Опубликовано в журнале Нева, номер 5, 2010
К 100-летию со дня рождения Ольги Берггольц
Михаил КУРАЕВ
Михаил Николаевич Кураев родился в 1939 году. Окончил театроведческий факультет ЛГТИ им. А. Островского. С 1961-го по 1988 год работал в сценарном отделе киностудии “Ленфильм”. Автор 20 книг прозы. Произведения переведены на 12 языков. Лауреат Государственной премии Российской Федерации 1998 года. Живет в Санкт-Петербурге.
БЕРГГОЛЬЦ
И ПЕРВОРОССИЯНЕ
Высокое имя поэта Ольги Федоровны Берггольц принадлежит нашему прошлому.
Какому прошлому?
Казалось бы, в том, что уже произошло и стало прошлым, даже богам, если верить преданиям, не дано ничего изменить, сделать бывшее не бывшим. Но то — богам. Стало быть, и у них есть положенные для себя незыблемые законы.
Но вот на наших глазах страна, в которой жила, которой всецело принадлежала Берггольц, за преданность которой заплатила самую высокую цену и не отреклась от нее, эта страна объявляется некоторого рода историческим недоразумением, ошибкой, продуктом преступных замыслов. Только и разговоров — жертвы и злодеи, злодеи и жертвы…
А кто же создал великую страну, или ее тоже не было?
Публику кормят с ложечки, будь это телеэкран или живущая скандалами газетка, кормят пережеванной журналистами историей. Голод по исторической правде утоляют все той же полуправдой, лишь переставив “плюс” на “минус”, и “минус” на “плюс”. И это сегодня, когда открыты архивы, когда доступ к документам и стенограммам принятия самых важных исторических решений прост, как никогда! Откройте изданные многотысячными тиражами в конце 80-х годов “Стенографические отчеты” о XII, XIII, XIV съездах РКП(б). Вот прямые свидетельства исторического творчества! Над всей политикой и политиканством, над внутрипартийной борьбой, интриганством, политическим лицемерием (где и когда всего этого не было!) царят коллективная мысль, творческая дерзость, направленные на поиск пути, на формирование основных идей социалистического строительства. А все обвинения в самоуверенности и безответственности, совершенно неожиданно освещаются ясным сознанием возможности трагического исхода первого опыта построения бесклассового общества, отказавшегося от частной собственности. Не кто иной, как Ленин на вопрос о возможности “попятного движения истории” говорил: “Представить себе всемирную историю идущей гладко и аккуратно вперед, без гигантских скачком назад, недиалектично, ненаучно, теоретически неверно” (В. И. Ленин. Сочинения, 5-е изд., т. 30, с. 6). Не отсюда ли трагический отсвет, присутствующий в стихах поэта, не отсюда ли отсветы аввакумовского костра и тема жертвенности?
Но, оказывается, не так уж много сегодня желающих выйти из-под газетно-журнального зомбирования, увидеть подлинное лицо истории своими глазами.
Резонно спросить: почему же великое множество наших современников сегодня не могут или не хотят увидеть во весь рост наше минувшее? Ответ напрашивается простой, достаточно сравнить, с одной стороны, масштаб личностей, современников Берггольц и нынешних “Шариковых второго призыва”. Современники Берггольц лишь за первую пятилетку создали полторы тысячи новых заводов и фабрик. А нынешние Шариковы, в отличие от первых, отнимают у всех и делят между собой. Одни строили, а нынешние лишь творцы “перестройки”, “ваучеризации”, “приватизации”, “монетизации”. Почему бы не сравнить созидательные итоги любого из советских десятилетий, двадцатилетий с десятилетиями и двадцатилетием, только что минувшими? Не хотят, не могут, боятся увидеть созидательное движение общества, страны, народа, а потому с утра до вечера про репрессии, про ГУЛАГ, про страх. А страхом и одними репрессиями не создать великую державу, не поднять народ на подвиг построения мира, свободного от животного эгоизма, культа стяжания, накопительства, личного преуспеяния любой ценой.
Какое отношение все это имеет к Ольге Берггольц?
