Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2010
Татьяна Михайловна Симбирцева родилась в 1957 году в Москве. Выпускница ИСАА при МГУ, магистр Сеульского национального университета (1997), кандидат исторических наук. В настоящее время — преподаватель Института восточных культур и античности РГГУ (Москва). Автор путевых записок «Корея на перекрестке эпох» (М., 2000), карманной энциклопедии «Республика Корея» (М., 2000, совместно с С. В. Волковым) и более 50 публикаций по истории русско-корейских отношений, южнокорейской историографии и истории корееведения в России; составитель «Биобиблиографического словаря современных российских корееведов» (2006).
Возвращение Душистой Весны
Золотой фонд корейской литературы» — так называется книжная серия, первые три тома которой вышли недавно в санкт-петербургском издательстве «Гиперион» при финансовой поддержке Института литературных переводов Республики Корея и при активном участии Центре корейского языка и культуры СПбГУ. В них вошли самые знаменитые классические произведения Страны утренней свежести, как с давних времен поэтически именуется Корея. Первая книга («Лисий перевал») включает средневековые новеллы-пхэсоль XV–XIX веков., вторая («Повесть о Чхунхян») и третья («История фазана») — это повести XIX века. Ожидаются и другие тома, где будут поэзия XV–XVIII веков, романы известнейшего автора XVII века Ким Манчжуна «Сон в заоблачных высях» и «Скитания госпожи Са по югу», образцы изящной прозы (эссе и аллегории) XII–XVI веков, а также легенды, мифы и предания старины из исторических сочинений.
Большая часть вошедших в серию произведений никогда не переводилась на западноевропейские языки. Их отбор, перевод и анализ — плод полувекового труда блестящей плеяды российских литературоведов и художественных переводчиков, обладающих не только безупречным знанием корейского языка и традиционной культуры Кореи, но и солидной подготовкой в области теории словесного творчества. Их деятельность по своей значимости представляется исключительной. Вряд ли найдется в Европе другая страна, где было бы столько переводов корейской классической литературы, как в России, причем самого высокого класса. Новая серия подводит итог этого подвижнического труда. В 1954–2004 годах в нашей стране вышло 19 сборников корейской классической прозы для популярного чтения и 5 научных переводов, с факсимиле текстов оригинала и подробными комментариями, а также 13 поэтических сборников. В новой серии переиздается лучшее.
Выход ее — событие замечательное и по нескольким другим причинам. Во-первых, никогда еще произведения корейской литературы не выпускались у нас в форме собрания, и можно только радоваться тому, что теперь у российских почитателей Востока появилась возможность иметь на своей книжной полке их достаточно полную подборку. До сего дня мало кто даже из корееведов имел в своей библиотеке такую коллекцию. Эти переводы начали издаваться в СССР в конце 1950-х годов и, хотя пользовались у публики большим успехом, выходили нечасто, малыми тиражами, сразу становясь букинистической редкостью. Весьма знаменательно и то, что по времени выход серии совпал по времени со 125-летием со дня установления дипломатических отношений между Россией и Кореей. Она подводит своего рода итог тому, что мы знаем на сегодня о культуре, традициях, менталитете и ценностях корейского народа.
Совпадение, думается, не случайно. Выход книг с переводами корейской литературы не только в России, но и в Европе всегда был знаковым событием, отражавшим перипетии дальневосточной истории и состояние отношений между странами. Впервые русская читающая публика познакомилась с корейской литературой в 1894 году, когда влияние России на Корейском полуострове после японо-китайской войны (1893–1894) стало быстро расти. Именно тогда в Москве в типографии Сытина был опубликован «роман из корейского быта» «Душистая весна» (по-корейски — Чхунхян). Как указывалось в предисловии, «мы даем произведение одной из древнейших литератур мира… и надеемся, что оно, несмотря на некоторую наивность содержания и крайнюю безыскусственность изложения, сообщит читателям более глубокое знакомство с общественным бытом Кореи, чем это могли бы сделать самые пространные описания путешественников». Сегодня не известно достоверно, кто именно был его переводчиком. Предположительно, кто-то из семьи А. П. Чехова. Хотя значилось, что перевод сделан с китайского, на самом деле, видимо, все же с французского. Это была изысканная «дамская» книга карманного формата в хорошем переплете, с романтическими иллюстрациями, которые, правда, к корейской реальности отношения не имели, но давали простор воображению.
