Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2010
Пак Вансо родилась в 1931 году в деревне Пакччокколь на севере провинции Кёнгидо. В 1950 году поступила в Сеульский государственный университет, но начавшаяся война между КНДР и Республикой Корея помешала учебе. Свой литературный путь она начала уже в зрелом возрасте, но за сорок лет творческой деятельности написала около 15 романов и пять сборников рассказов. Писательница была удостоена многих литературных премий, в том числе — Корейской национальной премии. Признанный классик корейской литературы.
Цветы анемона тех дней, когда убивали в боях [1]
Рассказ
Жители деревни Талле были очень доброжелательными людьми.
Эти независимые селяне среднего достатка пахали землю, проливая пот и не жалея живота своего, следуя велению неба, поэтому и голода не знали. Они чтили общечеловеческие законы, которые следовало обязательно соблюдать, независимо от того, следит за этим кто-нибудь или нет, поэтому и жили дружно.
Но и в укрывшейся в добром лесу, как в гнездышке, зажиточной и благородной деревне однажды раздались орудийные залпы.
Впоследствии этот район был отнесен к позициям, где шли жестокие бои, но на самом деле деревня не понесла почти никакого ущерба.
Селянам не пришлось увидеть бой вблизи своих домов, их ни разу не бомбили. До них только в виде слухов доходили истории о том, как где-то в мгновение ока дом превратился в груду пепла, или о том, что тело только что игравшего рядом ребенка разлетелось на кусочки, да так, что и собрать и похоронить было нельзя.
Все верили, что беда их обходит стороной благодаря покровительству Духа хранителя горы, которому люди поклонялись со всей искренностью, проводя жертвоприношение в молельне на горе Талле каждый год в первый день десятого месяца.
Но по числу людских потерь жители деревни не уступали своим соседям, погибшим в боях и под бомбами. В течение нескольких месяцев войска то наступали, то отступали, в связи с чем и мир менялся с невероятной легкостью. В зависимости от того, кто захватывал деревню, люди — будто сходили с ума — доносили о предательстве или противодействии властям друг на друга, поэтому снова и снова кто-то лишался жизни.
С начала войны часть молодых людей ушла в корейскую армию[2], часть из них забрали в народную армию[3], кто-то укрылся на юге, а кого-то насильно увели на север. Поэтому население заметно поредело. При этом в деревне остались только женщины, ведь из всех домов ушли мужчины. Остались вдовы разного возраста, девушки и старушки. Из мужского населения не было никого, кроме грудных детей. Как только сынишка начинал ходить, его вместе с отцом или с дядей отправляли к двоюродным, троюродным братьям, иногда совсем к дальним родственникам, лишь бы только удалось спрятаться.
Мужчина должен продолжать свой род, его жизнь дороже жизни женщины, поэтому его следует беречь. А для женщин превыше всего целомудрие, его нужно беречь пуще жизни. Мир менялся с невероятной легкостью, из-за этого и нравственные нормы пришли в беспорядок, их стали воспринимать совсем наоборот, даже грубо нарушать, но в отношениях между мужчинами и женщинами эти нормы стали соблюдаться еще строже.
Как только в деревне остались одни женщины, прекратились взаимные обвинения и аресты людей. Побуждение обвинять друг друга и убивать шло из школы, стоявшей при въезде в деревню. В зависимости от того, кто захватывал эту школу, у жителей деревни появлялось желание обвинить своих нелюбимых соседей то в связи с «красными», то уничтожить их, причислив к «реакционным элементам».
Но женщины не интересовались, кто обосновывался в этом здании. Все равно, кто бы ни появлялся там, никто не мог принести ни зла, ни пользы деревне, в которой и так жизнь еле теплилась.
Женщин волновало только одно: смогут ли они вынести все невзгоды и дожить до того времени, когда в мире наступит спокойствие и мужчины вернутся домой.
До весны было далеко, во всех домах заканчивались запасы продовольствия, и пожаловаться было некому. Здание школы не пустовало, и кто бы его ни занимал, долгое время никому не было дела до жителей деревни.
