Публикация, вступительная статья и комментарии Л. Крутиковой-Абрамовой
Опубликовано в журнале Нева, номер 4, 2010
Федор АБРАМОВ
Кого ждет время. Шолохов и Солженицын
Черновые заметки к задуманной статье
Публикация, вступительная заметка и комментарии
Л. Крутиковой-Абрамовой
Замысел статьи “Кого ждет время. Шолохов и Солженицын” возник в 1974 году, когда Федор Абрамов размышлял о романе “Дом”, завершающем тетралогию “Братья и сестры”. Тогда он особенно напряженно думал о судьбе народа и России, о причинах наших бед, осмыслял историю России и революции, искал ответа на вопрос, как спасти Россию, как помочь нашему многострадальному, но и великому народу. Думал и об особой роли интеллигенции, о роли литературы, которая должна просвещать и духовно возрождать народ и человека. Тогда и появились у него размышления о самых великих писателях того времени — о Шолохове и Солженицыне, появилось стремление понять их достижения, открытия, но и заблуждения их, которые мешали им стать подлинными просветителями, духовными наставниками народа, в чем так нуждалось и нуждается наше время.
Первые наброски статьи сделаны в конце 1974 года. Затем Абрамов возвращался к ней в последующие годы — 1975,1976, 1978. Но, конечно, творчество и личность Шолохова и Солженицына интересовали писателя и раньше. Еще в 1951 году он защитил кандидатскую диссертацию о “Поднятой целине” Шолохова. Он всегда восхищался “Тихим Доном” и никогда не сомневался в авторстве Шолохова. Например, он беседовал с норвежским исследователем Гейро Хетсо, который проводил компьютерное исследование текстов Шолохова и Крюкова. 15 ноября 1978 года в ответ на присланную работу Гейро Хетсо, где доказывалось математическим подсчетом авторство Шолохова, Абрамов писал: “Для меня, как, впрочем, думаю, и для всякого непредубежденного читателя, никогда не существовало этой проблемы. Шолохов и Крюков… Да неужели надо прибегать к науке, пускать в ход все достижения современной техники, чтобы отличить гения от рядового писателя? В старину во всем этом разбирались без машин…”
О Солженицыне Абрамов делал заметки еще в 1968 году по прочтении романа “В круге первом”. А через год, в 1969 году, он восхищался подвигом Солженицына, когда получил его письмо и копию недоступного тогда выступления на съезде писателей. 19 мая 1969 года Абрамов записал в дневнике: “Документ исторический. Вероятно, он войдет в историю наравне с письмом Чаадаева… Аввакум середины XX века требует отмены всякой цензуры, действенной защиты писательских прав и помощи себе. Да, великое мужество надо иметь, чтобы решиться на это. Боюсь за Солженицына. Неужели он станет жертвой исторической закономерности — лучший погибает, чтобы процветал мещанин?” 18 ноября 1969 года он отправил письмо в защиту Солженицына, которого исключали из Союза писателей. Многие наброски к задуманной статье “Кого ждет время” — очень черновые, нервные, неотредактированные. Они написаны в порыве обостренного чувства боли, возмущения и скорби, в поисках истины и справедливости, в раздумьях о том, кто поможет нашему несчастному, замученному, но и великому народу.
Потому иногда звучат в этих набросках слишком гневные и не всегда справедливые слова в адрес Солженицына. Со временем, будь жив Абрамов, он, возможно, изменил бы резкие оценки поведения Солженицына. Но я сознательно не сокращаю эти высказывания, чтобы читатель почувствовал всю боль Абрамова, его мучительные поиски путей возрождения страны и народа, его тревогу и озабоченность по поводу разобщенности, групповых пристрастий среди писателей и интеллигенции, которые, к сожалению, не исчезли и ныне.
Публикую заметки с небольшими сокращениями, чтобы избежать многочисленных повторов. Но некоторые повторы, вернее, варианты важных размышлений Абрамова о пагубности односторонних, пристрастных оценок русского народа и русской истории, в том числе советского периода, оставляю, чтобы читатель осознал всю остроту и глубину затронутых проблем, не решенных еще и сегодня.