Известно, что за года два до этого тот же роман был опубликован во Франции, с чего и началось открытие корейской литературы в Европе. Перевод был выполнен французским писателем Рони (J. H. Rosny) при помощи работавшего в 1890–1893 годах в Восточном музее в Париже Хон Чжону — первого корейца в этой стране. Поразительна скорость, с которой русский издатель отреагировал на эту зарубежную книжную новинку. В XIX веке новые книги по Востоку на европейских языках выходили в России в переводе на русский в течение нескольких месяцев. Публикация приоткрыла дверь в духовный мир до того мало известного нам народа. Но дальше дело не пошло. Русско-японская война 1904–1905 годов и установление японского протектората над Кореей положили конец интенсивно развивавшимся в первые годы русско-корейским отношениям. Восстановлены они были лишь после освобождения Кореи в 1945 году. Вскоре появились и новые переводы, когда к работе приступили выпускники первых отделений корейского языка, которые открылись в МГУ и ЛГУ в 1945 и 1947 годах. В 1954 году в Москве вышла новая книга классической корейской литературы. В нее вошли три повести, и одной из них опять была все та же история «Душистой весны» — Чхунхян, юной красавицы, прославившейся своей беспримерной верностью возлюбленному, в переводе А. Ф. Троцевич. В дальнейшем повесть в новых вариантах выходила у нас в 1960, 1974, 1990 годах. В 1968 году тем же переводчиком было издано факсимиле подлинного текста одного из вариантов повести, хранящегося в коллекции манускриптов Ленинградского филиала ИВ АН СССР (Памятники письменности Востока, ХIХ). В 1975 году повесть вошла в том «Классическая проза Дальнего Востока» в серии «Библиотека всемирной литературы» (Т. 18). В 2003 году «Верная Чхунхян», представленная как «корейский народный эпос», была опубликована в литературном переводе известного российского писателя корейской национальности Анатолия Кима.
В общей сложности повесть о верной Чхунхян выходила у нас, таким образом, восемь раз за пятьдесят пять лет. Не оставили ее без внимания и драматурги. Пьеса о Чхунхян неизменно присутствовала в репертуаре Корейского драматического театра — важнейшего культурного центра корейской диаспоры в России, существовавшего с 1932 года сначала во Владивостоке, а потом, после насильственного переселения корейцев в Среднюю Азию и Казахстан в 1937 году, в Кзыл-Орде и Алма-Ате. Спектакль шел на корейском языке и был чрезвычайно популярен в среде советских корейцев, которых он связывал с историческими корнями и этнической родиной, ее традициями и культурой.
Считается, что популярность «Душистой весны» началась в XVIII веке, когда на юге Кореи в провинции Чолла во время народных гуляний бродячие актеры нараспев рассказывали о замечательной своей красотой и добродетелями девушке Чхунхян, отбивая такт веером. В основе сюжета лежал рассказ о том, как сын правителя уезда Намвон повстречал юную певичку Чхунхян, и они полюбили друг друга. Чхунхян хранила ему верность, и новый правитель за это ее убил. История вдохновила многих писателей XVIII–XIX веков. На этот сюжет «высоким» литературным языком ханмун (кореизированный вариант китайского классического вэньяня) были написаны поэма и драма в стихах, возник многочасовой сказ в жанре пхансори (горловое пение), исполнявшийся одним актером в сопровождении гуслей и барабана. Было написано множество повестей — коротких и длинных, уже не на ханмуне, а на родном языке. Множество — потому, что литературные произведения в средневековой Корее часто не покупали, а переписывали от руки, редактируя текст по своему вкусу. Делали это и те, кому покупка книг была не по карману, и эстеты, видевшие особый шарм в обладании своей собственной, в чем-то уникальной копией любимого произведения. Так коллективными усилиями родился облик идеальной женщины, которая благодаря собственным достоинствам и воле провидения, пережив много испытаний, из низов общества поднялась до жены министра.
Том «Верная Чхунхян» — идеальные герои
Каков же он был, этот женский идеал? Как говорится в повести, Чхунхян знала грамоту, в семь лет уже любила книги, могла написать иероглифами названия сотен цветов и трав, сочиняла стихи, была «мастерица в домашнем ремесле» и знала, как положено держать себя добродетельной девице. У нее были «нефритовые ручки», ножки — «дынные семечки», стан «прекрасный, как тонкая ива», волосы «как орхидеи», а голос звенел, «будто коралловая шпилька раскололась о яшмовое блюдо». Ее белоснежная кожа и лицо, как цветок, «славились по всему югу». Вся она казалась неземной, прямо как сказано в стихах:
Привольно ласточке весной,
летает тут и там.
Хотя Чхунхян обладала мягким и спокойным нравом, «грозным окриком ее нельзя было заставить прийти». С малых лет у нее был твердый характер, ее всегда заботило, как бы не сделать в жизни ошибку, она хотела служить только одному супругу. Ее волю, «твердую, как металл и камень», можно сравнить лишь с «зеленой сосной, изумрудным бамбуком да пихтой, что не меняются четыре времени года». Под стать ей был и возлюбленный: «лицом — нефрит, осанкой — небожитель, талантов — целое море, и умен необыкновенно. А какой у него был каллиграфический дар! Точку одну поставит, словно камень сбросили с высокой горы, начертит единицу — бодростью прямо на тысячи ли[1] повеет». В дальнейшем именно этот дар, то есть высокая ученость, стал залогом воссоединения влюбленных в конце повести, и в этом кроется назидательный смысл. Не было в конфуцианском мире более высокой ценности, чем хорошее образование.
