Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2010
Сон Ён
Сон Ён родился в 1940 году в уезде Ёнгванъ провинции Южная Чолладо. Окончил немецкое отделение Университета иностранных языков в Сеуле. Дебютировал в 1967 году повестью “Большие петухи”, которая была опубликована в литературном журнале “Творчество и критика”. В 1987 году был награжден литературной премией Хёндэ. Наиболее известные произведения — повесть “Учитель и принц” (1970), “Фотограф на крыше” и др.
ДЕНЬ ПРИШЕСТВИЯ
Рассказ
Ну выходите же, выходите!
Пак Мангиль, сидевший у стены напротив уборной, не переставал жестикулировать, но лейтенант сидел и сидел себе внутри. Он храбро посасывал окурок и внимательно изучал внутренность камеры через стеклянное окошко туалета.
Обитатели камеры сидели в четыре ровных ряда в мертвом молчании. Лейтенант Ким на некоторое время покинул коллег по несчастью и с молниеносной быстротой проскочил в уборную, где и принялся вновь за оставленный прошлой ночью окурок. Пососав его несколько раз, он выжидал теперь момента, когда можно будет прошмыгнуть обратно в ряды заключенных. Он знал, впрочем, что Пак Мангиль — тип легковесный и непочтительный. Не исключено, что этот щенок сигнализирует сейчас просто ради розыгрыша. Но также вполне может быть, что караульный как раз и стоит сейчас напротив седьмой камеры. В конце концов лейтенант проигнорировал сигналы младшего сержанта Пака, решив остаться в нужнике.
И, конечно же, как и следовало ожидать, сидевший в первом ряду Ким Инголь стал левой рукой подавать сигналы языком глухонемых:
— Не выходите! Не выходите!
Лейтенант радостно усмехнулся — расчет был верный. Даже наружи через стеклянное окошко было видно, как смеется лейтенант, обнажая белые зубы. Казалось, этот человек, смуглый, как абориген, небольшого роста, но крепко сложенный, обладал физическими данными, позволявшими ему выдерживать все что угодно, куда бы его ни занесло. Из-за совершенного им преступления ему, казалось, в тюремной жизни не хватало присутствия духа; однако более чем кто-либо другой он старался не упустить своего. Пак Мангиля он считал не просто легковесной тварью, но и субъектом, которого следует остерегаться.
Младший сержант Пак Мангиль во время переклички постоянно подавал свой особый голос. Изначально он находился в камере номер один, для рядовых, и лишь недавно был переведен в седьмую камеру. Но и в офицерской седьмой камере он своей привычной манере говорить не изменял.
— Во-осемьдесят де-евя-ятый!
— Со-орок первый!
Каждый раз, когда он с истерической интонацией и в несколько раз продолжительнее, чем все остальные, произносил свой порядковый номер, камерных новичков разбирал страх: а не рассердится ли караульный. Дело в том, что если выкрикивать свой номер с таким искусством и так нервно, то его могут и не понять, и тогда перекличка повторится. Кроме того, если с утра появляются проблемы, то атмосфера остается напряженной на весь день.
Но этот особый голос был еще и привилегией тех, кто просидел здесь дольше других. “Старики” знали, что за целый день у них не будет больше возможности вдоволь поорать, и в этот счастливый момент исполнения желаний каждый творил свою мелодию, как будто бы прочищая горло ото всей набившейся туда грязи.
— Со-орок седьмой!
Стоило Пак Мангилю и сегодня с невинным видом заорать необычным голосом, как младший лейтенант Чо, сидевший позади него, ткнул его кулаком в спину:
— Ты чего, тварь? — староста седьмой камеры, младший лейтенант Чо прошептал это тихо, чтобы не услышал караульный, но с твердой, почти угрожающей интонацией. Ну, не мог он закрыть глаза на наглое поведение какого-то там младшего сержанта. Конечно, и из других камер иногда раздавались странные голоса, но в седьмой такие штуки выделывал один Пак Мангиль. Большинство заключенных в седьмой камере составляли офицеры, сержанты или старшие сержанты, люди уже в годах, и им неприятен был этот странный голос — на октаву выше, чем надо.
Младший сержант Пак Мангиль сделал вид, что предупреждения не услышал, и даже не стал оборачиваться. Хоть младший лейтенант Чо и был старостой камеры, Пак внутренне относился к нему с пренебрежительной насмешкой. Чо сделался старостой как “старик”, отсидевший дольше, чем любой из остальных офицеров-заключенных, но по сравнению с Паком он был зеленым салагой.
Как только закончилась утренняя перекличка, младшие сержанты Пак Мангиль и Ким Инголь быстро встали и подошли к окошку в железной двери. Они недвижно стояли, ожидая, пока дежурный, из заключенных, разнесет им зубные щетки. Один дежурный стоял в это время рядом с умывальником и, держа в левой руке несколько десятков зубных щеток, усердно мазал на них пасту. Другой же разносил по камерам, начиная с первой, те щетки, на которые паста уже была намазана.
