обычно приписываемые времени; с каждым часом оно вызывало все новые внутренние изменения, чрезвычайно сходные с теми, что создает время, но в некотором роде более значительные. Подобно времени, пространство рождает забвенье; оно достигает этого, освобождая человека от привычных связей с повседневностью, перенося его в некое первоначальное, вольное состояние, и даже педанта и обывателя способно вдруг превратить в бродягу. Говорят, что время — Лета; но и воздух дали — такой же напиток забвения, и пусть он действует менее основательно, зато — быстрее.
Томас Манн. Волшебная гора
Весной прошлого года издательство “Амфора” выпустило книгу “Довлатов”. Это своеобразное документальное повествование — книга, смонтированная из опубликованных и неопубликованных воспоминаний о писателе. Можно сказать, что авторы этой книги — многие и многие “знакомцы” Сергея Довлатова: одноклассники, коллеги, друзья, родные. Их воспоминания собрали и выстроили в единый рассказ мы: историк Лев Яковлевич Лурье и я, его ученица Анна Ковалова. “Довлатов” издателю понравился, и мне предложили подготовить еще одну книгу, написанную в том же ключе (Лев Яковлевич к этому времени был занят другой работой). Когда мы с издателем стали думать, кого выбрать в качестве героя следующей документальной книги, оказалось, что у нас, по сути, есть только один вариант — Иосиф Бродский. Это поэт, хорошо известный читателям, и биография у него очень яркая. В нашем городе живут люди, которые прекрасно его помнят и могут рассказать много интересного. К тому же — подумали мы — в следующем году будет отмечаться семидесятилетие со дня рождения Бродского.
Я быстро взялась за работу, думая, что могу спокойно опираться на опыт предыдущей книги. За несколько дней освежила в памяти все, что читала о Бродском раньше, и разделила для себя его биографию на периоды, которые должны были определить структуру книги. Стала выбирать для начала фрагменты из опубликованной литературы, цитаты из самого Бродского — чтобы затем понять, чего мне не хватает и каких людей следует искать и интервьюировать в первую очередь. И вдруг оказалось, что биография не выстраивается. Все, что кое-как удается склеить, безжалостно рушится, не успев срастись. “Прямая речь” Бродского никак не вяжется с воспоминаниями о нем, да и сами воспоминания не то что противоречат друг другу — а просто не соотносятся между собой. Не с точки зрения смысла или фактов, а с точки зрения формы и стиля.
Стало понятно, что по довлатовскому образцу Бродского не сделаешь, и с простой хронологической структурой книжки пришлось распрощаться. Надо было оставить “время” и обратиться к “пространству”: рассказывать не про “периоды”, а про “места”. Я подумала, что это если не избавит книгу от непростительной стилистической путаницы, то хотя бы оправдает ее. С другой стороны, подробно написать об Америке Бродского или о Норенской не получится, поскольку “свидетелей”, тех, кого можно было бы расспросить об этом, очень мало. Вот и получилось, что книга стала называться “Петербург Бродского”, а главы ее должны были рассказывать о разных “петербургских” местах поэта, важных для его биографии: квартира Анны Ахматовой на улице Ленина, здание суда, издательство “Советский писатель”. Оказалось, что главки эти не могут строиться по монтажно-мемуарному принципу, как это было в довлатовской книге и нужно для каждой придумывать свою повествовательную форму. Впрочем, особенно много думать мне не пришлось, поскольку я успела в черновом виде набросать всего лишь одну, вероятно, первую главу — о доме Мурузи, в котором Бродский прожил большую часть жизни.
Собирать материалы для книги было очень непросто. Люди неохотно соглашались на интервью: рассказывать о Бродском — это, наверное, слишком ответственное дело. Быт и житейские воспоминания имеют весьма относительную связь с образом Бродского-поэта (в то время как мемуары о Довлатове хотя бы внешне сопоставимы с его прозой). Если бы я знала Бродского, я бы, вероятно, тоже отказалась давать интервью. То, что все-таки удалось собрать, было очень трудно выстроить. Пока я размышляла, выяснилось, что издательство тоже столкнулось с рядом препятствий к публикации книги. Так дело сошло на нет. Остались разрозненные материалы (которые, я надеюсь, пригодятся когда-нибудь исследователям биографии Бродского) и эта глава.