Л. Крутикова-Абрамова
Кого ждет время
В истории советской литературы два крупнейших писателя. Ни о ком столько не писали, не говорили.
Оба удостоены высших наград — лауреатов. Причем оба считаются диаметрально противоположными: один оплот, столп ортодоксальности, партийности, социалистического искусства (хотя, рассказывают, что в Чехословакии, в одном из интервью на вопрос — что такое соц. реализм, ответил: а кто его знает), оплот режима, любимец всех вождей. Другой, напротив, самый решительный противник. Восставший ангел, оплот всех оппозиционных сил как внутри страны, так и за рубежом.
Однако столь ли уж велика разница между ними?
* * *
Шолохов — это буйство социальных и биологических страстей, не одухотворенных светом философско-нравственных идей и исканий.
Не такова ли и наша революция, ярчайшим выразителем которой он стал в литературе?
По густоте замеса жизни, по накалу и ярости людских страстей, по язычески щедрой живописности слова Шолохов не знает себе равных в русской литературе. Да, может быть, и в мировой. В искусстве двадцатого века он взмыл, как Василий Блаженный, и мир ахнул от восторга и изумления.
Весь стихия по своей художнической сути, Шолохов, однако, заглянул в такие глубины нашей революции, что он и по сие время остается непревзойденным. В эпоху всеобщего революционного энтузиазма он заговорил об угрозе, которую несет революция отдельной человеческой личности. Именно в этом великий смысл трагической фигуры Григория Мелехова, образа, который по своей художественной мощи стал вровень с самыми вершинными созданиями человеческого гения в искусстве всех времен и всех народов. При этом особую социальную и эстетическую силу образ Мелехова приобрел потому, что в нем запечатлена трагедия не личности интеллигента (антиинтеллигентский характер русской революции общеизвестен), а человека из самой гущи народной, но человека по-своему яркого и одаренного. И этой одаренности, самобытности революция ему не прощает.
События в “Тихом Доне”, как известно, завершаются двадцать первым, двадцать вторым годом.
Но разве все наше последующее развитие — коллективизация, тридцать седьмой год, даже послевоенное лихолетье, не терпевшее ни малейшей хозяйственной инициативы со стороны, скажем, того же крестьянина – разве все это не проявление того же трагического конфликта человека с новой эпохой, открытого в образе Мелехова?
Писательская судьба Шолохова печальна и поучительна. Как художник он кончился в 35 лет. И не в отсутствии ли у него с самого начала большой духовной культуры, высоких общечеловеческих нравственных идеалов причина его катастрофы, столь ранней смерти как писателя и человека?
Духовная нищета Шолохова особенно наглядно проступает в его публицистике. Тут нет природы, нет несравненных шолоховских пейзажей, которые до некоторой степени восполняют недостаток нравственной философии в “Тихом Доне”, нет многоцветья народной жизни, которая так нас захватывает, которая всегда таит в себе нравственный потенциал. Тут “классовый гуманизм” в голом виде, тут постыдное щукарство и кривлянье человека, которому нечего сказать людям, нелепая тоска по тем временам, когда вместо закона руководствовались революционным правосознанием.
Судьба Шолохова еще раз напоминает, что даже самый могучий талант мертвеет и погибает, если он не освещен светом истинной человечности. Лишенный подлинной духовной закалки и нравственной опоры в самом себе, Шолохов оказался неспособным противостоять натиску своей эпохи, ее грубой развращающей силе и соблазнам. То, что вознесло Шолохова, то его и убило.
Время требует другого типа писателя. Писателя глубокого ума, широкого философского кругозора и — главное — высоких нравственных устоев и идеалов.
Таким писателем одно время, думалось, может стать Солженицын.
Его первая повесть “Один день Ивана Денисовича” оглушила читателя своей новизной. В литературу вошел лагерь — неизменный спутник социализма.