Хоть двое дежурных и научились все делать быстро, приходилось минут пять терпеливо ждать, пока зубные щетки доставят в седьмую камеру. Эти пять минут неподвижного ожидания у железной двери были для Пак Мангиля самым горестным временем — просто кишки выворачивало. Он стоял у дверного окошка и с грустью смотрел на полюбившуюся ему за время сидения там первую камеру. Было хорошо видно, что его старые коллеги уже чистят зубы. В это же время обитатели первой камеры толкались у своего окошка и все как один завистливо глядели на младшего сержанта Пака. Они все о чем-то там шептались, а один из них специально смотрел на сержанта Пака с непонятным и неприятным выражением на лице. В такие моменты навязанное ему переселение в спецкамеру номер семь казалось Пак Мангилю почти что невольным предательством по отношению к бывшим сокамерникам из первой камеры.
Да, несомненно, седьмая камера — привилегированная.
— В первой камере нынче сидит уже более двадцати заключенных. Спят они там вповалку — один на другом.
Это было первым, что сказал сержант Пак, перейдя в седьмую камеру. Говоря об этом, он покачивал своим длинным, вытянутым, как у барса, лицом, словно его уже при одном воспоминании страх разбирал. Да, по сравнению с первой камерой седьмая была поистине офицерской — совсем другой мир. Прежде всего, заключенных в седьмой камере было только семь человек, так что свободного спального места хватало. Когда подходил отбой, заключенные седьмой камеры валились куда попало и раскидывали руки и ноги, словно желая насладиться свободным местом. С этой точки зрения, было естественно, что бывшие сокамерники по первой камере завидовали Пак Мангилю.
Но обитатели первой камеры ошибочно полагали, что Пак Мангиль был переведен в седьмую камеру за свои “заслуги” в качестве стукача. Все это вызывало грусть и досаду у сержанта Пака, и хуже всего было то, что оправдаться он никак не мог.
Хотя официально это и называлось “мазать пасту на щетки”, было ясно, что за десять минут пасту на более чем двести щеток как следует намазать не удастся. Вызывало даже сомнение, соответствовала ли норма выдачи пасты числу людей в камерах. Заключенный, отвечавший за зубные щетки, с привычной ловкостью переворачивал бесчисленные тюбики и мазал белые пятнышки — и только — на бесчисленные щетки. Части заключенных доставались зубные щетки, на которых даже и следов белого пятнышка видно не было. Неудачникам приходилось просто совать щетки в рот и усердно тереть зубы.
Но сегодня раздача щеток проходила необычно медленно. Взяв доставшуюся ему щетку, сержант Пак понял, почему дежурный по щеткам так старался и нервничал. Дело было в том, что на каждой щетке пасты было намазано значительно больше нормы.
— Чистите зубы как следует! — приказывал заключенным в каждой камере караульный, проходя от умывальника к седьмой камере.
— Чего-чего? Чего говорят? — спросил с удивленным видом, словно не расслышав сказанного, лейтенант Ким у старшего сержанта Ким Инголя.
— Он сказал, чтобы мы чистили зубы как следует — ответил рослый Ким Инголь. Старший сержант Ким при всем своем богатырском телосложении был усердным и внимательным к другим и никогда ничего не делал опрометчиво. Лейтенант Ким ему особенно доверял.
— Что, сегодня неделя зубной гигиены, что ли? — с официальным видом спросил лейтенант Ким у младшего лейтенанта Чо, любившего похвалиться своей эрудицией.
— А что, и такая может быть? Есть так называемый “день здоровых зубов”, так это, наверное, как раз сегодня, — ответил младший лейтенант с невозмутимым видом.
Лейтенант покачал головой, посмотрел на свою зубную щетку и вдруг заорал:
— Да это не моя! Щетки перепутаны! Моя была желтая!
Он злобно взглянул на Пак Мангиля, раздававшего щетки. Хотя из-за смуглой, как у аборигена, кожи и вечно скрытного вида он производил впечатление забитого человека, все знали, что гигиену лейтенант блюл строго. Чужим полотенцем он никогда не вытирался и чужих окурков в рот не брал. Хотя и вряд ли можно было отыскать “свою” в массе использованных и сданных щеток, старший лейтенант при содействии Ким Инголя каждое утро с превеликим усердием пытался заполучить ту щетку, которой он пользовался.
— Вы что, и вправду решили, что вам здесь гостиница? Коль она вам грязная, так давайте сюда! — твердо выговорил младший сержант Пак, глядя на одутловатую физиономию лейтенанта. Вообще-то Пак не был нервным или грубым человеком. В бытность свою в первой камере он был образцовым, самым терпеливым заключенным и лучше всех приспосабливался к атмосфере в среде сокамерников. Конечно, то, что он в нарушение всех прецедентов оказался в седьмой камере, было связано прежде всего с его пожизненным приговором и с тем, что он уже отсидел дольше всех. Но и его репутация образцового заключенного была также одной из причин перевода.
В седьмой камере, однако, все поменялось. Подобно тому, как граждане отнюдь не равны перед законом, не были равны между собой и заключенные за железной дверью седьмой камеры. Офицеры стремились управлять рядовыми и даже в тюрьме не скрывали того, что они — существа привилегированные. Пак Мангиль не мог смириться с подобной атмосферой: он-то ведь сидел дольше, чем любой из сокамерников.