Чхунхян и Моннён созданы друг для друга. В своей любви они «завязали крепкие узы на сто лет», но их разделяет непреодолимое препятствие — сословный барьер, потому что он — сын дворянина, правителя уезда Намвон, а она — простолюдинка, дочь артистки-кисэн, чья профессия была одной из презираемых в старой Корее. Их брак в принципе невозможен. Молодые встречаются тайно, но счастью не суждено длиться долго. Отца Моннёна переводят на другое место службы, и юноша вынужден отправиться за ним следом. Перед его отъездом молодые клянутся друг другу в верности. «Пусть у нас не было свадьбы с положенным по ритуалу гусем, но разве душа моя, глубокая, как синие волны, забудет о Чхунхян?» Моннён уехал, Чхунхян затворилась в доме, где проводила дни в слезах и мыслях о любимом, а в уезд тем временем назначают нового правителя, отличавшегося распутным нравом. Еще живя в Сеуле, он много был наслышан о прелести Чхунхян и поклялся сделать ее своей наложницей. Встретив решительный отпор, правитель приказывает бросить девушку в темницу, подвергает жестокой порке, ей надевают колодку на шею. «Даже палач прослезился, глядя на ее мучения». Отдан приказ казнить Чхунхян, она готовится к смерти, но неожиданно слепой нищий предсказывает ей новое счастье: «Поедешь в повозке, запряженной парой», а ворон над ее головой прокаркал: «Каок (красивый дом)».
Слова предсказателя сбываются. Моннён в столице не терял времени даром. Он успешно сдал сложнейший из экзаменов на государственную должность — тот, что проходил в королевском дворце в присутствии самого государя, и был пожалован должностью тайного ревизора в провинцию Чолла — ту самую, где ждала его Чхунхян. В одежде нищего прибывает он в Намвон и разоблачает злоупотребления правителя, явив всем королевскую печать. Зло наказано, в уезде наведен порядок, народ радуется, влюбленные соединяются. Потрясенный рассказом о верности Чхунхян, государь жалует ей звание «добродетельной, образцовой жены». Так Чхунхян обретает знатность и счастье. И было оно таким: «По службе Моннён прошел все должности помощников министров при палатах чинов и казне, а после отставки сто лет прожил в счастье со своей верной супругой. Они родили трех сыновей и двух дочерей, которые отличались мудростью, служили своим родителям, а их потомки из поколения в поколение получали чины первой степени».
Любопытно «суждение автора», которым заканчивается повествование в одном из его вариантов: «Вообще необыкновенная верность и у замужних-то женщин встречается крайне редко. А тем более у певички — вот что здесь главное! Я записал вкратце эту историю для того, чтобы такая удивительная верность служила назиданием для потомства. А еще — те мужи, что служат государю, ни в коем случае не должны забывать о своих обязанностях!»
* * *
«Повесть о Чхунхян» пользуется популярностью в Корее уже более двух веков. Имена ее героев стали нарицательными. Ее героиня воспринимается как реальное историческое лицо. В ее честь на ее родине в Намвоне, который еще называют «долиной Чхунхян» (Чхунхян голь), воздвигли алтарь, куда совершают паломничества толпы почитательниц. Здесь каждый год 4–9 мая проходит фестиваль ее имени. Характерно, что зародился он во времена японского колониального господства, когда в 1931 году его в первый раз провела на народные пожертвования городская Ассоциация артисток-кисэн. Так они хотели объединить земляков в условиях национального кризиса и заставить их задуматься о равенстве мужчины и женщины. На ритуале, когда духу Чхунхян были поднесены дары, председателем была женщина — явление тогда редчайшее в конфуцианском мире. Фестиваль Чхунхян и сегодня крупнейший в округе. В его программу входит конкурс красавиц «Мисс Чхунхян», который широко освещается СМИ. Перед его победительницами открывается широкая дорога в рекламный бизнес, на телевидение, в удачное замужество.
Нет в Корее ни одного жанра искусства, где это произведение не нашло бы воплощения. «Повесть о Чхунхян» — самый популярный сюжет в корейском кинематографе. По нему в 1921 году был поставлен самый первый (немой) кинофильм в истории страны, а в дальнейшем сделаны и самые первые звуковой и широкоформатный корейские фильмы. В 2000 году вышел фильм о Чхунхян в жанре национальной оперы пхансори культового южнокорейского режиссера Им Квонтхэка, а в 2005 году был поставлен телесериал «Эта дерзкая девчонка Чхунхян», где героиня появилась в современном образе задорной старшеклассницы в форменной одежде с белым воротничком, а ее избранником был такой же школьник с торчащими в разные стороны по подростковой моде волосами. С выходом сериала число фильмов на этот сюжет достигло пятнадцати. Есть фильм о Чхунхян и в Северной Корее.
По повести ставят пьесы, кукольные постановки и мультфильмы, рисуют комиксы. Из пяти идущих на сцене народных опер «Сказание о Чхунхян» (пхансори Чхунхянга) считается самым художественным, «королевой жанра» — каван. В сетях Интернета можно побродить под аккомпанемент старинной музыки по местам, где встречались Чхунхян и Моннён. О них пишут в блогах старики, задумавшись после рюмочки на ночь о смысле жизни, а эмансипированные девушки спорят о том, за какие достоинства Чхунхян полюбила Моннёна и были ли они у него вообще. «Если бы Чхунхян курила, Моннён бы покинул ее!» — утверждает педагог женской школы.