Но вот однажды разнеслась весть, что новыми хозяевами школы стали солдаты не корейской армии и не народной армии, а янки — носатые американцы. Вскоре янки, жуя жевательную резинку, по двое, по трое начали ходить по деревне и заглядывать в дома.
— Seksi[4] have yes? Seksi have yes?
Как только им на глаза попадалась женщина, они говорили такие слова, совершая при этом какие-то странные телодвижения. Женщины все со страху попрятались по домам. И сидели там, дрожа. В сильную дрожь женщин приводила откровенная чувственность янки, которая проявлялась в виде сальных выделений; от нее и лоснилась их кожа.
Американцы, должно быть, искали девиц легкого поведения, занимающихся профессионально своим делом, но такие в этой местности никогда не водились.
Мгновенно атмосфера в деревне изменилась: всем стало страшно. Как только стемнело, женщины, не в силах оставаться одни, стали потихоньку собираться в самом большом доме Талле.
Это был не только самый большой дом — в нем жила старейшая женщина деревни. Селянам пришлось жить в такое время, когда люди доносили на соседей и убивали друг друга, но эта деревня, как и все обычные маленькие поселения, состояла из кровных родственников.
Наступила ночь, и «Seksi have yes? Seksi have yes?» из уст янки стало звучать настойчиво и угрожающе, как вой возбужденного хищного зверя.
Окружившие «старейшину» молодые женщины и девушки дрожали, не сомкнув всю ночь глаз. И на следующий день не было признаков того, что американцы собираются покидать это место.
Снова наступила ночь. «Seksi have yes? Seksi have yes?» — выкрикивали настойчиво солдаты и стучались в дверь каждого дома.
— Кажется мне, сегодня что-то должно произойти, — произнесла старая женщина сухим голосом.
— Пусть я лучше умру, откусив свой язык, чем позволю, чтобы со мной что-то случилось! — поднимая худые плечи решительно произнесла молодая женщина, взятая замуж из соседней деревни незадолго до начала войны. В первые же дни войны она осталась без мужа: его забрали в армию, названную добровольческой.
— И я тоже умру. Повешусь на балке…
— И я, хоть в колодце утоплюсь…
Все решили умереть. Они вызвались напрячь все силы и лишить себя жизни, только чтобы люди не подумали, что они добровольно хотят отдаться янки.
Старая женщина еле заметно улыбнулась:
— Зачем умирать молодым, у вас впереди вся жизнь…
«Hеllo! Seksi have yes? Seksi have yes?» — голоса раздавались все ближе и ближе.
— И все-таки, видно, мне придется сыграть роль девушки для янки, — медленно проговорила старая женщина сухим голосом.
— Вы, бабушка?
Стоявшая строго, словно каменное изваяние, молодая женщина, давшая клятву сохранить свою честь даже ценой жизни, и остальные девушки дружно рассмеялись, согнувшись в талии.
— Окхи, принеси-ка свою коробку с косметикой, — строгим голосом произнесла старая женщина. В отличие от всех она не смеялась. Окхи была ее внучкой. Уже день свадьбы девушки был назначен, как вдруг началась война, и ее жениха забрали в армию.
— Бабушка, вы что, сошли с ума?
Должно быть, Окхи стало досадно, и она ткнула бабушку в поясницу, искоса взглянув на нее.
— Пока что я еще в своем уме. Говорю тебе, неси скорей свою косметику.
Слова старой женщины, словно их произнес кто-то другой, прозвучали с достоинством.
Когда деревня жила мирной жизнью, самым большим праздником считался день восхваления Духа хранителя горы. Мужчины закалывали кабана, а женщины пекли рисовые хлебцы. Общее руководство над работающими женщинами возлагалось на эту самую старшую по возрасту тетушку.
Она выискивала женщин, у которых ежемесячные «нечистые» дела совпали с днем праздника, или жен, прошлой ночью допустивших к себе мужа, хватала их, словно щипцами, и прогоняла подальше. Вот такими делами она занималась. Тогда старая женщина всем своим видом излучала достоинство, которому нельзя было не повиноваться, словно только от нее зависело, каким ожидается весь последующий год для деревни — удачным или неудачным.
Сейчас окружившие старую женщину вдовы и молодые девушки отчетливо увидели в ней ту самую тетушку, которая дерзко излучает достоинство. И они стали торжественно спокойными.