Огромный обобщающий смысл был заключен в главном герое повести. Солженицынский Иван Денисович впервые столь наглядно показал, что питательной почвой деспотизма является гражданская невыделанность русского человека, его каратаевское смирение и долготерпение. Но в этой же каратаевщине, добавим мы, в способности русского человека довольствоваться самым малым, идти на любые жертвы, вплоть до собственной смерти, в его малоразвитом чувстве самоценности собственной жизни — секрет наших побед, так поразивших весь мир. Разгадка так называемого русского чуда.
Особое значение в жизни нашего общества имел гражданский подвиг Солженицына как человека. Возможно ли, чтобы человек, самый обыкновенный человек вступил в поединок с режимом, который одним росчерком пера перечеркивал судьбы целых народов, и победил?
Солженицын победил. И чем победил? Словом. Обыкновенным человеческим словом. Правда, слово Солженицына все же не совсем обыкновенно. В его слове собрались такая ярость и ненависть, которые копились в нашем обществе на протяжении 50 лет. Он — Аввакум нашей эпохи.
Однако ж не Солженицыну суждено сказать то вещее, спасительное слово, в котором нуждается сегодняшняя Россия.
И дело тут не только в том, что он не знает народной России (чего стоит только одно его псевдонародное словотворчество!). И не в том, что он неважный мыслитель (ну как можно всерьез взывать сегодня к церковной авторитарности и монархии или подменять фельетоном объяснение такой фигуры, как Сталин!). Дело еще в его собственной натуре.
В Солженицыне клокочут сатанинская гордыня, неудовлетворенное тщеславие. Он одержим фанатической идеей мессианства. И это ослепляет его, лишает мудрости и объективности, приводит к тем крайностям, которые возникают при отсутствии глубокой этической культуры.
Со всем неистовством, со всей исступленностью восстав против пороков и преступлений революции, он не сумел подняться над ее страстями. Он сам — дитя этой революции. Он сам замешан на ее дрожжах. И есть что-то знаменательное в том, что именно Солженицын преследует и травит сегодня Шолохова. Не ради истины, нет (самому неискушенному профану очевидна несостоятельность его нападок). А все из тех же суетных пристрастных и, может быть, групповых побуждений.
Так Солженицыну ли, ему ли с его ослепленностью и одержимостью разобраться во всей сложности и трагизме пережитого нами? Ему ли, не излечившему собственную душу, врачевать души других людей, пролить на их жизнь свет той нравственной мудрости и чистоты, в которых так нуждается наше время?
А. Солженицын. В круге первом
О народе
После знакомства с народом Нержин понял, “что опускаться ему было дальше незачем и не к кому. Оказалось, что у народа не было перед ним никакого кондового сермяжного преимущества”, “что эти люди ничуть не выше его”. “Они (лагерники) не стойче его переносили голод и жажду. Не тверже духом были перед каменной стеной десятилетнего срока. Не предусмотрительней, не изворотливей его в крутые минуты этапов и шмонов. Зато были они слепей и доверчивей к стукачам. Были падче на грубые обманы начальства. Ждали амнистии, которую Сталину было труднее дать, чем околеть. Если какой-нибудь лагерный держиморда в хорошем настроении улыбался — они спешили улыбаться ему навстречу. А еще они были много жадней к мелким благам: └дополнительной“ прокислой стограммовой бабке, уродливым лагерным брюкам, лишь бы чуть поновей и попестрей.
В большинстве им не хватало той точки зрения, которая становится дороже самой жизни.
Оставалось — быть самим собой.
Отболев в который раз таким увлечением, Нержин — окончательно или нет? — понял народ еще по-новому, как не читал нигде: народ — это не все, говорящие на нашем языке, но и не избранцы, отмеченные огненным знаком гения. Не по рождению, не по труду своих рук и не по крылам своей образованности отбираются люди в народ. А — по душе. Душу же выковывает себе каждый сам, год от года. Надо стараться закалить, отгранить себе такую душу, чтобы стать человеком. И через то — крупицей своего народа”.
Если следовать этому критерию (отбор людей по нравственности, по чистоте души), то народ — это только хорошее, отборное зерно.