Лейтенант, делать нечего, усмехнулся и снова сунул щетку в рот. Строго говоря, он все еще был лейтенантом, поскольку сидел в ожидании приговора и ходил на допросы по предъявленным ему обвинениям. Но носил он арестантский халат, на который, увы, нельзя пришить погоны. К тому же ни одной твари здесь не верилось, что этот мужчина сможет выйти из-под следствия оправданным и снова надеть форму — настолько неприятное впечатление производил он на собеседника своими жадными глазами, говорившими о его готовности на все, даже, кажется, глотать железо. Ибо здесь редко случалось, чтобы заклейменному один раз удавалось подняться снова.
Младший лейтенант Чо был крайне недоволен тем, что лейтенант уступил без единого слова перепалки. Вообще-то лейтенанта Кима он презирал, но тут ситуация была особой. Чо живо чувствовал, что все происходящее с лейтенантом — таким же офицером, как он, — касается и его. Поэтому младший лейтенант Чо и заявил Пак Мангилю крайне раздраженным голосом:
— Ты, тварь! Господин лейтенант старше тебя на десять лет! Изволь разговаривать как следует!
У младшего лейтенанта Чо на лице появилось властное выражение, мало подходящее к его моложавому виду. Но было видно, что, когда он говорил, на горле у него выступили голубые вены.
— Не хамите! — коротко отрезал младший сержант Пак. — Чего, решили, что я переведен в седьмую камеру, чтоб монахом заделаться?
Будучи младшим по званию, он тем не менее позволял себе грубить старшим так, как ему хотелось.
— Ты, щенок, совсем ослеп, что ли, и не видишь, с кем говоришь?
В голосе младшего лейтенанта Чо послышались металлические нотки; на руках, закаленных тренировками в регби и карате, явно проступили мускулы. Сделать, однако, он ничего не мог. Он лишь чувствовал, что его самолюбию, самолюбию выпускника военного училища, офицера среди офицеров, исполненного армейского духа, нанесена глубокая рана. Ему было больно осознавать свое положение, в котором приходилось в конце концов принимать неприемлемое.
— Ха-ха-ха! Ну, не раздражайтесь, господин офицер!
Пак Мангиль собрался и дальше насмехаться над сокамерником, но вдруг раздался нервный голос стоявшего у железной двери Ким Инголя:
— Тише! Идет!
— Кто идет? Охранник? — сразу же переспросил старший лейтенант дрогнувшим голосом. Если охранник заметит, что в седьмой камере ссорятся, то всем в итоге несдобровать. Однако у входа в коридор показалось существо намного страшнее, чем просто какой-нибудь рядовой надзиратель.
— Бульдог идет! — сказал Ким Инголь, и тоже с содроганием.
Тут же физиономии младшего лейтенанта Чо и младшего сержанта Пака сразу приняли обычное выражение. Они, как будто забыв о том, что минуту назад ссорились и грубили друг другу, прислонились к стенке с очень спокойным выражением и принялись как ни в чем не бывало усердно чистить зубы.
Вращая своими глазищами, с рюкзачком за спиной, Бульдог медленно входил в коридор. Все те камеры, из которых доносились до этого какие-либо звуки, немедленно погружались в глубокое молчание.
Узники удивлялись появлению Бульдога: он никогда еще не приходил так рано утром. Сердца их бились учащенно: появление Бульдога казалось плохим предзнаменованием.
Стоя в середине коридора, Бульдог, ни слова не говоря, вначале быстро оглядел каждую камеру. Сегодня он был в парадном. Тщательно выглаженная форма цвета хаки хорошо сидела на чуть одутловатом теле, а еще большую властность его виду придавали толстенные погоны старшего сержанта на плечах. Однако для узников этот начальник военной тюрьмы был не просто старшим сержантом. В тот момент, когда он в парадном облачении появился в коридоре, никакой генерал не показался бы им грознее и величественнее.
Став в середине коридора, старший сержант начал выкрикивать громким, пронзительным голосом:
— Слушать меня! Чтобы после чистки зубов ни один рот не вонял! Буду проверять покамерно и, если у какой-либо твари будет изо рта вонять, — не прощу!
Помолчав немного, он добавил:
— Сегодня буду заново проверять вашу гигиену. Выдадут вам новые санпринадлежности — чтобы хранили чисто и вернули как новенькие! Вам ясно, что это такое — использовать чисто?
Стоило Бульдогу задать этот вопрос несколько нервным тоном, как все заключенные дружно выкрикнули в ответ:
— Так точно!
Тут, однако, Бульдог разгневался, по лицу его неожиданно заходили желвакми, и он вдруг повысил голос:
— Я же всегда старался улучшить ваши гигиенические условия, а? А вы — вы беспощадно растаптывали, предавали мои лучшие ожидания! Вам раздашь брошюры для улучшения вашего общего образования — а вы, ни страницы не прочтя, все на подтирку пустите. Коль сами не стараетесь жить как люди — ну ладно, хорошо! Будем с вами обращаться как с собаками, как со свиньями! Все вам ясно?