Пролог
Иосиф Бродский, “Полторы комнаты”:
Наши полторы комнаты были частью обширной, длиной в треть квартала, анфилады, тянувшейся по северной стороне шестиэтажного здания, которое смотрело на три улицы и площадь одновременно. Здание представляло собой один из громадных брикетов в так называемом мавританском стиле, характерном для Северной Европы начала века. Законченное в 1903 году, в год рождения моего отца, оно стало архитектурной сенсацией Санкт-Петербурга того времени, и Ахматова однажды рассказала мне, как она с родителями ездила в пролетке смотреть на это чудо. В западном его крыле, что обращено к одной из самых славных в российской словесности улиц — Литейному проспекту, некогда снимал квартиру Александр Блок. Что до нашей анфилады, то ее занимала чета, чье главенство было ощутимым как на предреволюционной русской литературной сцене, так и позднее в Париже в интеллектуальном климате русской эмиграции двадцатых и тридцатых годов: Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус. И как раз с балкона наших полутора комнат, изогнувшись гусеницей, Зинка выкрикивала оскорбления революционным матросам.
Комментарий историка Владимира Герасимова:
В этом небольшом фрагменте любой петербургский краевед с ходу увидит целый ряд фактических ошибок. Во-первых, Дом Мурузи был построен не в 1903 году, а гораздо раньше, году в 1876-м. Анна Ахматова, на которую ссылается Иосиф, по-видимому, имела в виду какое-то другое здание. Во-вторых (и это тоже достоверно известно), Блок в этом доме никогда не жил, а просто часто сюда заходил, когда был председателем Союза поэтов. Мережковские, судя по воспоминаниям З. Н. Гиппиус, жили в другой квартире и к тому же переехали из Дома Мурузи в 1912 году, поэтому вряд ли с балкона Бродского Гиппиус могла поливать революционных матросов. Вообще, вряд ли Зинаида Николаевна кого-либо с балкона поливала, она предпочитала делать это в стихах.
Все эти неточности подмечаются не для того, чтобы уличить Иосифа. Они должны еще раз показать, что жил он скорее в своем мифологическом пространстве, нежели в повседневной действительности. А Дом Мурузи, в значительной степени благодаря Бродскому, тоже приобрел статус мифологемы. Но это теперь. А тогда жизнь в квартире № 28 в упомянутом доме была более чем реальной.
Иосиф Бродский, “Полторы комнаты”:
Помимо излишка в тринадцать квадратных метров, нам неслыханно повезло еще и в том, что коммунальная квартира, в которую мы въехали, была очень мала, часть анфилады, составлявшая ее, насчитывала шесть комнат, разгороженных таким образом, что они давали приют только четырем семьям.
Включая нас, там жило всего одиннадцать человек. В иной коммуналке число жильцов могло запросто достигать и сотни. Середина, однако, колебалась где-то между двадцатью пятью и пятьюдесятью. Наша была почти крошечной.
Разумеется, мы все делили один клозет, одну ванную и одну кухню. Но кухню весьма просторную, клозет очень приличный и уютный. Что до ванной — гигиенические привычки были таковы, что одиннадцать человек нечасто сталкивались, принимая ванну или стирая белье. Оно висело в двух коридорах, соединявших комнаты с кухней, и каждый из нас назубок знал соседское исподнее.
Соседи были хорошими соседями — и как люди, и оттого, что все без исключения ходили на службу и, таким образом, отсутствовали лучшую часть дня. За исключением одной из них, они не были доносчиками; неплохое для коммуналки соотношение. Но даже она, приземистая, лишенная талии женщина, хирург районной поликлиники, порой давала врачебный совет, подменяла в очереди за какой-нибудь съестной редкостью, приглядывала за вашим кипящим супом. Как там в “Расщепителе звезд” у Фроста? “Общительность склоняет нас к прощенью”.
Дом Мурузи (Литейный пр., д. 24/27, кв. 28)
Поскольку я сама провела детство в коммунальной квартире, я знаю, что коммуналка — это прежде всего соседи. Не могу вспомнить, на каком этаже мы жили, давно из памяти стерлись очертания нашего коридора и кухни, даже мебель в нашей собственной комнате забылась, помню только облик наших угрюмых соседей — уставшей многодетной матери с мужем-алкоголиком, буйной уборщицы Нади, а также примерных граждан Майоровых, что проживали во второй комнате от входной двери.
О Доме Мурузи, в котором большую часть своей ленинградской жизни прожил Бродский, написано много. Много сказано и о его родителях — Марии Моисеевне Вольперт и Александре Ивановиче Бродском. Но кто же были те люди, с которыми они прожили свою жизнь, которые видели их изо дня в день и знали об их жизни то, чего, может быть, никто больше не знал? Теперь историки литературы — да и не только историки, — наверное, отдали бы многое за то, чтобы прочесть воспоминания соседей Даниила Хармса. Или, например, Михаила Булгакова. Мне захотелось сделать так, чтобы воспоминания коммунальных соседей Бродского у нас были. Чтобы были, по крайней мере, те воспоминания, которые сейчас еще можно собрать.