Но это не так. С таким пониманием народа ничего нельзя объяснить в истории. Например: как людоед мог возобладать в немецком народе, в немецкой нации при Гитлере?
Очевидно, в народе есть хорошее и плохое. И в разные периоды истории в нем побеждает то хорошее, то плохое. Как почва, как земля, которая дает то урожай, то сорняки. В зависимости от обработки.
Итак: 1) народ — это нижние этажи народа, 2) нравственная чистота народа, его духовная жизнь немыслима без интеллигенции, которая в свою очередь немыслима без народа (черпает в народе силу).
О Спиридоне как представителе народа
Спиридону 50 лет. Это в 49 году.
Значит, он примерно тех же лет, что и мой брат Михаил. Что же это за тип, который представлен в романе как характерный образчик народа?
“Что любил Спиридон — это была земля. Что было у Спиридона — это была семья.
Понятия └родина“, └религия“ и социализм, неупотребительные в будничном повседневном разговоре, были словно совершенно неизвестны Спиридону — уши его будто залегли для этих слов, и язык не изворачивался их употребить.
Его родиной была — семья. Его религией была — семья. И социализмом тоже была семья. И всех царей, попов и сеятелей разумного — доброго — вечного, писателей и ораторов, строчил и крикунов, и прокуроров, и судей, которым на протяжении жизни было дело до Спиридона, он, по вынужденному беззвучию, в сердцах посылал:
— А не пошли бы на …?!”
Плюс к этому — Спиридон предатель (бежал на оккупированную территорию, затем в Германию).
Что было бы, если б все крестьяне так поступали?
Нет, это какой-то крестьянин времен царя Гороха. И советское время его не затронуло нисколько. Так ли это?
Шолохов и Солженицын
Шолохов воспел нарастающую волну революции. Силу и мощь ее, исступленность, овладевшую народом. Когда человек шел на брата.
Люди растут на наших глазах… Все герои. Умнеют, мудреют, не говоря уже о Григории Мелехове.
Но, может быть, самое яркое свидетельство духовной мощи нашей революции — сам Шолохов.
Нам давно известно: шестнадцатилетние полководцы, простые солдаты, не кончавшие академий, разбивали полководцев.
Удивительно, стремительно растет талант. В 35 — самую великую книгу века. А где учился? Недоучившийся. В гимназии? А еще? Так ли уж это много?
“Тихий Дон” уникален во всей мировой литературе. Никогда еще так не изображался народ. Горький сделал великое дело! Ввел протестующих. Но я не говорю уже, что Горький ненавидел крестьян, страдал узостью…
Но кого можно по художественной мощи сравнить с Шолоховым? Психология простых людей — небывалая. Толстому не снилось. Да и характеров, как Аксинья, Григорий Мелехов, много ли в русской литературе? Григорий Мелехов — народный герой. Типа Чапаева и еще больше. Единственный в своем роде, который вызывает сопереживание, сострадание в своих высших взглядах… Григорий — страстотерпец. Его биография отмечена столькими радостями и муками (а короче, страстями). Сродни святому. Григорий не просто народный герой… Герой-революционер, активный участник отечественной войны. А герой-страстотерпец, особенно любимый русским народом, олицетворяет его вековечные представления о человеке… Словом, Шолохов, как Василий Блаженный, вознесся в литературе.
Но Шолохов не только мощь. Это, в конце концов, и другие писатели делали. Шолохов как гений отразил глубинное. Заглянул в бездну. Его любимый герой Григорий — это, как и он сам в литературе, — пример восхождения человека, его духа: неграмотный казак командовал дивизией. Но вместе с тем и низвергнутости. Повторился старый мотив (библейский). Ангелы захотели знать все, сравниться в силе с Богом. И Бог низринул их. И революция низринула Григория. Но через него заглянул Шолохов в бездны революции.
Несовместимость талантливой личности и революции. Где прославленные наши полководцы? Вознесенные революцией. Тухачевский. Все погибли.
Но это еще герои. А коллективизация? Погибли наиболее талантливые.