— Так точно!
— Ну ладно, так и быть. Знаю, что обманусь, но попробую еще раз отнестись к вам как к людям. Чтобы сегодня все слушались надзирателей как следует! Ясно?
— Так точно!
Заключенные каждый раз отвечали таким сильным и дисциплинированным хором, что Бульдог перестал рычать — наверное, настроение поднялось. Четкими строевыми шагами покинул он коридор.
Как только в восемь завтрак закончился, пошли выполняться обещания Бульдога. Обычно после завтрака следовало пять минут отдыха и шестьдесят минут “раскаяния в содеянном” в недвижной сидячей позе, однако сегодня это меню заменили общей помывкой.
Лейтенант Ким более всех не хотел заходить в помывочную. Странное дело, но он страшно не любил обнажаться прилюдно. Однако сегодня Бульдог дал особое указание — а значит, не получится, как в обычные дни, или скрыться в уборной до окончания помывки, или забраться в угол камеры и отсидеться там, повернувшись задом к двери. В итоге все заключенные седьмой камеры, включая лейтенанта Кима, вышли из только что отпертых охранником железных дверей и поплелись к умывальникам, словно стайка детей, идущих летом на речку. Однако умывальников было всего пять штук, и все они были уже заняты заключенными из других камер. Все они знали, что мыться надо было тщательно, не только промывая полость рта, но и смывая все следы грязи с тела. Попозже, при проверке, вполне могут задрать нижнее белье и посмотреть. Однако на каждую камеру давалось лишь три минуты для помывки. Так что множество голых тел толкалось возле умывальников — и со стороны казалось, что они друг с другом дерутся.
Помывшимся выдавались свежее белье и рабочая одежда. Все удивлялись, откуда вдруг появилось так много добра, — но никто не чувствовал себя так уж и плохо, облачаясь в новые майки и белые, как бы еще и не запачканные трусы. Все то, что они носили до того — старую рабочую одежду и пожелтевшее от въевшейся в него телесной грязи белье, — забрали старший сержант Ким Инголь и младший сержант Пак и вернули надзирателям.
— В чем дело-то? — шепотком спросил у надзирателя Ким Инголь, у которого от переодевания в свежее белье значительно улучшилось настроение.
— Делай, как тебе приказано, щенок! Разговорился тут! — грубо отрезал надзиратель, недовольный тем, что ему вдруг досталось так много работы.
Оскорбленный Ким Инголь отошел от дверей, пошевелил немного губами, словно жуя высунутый язык, и покачал головой, показывая тем свое непонимание причин происходящего.
Вместе со свежим бельем каждой камере выдали по два шерстяных одеяла и пододеяльника. Вообще во всех камерах уже было по два одеяла, но одного матраса и двух одеял даже на самую малонаселенную седьмую камеру не хватало. Пододеяльников заключенные раньше вообще не использовали — а тут выдали качественное новое белье. Надзиратель приказал заправить одеяла в пододеяльники, чтобы все выглядело красиво.
— Чтоб постельные принадлежности выглядели как брикеты тофу — правильными четырехугольниками! — приказывал надзиратель, обходя камеры.
— Говорю вам — чтоб все было как брикеты тофу! Первым делом проверять буду!
Быстро взяв белье, Пак Мангиль пошел к спальному месту в дальнем углу камеры. Он считал, что это дело он никому из своих сокамерников доверить не может. О младшем лейтенанте Чо или лейтенанте Киме и говорить нечего — но даже и старший сержант Ким Инголь был для Пака зеленым новичком. С помощью Ким Инголя Пак ровненько сложил матрасы и одеяла и заправил их в пододеяльники — ловко и быстро, менее чем за минуту. Ловкость его была ловкостью самого старого из тюремных “старожилов”. Одеяла, заправленные в белые пододеяльники, были действительно похожи на брикеты тофу.
— Седьмая камера готова! — с усмешкой сказал заглянувший в окошко для проверки караульный. Седьмую камеру хвалили — что не могло не быть радостным и для младшего лейтенанта Чо, и лейтенанта Кима. Они уж хотели похвалить Пак Мангиля, но пересилили себя и промолчали из опасения, что Пак, эта мерзкая скотина, опять сядет им на голову.
— А ну, получай! — новый охранник выгружал на окошко стопку книг.
Пак Мангиль и Ким Инголь сразу же подбежали к окошку.
— Здесь сколько?
— Семеро.
Стоило младшему сержанту ответить, как охранник сразу же выделил книги — по две-три на каждого.
— Это вам не на подтирку, ясно? — сказал высохший худой охранник, как будто уговаривая заключенных.
— Так точно! Все ясно! — прокричал Пак Мангиль в ответ с несколько издевательской интонацией.
— Вы уж хоть делайте вид, что читаете. Скоро начальник тюрьмы придет, — приказал охранник, понизив голос, и пошел дальше, в восьмую камеру.