Все знают, что иметь дело с паспортными столами и службами – работа весьма трудная. Здесь вседа затхлый воздух, очереди, бланки, документы и анкеты, написанные непонятным языком. Жильцы (те, кто хлопочет) и сотрудники жилконторы (те, к кому приходят хлопотать) стоят по разные стороны баррикад. Мы, жильцы, всегда как будто боимся, они, инспекторы, всегда как будто нас подозревают. Сколько раз, пытаясь получить самую простую справку, людям приходилось уходить из паспортного стола ни с чем — точнее, с сознанием полного собственного ничтожества. Я никак не ожидала, что здесь, в паспортной службе, мне легко удастся восстановить точный список соседей, проживавших в доме № 24 по Литейному проспекту. Про свою квартиру узнать что-либо сложно, а здесь речь идет о чужой квартире и о чужих людях, которые жили по некому адресу много лет назад. Я позвонила в паспортную службу Центрального района на улице Маяковского и, представившись редактором издательства, рассказала о замысле книги. Вдруг я с удивлением услышала, что ледяной голос на том конце телефонного провода потеплел (мне даже показалось, что взяла трубку какая-то другая женщина): “Книга к 70-летию со дня рождения Бродского? Конечно, обязательно к нам приходите! Нет-нет, что вы, не надо никаких писем и документов. Что еще за формальности! Ждем вас в любое удобное для вас время”.
Когда я пришла, меня встретили очень приветливо. Не спросив ни удостоверения, ни письма из издательства, ни паспорта (все это я, разумеется, на всякий случай взяла с собой), меня тут же проводили в архив и предоставили в полное мое распоряжение все домовые книги, которые хранятся на улице Маяковского. Милая женщина средних лет (кажется, она была старшим инспектором) взяла меня под свою опеку. Чуть не на цыпочках заходя в архив, предварительно постучавшись, она то и дело спрашивала: “Вам не дует? Может, я закрою форточку?”, “Становится жарко. Не открыть ли дверь в коридор?”, “Вы не устали? Извините, у нас так пыльно”, “Не хотите ли чаю?” Имя Бродского даже здесь, в этом канцелярском царстве, — пароль. Наверное, это и есть слава. Или признание.
Советские домовые книги напоминают большие телефонные книжки. В алфавитном порядке здесь перечислены все жильцы, которые когда-либо были прописаны в данном доме постоянно или временно. В специально отведенной для этого графе указаны даты рождения жильцов, отдельно сообщается об основной сфере их деятельности. Кроме того, в конце каждой книги даются так называемые “поквартирные списки” жильцов. В интересующей меня квартире № 28, как сообщала домовая книга, жили четыре семьи: Ф-вы, Г-вы, Р-т и Бродские. Открыв букву “Ф”, я увидела запись о враче Елене Павловне Ф-вой, 1910 года рождения. Видимо, она и была тем единственным “доносчиком”, “хирургом районной поликлиники”, о которой Бродский упоминает в своем эссе “Полторы комнаты”. Как я и предполагала, оказалось, что этой женщины уже нет в живых, зато жива ее дочь — Нина Васильевна Ф-ва. Более того, она по сей день прописана в той же квартире на Литейном. Я, конечно, подозревала, что разговор с Ниной Васильевной не принесет ничего хорошего, однако того, что я от нее услышала, я и представить себе не могла. Я позвонила по телефону, который относится к квартире № 28, и услышала голос пожилой женщины, это была соседка, которую я искала. Перебив меня, она резко сказала:
— А кто вам сказал, что в нашей квартире жил Бродский? И что мы здесь тоже жили много лет назад? И кто вам дал мой номер телефона? Паспортная служба? Они этого делать не имеют права. Все это закрытая информация. Я не понимаю, как ваше издательство может себе позволить действовать вразрез с законодательством.
На свою просьбу рассказать что-нибудь о жизни квартиры тех лет и о семье Бродских я услышала весьма определенный ответ:
— Я этого делать не буду, во-первых, потому, что я этого не помню и не хочу вспоминать. Во-вторых, если бы я что-нибудь помнила и хотела рассказать об этом, я бы лучше сама написала книжку, чем рассказывать вам. Я вовсе не хочу, чтобы кто-то зарабатывал деньги, наживался на мне или на моих воспоминаниях.
Кажется, на этой ноте разговор был закончен, и я услышала короткие гудки.