А ленинградская гвардия. Где ученые? В 37 году.
Вся история нашей революции — это истребление талантливой личности, это истребление серого вещества, и можно удивляться только живучести России. Этот процесс не обошел и нашу литературу.
Чем кончают наши классики? Полным маразмом. Чем это объясняется? Страхом, запугиванием? Но только ли? Узостью исходных позиций.
Шолохов принял все лозунги, и в том числе — наступление на горло собственной песне. И это особенно видно в “Поднятой целине” (Нагульнов — Тимофей Рваный).
И вот отставание от жизни. Жизнь — тюрьмы, лагеря, сельское хозяйство — бесправие крестьян, низведенных до положения крепостного (только сейчас паспортизация).
А наши классики — что пишут? И так другие.
Только Платонов, заливая страх смелой мысли вином, по ночам, таясь, писал. На кухне писал. Да Булгаков, Пастернак с отступником Мандельштамом. Те устояли… Между тем время шло… Война не пробудила. Не задумались. Но послевоенные неурядицы. Страна доведена была до отчаяния. Голод. Сталинское руководство. Робкая критика. Овечкин. В деревенской литературе это началось… И накопившаяся в литературе капля по капле критика разразилась вулканом. Этот вулкан — Солженицын.
Откровение. Новая тема. Впервые о лагерях, за которыми пребывали столько миллионов. На Руси не считают людей! Даже в войне не знают, сколько погибло.
Его Иван Денисович. Всё отверг Солженицын. Всё перечеркнул. Но куда позвал. Что утвердил. Ненависть застила ему глаза. Он оказался незрячим. Отрицая Шолохова, он сам оказался ограниченным. И ограниченным страшно. Так Шолохова спасал талант, а Солженицын узок по таланту. Публицист. И особенно бросаются в глаза его взгляды. Возврат к монархии. Ну, не чепуха ли это?
Солженицын односторонен. Иногда перечеркивает влияние идей революции на людей. А оно огромно. И неважно, что наверху предавали эти идеи с самого начала. Народ верил. Целые поколения святых, бескорыстных людей. И отрицать это — значит ничего не понять в нашей жизни.
А крестьяне, которые, бросив все, пошли в колхозы. Ведь не все же под палкой. Нельзя представлять коллективизацию только как сплошное насилие. Разные потоки слились в эту громадную реку. Мы запустили первый спутник. Сегодня снова со всей силой встает лозунг, с которого началась Русь, лозунг, провозглашенный в “Слове о полку Игореве” и не осуществленный за 100-летие: единение.
Надо воспитывать человека в духе братства всеобщего и в духе братства русских. В том духе, которым была так сильна русская литература.
Новую этику создать нельзя. Есть этика каннибальская, и есть этика человеческая. Писатель должен быть просто гуманистом.
Солженицын призывает капиталистические страны обложить Советский Союз, как медвежью берлогу, порвать всякие связи. Но христианское ли это дело? человеческое ли, писательское? А потом, что значит призывать к блокаде Советского Союза? Это значит призывать к блокаде России, русского народа? Я знаю: в религии всякие бывали пророки. Похоже, он взял на вооружение только ветхий завет — дохристианский.
* * *
Писательская карьера Шолохова ошеломляюща, фантастична. В 20 лет создает книгу: такие характеры, трагедию… Да было ли когда-нибудь такое?
Сам Лев Толстой, Достоевский такого не делали. И не это ли еще при жизни, сразу же по выходе ее породило легенды о плагиате, слухи, которые потом подхватил Солженицын? Не хочу копаться в этой грязи (для меня, когда-то занимавшегося Шолоховым, этот вопрос ясен).
Разгадку необычности надо искать в истории революции. И, скажем прямо, фанатику Солженицыну, ослепленному злобой, подходившему ко всему тенденциозно, — это не под силу. Ему не под силу понять революцию в ее сложности, в ее созидательных и разрушительных тенденциях.
Да, да, революция — не только разрушение, горе страны. Не только то, что в результате ее был истреблен цвет нации, вытоптана культура, интеллигенция. Но это было время крутого взлета.