Все эти заново выданные книжки на самом деле не были такими уж новыми. “Моя исповедь в вере”, “Проснись!”, “Зеркало души” — такие в основном были заголовки, все уже не раз заключенными виденные. Еще было примешано несколько еженедельников, но только старых, прошлого года издания. Хоть все эти книги они и видели часто, читать их никто не читал, поэтому можно сказать, что они были как новые.
— Вы уж хоть делайте вид, что читаете, — обеспокоенно сказал младший лейтенант Чо, увидев, что сокамерники не обращают никакого внимания на эту печатную продукцию.
Лейтенант Ким и младший сержант Ким Инголь взяли по книжке, и остальные последовали их примеру. Они уселись рядком, прислонившись к стенкам, и раскрыли книги.
Из коридора вдруг донесся шум — быстро двигалось вдвое больше охранников, чем обычно. Один из них держал в руках банку с раствором крезола и опрыскивал им цементный пол коридора. Другой, с кисточкой для письма, вносил исправления в списки арестантов, висевшие на дверях каждой камеры. Стоило крезолу смочить пол коридора, как удушливый запах стал просачиваться во все камеры. Заключенные затыкали себе носы и проклинали “чертовых сук” — конечно, так тихо, чтобы “суки” их не услышали.
— Господин младший лейтенант Чо, а вы про Бога как думаете? — вдруг спросил читавший книгу Ким Инголь.
Глянув на его серьезное лицо, младший лейтенант Чо слегка усмехнулся.
— Как я думаю? В каком это смысле — думаю?
— В смысле — как вы считаете, есть Бог или его нету?
— Чем меня спрашивать, ты лучше сам бы вначале попробовал сказать.
— Я не атеист, — сказал Ким Инголь с серьезным выражением лица.
— Так что — в церковь ходите, значит? — переспросил сбоку лейтенант Ким.
— Нет, в церковь никогда не ходил. Но…
Тут старший сержант Ким стал рассказывать, что, не будучи верующим, в последние дни несколько раз пробовал в одиночестве молиться в уборной. И в связи с этим он хотел узнать у младшего лейтенанта: а возымеют ли его молитвы действие? Изначально старший сержант работал на административной должности. Обвиняли его в подделке отчета, и он несколько десятков раз повторил своим сокамерникам, что лишь попался на хитро закинутую удочку начальника, желавшего избавиться от него. Впрочем, в камере можно было сколько угодно утверждать свою невиновность — это ничем особенно не помогало. Тем более что у старшего сержанта Кима не было никаких свидетельств того, что обвинение против него было сфальсифицировано. Никто не знал о его невиновности, кроме него самого. Если Бог действительно существовал, то знал и Он. Так что вполне можно было понять, с чего бы старший сержант, вообще-то не верующий, начал молиться в уборной.
Однако Бог старшего сержанта Кима не представлял особого интереса для его сокамерников. Они хорошо помнили, что вообще-то в это время дня надзиратели или “дисциплинировали” их, или наказывали — по одному. Каждому, без исключения, доводилось посидеть на цементном полу, еле переводя дыхание, упершись головой в пол и держа руки за спиной. Самым легким наказанием от надзирателей считалось “молчаливое размышление” или выслушивание скучнейших наставлений. Так что ситуация, когда дозволяли прислониться к стене и изображать из себя читателей, казалась им чем-то странным. Удивительно было — что такое делает сейчас Бульдог? Так что все буквы насильно всученных книг смешивались в глазах в одну кашу.
С Пак Мангилем было немного по-другому. Он никогда не тратил попусту свободного времени, если таковое ему предоставлялось. Кроме того, он был здесь самым что ни на есть “старичком”, отмахав уже четыре года, и за это время привык к неожиданным переменам обстоятельств. Его опыт уже позволил ему разгадать намерения Бульдога — но сокамерникам своим он об этом пока не говорил.
Не беря в руки розданные охранником книги, младший сержант Пак пополз к лежанке и достал оттуда спрятанное там свое любимое чтиво. Был там и карандаш с тетрадью. Осторожно взяв в руки истрепанный, без обложки, учебник английского языка, он прошел к окну, из которого падал свет, и начал заниматься.
— Господин младший лейтенант, а какой инфинитив у этого глагола? А почему это прошедшее время? — спросил Пак Мангиль у старосты камеры после того, как довольно долго изучал учебник самостоятельно. Вообще-то он относился к младшему лейтенанту насмешливо, но вот в такие моменты ему, выше начальной школы так ничего и не окончившему, приходилось обращаться к Чо за помощью.
— Башку ломит! Глагол тебе или не глагол… — отрезал младший лейтенант. Как только он увидел длинное лицо обратившегося к нему с вопросом Пак Мангиля, так сразу и мелькнула у него в памяти их утренняя ссора.
Младший сержант Пак, однако, не собирался сдаваться — с книжкой в руках он подполз к младшему лейтенанту.
— Господин младший лейтенант, я с вами хлебцем с соборо1 в воскресенье поделюсь, но только, пожалуйста, подскажите!
— Не лезь, щенок!
— Ей-богу, господин младший лейтенант! Я же перед всеми вам обещаю — разве этого не достаточно?