В повести ищут смысл жизни, истоки патриотизма, свидетельство национальной самобытности, повод для смеха и назиданий и много еще всего, а главное, она дает надежду на счастье и представляет неподвластный моде и времени образец для подражания. Именно в этом секрет вечной популярности этого произведения, которое наш крупнейший филолог-кореевед Л. Р. Концевич назвал «жемчужиной корейской средневековой прозы».
Другие представленные в томе «Верная Чхунхян» повести также, несомненно, заслуживают внимания. Трогательна история девушки Сим Чхон, которая пожертвовала собой во имя отца («Преданная дочь Сим Чхон», перевод Г. Е. Рачкова). Он был слепым, да к тому же бедняк, а один монах как-то сказал ему, что если он пожертвует Будде триста мешков риса и от души попросит, то непременно прозреет. Узнав об этом, 15-летняя Сим Чхон решила исцелить отца и, чтобы получить требуемый рис, продала себя купцам из Нанкина, которым нужна была невинная девушка для принесения в жертву морскому царю во время путешествия по морю. Героиня погибает в пучине, но ее подвиг дочерней преданности не мог остаться без воздаяния. Небесный Владыка превращает ее в прекрасный цветок лотоса, а купцы преподносят его Сыну Неба, у которого как раз только что скончалась супруга. В царских покоях из цветка выходит Сим Чхон, и государь, которого небожитель в вещем сне предупредил о ее появлении, берет ее в жены. «И с этих пор благостная внутренняя сила государыни охватила всю Поднебесную». Узнав о счастье дочери, прозревает отец героини. «За горем следует счастье, за печалью — радость». В основе повести — буддийская легенда о милосердии Бодхисаттвы Кваным (Авалокитешвары), награждающем истинную добродетель, только в повести она заменена конфуцианским воздаянием за образцовый поступок.
Повествование плавно переносит нас то в дом слепого Сима, где преданная дочь в последний раз накрывает для него стол и, скрывая слезы, раскуривает ему трубку; то на корабль, где ей в видениях являются, чтобы утешить, знаменитые мученики китайской древности; то в Хрустальный дворец драконов-повелителей четырех морей, где в ее честь организуют пиры, на которых к винам «Алый туман» и «Листья лотоса» подают закуски из мяса единорога, прислуживают небожительницы и танцуют павлины; то во дворец Сына Неба, где по случаю его бракосочетания с Сим Чхон поставлен высокий шелковый шатер, где «повсюду — одежды», стоят рядами сановники и, «словно стая попугаев», толпятся служанки с флагами в руках. Стихи, которых в этой повести очень много, придают рассказу особую торжественность, даже эпичность.
Река темна, покойна, величава,
В седую дымку берег погружен,
Из года в год здесь зеленеют травы,
Чтоб люди не забыли о Сим Чхон!
«Повесть о Сим Чхон» до сих пор остается одной из самых известных в Корее историй о преданности родителям, но в последние годы она уже не воспринимается столь однозначно, как то было в прежние времена. Пример тому — письмо, написанное в одну корейскую газету девушкой по имени Квон Чунмин. «А действительно ли Сим Чхон была такой хорошей дочерью? — спрашивает она. — Ни один родитель в мире не будет продавать свою дочь в обмен на зрение или на что бы там ни было еще. Каким одиноким и беспомощным оказался отец Сим Чхон без своей дочери! Мог ли он без нее обрести счастье во вновь увиденном мире? Вряд ли. Я думаю, что для Сим Чхон возврат зрения отцу был только предлогом. На деле она хотела уйти из этой жизни, чтобы убежать от трудностей. Она бы так не поступила, если бы действительно любила своего отца».
* * *
Третья повесть в сборнике, в переводе А. Г. Васильева, рассказывает опять же о почтительности в семье, но здесь главный герой — идеальный младший брат по имени Хынбу. Он был добр, чтил родителей, горячо любил старшего брата Нольбу, который был ему полной противоположностью. «С душой, покореженной, будто ствол китайской айвы, перекрученной, словно гаоляновые листья от тумана при восточном ветре, он все делал наперекор здравому смыслу». Движимый алчностью, желая выгадать на хлебе, он выгнал Хынбу с женой и многочисленными детьми из родительского дома, обрек их на нищету. Но даже в самые горькие минуты душа Хынбу была чиста, «как белый нефрит». Считая добродетель образцом, он был далек от зла, не знал ни зависти, ни жадности и не искал утех в вине. «Как можно надеяться приобрести богатство и чины, имея такую душу?»