Надо было попробовать расспросить кого-то еще из соседей. Из всего семейства Р-т я рассчитывала найти лишь Геннадия Георгиевича, которому, судя по документам, сейчас должно было быть шестьдесят восемь лет. Оказалось, что он вместе с женой Инной и сыном Юрием теперь прописан в доме № 8 по Н-ой улице. Однако телефон Р-тов мне не удалось найти ни в одном из справочников, его не смогли дать и в паспортной службе Выборгского района. Я живу недалеко от улицы Н-ой и уже было собралась просто подойти к обозначенному дому и позвонить в квартиру. Но от этой идеи я быстро отказалась, сообразив, что хозяева едва ли впустят в дом совершенно незнакомого человека, который обращается с такой просьбой, как моя. Тогда я стала звонить всем жильцам, проживающим в этом доме, и, с трудом преодолевая смущение и страх, произносить примерно следующее: “Здравствуйте, вас беспокоит издательство └Амфора“. Я Анна Ковалова, редактор. Простите, мы хотели бы обратиться к вам с вопросом, может быть, немного необычным. Сейчас мы работаем над книгой, которая должна выйти к 70-летию со дня рождения Иосифа Бродского. В вашем доме живут люди, которые прожили с ним в коммунальной квартире много лет. Нам бы очень хотелось расспросить их о Бродском и о его семье, но мы не можем установить номер телефона этих людей и не знаем, как еще с ними связаться. Может быть, вы нам поможете? Их фамилия — Р-т, они живут в квартире № 25”. Конечно, многие бросали трубку, не удосужившись дослушать этот весьма странный монолог до конца. Кто-то отнесся ко мне сочувственно, посетовав на то, что никаких Р-т из двадцать пятой квартиры не знает. Кто-то решил воспользоваться моим звонком как хорошим поводом пуститься в длинный разговор о поэзии Бродского и о положении дел в современной литературе. Наконец один из жильцов посоветовал мне обратиться к некой С-вой Галине Ивановне, которая активно занимается в доме всякими хозяйственными делами и потому знает всех жильцов. Действительно, Галина Ивановна оказалась первым человеком, для которого фамилия Р-т не была пустым звуком:
— Конечно, я прекрасно знаю Р-тов. А вы откуда — из издательства? И зачем же они могли вам понадобиться? Что? Инна знала Бродского? Нет, этого не может быть, у вас какая-то ошибка.
— Я прежде всего имела в виду Геннадия Георгиевича Р-та, он жил вместе с Бродским в Доме Мурузи, по-видимому, до того, как женился и переехал на Н-ую улицу.
— Это может быть. Вот только Геннадий Георгиевич уже несколько лет назад умер.
— А Юрий Геннадьевич, его сын? Может быть, отец что-то рассказывал ему о Бродском?
— Да ни о чем таком, ни о каком Бродском — я вас уверяю — они не разговаривали! Тут не до Бродского.
— Все-таки мне бы хотелось поговорить с Юрием Геннадьевичем и убедиться в этом самой.
— Девушка, он тоже умер. Ради Бога, забудьте вы про эту семью. Вот мать Геннадия, свекровь Инны, была очень приятная и интеллигентная женщина. Она, пожалуй, могла бы вам помочь. Но ее, конечно, тоже уже давно нет. А если вам так уж необходимо связаться с Инной, попробуйте позвонить кому-то из ее ближайших соседей. Может, кто-то с ней и видится. Я к ней ни за что на свете не пойду.
Беседа, конечно, оказалсь неутешительной, и все же я решила последовать совету этой женщины и позвонить в одну из соседних квартир. Мне ответила любезная девушка по имени Наталья, которая рассказала, что много лет назад Геннадий Георгиевич Р-т и его жена, у которых не было своих детей, взяли на воспитание приемного ребенка. Он вырос мальчиком очень сложным и, взявшись за наркотики, превратил жизнь семьи в ад. Инна, насколько я поняла, стала пить. Геннадий Георгиевич умер, а вслед за ним его сын. Теперь Инна живет одна, работает медсестрой. Ни с кем не общается и, по словам Натальи, ведет жизнь асоциальную.
— Я не видела ее уже, наверное, год, — сказала Наталья. — Позвонить ей вам не удастся, но, если хотите, я могу к ней зайти и на всякий случай спросить, может ли она рассказать вам про Бродского. Разговаривать с ней можно. Если вы к ней пойдете, можете ничего не опасаться.
Такая характеристика не показалась мне очень обнадеживающей. Я стала ждать вестей от Натальи, которая, впрочем, позвонила мне на следующий же день. По ее словам, Инна Р-т категорически отказалась рассказывать что-либо о Бродском.
Итак, последней моей надеждой было семейство Г-х, а именно Юрий Павлович Г-в, 1945 года рождения, который, судя по справочнику, теперь живет в районе проспекта Просвещения. Я понимала, что, если Юрий Павлович откажется со мной встретиться, все мои мытарства будут напрасны. Долго не решалась, но наконец позвонила и выяснила, что Юрий Павлович сейчас дома бывает очень редко и звонить ему лучше на мобильный.
— Да, дома вы меня не застанете, — сказал Юрий Павлович. — И в городе вообще редко бываю, сейчас занимаюсь дачей, надо для детей все в порядок к лету привести. Времени нет. Если вам так уж надо, позвоните после праздников, после девятого мая.