Пак Мангиль высунул мизинец под самый подбородок младшего лейтенанта. Делать было нечего, и младший лейтенант Чо сплел свой мизинец с мизинцем Пака в знак того, что сделка заключена. Когда коллега-зэк с пожизненным приговором подходит к тебе с такой просьбой, тут уж делать нечего. Как и предвидел охранник, вскоре еще раз появился Бульдог.
— Идет!
Как только в конце коридора раздался шум, все заключенные, которые к тому времени уже отвлеклись от чтения и болтали друг с другом, сразу дружно сели в ряд и уткнулись в книги. К тому времени, как Бульдог вошел в коридор, усердно читали уже все без исключения. Медленно прохаживаясь по коридору, Бульдог внимательно смотрел своими острыми глазками на читающих узников.
— Хорошо! — сказал он, встав в середине коридора.
— Да, если вы сами приложите вот такие вот усилия для того, чтобы жить по-человечески, то я готов вам помочь, так что вот оно так…
Он повторял то же самое, что уже говорил утром, но на сей раз — более мягким тоном. Таким мягким тоном он не говорил никогда. Расслабившись немножко от напряжения, узники стали втихую поднимать головы, быстро окидывая взглядом лицо Бульдога. А он — даже тонко улыбался краем рта. Он смотрел таким теплым взглядом, что никто и поверить не мог, что это — глаза Бульдога. Такое мирное выражение лица было у него впервые. Сделав охранникам несколько замечаний по уборке, Бульдог вышел из коридора.
К обеду узники, получив от дежурных по кухне свои плошки с рисом и супом, на самом деле осознали, что Бульдог не просто шутил или хвастал. В алюминиевых плошках вместо черной ячменной каши лежал белый рис, и порции выглядели в два раза больше обычного. А то, что находилось в мисках для супа, изменилось еще больше. Пак Мангиль очень удивился, обнаружив в супе две сайры и даже кусочек свинины, которую заключенные никогда и не видели. Впервые суповые миски были такими увесистыми и со столь разнообразным содержимым.
— Гляньте, а у меня целых два военных корабля в супе, — зашумел он от радости и удивления, сунув свою плошку прямо под нос лейтенанту.
— Да, и здесь тоже, — сказал лейтенант Ким удовлетворенно, показывая на свою миску. Он уже съел несколько ложек.
Увидев это, младший лейтенант остановил его.
— Погодите, давайте-ка вначале проверим объем порций. Если все съесть, не проверив, так желудок разорвется от неожиданности.
— А чего проверять-то? Давайте есть, пока не остыло, — сразу же отреагировал Ким Инголь.
— Да я думаю, что это-то и есть в принципе та порция, что нам положена.
— Послушайте, да какие ж тут принципы, — опять быстро парировал старший сержант.
— Господин младший лейтенант прав, я знаю, — влез в дискуссию Пак Мангиль и продолжил: — Да, в принципе — это стандартная порция. Так что понятно, сколько же вообще уворовал у нас Бульдог, сука проклятая! Да гляньте на его раздутое брюхо! Что, с жалованья старшего сержанта так можно разъесться? Ни в какую! Выходит, чем заключенных больше, тем у него баланс лучше выходит, все ясно! Это вот такие, как он, на войне наживались!
Начав говорить, Пак Мангиль уже не мог остановиться. Остывающий суп был забыт.
— Да, я знаю, зачем эта сука создает здесь атмосферу страха! Согнет зэков в бараний рог — и будет скрывать свое воровство беспрепятственно, вот оно что! Но сегодня, видать, что-то поменялось. Говорят, прибыл кто-то с инспекцией.
— Кто ж прибыл-то, младший сержант Пак? — спросил с любопытством младший лейтенант Чо.
— Да я что, гадатель какой? Но коли поверите, что приезжает важный чин — не ошибетесь.
Сказав это, младший сержант быстро принялся за рис. Все остальные заключенные в камере съели уже свои порции почти что наполовину.
— Кимчхи2 здесь нужно? — спросил из коридора дежурный по кухне, с бадьей, полной кимчхи.
— Нужно, еще бы, — откликнулся Ким Инголь, протянув уже пустую суповую плошку.
Дежурный наполнил ее кимчхи до самых краев.
— Ой, щенки эти, в другой раз ведь и тени кимчхи не покажут, черти, — начал тихо ругаться про себя младший лейтенант, уплетая кимчхи за обе щеки, как только дежурный отошел,
— Кому суповая добавка нужна? — еще один дежурный проходил по коридору с полным котлом супа.
— Да что же это сегодня происходит? С ума сойти! — сказал Ким Инголь, протягивая миску.
Дежурный, словно не желая ввязываться в беседу, подгонял остальных, и все без исключения протягивали миски.
Съедено и выпито было вдоволь. Потом странным казалось заключенным непривычное ощущение сытой усталости после обеда. И “дисциплинировать” их до обеда никто не звал, и “сидеть и раскаиваться”, как обычно, сегодня не требовалось. Немного погодя стало ясно, что усталость после еды идет от переедания. Хотелось спать и трудно было оставаться в прямой сидячей позе. Был еще самый разгар дня, но никто не вмешивался, так что заключенные по одному и по двое начали прислоняться к стенам и храпеть.