Кстати, замечу: не только Шолохов взмыл на дрожжах революции. Выросла вообще новая, совершенно неслыханная литература великого социалистического накала. Нет, революция не только насилие над народом — как думает Солженицын. Революция — это еще огромный подъем масс, ибо лозунги революции, такие простые, отвечали вековым чаяниям, исканиям русского народа, его мечте о справедливости и т. д.
В купели революции, в муках ее вырастает все. Шолохов блистательно отразил этот процесс. Все мужает, все вырастает у нас на глазах.
Но Шолохов отразил в своем творчестве не только созидательный, если так можно выразиться, пафос революции. Он с еще большей силой показал разрушительный пафос революции, ее античеловеческую суть, ее трагедию. Именно в этом суть образа Григория, талантливого самородка. С его обостренным чувством личности.
И вот оказывается: революция и личность не совместимы. Революция все, что личное, уничтожит. Это как буря в лесу. Все поднимающиеся над лесом деревья гибнут. Остается лишь массовая особь. Остается раб. Это было великое художественное открытие Шолохова — сознательное или несознательное — другой вопрос.
Эта закономерность оказывается пригодной для всего времени. Вся история нашего государства — это история борьбы государственной машины с личностью. Можно сказать, сам Шолохов стал жертвой этой закономерности. В 35 лет закончить свой художественный счет — разве это не трагедия? Впрочем, не один Шолохов.
Советских писателей либо уничтожали, либо прикармливали, оскопляли их благополучной жизнью. Такова история Толстого, Леонова, менее даровитого из них Федина.
Шолохов стал Щукарем. Толстой циником. Чего стоит портрет Кончаловского — во время войны пирует. В то время, когда соотечественники умирали с голоду.
Русский народ терпелив. Сталин благодарил. Брежнев. Но страшно, когда неокрепшая лавина его выходит наружу. Землетрясение. Тогда страну заливает пугачевщина, разинщина. Тогда раскол.
Но новый Аввакум появился. Это — Солженицын. Грандиозная личность… Литературное появление — под гром разоблачения Сталина. Было подобно взрыву бомбы, как, впрочем, и доклад Хрущева о Сталине.
Солженицын взывает не к объединению лучших сил России, не к национальному согласию. Он взывает к хаосу, к резне, к крови. И потому он неприемлем.
Я не вдаюсь в глубины истории. Я скажу только о последних 50–60-х годах нашей истории. И вот вся эта история — сплошь реки и моря крови. Гражданская братоубийственная война, в которой выгорел цвет нации, погибла русская интеллигенция. Коллективизация, стоившая нам, если верить словам, в 10 миллионов. Причем опять самых инициативных, самых деятельных крестьян. А массовые репрессии 30-х годов!
Словом, мы объективно все 50 лет вытаптывали серое вещество, мозг. А где вся русская философия ХХ века? Растоптали, а тех, кто уцелел, вывезли эшелонами за границу как идеалистов, неугодных, таких мыслителей, например, как Николай Бердяев.
Ни один народ, ни одна нация не выдержала бы этого. И надо удивляться, что мы еще в числе ведущих держав мира. Какой же великий вы народ, россияне.
Мне скажут: утопия, обломовщина это — объединение русских. Может быть! Потому что — где это слыхано, где это видано, чтобы двое русских, и тем более два русских интеллигента, договорились друг с другом? В конце концов, каждый идеал — утопия. Но человечество живо только идеалами. На пути к ним оно совершенствуется, возрождается.
Роковую роль в жизни Солженицына сыграл Твардовский. Он его вознес непомерно, но он же тем самым и погубил его, способствовал развитию в нем фанатизма и одержимости.
Лагерь смягчает его, делает человеком, которому доступны боль и муки всех людей. Потом это опять теряет…
Твардовский старался, мотал нервы, хлопотал, всем названивал, унижался: не отлучайте Солженицына от литературы. Преступление… Уговаривал самого Солженицына: дескать, и вы немножко-то уступите. Без компромиссов, хоть маленьких, разве можно.