А на дворе только середина апреля. Пришлось ждать, каждый день опасаясь того, как бы единственный сосед, согласившийся со мной разговаривать, не передумал. Но Юрий Павлович оказался человеком слова. Он назначил встречу в вестибюле ближайшей к моему дому станции метро, но заходить в гости отказался. А поскольку погода была плохой и пойти в нашем районе решительно некуда, мы решили поговорить в его машине. И вот я наконец достала свой диктофон.
— Значит, что, делаете книжку про Оську? Хорошо, молодцы. Только зачем я вам нужен, не понимаю. Ну, сначала мы с ним в длину прыгали — кто дальше. А потом выросли. Вот так, нормальная была жизнь.
— Когда вы въехали в квартиру на Литейном?
— Я туда въехал в 1945 году, прямиком из родильного дома имени профессора Снегирева, что на улице Маяковского. Так что в нашей квартире я жил с рождения, а Бродские появились значительно позже, году, наверное, в 1956-м (до этого в их комнате жил доцент Железнодорожного института Смелов Павел Иванович). Вот появилась у нас в квартире новая семья: Мария Моисеевна, Александр Иванович и Ося. Они в принципе нам понравились. Сразу стало понятно, что это люди приличные, нормальные, с ними иметь дело можно, хотя, конечно, они были из совсем другой среды, чем мы. Моя мама работала на фабрике, к интеллигенции мы себя не относили. Я, кстати, потом где-то вычитал, что Мария Моисеевна и Александр Иванович до переезда в нашу квартиру жили раздельно. Не знаю. Нам они показались нормальной семьей, обычной. Не то чтобы у них царила какая-то идиллия. Нет, они иногда ссорились, могли говорить на повышенных тонах. Но только у себя в комнате. Если я что про это и знаю, так это только из-за нашей слышимости. На кухне, в коридоре, на виду у соседей, они не выясняли отношений никогда.
Много лет мы так и жили: Ф-вы, Бродские, Р-ты и наша семья. Потом Ося уехал за границу, Гена Р-т женился на Инне, а я в 1976 году тоже переехал сюда, на Гражданку. Мы с семьей получили здесь квартиру. На очередь меня перед армией поставили, в 1964 году.
Иосиф Бродский, “Полторы комнаты”:
Нас было трое в этих наших полутора комнатах: отец, мать и я. Семья, обычная советская семья того времени. Время было послевоенное, и очень немногие могли позволить себе иметь больше чем одного ребенка. У некоторых не было возможности даже иметь отца — невредимого и присутствующего: большой террор и война поработали повсеместно, в моем городе — особенно. Поэтому следовало полагать, что нам повезло, если учесть к тому же, что мы — евреи. Втроем мы пережили войну (говорю “втроем”, так как и я тоже родился до нее, в 1940 году); однако родители уцелели еще и в тридцатые.
Думаю, они считали, что им повезло, хотя никогда ничего такого не говорилось. Вообще они не слишком прислушивались к себе, только когда состарились и болезни начали осаждать их. Но и тогда они не говорили о себе и о смерти в той манере, что вселяет ужас в слушателя или побуждает его к состраданию. Они просто ворчали, безадресно жаловались на боли или принимались обсуждать то или иное лекарство.
Лев Лосев, “Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии”:
Родители Бродского не принадлежали к интеллигентной элите города, кругу ученых и писателей, но были не чужды культурных интересов: постоянно читали книги, слушали классическую музыку, изредка ходили в театр. Оба в детстве получили хорошее образование. Речь их была грамотна, свободна от диалектных примесей, словарь богат. Александр Иванович, сын владельца небольшой типографии в Петербурге, окончил географический факультет Ленинградского университета. Мария Моисеевна родилась в Двинске (Даугавпилс в современной Латвии) в семье прибалтийского агента американской фирмы швейных машин “Зингер”. Большую часть детства провела в Литве, под Шяуляем. Для прибалтийских среднебуржуазных семей было характерно двуязычие, Мария Моисеевна с детства владела немецким. Языкам Иосифа, однако, дома не учили. Как он догадывался позднее, родители старались по возможности скрыть свое “буржуазное происхождение”, одним из признаков которого было знание иностранных языков. Хотя сами родители Иосифа не пострадали от сталинского террора, они были осторожны в высказываниях. Семейное предание в нормальных условиях рано входит в сознание ребенка и в значительной степени обусловливает самоопределение, но Бродскому оно досталось отрывочно. Позднее он мог лишь фантазировать по поводу своих предков в Литве и в Галиции, куда уходили его корни, судя по фамилии, происходящей от города Броды.
— Вы часто заходили к Бродским?