— Эх, щенки, пофартило вам, однако, — проворчал проходивший мимо седьмой камеры охранник, но никто не обратил на него внимания.
Однако спать днем больше пяти минут им не позволили. Не успели они и первый сон досмотреть, как были разбужены раздирающим уши звуком. Пока они дремали, стражники поставили на вышке радиоприемник и включили на всю громкость.
— Что? Радио? — хоть младшему лейтенанту Чо и не удалось досмотреть сладкий сон, он сразу встрепенулся и быстро глянул на вышку.
— Радио принесли! — радостно закричал Ким Инголь.
С вышки звучал как бы плачущий голос певца. Заключенные, затаив на некоторое время дыхание, прислушивались к песне. Только тут поняли они, что уже давно позабыли о существовании этого достижения цивилизации. Особенно остро чувствовал это Пак Мангиль. Он с воодушевлением представил, как было бы хорошо, если бы радио находилось рядом с ним все четыре года его заключения. Да, это все равно что полсрока скосить!
— Громче сделать? Слушайте, вы? Вам, в седьмой камере, хорошо слышно? — прокричал караульный с вышки.
— Так точно, хорошо слышно, — ответил, привстав, Ким Инголь.
А ненависть станет любовью,
Живи ж, утешая себя,
Путь без края, пропитанный болью,
И любимая, в тучах, земля…
— Старший сержант Ким, а как эта песня называется? — спросил младший сержант, дослушав куплет.
— Названия точно не помню, но этот шлягер был в моде еще задолго до того, как я здесь оказался.
— А поет-то кто? Хорошо поет, щенок, — спросил младший сержант у камерного новичка Ким Инголя.
— Кажется, На Хуна3 . У него еще “Мёндон4 в дождь” была модной. Песня покруче этой.
— Эх, черти, песню бы хоть раз спеть, — с мучительной миной сказал младший лейтенант Чо, услышав звуки гитарного аккомпанемента.
— Господин младший лейтенант, давайте к караульным подберемся, когда у них будет хорошее настроение, скажем им что-нибудь ласковое, может, они и выкроят нам время для развлечения, а? — сказал приободрившийся Ким Инголь.
Но тут ему возразил Пак Мангиль:
— Да, любите вы развлечения, старший сержант Ким. Что же вы думаете, эти суки нас совсем уж освободят, что ли? Они ж это все специально сейчас устраивают. Чтоб нас потом совсем не сгноили за наглость, лучше в такие минуты поосторожничать.
Все решили, что младший сержант прав, и сразу закрыли рты. Ведь наверняка же найдется среди караульных такой, что вначале запомнит, какая камера особенно разошлась в момент послабления режима, а затем и наградит всех “особыми премиальными”.
— Садимся все к стенке и читаем. Садимся прямо, — с некоторым запозданием призывал к вниманию своих сокамерников младший лейтенант Чо.
Примерно в два часа в коридоре появился Бульдог в парадном одеянии. Сегодня он особенно принарядился и до блеска начистил ботинки. Приглядевшись, можно было заметить, что он более тщательно, чем обычно, вычеканивает шаг и что в его взгляде заметна некоторая растерянность, вообще ему не свойственная.
— Выключить радио! — приказал он часовому на вышке. Небрежно проверив, как убраны умывальная комната, коридор и камеры, он раскрыл рот еще раз:
— Сегодня к нам едет важный гость. По приезде вы должны встретить его с радостными лицами. Чтобы без страдальческих мин, но и не расслабляться в его присутствии! Все ясно?
— Так точно!
— Тогда представьте себе, что я и есть этот важный гость, и давайте разок прорепетируем.
Быстрыми, чеканными шагами прошел Бульдог к самой близкой ко входу в коридор седьмой камере. Еще до того, как он до нее дошел, ее узники уже ровно сидели в четыре ряда.
— А ты как здесь оказался? — Бульдог поманил к себе пальцем Ким Инголя, ближе всех сидевшего к двери, и спросил его так, как будто увидил его впервые.
Ким Инголь сразу вскочил, встал по стойке “смирно” и прокричал:
— Старший сержант Ким Инголь, сижу по обвинению в подделке отчета!
— Чего? Это что, ответ? — Бульдог, опять вернувшись к роли начальника тюрьмы, смерил Ким Инголя угрожающим взглядом, словно собираясь проглотить его. — В тебе ж силы и уверенности нет, как будто ты, тварь, прям сейчас и скопытишься. Так ведь, чего доброго, еще могут подумать, что я вас целыми днями голодом морю! — Бульдог разгневался так, что виски у него покраснели. — Ну что, морил я тебя сегодня голодом?
— Никак нет, — громко ответил напуганный Ким Инголь.
— Ну так чего же ты не можешь ответить громко и с расстановкой? Еще раз!
Ким Инголь упал назад, присел, затем вскочил еще раз и на сей раз прокричал так, что барабанным перепонкам в пору было лопнуть:
— Старший сержант Ким Инголь! Сижу по обвинению в подделке отчета!