Самое прямое. Ольга Берггольц — поэт, вдохновленный историческим творчеством, и вне этого контекста едва ли может быть понята.
Берггольц была и пребудет воплощением великой созидательной энергии революции, энергии воодушевляющей мечты, энергии веры и любви. Мы помним евангельский стих о вере, о том, что имеющий веру размером даже с горчичное зерно скажет горе: сдвинься, и гора сдвинется. Примеров пока не видели. Но вера в революцию, в возможность осуществить вековые, как говорилось, мечты человечества дала миллионам людей реальные силы двигать горы вовсе не в метафорическом смысле.
Сегодня почему-то не хотят или уже не могут, вспомнить, что “Страна встает со славою навстречу дня” и написано, и пелось не под дулом чекистского пистолета и “Отечество славлю, которое есть, и трижды, которое будет!” написано не из страха или выгоды.
Невозможно отдать дань таланту и мужеству Ольги Берггольц, отдать дань уважения и признательности за ее вдохновенный, жизнетворящий труд, не признавая высокого достоинства времени, в котором она жила, которому она была верна. И вера ее в избранный народом путь, и гордость за свою страну не были слепы. Она знала о сталинских застенках, о жертвах произвола не из теле- и радиопередач, не из книг. Слово “сталинщина” я впервые услышал из ее уст. Но даже тяготы, полной мерой доставшиеся ей, тяготы, выпавшие на долю страны, не только не убили, но и не поколебали в ней убежденного строителя нового мира, строителя мировой коммуны.
Не может быть, чтоб жили мы напрасно!
Вот, обернувшись к юности, кричу:
“Ты с нами! Ты безумна! Ты прекрасна!
Ты, горнему подобная лучу!”
Услышать и понять этот крик сердца в пору торжества мещанской глухоты, мещанской пошлости, увы, невозможно. Замысел нового мира так велик, так невероятен, так смел, что граничит с безумием. И не случайно приведенные строки перекликаются с предреволюционными горьковскими предчувствиями: “Безумству храбрых поем мы славу…”
Мне, познакомившемуся с Ольгой Федоровной Берггольц в начале 60-х годов, не хватало воображения, и, увы, не только воображения, чтобы в немолодой даме, не имеющей сил следить за строгостью стрелок на чулке, увидеть олицетворение революции как мечты. Мне трудно было представить, что передо мной та, что стояла у гроба Маяковского в красной косынке и с револьвером на поясе, обхватывающем юнгштурмовку. Разве эта женщина со строгим напряженным лицом, нетвердо ступающая по коридорам “Ленфильма”, та самая Берггольц, чья “Ленинградская поэма”, изданная в Ленинграде в 1942 году, долгие годы жила, именно жила в дамской сумочке моей матери, рядом с карточками, документами и деньгами. Она и сейчас передо мной, эта книжка, в бледно-голубоватой, как щеки блокадника, обложке. С коричневым пятном от вовремя потушенного огня, с потеками на заскорузлых страницах, словно она побывала в соленой воде. Я знаю, что в соленой воде эта книжка никогда не бывала… Не где-то и кому-то, а моей матери и эта книжка, и слово Ольги Берггольц помогли, как и сотням тысяч ленинградцев, в последнем напряжении сил одолеть все, что выпало на их долю. Может быть, именно ее слова, ее вера сообщили моей матери, предельно истощенной и родами в ноябре, и голодом декабря и января, смертью матери и младшего сына, волю к жизни, способность собрать остаток сил, чтобы спасти меня и моего старшего брата. Они были почти ровесницы, и не иконку, а книжку Гослитиздата носила с собой в бомбоубежище, везла через Ладогу, хранила в эвакуации моя мать.
Почему у меня не хватило ума или смелости подойти к Ольге Федоровне Берггольц, члену художественного совета 2-го творческого объединения, где я начал работу после института, показать заветную мамину книжку, попросить автограф?..