— Нет, нет! — жестко отвечал Солженицын.
Твардовский восхищался его твердостью, ставя это тоже в заслугу любимцу: какая воля! Какой характер! И даже стыдился своей мягкотелости, извечной склонности к либерализму, к уступкам.
Где было ему знать, что Солженицын железно вел свою линию, преследуя далеко идущие цели. Где было ему знать, что он хочет мирового шума, славы, что его ни в каком случае не устраивает роль одного из тех, кто идет в русле Твардовского. Не мог предполагать Твардовский и того, что со временем он предаст циничному осмеянию его личные слабости и прямо скажет: мне было с ним не по пути. Беспощадно, расчетливо и отнюдь не по-христиански.
Твардовский восхищался твердостью Солженицына, его бескомпромиссностью и, с другой стороны, сокрушался: какая наивность, какая политическая простота.
Да, да, такого человека надо предостеречь от неверных шагов, надо вооружать его своим опытом, так сказать, объяснить всю сложность мира. Да, за такого простака, хотя и гениального (Твардовский преклонялся перед Солженицыным), считал Твардовский Солженицына.
И где ему было понять, что этот бородач, этот быстрый и несговорчивый человек — непревзойденнейший артист (чего стоит его костюм спортивный, в котором он приезжал в “Новый мир”, до мелочи обдуманные выходы в люди, одежда) и железный, запальчивый, но в то же время холодный и расчетливый политик?
Борец за народ, новый мыслитель ХХ века — так, по крайней мере, он сам думает и его многочисленные поклонники. Неужели это неясно? Кончил лагерем.
Большой участок. Стоят три дома. Один — для семьи, жены и детей, другой — для прислуги, третий — для него, куда не входят даже жена и дети. Особая сигнализация. О визитерах докладывает казак, стоящий у входа.
Не знаю. Сказка ли это? Но в этом есть доля правды, и немалая.
Усадьба — тот же лагерь. Всю жизнь воевал против лагерей, а сам себя запер в лагерь. Что может быть ужаснее? Конечно, это безопасно. Но… Борец против лагерей — а это главное дело в жизни — кончает тем, что сам добровольно сооружает для себя лагерь… И в этом есть что-то ужасное, символическое, которое надо еще осмыслить… Через которое просматривается опять-таки Россия, русский характер…
Договаривается до дикостей. Истинные люди только те, кто побывал в лагерях…
У нас Солженицын объявлен вне закона. Но кто серьезно с ним борется? Почему? Вот еще загадка. Много, много загадок возбуждает эта личность… Много спускали ему, попустительствовали, разрешили вывезти архив.
Солженицын апеллирует к Западу: помогите! Наведите у нас порядок. В сущности, это современная версия норманнской теории происхождения русского Государства.
В чем внутренняя суть этого обращения?
Солженицын не верит в созидательные силы собственного народа. Я же исхожу из того, что у русского народа, который не раз определял решающие повороты европейской истории, хватит сил навести порядок у себя.
Да, мы расплачиваемся за прошлое. За крепостничество, за отсталость. За ту отсталость, которая не раз спасала Европу. За отсталость, которая определена нашим географическим буферным положением. Но погодите: будет изукрашена и наша страна. Не так, как грезится русопятам.
Нет, мы возьмем все лучшее, что есть на Западе. Но к этому мы прибавим нашу духовную красоту, наше извечное стремление устроить всечеловеческие дела, наш идеал — к братству.
Сейчас модно выступать от имени России. Да и всегда модно. Но чем плох Солженицын и Шолохов? Разъединяют русских. А между тем Россия — это и то и это… Разные грани русского характера.
Характер не выработался. Не в этом ли наша сила и наши беды.
Задача объединить разных русских под знамена демократизма, человечности и братства.
Утопия? Может быть, и утопия. Но утопия прекрасная. Да и вообще все искусство живет утопией, несбыточными идеалами…
Писатель должен быть провозвестником идеалов, пусть даже недостижимых, но прекрасных, достаточно широких, которые объединяют все человечество.