И все же среди них нашлась женщина в летах, которая проговорила:
— Тетушка, это понятно, что вы стараетесь для молодых девушек, желаете сохранить их в чистоте. Но вы сами подумайте. Возраст ведь существует, возраст. Янки-то не слепые. Разве косметикой можно обмануть их до такой степени…
Она не договорила фразу, рассмеявшись, и вокруг со всех сторон раздался приглушенный смех.
— Хватит болтать! Говорю, неси скорей коробку с косметикой, — спокойно и сухо произнесла старая женщина. Произнесла с достоинством, подавляющим всех вокруг себя.
Наконец Окхи принесла коробку, и на лицах окруживших ее женщин постепенно стало проявляться любопытство.
Коробка с косметикой была приготовлена для свадьбы в качестве необходимой принадлежности к приданому, она не была дорогой, но в ней имелось все в полном комплекте.
— Накрась мое лицо, — тетушка протянула коробку молодой женщине, очень милой, до войны жившей в достатке и лучше всех в деревне умевшей наводить красоту.
— Бабушка, вы совсем сошли с ума… — она сначала отказывалась под взглядами окружающих.
— Значит, ты хочешь, чтобы это случилось с тобой.
Неожиданно лицо тетушки стало злым.
— Бабушка, вы и вправду сошли с ума.
Молодая женщина испугалась, однако точными движениями начала наносить румяна и краску на ее лицо.
«Seksi have yes?» становилось все яростней. Даже светильник, словно в нем заканчивалось масло, стал тускнеть. Доверив свое лицо умелым рукам молодой, старая женщина бормотала как будто самой себе:
— Вы же не можете только по лицу янки определить его возраст. Вот и они также не могут сразу узнать, сколько нам лет. Потому что люди разных наций по-разному выглядят. И потом, это самое дело во все времена и во всех странах совершается в темноте. Конечно, только в темноте…
Эти слова не были ни к кому обращены, они произносились для самоуспокоения.
Наконец с косметикой было закончено. Взглянув на себя в зеркало, старая женщина улыбнулась, довольная своим видом. Это была не просто улыбка, а улыбка, будто выдавленная напоследок, с примесью печального кокетства. Наблюдавших за ней женщин бросило в дрожь.
«Seksi have yes?» — наконец голоса послышались у ворот дома, где собрались все женщины, и затихли. И янки, должно быть, почувствовав, что в доме кто-то есть, стали раскачивать ворота, как сумасшедшие.
— Окхи, одолжи заодно и свою одежду.
Старая женщина переоделась в малиновую юбку и желтую кофточку девушки. На голову она повязала платок с разноцветным полосатым узором.
«Seksi have yes?» — выкрики звучали уже до предела ожесточенно. Казалось, ворота скоро сорвутся с петель от грубых пинков.
— Ну, теперь все готово. Откройте ворота и скажите, что девушка есть, — закричала она сухим и четким голосом, похожим на треск отломившейся ветки засохшего дуба.
Кто-то отодвинул засов. Ворота резко распахнулись. Словно настал последний миг, когда еще можно терпеть долго сдерживаемый порыв помочиться, женщины, дрожа от предвкушения удовольствия и чувства стыда, кто куда попрятались в темноте.
Во дворе под светящимся фонарем осталась только одна «девушка». Громадный янки, возглавлявший группу солдат, резко подхватил ее на руки. Но, должно быть, почувствовав присутствие людей, спрятавшихся в каждом темном закутке, он не стал ничего делать на месте и подпрыгивающей походкой покинул двор с «добычей» на руках.
— Come on.
Сопровождавшие его солдаты последовали за ним. Неподалеку виднелся джип. И в машине «девушка», легкая, как ребенок, оставалась послушно, как дитя, на коленях янки.
До школы доехали в одно мгновение. С улицы здание казалось темным. Но стоило только открыть застекленную дверь, а потом другую — скрипучую деревянную, как на старую женщину обрушился невообразимо яркий поток света. Тут же раздались возгласы «Вау!». В объятиях янки она сжалась, как креветка, и двумя руками закрыла свое лицо.