Нет, думаю я, дело не в уме и смелости. Это было бы все равно что подойти с иконой к великомученице и попросить автограф. Это уже не литература…
В конце 1962 года, когда производственная программа “Ленфильма” выросла до шестнадцати картин в год, было принято решение создать три творческих объединения как бы самостоятельные киностудии с программой пять-шесть картин в год. Приглашение Ольги Федоровны Берггольц в худсовет именно 2-го творческого объединения, как покажут последующие события, оказалось не случайным. Впрочем, во главе 1-го объединения стоял народный артист СССР Г. М. Козинцев, автор трилогии о Максиме, а во главе 3-го объединения — народный артист СССР Ф. М. Эрмлер, прославившийся “Великим гражданином”. Наш художественный руководитель, Народный артист СССР А. Г. Иванов был не только постановщиком лучших военных картин “На границе”, “Звезда”, “Солдаты”, но и сам был участником и Первой мировой, и Гражданской войн. Впрочем, Козинцев художником в агитпоездах, Эрмлер в ЧК, Иванов в Красной кавалерии по убеждению, по выбору сердцем служили революции. Именно Александр Гаврилович Иванов завершит свою творческую биографию кинорежиссера постановкой фильма по поэме Ольги Федоровны Берггольц.
Поэзия — наименее “экранизируемый” род литературы, и тем не менее уже в 1943 году в Ленинграде поэт Ольга Федоровна Берггольц в соавторстве с Георгием Пантелеймоновичем Макогоненко пишут по заданию ЦК ВЛКСМ сценарий о ленинградской блокаде, сама Ольга Федоровна уже по ходу работы считала, что “сценарий получился даже более └театрален“, чем кинематографичен”.
Придет час, и “театральность” другого сценария, написанного Берггольц на основе своей поэмы “Первороссийск”, даст совершенно неожиданный толчок для создания фильма, не имеющего аналогов в отечественном кинематографе.
В списке лауреатов высшей Государственной премии в 1950 году стоит фамилия Берггольц, удостоенная награды за поэму “Первороссийск”,
В основе поэмы, отмеченной высокой наградой, реальная история Первого Российского общества хлеборобов-коммунаров, созданного на землях Алтая рабочими Невской заставы, рабочими Обуховского завода в 1918 году.
“Первым в будущее брошен/ и жизнью вымощен живой, / он никогда не станет прошлым, / твой трудный путь, твой огневой”. 1950 г. “Первороссийск”.
Когда сегодня читаешь Берггольц, душа замирает, кажется, что с тобой говорит свидетель Первого дня творенья. Но именно так она слышала зов времени. И “Первороссийск” — это поэма Исхода, это свидетельство пришествия первороссиян в землю обетованную.
Не многим дано жить так, как жила Ольга Берггольц, для этого нужно поднять и расположить свою душу так высоко, откуда только и можно обозреть “всю жизнь разом”.
Приближался 1967 год, 50-летие Октября, время оглянуться назад, время осуществить мечту.
“Я до сих пор считаю недоразумением, что поэма больше чем на пятнадцать лет отстала от сценария. С настойчивостью, достойной, наверное, лучшего применения, я из года в год предлагала └Первороссийск“ для художественного фильма, и только сейчас моя мечта становится реальностью… Но верила и верю в жизненную необходимость именно этой темы на экране”, — писала О. Берггольц в газете “Советское кино” в апреле 1966 года.
Замечу, забегая вперед, что в юбилейной программе нашего творческого объединения было три фильма на темы революции: “Первороссияне”, “Интервенция” по подзабытой к этому времени пьесе Л. Славина и неувядаемая “Свадьба в Малиновке”. К зрителю вышла только безупречная во всех отношениях “Свадьба в Малиновке”. “Интервенция”, героическая комедия, решенная в оригинальной гротесковой манере, выйдет на экраны лишь через двадцать пять лет, а реквием коммунарам Невской заставы широкий зритель так и не увидит.
Охранители соцреалистического благонравия в нашем кинематографе твердой рукой вели “важнейшее из искусств”; шаг влево, шаг вправо считался побегом… и принимались меры.
Но ближе к “Первороссиянам”.