— Хорошо, вот так и надо, — сразу смягчился Бульдог. Затем он подозвал пальцем сидевшего прямо за Ким Инголем лейтенанта Кима. Лейтенант, крепко сложенный коротышка, вскочил, прямо как пружинка:
— Лейтенант Ким Огиль, сижу за сексуальные приставания!
Голос у лейтенанта был неожиданно звонкий и мощный.
— Хорошо, вот так вот, энергично, и надо отвечать. Вот это и есть образец для всех, — начал Бульдог хвалить лейтенанта, у которого от формулировки его статьи побагровели уши.
— Да, а не стоит ли тебе поменять название преступления, а то ведь как-то не звучит.
— А как поменять изволите? — спросил лейтенант крайне угодливым тоном.
— Хм, ты ж в транспортных войсках был? Так, может, хищение воинского имущества записать? Хотя это тоже не звучит. Ну, давай просто хулиганство и насилие. Насилие — это ведь самое лучшее.
— Так точно! — ответил лейтенант с таким выражением лица, словно Бульдог его от чего-то спас.
Поиграв в “важного гостя” еще и с заключенными пятой и шестой камер, Бульдог с видом чрезвычайной занятости вышел из коридора.
Важный гость прибыл ровно в три. Ровно в три от площади перед зданием штаба донесся приветственный пушечный залп. Заключенные прислушивались к звукам залпа, отмечая число разрывов стопятимиллиметровых снарядов. На двадцать первом разрыве торжественный салют неожиданно закончился. Удивленные заключенные смотрели друг на друга.
— Двадцать один, — тихо произнес Ким Инголь.
— Точно двадцать один? Точно? — лейтенант легонько ударил младшего лейтенанта по спине.
— Точно. Его высокопревосходительство господин…5 — ответил младший лейтенант.
— Тихо, щенки! — предупредил один из охранников, воровской поступью крадясь мимо камер, из которых доносились возбужденные голоса. Поскольку важный гость уже приехал в штаб, то нельзя было угадать, когда он прибудет в тюрьму. Охранники, готовые в любой момент провести его по тюрьме, были выставлены всюду — у входа и по коридору.
Тюрьма погрузилась в не виданную прежде тишину. Стоило раздаться извне шуму шагов, как заключенные уже выпрямлялись, думая, что это идет важный гость. Они сидели в ожидании, и их сердца учащенно бились. Им казалось, что уже общение с Его Высокопревосходительством на столь короткой дистанции скостит им срока наполовину.
Особенно возбужден был Пак Мангиль. С некоторого момента он весь находился в состоянии какого-то неодолимого воодушевления. Если только палец Его Высокопревосходительства покажет на него! Если только выпадет такая удача! Тогда он не упустит золотого шанса пожаловаться на то, что его пожизненный приговор, уже утвержденный в Верховном суде, — несправедливый. Единственный, кто может отменить приговор и отправить дело на пересмотр, — это Его Высокопревосходительство. Сердце его громко стучало от этой мысли, и он изо всех сил прислушивался ко всему, что доносилось со стороны входа.
Но после того, как пробило четыре, дошла весть о том, что Его Высокопревосходительство уже покинул штаб. Он был там с новогодним объездом, но вот времени зайти в это мрачное, без вентиляции помещение под названием “военная тюрьма” у него не нашлось.
Как только стало ясно, что Его Высокопревосходительство уже уехал, все охранники, до того повязанные по рукам и ногам заботами о встрече важного гостя, как будто высвободились и обрели новое дыхание. Прежде всего было приказано собрать обратно все выданные утром предметы. Заключенные снимали пододеяльники с одеял и снова аккуратно складывали майки и трусы. По указанию Бульдога нужно было перед сдачей этих принадлежностей еще раз проверить, остались ли они как новые.
1 Японская приправа, изготовляющаяся из размолотого вареного минтая с добавлением соли, сахара, яичного желтка и т. д. Хлебцы с соборо считались в колониальной Корее лакомством и оставались популярны в Южной Корее до 1970–1980-х годов, уже под корейским названием “комбоппан” (буквально “рябой хлебец”: крошки соборо делали хлебец похожим на лицо больного оспой).
2 Блюдо корейской кухни — ферментированные овощи (обычно квашеная капуста, приправленная красным перцем и луком).
3 Популярный с конца 1960-х годов южнокорейский певец.
4 Один из кварталов центра Сеула.
5 Парадным залпом двадцати одного орудия по протоколу может приветствоваться лишь глава государства.
Перевод В. ТИХОНОВА
Владимир Михайлович Тихонов родился в 1973 году в Ленинграде, окончил восточный факультет СПбГУ в 1994 году. Кандидат исторических наук (специальность “история Кореи”). Преподавал в университете “Кёнхи” в Сеуле (1997–2000). С 2000 года по настоящее время преподает в Университете Осло (Норвегия). Автор более 90 научных работ, имеет сотни публикаций, в том числе книга “Ваша Республика Корея” (под псевдонимом Пак Ночжа).