Ее бросили на кровать. И даже в таком положении старая женщина сквозь пальцы стала рассматривать комнату, чтобы узнать, сколько солдат будет иметь с ней дело. К счастью, их было не больше пяти-шести.
Огромный янки, который принес ее, стал снимать с нее одежду. Господи! Что творится на белом свете! Пусть эти чужеземцы не знают нравственных законов Конфуция и Мэн-цзы, но как можно заниматься этим самым делом в таком месте, где освещение ярче дневного света!
Старая женщина прожила с мужем до шестидесяти лет в любви и согласии, родила семерых детей, но за всю совместную жизнь не было ни одного случая, чтобы она отдавалась ему при свете. Даже лампа не должна была гореть. В лучшем случае им светила луна через раздвижную перегородку.
Собрав все свои силы, она мертвой хваткой вцепилась в тесемки на вороте кофточки и за пояс своей юбки. Сейчас было уже не до лица.
Но для огромного солдата эти усилия женщины не шли в сравнение даже с сопротивлением младенца.
Словно очищая кукурузу от шелухи, слой за слоем, он легко раздевал ее. Старая женщина все же надеялась, что они погасят свет, когда дело дойдет до нижнего белья, но не тут-то было. Под ярким светом ее обнаженное тело предстало во всем своем безобразии.
Открылось тело: кожа да кости, высохшая грудь, из которой семеро детей высосали все соки, отвратительный живот со следами шрамов между рядами морщин от постоянного ношения на спине детей, напоминающий канал, из которого ушла вся вода. И все это обнажилось под более ярким, чем лучи полуденного солнца, освещением.
Прекратив борьбу, старая женщина закрыла лицо руками и начала плакать. Голос ее был похож на комариный писк.
Несмотря на то, что она уже не сопротивлялась, оставшееся на ней пепельного цвета исподнее почему-то не опускалось ниже, застряв на выступающей лобковой кости, напоминающей заросший сорняками холм.
Плача тонким голосом, она думала о том, насколько трудно лишать саму себя жизни. А умереть, откусив свой язык, все равно придется, как только снимут с нее последнее и под ярким светом обнажится то, что внизу.
Но и без этого солдаты уже поняли, что их обманули. У старой женщины мелькнула даже мысль: хорошо бы они застрелили ее сразу, в один миг.
Неожиданно раздался веселый смех. Она услышала его в тот самый горестный момент, когда уже собралась умереть, откусив язык. Возможно, поэтому ей показалось, что такой искренний веселый хохот она слышит впервые в жизни.
До войны в деревне было много и скверных, и веселых дел. Молодые люди часто давали волю своему гневу и смеялись также часто. Но как бы весело ни было молодежи, в конце смеха чувствовался какой-то неприятный осадок, и звучал он как вздох. Если не считать младенца, который только что научился смеяться, больше никто так чисто и ясно не мог отдаваться смеху.
Находясь в замешательстве, но тем не менее движимая любопытством, старая женщина сквозь пальцы стала потихоньку наблюдать за действиями янки. А они все как один попадали со своих стульев и катались по полу, держась за животы и скорчившись от смеха.
Комната была пустой; кроме нее самой, брошенной на кровать, не на что было смотреть. Старая женщина стала плакать более высоким голосом, чтобы ненароком самой не засмеяться, поддавшись этому веселому смеху.
Наконец хохот прекратился, кто-то поднял ее и стал одну за другой подавать ей одежду.
Как только она оделась, ее вывели из школы в темноту. Старая женщина решила, что ее убьют под открытым небом, и застыла от ужаса.
Но янки посадили ее в джип. И какими-то коробками битком набили машину.
Возле большого дома, из которого увезли женщину, они сначала высадили ее, а потом выгрузили привезенные коробки.
Один из солдат показал на них стоявшей в полной растерянности старой женщине и, шлепая губами, будто что-то ест, сказал:
— Мамасан, ням-ням. Мамасан, ням-ням. О 2кей?
Они сели в джип и укатили назад.
Услышав шум отъезжающей машины, женщины все разом выбежали из дома.
К старой женщине вернулось достоинство, и она велела занести в дом груз, оставленный американцами.