— Да, очень часто. Но ничего такого особенного в этом не было. То спросить что-нибудь зайдешь, то, опять же, одолжить, например, стул. Обстановка у них в комнате была самая обычная, в закутке у Иосифа было много книг. На полках они никогда не помещались и часто просто лежали здесь или тут. Хотя библиотека была, в сущности, не то чтобы очень большой. Просто мало было места. Я обратил внимание на то, что среди его книг было очень много зарубежной классики. Видимо, не так много он читал современных книг, в основном на виду у него были произведения вроде “Божественной комедии” или сборники античных авторов. Сейчас это все доступно, а в те времена, между прочим, даже мало кто об этих книжках знал. В школе этого не проходили.
Еще что было интересно, так это то, что к ним в комнату был специально проведен водопровод, потому что вода была необходима для фотографических опытов Александра Ивановича.
Иосиф Бродский, из интервью Свена Биркертса:
Верно — я жил вместе с родителями в коммунальной квартире. У нас была одна большая комната, и моя часть от родительской отделялась перегородкой. Перегородка была довольно условная, с двумя арочными проемами — я их заполнил книжными полками, всякой мебелью, чтобы иметь хоть какое-то подобие своего угла. В этом закутке стоял письменный стол, там же я спал. Человеку постороннему, особенно иностранцу, мое обиталище могло показаться чуть ли не пещерой. Чтобы попасть туда из коридора, надо было пройти через шкаф: я снял с него заднюю стенку, и получилось что-то вроде деревянных ворот. В этой коммуналке я прожил довольно долго. Правда, когда начал зарабатывать, старался снять себе отдельное жилье — в этом возрасте не очень удобно жить с родителями, да? Девушки и так далее.
Владимир Герасимов, историк:
Уголок Иосифа, судя по всему, раньше был курительной комнатой. Стены были обработаны цветными арабесками. В своем эссе Бродский пишет о том, что комната была отделана в том же мавританском стиле, что и фасады дома. На самом деле это не мавританский стиль, а стиль французского Возрождения. Комната родителей изначально была спальней и тоже, видимо, делилась на две части: маленькая комнатка, в которой стояла кровать, и будуар. Впрочем, вместо будуара мог быть и кабинет, как, например, у Николая Второго.
Когда говоришь: “советская коммунальная квартира”, представляешь себе нечто грандиозное. Но эта квартира была маленькой и довольно уютной. Мне, например, очень нравилось туда приходить. Кто были соседи Иосифа, я сейчас уже не вспомню, но они были людьми приятными, нормальными. Я знаю, что они очень тепло вспоминали Иосифа и много лет спустя.
— Каким вам запомнился Иосиф Бродский?
— Он был старше меня, к тому же у него был свой круг друзей и знакомых. В детстве вот, помню, с ним прыгали, еще в какие-то игры играли, но не то чтобы часто. Я целыми днями был во дворе, а он, кстати, там почти не появлялся. Не было у него дворового воспитатния. А может, это потому, что он был все-таки нас старше: какие ему, старшекласснику, казаки-разбойники? А потом, как подросли, уже общались мало, он с соседями редко разговаривал. Но всегда очень вежливый был. Очень вежливый: никогда не нагрубит. Если что, можно было его попросить помочь мелочь какую-нибудь по хозяйству справить. А так что помню? Помню, что как-то вот он совсем не учился. Об этом в квартире, кажется, говорили. То в одну пойдет школу, то в другую. Мама его, Мария Моисеевна, конечно, из-за этого очень переживала. Потом пошли разговоры о том, тунеядец он или не тунеядец. Кстати, шли они еще задолго до суда. По тем понятиям, он и был, в общем-то, тунеядцем. Стали какие-то участковые ходить, расспрашивать. Что-то такое было.
— А как соседи друг с другом общались?
— Общались хорошо. Как тогда говорили, квартира у нас была дружная. Даже Новый год вместе встречали (не помню, чтобы Иосиф с нами праздновал, а вот Мария Моисеевна и Александр Иванович — обязательно). И на дни рождения приглашали друг дружку, одалживали соседям посуду, еще что-нибудь. Я свою свадьбу, например, как раз в комнате Бродских и справлял. Там столы стояли, у Р-тов мы танцевали. Так что отношения у нас были ровные, жили мы спокойно. Только с Ф-выми общались меньше, обычно так: Р-ты, Бродские и мы. Ося про Елену Павловну Ф-ву написал, по-моему, что она была доносчицей. Не знаю, может быть. Я, правда, в это дело особенно не вникал. Точно могу сказать, что если у нас в квартире и были какие-то трения, то действительно в основном с семейством Ф-вых. С ними тогда еще жила старенькая-старенькая бабушка, она была немножко не в себе.
— А Р-т? Что это была за семья?