Милостью высших сил справедли-вость в конце торжествует. В благодарность за спасение птенца царь ласточек послал Хынбу семечко тыквы-горлянки. Из него выросли пять гигантских тыкв, в которых оказались чудесные снадобья стоимостью «десять тысяч раз по сто миллионов лянов» и множество разного добра. Выскочившие из них плотники построили Хынбу просторный дом. Его амбары сами наполнились зерном, а небесная красавица изъявила желание стать его наложницей. Так в мгновение ока он стал великим богачом. Злому же старшему брату тот же царь послал десять тыкв. Из них вышли: алчные чиновники, монахи с трещотками и барабанами; стенающая похоронная процессия; галдящие толпы шаманок, коробейников, бродячих артистов и подгулявших молодцов, слепцы-нищие «со всех восьми провинций». Все они требовали от Нольбу денег, и попробовал бы он их не дать! А из последней тыквы хлынул бурлящий поток нечистот, который заполнил доверху весь дом. Так Нольбу лишился и крова, и богатств. Узнав о его разорении и позоре, младший брат пришел на помощь: привез с семьей к себе, отвел лучшие покои, снабдил всем необходимым, ухаживал и утешал. Такое благородство растрогало Нольбу. Покаялся он в своих дурных деяниях, и братья зажили в мире и согласии, какие редко встречаются у людей. «Люди прославили совершенные добродетели Хынбу, и имя его не забывалось сотни лет». Помнят его в Корее и сегодня.
«История Фазана» — хитрецы и бунтари
Если поведение персонажей вышеперечисленных повестей соответствует конфуцианским нормам этики — гуманности, справедливости, почитания старших — и счастливую развязку обеспечивает именно их правильное поведение, герои тома «История Фазана», где представлены в основном аллегорические произведения, совсем иного рода. Никто из них не собирается пожертвовать собой по имя абстрактных принципов. Они — дети природы, их ценности естественны. Больше всего их заботит благосостояние и здоровье свое и своей семьи, а проблемы возникают у них тогда, когда они отрываются от родной стихии и пытаются перейти в чуждый их естеству мир.
Повесть «Хитрый Заяц» (в переводе М. И. Никитиной) — самая известная. Ее сюжет хорошо знают и в России. Во время путешествия по Корее в 1898 году его услышал в какой-то деревне писатель Н. Г. Гарин-Михайловский (1852–1906) и включил в вышедший в 1899 году сборник «Корейские сказки», который был встречен с большим интересом читающей публикой. В 1904 году его переиздал М. Горький. С тех пор книга выходила в нашей стране неоднократно. Все же история Зайца — это сказка или повесть? У Гарина есть любопытное замечание по этому вопросу. По его мнению, сказка и реальность были неразлучны в увиденной им патриархальной Корее. «Поэзия сказки настолько слилась с самой жизнью, что и сказка, и жизнь корейца неразлучны. Заражаешься их настроением: жизнь для них та же сказка, и все здесь сказочно и поэтично. И природа такая же», — писал он. Впечатление, которое произвел на него встреченный корейский сказитель, он назвал «каким-то сном, очарованием, в котором мы все вдруг перенеслись в неведомую глубь промчавшихся тысячелетий».
В основе «Хитрого Зайца» лежит древняя буддийская легенда, где первоначально главным героем являлся не Заяц, а Обезьяна, которая польстилась на обещанные ей блага и почести и согласилась на уговоры Черепахи поехать в подводный дворец, не подозревая, что главной причиной заманчивого приглашения было желание заполучить ее печень на лекарство морскому царю. Поражает живучесть этой истории. В Корею она пришла, судя по всему, вместе с буддизмом из Индии через Китай примерно в IV–V веках нашей эры. В XI веке ее включил в свой труд «Исторические записи Трех государств» самый знаменитый историк корейского средневековья Ким Пусик (1075–1151), который, кстати сказать, был решительным сторонником конфуцианства и отличался критическим отношением к буддизму. В своей летописи он заменил Обезьяну на более привычного корейцам Зайца и представил рассказ как притчу — мудрый совет подданного попавшему в беду сыну государя. Историю веками пересказывали в средневековой Корее, записали в XIX веке в виде повести, а в наши дни мы с удовольствием читаем ее в переводе на русском языке.
Древние корни имеют и другие аллегорические повести, представленные в томе («История Фазана» в переводе Лим Су, «Мышь под судом» в переводе Г. Е. Рачкова). Хотя они и датированы XIX веком, корнями своими их жанр и сюжеты уходят еще в XII век, когда в Корее впервые появились сочинения, герои которых — животные, растения, вещи — действовали как люди. В таких аллегориях, как правило, осуждались те, кто любой ценой стремился к высоким постам и материальным благам. Тема эта актуальна во все времена. Видимо, поэтому, зародившись в эпоху, когда государственной религией в Корее был буддизм, они пережили значительную трансформацию, когда с приходом к власти конфуцианской династии Чосон (1392–1910) все культурные ценности предшествующих царств были подвергнуты строгой цензуре, и широко распространились в народе, особенно в XIX веке, когда были переведены с официального китайского языка на общедоступный корейский. Чувствуется в аллегориях и влияние даосизма — древнего религиозно-мистического учения, где высшей ценностью считалась аскетическая жизнь в единении с природой. Таким образом, эти небольшие по объему занимательные повести представляют собой своего рода «литературный срез» народного мировоззрения, отражая свойственный корейцам религиозный синкретизм.