Во всех коробках были продукты. Консервированное мясо, джем, фрукты, молоко, темный сладковатый ароматный порошок, завернутые в серебряную фольгу шоколадные конфеты, в коробке с непонятным рисунком хрустящее печенье, твердое печенье…
Все женщины пришли в такой восторг, что не могли даже спокойно дышать.
И тем не менее старая женщина сначала восстановила спокойствие, как подобает людям в почтенном возрасте. Затем почти бесстрастно рассказала о только что пережитой авантюре и вывела заключение:
— Я вернулась назад живой и даже получила вдоволь съестного от них именно потому, что они — западные люди. Будь на их месте японцы, так они, обнаружив обман, тут же и убили бы меня. Без сомнения, эти жестокие люди сразу же и убили бы. Если не японцы, а советские оказались бы там, то, не разбирая, молодой ты или старый, набросились бы и надругались. Сразу бы не убили, а мучили бы до самой смерти.
Все слушавшие были согласны с мнением старой женщины, и каждую пробрала дрожь от этих мыслей. И старые, и молодые женщины никогда не покидали пределов своей страны и, живя в деревне, ни разу непосредственно не общались ни с европейцами, ни с японцами, ни с советскими людьми. Это был первый случай.
И тем не менее старая женщина до такой степени самоуверенно выражала свой взгляд на мир, что у слушавших ее не было никаких возражений. Должно быть, потому, что даже если не брать во внимание, права старая женщина или нет, в людях, родившихся на этой земле, такой взгляд на мир был заложен самой историей.
* * *
На линии фронта было тихо. Но со дня на день подразделение ожидало сражения. Для рядовых необстрелянных солдат, впервые брошенных на передовую, эта тишина накануне штурма была просто невыносимой.
Мало того, еще и странный слух разнесся, будто вражеская пуля любит девственников. Процент погибших в бою невинных парней был настолько высок, что болтали даже о таких делах.
Уже не в силах выносить тишину, леденившую душу, как лезвие ножа, юноши из-за этого слуха, явно выдуманного кем-то, впали в такое тревожное состояние, что сразу можно было определить, кто из отряда еще не стал мужчиной.
Командир роты, знавший об этом волнении своих подчиненных, разрешил желающим на час отлучиться в близлежащую деревню.
Будучи командиром, он не мог не знать, что все жители деревни эвакуировались.
«В каждом деле есть исключение, да и счастливый случай тоже может произойти. Разве не говорят, что хитрецу даже в буддийском храме удается полакомиться икрой креветки? В любом случае я не могу им ничего дать, кроме этого шанса», — так думал командир роты. Но и у него тоже надежды было немного.
Молодой солдат Ким отстал от таких же, как он, девственников, и один вошел в деревню, которую начинала окутывать темнота. Во всем селении не дымила ни одна труба. Конечно, и огонек керосиновой лампы не светился ни в одном доме. По всем признакам деревня была пустой. Все новобранцы пошли искать другие поселения, но Кима влекло именно это место.
Чем-то эта деревня напоминала ему родную деревню его девушки Хесук.
Ким вспомнил, как он приехал в дом Хесук попрощаться с ней.
До войны они вместе учились в университете на одном курсе, были влюблены друг в друга. Все знали об их намерении пожениться после окончания учебы.
Но на последнем курсе грянула война. Хесук уехала на родину, а Ким остался в Сеуле и, к счастью, выжил. Но сразу после освобождения столицы от северокорейских войск он должен был идти на военную службу, и перед отправкой в армию он поехал повидаться с Хесук, которая все еще находилась в деревне.
Это было вечером, когда из трубы каждого дома поднимался дым. То ли из-за безветрия, то ли оттого, что трубы торчали слишком низко, фиолетовый дым густо стелился по земле. В дыму дружно и мирно плыли соломенные крыши разных видов, словно острова в Корейском проливе.
Пока он размышлял, изменится ли фиолетовый дым, постепенно синеющий, и снова станет серым, стало темно.
«Вот это да! Оказывается, сумерки в деревне начинаются с печных труб», — с восхищением подумал тогда Ким. Расставаться надолго всегда грустно, но Хесук была так печальна, что вызывала жалость.