— Они, как и Бродские, принадлежали к интеллигенции. Отец Гены, Георгий Эдуардович Р-т, долго учился в Северо-Западном заочном институте. Он как раз был в квартире за старшего: отвечал за оплату электричества, уборку мест общего пользования, составлял график дежурств и прочее. Потом, кстати, и Гена учился в том же институте. Они оба были инженерами. Гена был очень музыкальный: и на рояле играл, и на балалайке, и на мандолине. Я еще застал его мать, Раису Фоминичну. Очень милая была старушка. Инна, на которой Гена женился, была попроще, но в своем роде тоже интересная женщина.
— Бродский был близок к кругам ленинградской литературной богемы. Ощущалось ли это?
— Ни в коем случае! Никакой такой богемности в его поведении не было. Девушек я у него вообще не припомню. Приходили к нему его друзья — ребята, конечно, странноватые. Но сидели они всегда тихо и никому не мешали. Было, правда, иногда слышно, как он у себя в комнате стихи читает. Прохожу мимо и слышу: сидит Ося и декламирует — своим манером читает. Наверно, так он проверял свои сочинения на благозвучность. Что ж, мало ли у кого какие привычки. Я к этому быстро привык, а вот некоторые гости, те, кто слышал это впервые, смеялись.
— А его стихи вы тогда читали?
— Читал. Ося, конечно, никому ничего не показывал, а вот Мария Моисеевна давала нам и еще Р-там его тетрадки почитать. А вот когда вышло какое-то его стихотворение в журнале “Костер”, с этим номером “Костра” вся квартира носилась. Хотя поначалу его литературную деятельность родители, как мне теперь кажется, не очень одобряли. Все-таки тогда были обо всем об этом совсем другие представления. Считалось, что поэт — это все равно как безработный. Но когда Иосиф стал уже заниматься переводами, и вообще со временем родители изменили свое отношение.
— То есть поэзию вы с Бродским не обсуждали?
— Практически нет. Правда, мне это не помешало сказать своей школьной учительнице-сталинистке: “А мне ваша литература не интересна. Я о книгах у себя на кухне больше узнаю, чем у вас”. Потом я стал увлекаться бардовской песней и часто ходил в клуб “Восток”. Там все знали, что сосед у меня — Иосиф Бродский. Все просили меня, чтобы я его пригласил. Но мы с Осей об этом не говорили, один раз он мне в шутку сказал: “Передай Клячкину, что я ему за своих └Пилигримов“, которых он без спроса в песню превратил, гитару об голову разобью”.
— Какие еще были у Иосифа привычки?
— Любил он очень по городу бродить. Иногда, бывало, как уйдет с утра, и гуляет до поздней ночи. Может, даже и без особенных дел, просто по городу ему ходить нравилось. А потом он увлекся велосипедом и стал всюду ездить. Тут я ему иногда помогал, потому что профессионально занимался велоспортом и учился в спортивном институте.
— Знаете ли вы что-нибудь про суд?
— Тогда меня в городе не было, я был в армии, застал его уже после ссылки. Он, по-моему, не очень сильно изменился. Продолжал вести свою жизнь — довольно замкнутую. Вот что я точно помню, так это то, что с того момента в нашей квартире стали появляться иностранцы. В Ленинграде они были диковинкой, а мы к ним совершенно привыкли. Сколько раз было — открываешь дверь, а там стоит такой растерянный субъект, по-русски ни полслова: “Джозеф Бродски”, — спрашивает. “Проходите, — говорю, — вон ваш Джозеф, в комнате сидит”.
Слышал, что для суда соседи дали Осе положительную характеристику. Моя мама мне ничего об этом не рассказывала, но я думаю, если ее спрашивали, она должна была как раз положительную характеристику Бродскому дать. У нас к нему никаких претензий не было, а маму его, Марию Моисеевну, мы очень уважали.
— Какая она была?
— Нормальная женщина. Разговорчивая. Любила что-нибудь обсудить, рассказать. Иногда даже немножко поучала. Она хорошо готовила, и соседи часто из нее вытягивали рецепты. Делилась она ими охотно. Кажется, учила она мою маму фаршировать рыбу. Это блюдо у Марии Моисеевны было одним из коронных. Впрочем, для нас многое из того, что она готовила, было ново. Мы ведь совсем не знали еврейской пищи.
Иосиф Бродский, “Полторы комнаты”:
Мы звали ее Маруся, Маня, Манечка (уменьшительные имена, употреблявшиеся ее сестрами и моим отцом) и Мася или Киса — мои изобретения. С годами последние два получили большее хождение, и даже отец стал обращаться к ней таким образом. За исключением Кисы, все они были ласкательными производными от ее имени Мария. Киса, эта нежная кличка кошки, вызывала довольно долго ее сопротивление. ”Не смейте называть меня так! — восклицала она сердито. — И вообще, перестаньте пользоваться вашими кошачьими словами. Иначе останетесь с кошачьими мозгами!”