Каков же он, буддийско-даосско-конфуцианский корейский Заяц? Он начитан в китайской классике и говорит в изысканных выражениях, апеллируя к случаям из жизни героев древности. Он восхищается природой родного края, где «горные пики, словно лезвия мечей, пронзают небеса и весенние воды наполняют озера», где так славно жить под горой в крохотной хижине, крытой травой. «На одной половине хозяин — прохладный ветер, на другой — светлая луна. В горах выкопаешь целебную траву, в речке наловишь рыбы. Не блаженство ли?» Но льстивые речи Черепахи («Вы — герой, способный свернуть горы, первый во все времена!») соблазняют Зайца. Услышав о чудесах морского дворца, где «из белого нефрита высечены ступени, из янтаря — основания колонн, а сами колонны сделаны из коралла», где «палаты украшены семью драгоценностями, и сияние их заслоняет дневной свет», он решает туда переселиться, тем более что ему обещана достойная государственная должность. Прибыв во дворец и узнав, какая участь ему уготована, Заяц не теряется, а идет на хитрость: сообщает, что печень свою он вынул вместе с сердцем и спрятал глубоко в горах, чтобы «избежать докучливых людей, которые постоянно клянчат у него печень — эликсир вечной жизни». Таким образом, он совер-шенно очевидно пренебрегает главной конфуцианской заповедью — преданностью поддан-ного государю (чхун). Это дает основание современным комментаторам аллегорий отнести их к форме «протестной» литературы. Но повесть не была бы образцом традици-онного жанра, если бы «социальная добродетель» не восторжествовала и не установилась гармония. Выступающая воплощением преданного подданного Черепаха не осталась в дураках. Пред ней явился отшельник-даос «в одеянии из алого тумана», который одарил ее чудесным снадобьем — веточкой благоухающего боярышника. Она и излечит Дракона. В таком же ключе написаны и другие аллегорические повести данного тома.
Повесть «Хон Кильдон — защитник бедных» (перевод с корейского М. И. Никитиной) с аллегориями сближает то, что ее герой — тоже нарушитель спокойствия. Он «корейский Робин Гуд», глава шайки разбойников, который грабит алчных чиновников-мздоимцев, отбирающих у народа все до нитки. Сам он при этом остается неуловимым, ибо обладает чудесным даром появляться неведомо откуда и исчезать столь же внезапно.
На «противоправные» действия Хон Кильдона толкает социальная несправедливость. Он побочный сын дворянина от наложницы, и, хотя он «к восьми годам превзошел всех разумом», «следовать примеру мудрецов», то есть сдать экзамены на государственную должность и служить, ему не дано в силу низкого происхождения. Он даже не мог называть отца отцом, а брата — братом. А тут еще злая наложница отца вознамерилась его убить. Спастись ему помогает великая ученость, которую он приобрел, читая древние книги, в том числе и магическую «Книгу перемен», а его большая физическая сила и хитрость вызывают уважение у разбойников, и они выбирают его своим предводителем. Волшебством герой оживил собственные чучела, и в каждой из восьми провинций Кореи стал действовать свой Кильдон. В государстве воцарился хаос. Бывало, за одну ночь в разных местах бесследно исчезало зерно из амбаров, пропадали отправленные из провинции подношения столичным чиновникам. Поймать Кильдона никак не удавалось, и тогда государь делает примирительный жест: назначает его главой военного ведомства, ибо служить государству с ранних лет было заветной мечтой героя. Усмиренный такой мудростью, Кильдон уходит с соратниками в дальние края, где основывает идеальное государство Юльдо, долго и справедливо им правит, а потом возносится на небеса.
Повесть о Хон Кильдоне была написана в 1612 году и считается в Корее первым произведением этого жанра на корейском языке, хотя наши отечественные литературоведы предполагают, что она сначала была написана все же на ханмуне (китайском языке). В отличие от большинства других повестей, известно имя ее автора — крупного чиновника и литератора Хо Гюна (1569–1618). Работая над повестью, он много заимствовал из героических мифов и испытал несомненное влияние знаменитого китайского романа XV века «Речные заводи», где рассказывалось о приключениях 108 «благородных разбойников». Возможно, что у его героя был и реальный прототип. Как свидетельствуют летописи, разбойник по имени Хон Кильдон действительно существовал. Нашли отражение в повести и особенности биографии самого Хо Кюна, который был незаконнорожденным и участником «движения худородных». В своей повести он воплотил мечту о социальном равенстве и справедливости, за что и жестоко поплатился. Несмотря на то, что он служил на разных должностях более тридцати лет, дослужился до полного второго ранга (выше был только полный первый, премьер-министра!) и был удостоен почетного титула «великого мужа исключительных добродетелей» (качжон тэбу), в смутные времена правления Кванхэгуна (1609–1623) он был обвинен в государственной измене и четвертован — как самый опасный преступник. Кванхэгун и сам был сыном наложницы, а вот Хо Кюна не помиловал. Стремясь утвердить свои права на трон, он убил сводного брата-младенца, имевшего больше, чем он, оснований претендо-вать на трон. С тех пор подозрительность стала его второй натурой. Он преследовал каждого, кто, по его мнению, представлял угрозу его власти, кто осмеливался его критиковать. В 1623 году Кванхэгун был свергнут, и все, кого он незаконно репрессировал, были помилованы или реабилитированы посмертно. Не коснулась эта милость только Хо Кюна, на котором клеймо предателя лежало вплоть до падения династии Чосон в 1910 году.