Молодые люди вышли из деревни, полностью окутанной мглой, и поднялись на холм. Там было много могил: одни располагались в ряд, другие были сооружены отдельно, а несколько высились грудой.
Они сели рядом с могилой, прислонившись к каменному надгробию.
— Чьи это все могилы?
— Наших предков.
— Как много родственников у тебя умерло.
Ким рассмеялся от своего дурацкого замечания.
— Не умирай! Я не хочу, чтобы ты умер, — настоятельно сказала Хесук, прильнув к его груди.
— Я не дурак, чтобы умирать. Не умру. Я люблю тебя, люблю, — сказал юноша, обнимая девушку и увлекая ее на траву. Трава на холме была очень мягкой.
Молодые люди за годы учебы в университете стали парой, познавшей многое, но впервые их поцелуй был таким страстным.
На самом деле в этот момент он мог лишиться девственности. И Хесук тоже горела желанием. Но Ким не стал этого делать. Он поднял горячую, как огонь, девушку, тщательно стряхнул с одежды сухую траву и проводил домой.
Он не мог поступить иначе. Хоть он и заявил самоуверенно, что не умрет, но в случае своей смерти он хотел, чтобы Хесук, пусть ненамного, но все же была менее несчастной.
«Правильно или неправильно я тогда поступил? Правда ли, что вражеская пуля любит девственников?» — одолеваемый такими грустными мыслями, рядовой Ким обошел всю деревню.
Дым из труб не поднимался, быстро темнело. Покидая пустое селение, молодой солдат вспомнил о той проселочной дороге, по которой он уходил от Хесук, поэтому шел и все оборачивался назад. Вдруг ему показалось, что он видит тоненькую струйку дыма. Этот дым был очень слабым, но все же выделялся в темноте.
Отдавшись странной иллюзии, он почувствовал, как забилось его сердце. Незнакомая деревня представилась ему родной деревней Хесук, в которой девушка, оставшись одна, ждет его. Он тут же устремился туда, где его взгляд уловил слабый дымок.
Это был самый маленький и неказистый дом во всей деревне. Даже дверь оказалась сплетенной из соломы. Толкнув ее, он вошел.
— Есть здесь кто-нибудь? — спросил он дрожащим голосом, с трудом проглотив слюну.
— Кто там?
Открылась дверь комнаты, и вышла старая женщина. Голос ее дрожал, но была она довольно крепкой на вид.
— Я солдат. Солдат корейской армии, — своим мягким голосом Ким прежде всего успокоил старую женщину.
За это время явно соскучившись по людям, она обрадовалась молодому человеку и потянула его в комнату.
Пол был теплым [5]. Старая женщина ужинала в одиночестве.
— Как и почему вы остались здесь одна?
— Старика хватил апоплексический удар, поэтому и уйти с ним нельзя было, и оставить его тоже нельзя было…
— А дети где?
— Сын ушел в армию.
— Да. Вот как. А где ваш муж?
Ким быстро осмотрел комнату, взглядом ища старого человека, свалившегося после апоплексического удара.
— А он покинул этот мир.
— Когда?
— Несколько дней назад. Такая несчастная доля была у старика. Умер бы раньше или пожил бы еще, посмотрел бы на спокойную жизнь — как было бы хорошо.
— Значит, вы и похороны справили одна?
— Да разве это можно назвать похоронами? Взяла и просто закопала его.
— Одна?
— Если бы кто-то был.
— И как это вам удалось!
— Да что там. Что только не сможет сделать человек, когда нужда заставит.
— И все-таки…
— Но если посмотреть, то я еще крепкая. Мало того, что несчастье случилось с моим стариком, так еще и единственного сына надо было выучить, вот я одна и работала в поле. Поле-то не очень большое.
— Да, вот как бывает.
Ким то и дело удивлялся. Старая женщина расположила его к себе, и он начал рассказывать ей о том о сем. Начав с истории об оставленной им Хесук, он объяснил даже причину увольнения, рассказал о слухе, гуляющем в военной части, будто вражеская пуля любит девственников.
— Вот как! И мой сын тоже должен быть еще мальчиком. Без всякого сомнения, он еще невинный.