Подразумевалась моя детская склонность растягивать на кошачий манер определенные слова, чьи гласные располагали к такому с ними обращению. “Мясо” было одним из таких слов, и к моим пятнадцати годам в нашей семье стояло сплошное мяуканье. Отец оказался этому весьма подвержен, и мы стали величать и обходиться друг с другом как “большой кот” и “маленький кот”.
— А Александр Иванович?
— Александр Иванович был такой солидный, представительный. Тоже был непрочь поговорить, он знал много всяких интересных историй. Он был фотографом – фотографом от Бога, как говорится. Со своим аппаратом не расставался и, кстати, много снимал в нашей квартире, особенно во время всяких торжеств. Наверно, кое-что из этих снимков у меня сохранилось. Надо будет на даче поглядеть. Правда, Оськи на этих фотографиях, наверное, нет. Александр Иванович был человек очень энергичный. Уже на пенсии он вел фотокружок в “Выборгском” Доме культуры. Но когда Мария Моисеевна умерла, он стал очень быстро сдавать. Кажется, и года один не прожил. Мы его похоронили, то есть сожгли.
Иосиф Бродский, из интервью Евгения Рейна:
У отца была масса приятелей среди фотографов, и был такой приятель Андрей Макарович Петров, по-моему, правительственный фотограф. Он снимал постоянно членов Политбюро и т. д. И у нас на стене висел подаренный им отцу портрет Сталина — очень хорошая фотография без ретуши. Она у меня над кроватью висела. И помню, я как-то пролил чернила на эту фотографию. Это преисполнило всех нас страхом, ужасом. Понятно, коммунальная квартира… соседи заходят, выходят… они знают, что чернила пролиты, ну и т. д. И лишь отец был каким-то достаточно отрезвляющим элементом в этой истории…
[…] Не то чтобы он на меня влиял, а просто я был частью его, по сути, я — это он. Отец был человеком принципа, как, впрочем, и все их поколение. Мы же себя очень уважаем за то, что мы люди нюансов. Нам кажется, что мы больше понимаем, больше знаем, что мы лучше чувствуем и т. д. В то время как если уж говорить совершенно серьезно, то вот эти включали в себя всю ту амплитуду, которую мы артикулируем очень подробно и детально, но это и приводит нас к такому, как бы сказать, состоянию полной импотенции по отношению к действительности. А те люди при всем том могли совершать какие-то выборы. […] Отец, например, не был ни членом партии, всего этого добра он не терпел, просто не выносил. И еще он был человеком весьма ироничным, во всяком случае, он был ироничен по отношению к государству, к власти, к родственникам, особенно к тем, которые более или менее преуспели в системе. Он все время над ними посмеивался, всегда норовил вступить в спор, и я вижу то же самое сейчас в себе, то есть эту тенденцию к возражению. Думаю, что это у меня в значительной степени от него, так сказать, генетический момент, кровный.
Владимир Герасимов, историк:
Мне мать Иосифа казалась человеком молчаливым. По крайней мере, я не помню, чтобы мы с ней часто и много разговаривли. А вот его отец, Александр Иванович Бродский, напротив, был очень общителен. Для любого случая у него могла найтись интересная история. В фильме Андрея Хржановского “Полторы комнаты” его роль исполняет Сергей Юрский. Да, действительно, он на Александра Ивановича типажно похож. Но образ у него совсем другой получился, не такой Александр Иванович был. И, кстати, внешне тоже отец Бродского производил другое впечатление, ведь он был очень высоким, и это первое, что бросалось в глаза.
— Вы были на похоронах?
— Конечно. А как же! И родственники его были. А мы все-таки столько лет прожили вместе. Вообще, это история очень грустная. Ведь родители его очень ждали с того самого момента, как он уехал в эмиграцию. Мария Моисеевна только этим и жила — надеждой на встречу с сыном. А он даже не смог приехать на ее похороны. И на похороны отца тоже не смог.
— Помните ли вы отъезд Бродского? Были ли проводы?
— Нет, проводов я не помню. Наверное, их и не было, ведь все пришлось делать в спешке. Я тогда был занят всякими своими делами и, по-моему, даже толком не осознал, что Ося уезжает навсегда. Я как-то привык, что его часто нет: он то в экспедициях, то в ссылке. И в Москву нередко ездил. Так что на этот отъезд я как-то не обратил особого внимания. Да и он не такой человек, чтобы особенно настойчиво о чем-то рассказывать. Он уезжал тихо, незаметно.
Через четыре года и мы с женой переехали. Поначалу мы частенько заезжали в свою старую квартиру, брали с собой маленьких детей, а потом постепенно перестали туда заходить. Я уж и не помню, когда я там был в последний раз.