Александр Гаврилович Иванов предпочитал в своем творчестве иметь дело с хорошей литературой. В титрах лучших его фильмов В. Билль-Белоцерковский, Э. Казакевич, В. Некрасов, М. Шолохов… Редактор нашего объединения, жена поэта Михаила Дудина, Ирина Николаевна Тарсанова, близкий Ольге Федоровне человек, предложила нашему художественному руководителю перечитать поэму “Первороссийск”. Александр Гаврилович, как всегда, был немногословен: “Я буду это снимать, давайте сценарий”.
Сценарий… Состояние здоровья Ольги Федоровны было нестабильным, а кино — производство, это план, это сроки, это большие деньги. Было принято простое решение: к Ольге Федоровне будет приезжать секретарь сценарного отдела, владеющая стенографией Ксения Николаевна Сотникова, и записывать сценарий с голоса под диктовку.
Помню состояние Ксении Николаевны, вернувшейся от Берггольц после первого дня работы. Опытнейший стенограф, прослужившая на киностудии, записывавшая заседания худсоветов с довоенных времен, была полна удивления и восторга. “Когда я пишу стенограмму, — рассказывала нам Ксения Николаевна, — я пишу вперед не только отдельные слова, но и куски фраз. Записывая за Ольгой Федоровной, я не угадала ни одного слова! Интересно, в следующий раз угадаю?” Нет, не угадала и во все последующие встречи. Сценарий “Первороссиян” не был импровизацией, Ольга Федоровна готовилась и только потом приглашала стенографистку. Ни одного банального, легко угадываемого слова так и не легло в стенографическую тетрадь, а стало быть, и в сценарий. Это и есть поэтический дар — владеть словами, отличающимися от наших. Сценарий “Первороссиян” стал вполне законченным самостоятельным литературным произведением и был в свое время опубликован. Поэма, сценарий и фильм — они очень разные, но в них биение одного сердца, одна кровь, они похожи, как и должны быть похожи дети одной матери.
Сказать, что фильм “Первороссияне” снят по сценарию, нельзя. Написанный в поэтической стилистике, сценарий тем не менее предполагал, а стало быть, и предписывал по преимуществу традиционное, вполне реалистическое изложение описываемых событий. Однако в сценарии входила, например, призрачной тенью Ведущая, соединявшая время минувшее и наставшее, звучали стихи. Но внутренний пафос сценария, требовавший сделать шаг от быта к бытию, не прорвал традиционную ткань повествования. Этот смелый шаг, потребовавший совершенно оригинального воплощения истории на экране, был совершен Александром Гавриловичем Ивановым, пригласившим себе в помощники дерзкого, авангардного, как тогда говорилось, молодого театрального режиссера Евгения Шифферса и его друга, едва начавшего работу на “Ленфильме”, художника, тоже театрального, Михаила Щеглова.
Сама поэма и сам сценарий дали толчок к поиску совершенно новых в кино пластических решений.
Вот сцена в сценарии. Ссыльные питерцы на Алтае, мужчина и женщина, ждут товарищей. Где обычно встречаются поднадзорные ссыльные в кино? В каком-то укромном месте. А в сценарии Берггольц они стоят посреди первозданной снежной равнины, исполненной величественной красоты и надменности, как сказано в сценарии. Извольте изобразить надменную равнину?! Набивший руку режиссер скажет в этом месте сценаристу: это не профессионально писать в сценарии то, что не может быть снято.
А вот это может быть снято, но как?
“Они стоят, счастливые и смелые, незабвенные питерские рабочие, солдаты Революции. И облака идут под их ногами. Кажется порой, что они стоят на облаках в заоблачной легендарной долине, как древние боги”.
Как это снять? Построить подмостки, напустить пару? Подобрать оптику? Поставить ветродуй? И получится, скорее всего, что-то аляповатое.
Иванов и его соратники приняли сценарий как вызов.
Так родится фильм-фреска, фильм-реквием, фильм-поэма…
Да, это слово и страсть поэта, запечатленные в поэме и сценарии, дали постановщикам право освободить свое повествование о людях новой веры от быта.