Лицо старой женщины выразило очень сильное беспокойство.
— Бабушка, да вы не волнуйтесь так. Без сомнений, кто-то распустил этот слух, чтобы навести страх на молодых солдат. Это все ложь и предрассудки. Кто сейчас в цивилизованном мире верит в эти предубеждения?
Через некоторое время Ким собрался встать и уйти, но старая женщина удержала его за край штанины.
— Юноша, тебе не хочется потерять невинность?
— Что?
— Предрассудки это или ложные слухи, но если ради блага, то почему бы не сделать? Жизнь — это важное дело. К тому же и девушка где-то ждет.
— Если бы можно было, разве я бы не смог? Да только не с кем.
— Можно со мной. Я избавлю от невинности.
— Что?!
Ким испугался.
— Зачем так пугаться? Ничего страшного здесь нет. Вот только сейчас свет погасим. А я еще бодрая.
Старая женщина сначала погасила лампу, а потом потянула юношу к лежанке, постеленной на полу рядом с печкой. Неожиданно ее грудь оказалась полной и кожа нежной, а протянутая рука была не только тонкой, но и действовала умело. В темноте старуха превратилась в женщину. Словно оказавшись в плену у колдуньи, Ким в растерянности, но без напряжения усилий просто и естественно лишился невинности.
Как только зажглась лампа, женщина снова стала старухой. Ким отвернулся от нее и хотел скорей убежать, как она произнесла:
— Приходите еще.
«Приходите еще!» Неужели в таком теле еще теплится желание, неужели в таком возрасте еще получают удовольствие от этого дела?!
Благодарность за как будто полученную милость, словно наткнувшись на невидимую преграду, сменилась чувством унижения. Оскорбленный, Ким оглянулся на старую женщину и очень четко увидел на ее лице радость и удовлетворение.
Словно стряхивая с себя грязную воду безнравственности, он, дрожа, попытался избавиться от ощущения нечистоты. Но ему еще долго не удавалось освободиться от этого наваждения, и в конце концов он начал думать о женщинах с чувством гадливости и отвращения.
Возможно, рядовой Ким остался живым благодаря тому, что лишился девственности, хотя и не счесть боев, в которых ему пришлось сражаться. Но прошел еще целый год с начала перемирия, прежде чем его демобилизовали.
В родном доме Хесук, куда он отправился, девушки не было. Хесук уехала далеко-далеко, она вышла замуж.
— Грязная девка, — так одним выражением Ким выказал свое отношение к Хесук.
Ведь если даже желание старухи, достигнувшей шестидесяти лет, спустя несколько дней после похорон мужа было таким сильным, что она почти соблазнила юнца, который годился ей в сыновья, то неужели Хесук — в свои молодые годы — могла ждать? Это распутное тело, горячее, как огонь, на сухой траве рядом с могильным холмом…
Такой взгляд на женщин установился у Кима. Конечно, он не мог знать, что его многочисленные письма, отправленные Хесук, не доходили до адресата, уничтоженные родственниками.
Прошло некоторое время. Ким заработал немного денег и стал вести распутную жизнь. Минуло то время, когда он с дрожью вспоминал выражение радости и удовлетворения, с которым старая женщина произнесла: «Приходите еще». Каким же наивным он был тогда! Сейчас в нем прибавилось и хитрости, и лукавства. Каждый раз, вспоминая старую женщину, он становился более самоуверенным относительно своих мужских достоинств и продолжал распутничать, без разбора насмехаясь над женщинами.
Эта непомерная самоуверенность, идущая от мысли, что он особенный и привлекательный мужчина, способный заново разжечь огонь желания даже у старухи, пережившей свое шестидесятилетие, распаляла его разнузданность и придавала ему мужественности.
Много времени утекло с тех пор. Еще не обуздавший свою страсть к женщинам, он нашел симпатичную жену, которая родила ему сына и дочь, и постепенно у него появился интерес к семейной жизни. И только тогда люди вокруг стали говорить, что этот человек поумнел.
Хоть он и поздно взялся за ум, но все же иногда мысли о старой женщине приходили к нему. Со временем он перестал думать, что благодаря ему старуха испытала восторг от половой близости.