Однако популярность его произведения в Корее с самого начала была необычайна. С ней в этом могут сравниться разве что повести о Чхунхян и Сим Чхон. Вот уже четыре века ее читают и рассказывают в народе. Каждый переписчик вносил в нее изменения в соответствии со своими вкусами и образованностью, поэтому приведенную в сборнике повесть о Хон Кильдоне следует рассматривать не как произведение Хо Кюна, а как созданное по его мотивам. Текст, с которого сделан перевод, представленный в сборнике, был составлен в XIX веке. В 1934 году Хон Кильдон шагнул на экран кинематографа. Тогда в Корее о нем был поставлен первый фильм. После освобождения страны в Южной Корее на этот сюжет были выпущены три мультфильма (в 1967–1969 годах) и в общей сложности 13 художественных фильмов (студия Seoul Film Production, 1987–1990, и Pеom Production, 1988–1993). В 1998 году телерадиовещательная компания Эс-би-эс показала телевизионный спектакль о Хон Кильдоне в нескольких частях, а в 2008 году на канале крупнейшей вещательной компании страны Кей-би-эс прошел одноименный телесериал. Его копии на DVD продаются в Японии и Китае. Существует компьютерная игра «Хон Кильдон».
В России многие помнят северокорейский фильм «Хон Гиль Дон» (1986) — первый кинобоевик из Азии с «ниндзями» и восточными единоборствами, который попал на экраны советских кинотеатров. Он был очень популярен, особенно у мальчишек, очарованных невероятными прыжками и фантастическими трюками главного героя. «У нас пацан не считался пацаном, если не смотрел Хон Гиль Дона 2 раза в кино», «Я смотрел этот фильм, когда мне было пять. Сейчас мне 26, но, как и в детстве, я просто в восторге». Эти записи я нашла в русскоязычном блоге. Искушенный зритель понимал, что фильм этот имеет политическую мотивацию, что под райской страной Юльдо, куда герой в поисках справедливости уплывал в конце фильма, режиссер подразумевал Северную Корею. Но массовому зрителю это было безразлично. Он видел в ней те же вечные ценности, за которые любят вот уже четыреста лет Хон Кильдона и на его родине. «Некоторые исторические фильмы хороши тем, что возвращают нас к временам, когда с негодяем можно было легко рассчитаться, пронзив его шпагой. Понятно, что все это сказки, но иногда так хочется, чтобы появился какой-нибудь добрый молодец и навел порядок в нашей жизни, как это делает народный заступник Хон Гиль Дон» (с того же блога).
Том «Лисий перевал» — собрание исторических анекдотов из средневековой корейской жизни шестнадцати известных и неизвестных авторов XV–XIX веков в переводе Д. Д. Елисеева. В этих занимательных миниатюрах, где есть черты и сказки, и плутовской новеллы, и частушки, и розыгрыша, и фантастики, нашли отражение и факты из биографий знаменитостей, и необычные события из жизни простых людей. В Корее этот жанр называется пхэсоль — «записки от скуки». Написанный на ханмуне, он являлся своего рода антиподом «высокой» прозы, представленной древнейшими по возникновению историческими и житийными сочинениями. Он вызрел в их недрах, первым от них отделился (в XII веке), и, хотя считался литературой «второго сорта», его популярность сохранялась на протяжении семи веков. Не было в корейской литературе другого жанра, где автор чувствовал бы себя столь же раскованным в выборе темы и героя, как в пхэсоль, и потому из них мы узнаем о деталях корейской жизни тех времен больше, чем из других литературных произведений. Они свидетельствуют о том, что она была не так скучна и уныла, так размеренна и серьезна, как ее изображают произведения официального характера.
Авторами пхэсоль были, как правило, чиновники. Восходит эта традиция еще к Древнему Китаю, где в период династии Хань (206 г. до н. э. — 220 г. н. э.) возник жанр «байшо» — литература мелких чиновников, которым было поручено собирать «уличные рассказы» и песни для доклада императору о настроениях подданных. В средневековой Корее эту традицию продолжили с той разницей, что сбором, обработкой и сочинением такого рода произведений здесь стали заниматься видные литераторы (они же — и сановники), причем не по обязанности, а ради развлечения. О том, насколько это были серьезные люди, свидетельствует, например, тот факт, что автором самых ранних из представленных в сборнике миниатюр является Со Кочжон, один из составителей Кодекса законов Чосонской династии Кёнгук тэчжон (1474).
О чем же мог писать такой человек? В крошечной миниатюре «Три недостатка» он рассказывает о шутке, которую сыграл некий остряк со знаменитым Чон Мончжу, государственным деятелем последних лет династии Корё (935–1392), который отказался перейти на службу новой династии, за что был убит и впоследствии канонизирован за выдающуюся преданность. Он сказал человеку, которого никто и ни в чем не мог упрекнуть, следующее: «Говорят, достопочтенный, что у вас есть три недостатка. Если вам случается устроить пирушку с друзьями, вы приходите на нее первым, пьете больше всех и уходите последним. Также вы любите женщин и вымениваете китайские вещи». Любопытно узнать, как оправдывался конфуцианский святой? Тогда почитайте сборник.