И тема костра, Аввакумова костра, пронизывающая сценарий, стала ведущей изобразительной доминантой фильма.
Фильм завораживает открытостью поэтической метафоры. Нужна красная трава? Щеглов красит в красное и траву, и камни… А жатва? Это месса, где женщины, одетые в монашеское облачение, но красное, расставленные по ослепительно-золотому жнивью, собирают снопы… Или похороны жертв революции на Марсовом поле. Экран огромен! Это первая широкоформатная картина на “Ленфильме”, именно широкоформатная, на пленке 760 мм, а не привычная нынче широкоэкранная. Посередине необъятного экрана черный прямоугольник ямы, к ней с четырех сторон несут ослепительно-алые, словно только что извлеченные из горна, гробы. Шествие исполнено торжества и величия…
По собственному опыту, и редакторскому и сценарному, знаю, с какой ревностью и требовательностью относится наш брат сценарист к воплощению своего детища на экране. В советское время у автора сценария даже было право остановить работу, а то и закрыть картину, если режиссер позволял себе слишком вольно обращаться со сценарием. А перманентные конфликты между сценаристом и режиссером сопровождали работу над большинством картин.
Ольга Федоровна приняла фильм безоговорочно. Ее душе, душе художника, был созвучен пафос фильма, его библейская стилистика, искренность.
На худсовете “Ленфильма”, где принимали картину, царила атмосфера тревожного торжества. Все знали, что опекающие искусство функционеры твердо усвоили в своих ВПШ, что “формализьм” — это то, за что бьют. Они скорее могли допустить что-нибудь либеральное, но непременно “социалистическое” по форме. Поэты Орлов и Дудин, режиссеры Козинцев и Эрмлер, критики говорили о возрождении искусства первых лет революции.
“О бессмертном подвиге коммунаров-первороссиян нам хотелось рассказать языком не прозаическим, не разговорно-бытовым, но слогом, близким к слогу Маяковского, Петрова-Водкина, слогом Шостаковича”, — пояснил эстетическую позицию авторов фильма Александр Иванов.
Поджав губы, сидели соглядатаи из Смольного, убежденные по присяге в том, что в нашей стране все трагедии могут быть только оптимистическими.
Ольга Федоровна встала на защиту фильма, оставив без внимания все попытки противопоставить сценарий фильму. Она заговорила о главном:
“Я никак не могу понять, с каких это пор слово └трагедия“ стало ругательным. Это слово стало ругательством во времена сталинщины… Пусть молодежь знает, что революция начинается с жертв и что завоевания революции даны ценой жертв, а не ценой чечетки. Как же мы иначе будем воспитывать молодежь?.. В картине достаточно слияния быта и бытия… Могут фрески ожить и заговорить? Мне кажется, могут. Это доказала картина”.
На премьере, состоявшейся в кинотеатре “Колизей” накануне октябрьских торжеств, Ольга Федоровна поднялась на сцену, где уже выстроилась съемочная группа, сказала слова благодарности создателям фильма, отдала им все лавры успеха и спустилась со сцены в зал.
Формально фильм и партийным начальством, и начальниками Госкино был принят. Авторитет и Ольги Берггольц, и Александра Иванова, члена партии с 1918 года, призывал чиновников к осторожности. Но как раз “осторожность” подсказала иезуитское решение: фильм принять… но зрителям не показывать. Было дано распоряжение изготовить шесть копий фильма. Фильм на экраны не вышел.
Но история “Первороссиян”, к счастью, не закончена.
В прошлом, 2009 году в ретроспективной программе XXXI Международного московского кинофестиваля состоялась демонстрация фильма из запасников Госфильмофонда — “Первороссияне”!
Картину помнят, о картине говорят, пишут, спорят — значит, она жива. Значит, в ней живет и бьется сердце поэта, исполненное боли и сострадания за своих единоверцев.
И никогда не поздно снова
начать всю жизнь,
начать весь путь,
и так, чтоб в прошлом бы — ни слова,
ни стона бы не зачеркнуть.