В те минуты то глубокое место отдавшейся ему старой женщины, равнодушно раскрытое, было широким и сухим; оно напомнило ему нутро кармана маминой кофты, куда он маленьким мальчиком засовывал свою руку. Внутри старой женщины с начала до конца было просторно и совсем сухо. Это было отнюдь не то место, которое отзывалось чувственностью.
Но что тогда означало «Приходите еще» и как объяснить выражение радости и удовлетворения на ее лице? Должно быть, она имела в виду, что готова помочь всем юношам, желающим лишиться девственности, а удовлетворение и радость, очевидно, исходили из осознания своей причастности к женскому роду, способному еще доставлять удовольствие мужчине, и это шло абсолютно из ее душевных побуждений. Вот так изменились его мысли, когда он вспоминал старую женщину.
Прошло еще много времени. К пятидесяти годам наш герой стал директором фирмы, господином Кимом. Но и сейчас иногда он думает о старой женщине. Может быть, ее отношение тогда к нему как раз и есть то, что называют бессознательным гуманизмом? Размышляя уже таким образом, он становился старше. Прибавляя годы жизни, он мог теперь воспринимать выражение восторга и удовлетворения на лице старой женщины, показавшееся ему, молодому, таким отвратительным, как улыбка гуманиста, которую невозможно никогда забыть. Он думает, как и многие люди, что старение — это не такой уж одинокий и грустный процесс.
Эти две истории о старых женщинах, услышанные мной от друга, на самом деле произошли в жизни. Между этими женщинами нет никакой связи. Они только родились примерно в одно время на этой земле. И все же я решила поместить их истории в одном рассказе, потому что обнаружила в них нечто общее.
Старые женщины дожили до такого возраста, когда уже стыдятся своего долголетия, но, несмотря на это, они не утратили женственности, с которой трудно сочетаются безличные слова «бабушка» и «старуха». Они не смогли расстаться с тем, что называют словом «женщина». Я не хочу и не буду их называть бабушкой или старухой. И одну, и другую я могу назвать только женщиной.
Сейчас в деревнях построили хорошие асфальтовые дороги. Но есть там и желтая проселочная дорога. Видел ли кто-нибудь долгим летним днем на пыльной обочине такой дороги в зарослях травы только что распустившийся ослепительно яркий полевой цветок, похожий на бутон в выгоревшем на солнце искусственном букете, что украшает веранду третьесортного японского ресторанчика? Если видел, то должен понять. Должен понять это чувство безысходности, когда захватывает дух и приходится сдерживать досаду от мысли, что этот цветок трудно назвать цветком. И вот с таким же чувством иодну, и другую я могу назвать только женщиной.
Как бы женщина ни отличалась от мужчины тем, что рождается уже с большим списком грехов, доставшихся ей еще с прошлой жизни, как часто с трепетом повторяет моя бабушка, она будет объектом внимания праздно проводящих время мужчин, когда они, изнывая от скуки, откровенно обсуждают в своем кругу, есть ли в женщине так называемая душа, и она будет матерью, чье лицо и голос раньше всех узнает младенец, появившийся на этот свет. Мне хочется сказать, какую бы роль ни играли эти старухи — героини моего рассказа, — они были женщинами и до конца жизни остались ими.
Перевод Ли Сан Юн и Хам Ён ЧЖУНА
Ли Сан Юн родилась в 1959 году на Сахалине. Окончила Украинский полиграфический институт им. И. Федорова. В 2000 году после окончания филологического факультета университета «Кемёнъ» (Республика Корея) поступила в аспирантуру Санкт-Петербургского филиала Института востоковедения РАН. Кандидат филологических наук. Автор более 10 научных работ. В настоящее время преподает в РГПУ им. А. И. Герцена.
Хам Ёнчжун — бывший аспирант СПбГУ. Кандидат филологических наук. Профессор университета «Тангук». Исполнительный директор отделения искусства Оргкомитета Фестиваля русской и корейской культуры–2010. Режиссер-постановщик труппы «Корос». Автор более двадцати научных публикаций, в том числе монографии. Перевел с русского на корейский язык три книги. Живет в Сеуле.