А больше всего в нем мне нравится рассказ Ли Монина (1559–1623) — придворного, который был настолько близок к королю Сончжо, что сопровождал его во время бегства в Пхеньян во время Имджинской войны с японцами. В нем говорится о служанке по имени Сон Кэ, у которой «лицо было, как у старой обезьяны», но это не помешало ей стать великой певицей. Сначала ей поручили таскать воду, но она, придя к колодцу, ставила бадью и целый день пела. Возвращалась она затемно, с пустой бадьей. И хотя ей всегда пребольно доставалось палками, она была неисправима: то же самое повторялось и на следующий день. Сок Кэ велели убирать овощи в поле, но и там было то же самое. Она только пела, домой возвращалась с пустой корзиной, и ее опять били. Услышал про это король Чунчжон, подивился, отдал служанку учиться пению, и вскоре она прославилась. «Да, в этом мире добиться успеха можно лишь в том случае, если приложишь все силы. Разве это касается только Сок Кэ с ее песнями? Если ты слаб и безволен, то ни в чем не добьешься успеха», — такова мораль этой вполне современной истории.
* * *
«Не могу читать сказки, когда есть так много серьезной литературы», — сказала мне подруга, поклонница русской классики, которой я предложила для прочтения и обсуждения вышеописанные книги. Ее можно понять. Жизнь несется стремительно, времени катастрофически не хватает, и его хочется посвятить любимому занятию. Но вот те самые русские классики: А. П. Чехов, Н. Г. Гарин-Михайловский, М. Горький, — а также издатель Сытин, как уже упомина-лось, проявляли интерес к классической корейской литературе. Может, их привлекла необычная образность речи при простоте сюжета или благородство замысла и искренность, понимаемые всеми, независимо от национальности, но выраженные средствами языка, нам неведомого, и в понятиях, от нас далеких? Может, их тронуло ощутимое дыхание древности, веющее со страниц этих произведений, или цельность натур их героев, их тонкое чувство природы или вполне современная, но идущая из незапамятных времен идея «естественного человека», занятого полезной деятельностью в ее лоне? Или представление о гармоничном мироздании, где каждый счастлив не тогда, когда стремится победить другого, а когда занимает отведенное ему место и ведет себя соответственно? Трудно говорить за великих. Главное — они считали эту литературу достойной внимания. Уверена, что и сегодняшний читатель найдет в ней немало поучительного, талантливого, занимательного, оригинального и интересного.
В 2010 году исполняется 20 лет со дня установления дипломатических отношений между СССР (Россией) и Республикой Корея. Договор об этом, подписанный 30 сентября 1990 года, положил конец эпохе отчуждения между нами, длившейся почти полвека. Это было значительное событие не только для русско-корейских отношений, но и для всей мировой истории, одна из вех той революционной эпохи, когда рухнул «железный занавес» и различия в социальном устройстве и идеологии перестали считаться препятствием для развития мирных взаимовыгодных связей и человеческих контактов.
Мы стали знакомиться заново, и литература играла в этом процессе немаловажную роль. В Корее, как Северной, так и Южной, переведены все значительные произведения русских классиков: Ф. М. Достоевского, Н. В. Гоголя, Л. Н. Толстого, А. С. Пушкина, М. Горького. Многие южнокорейцы, даже предста-вители самого старшего поколения, чья юность и годы учебы пришлись на период «холодной войны» и ожесточенной антисоветской пропаганды, когда русское имя звучало как проклятие, признают, что и тогда они читали этих писателей и они оказали немалое влияние на формирование их личностей. Читали и мы корейскую классику, и потому, когда мы встретились в 1990 году, мы были друг другу не чужие.
Литература продолжает играть связующую роль и сегодня. В вышедшем несколько недель назад сборнике путевых заметок «Южная Корея глазами русских учителей» авторы делятся впечатлениями о посещении этой страны в конце 2008 года и почти единодушно признаются, что главным путеводителем, позволившим им «ощутить чужое и далекое своим и близким», были переводы корейской поэзии Анны Ахматовой. «То, что когда-то владело умами и сердцами древних, трогает, мучает, радует нас и сегодня», — пишут они и цитируют стихи, много прекрасных стихов. Приведу строфу наугад:
Пока твои родители живут,
Служи им так, как надлежит по правде.
Когда они покинут этот свет,
Тогда уже раскаиваться поздно.
Неповторимо в жизни лишь одно:
Родителям высокое служенье.
В своих записках о Корее наши учителя продемонстрировали не только познания в поэзии, но и немалую осведомленность в географии, истории и обычаях этой страны. Интересные у них получились записки, нестандартные, но вот никаких упоминаний о корейской классической прозе я у них не нашла. Это свидетельствует о том, что широким слоям читающей публики (а школьные учителя принадлежат именно к этому слою и составляют его значительную часть) она пока остается малоизвестной. Изданная значительным по нынешним временам тиражом серия «Золотой фонд корейской литературы» издательства «Гиперион» позволяет восполнить этот пробел.