Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 3, 2010
Ким Тонин
Ким Тонин (1900–1951) родился в Пхеньяне. Творчество этого писателя — одно из наиболее интересных явлений в корейской литературе 20–30-х годов XX века. В начале XX века снискал себе славу одного из признанных мастеров корейской прозы. Особое место в художественном наследии писателя принадлежит именно короткому рассказу. В 1919 году Ким Тонин создал первый в истории корейской литературы чисто литературный журнал “Творение”.
Безумный художник
Рассказ
Дух-хранитель.
На скале стоит молодая сосна, а под сосной блестит мох.
Нагнувшись, вижу под скалой несколько кустиков орхидей, которые распускаются желтыми цветками.
Листики орхидей колеблются от ударов ветра, бьющих скалу.
Я нагнулся и палкою поковырял внизу. Однако до орхидей еще оставалось метра полтора. Перевел взгляд, а там — ущелье.
Ущелье. Вся поверхность его покрыта сосновыми иглами. Хотя кое-где и виднеются скалы серого цвета, землю под деревьями разглядеть невозможно. Если упасть на этом месте, то покатишься по сосновым иглам и, наверно, свалишься где-то там, в каком-нибудь неведомом овраге.
И у меня за спиной тоже скалы — высокие, более шести-семи метров. Если взобраться на эти скалы, то на другой стороне горного перевала Муак можно увидеть огромную долину. Под моими ногами — старая скала. Под ней — несколько кустиков орхидей, еще ниже — две-три молодые сосенки, за соснами — опять скала, на скале — цветки колокольчика, внизу же от скалы начинается крутое ущелье.
В том месте, где кончается ущелье, поверх сосен виднеется часть городской улицы Кёнсон1. Издалека видно, как по дороге взад-вперед ездят машины. Перед глазами все та же картина хаотичного и шумного мира.
Но здесь, где я сейчас стою, глухие горы. Горы, которые полностью оправдывают название “глухие”. И ветер, и пещеры, и отвесные скалы, и сосны — это все глухие горы, где можно в полной мере почувствовать очарование от уединенности и покоя.
Когда-то на месте этого города была долина, окруженная глухими горами. Пять столетий долину разравнивали, распахивали и застраивали, и вот сейчас здесь город Кёнсон. Теперь и не узнаешь, что было на уме у основателя династии Ли, когда он решил построить столицу в такой узкой долине. Однако, на взгляд сегодняшнего любителя прогулок, Сеул — уникальный по красоте город в мире. Если подумать, что, живя в городе, ты можешь выйти прогуляться после еды, как говорится, даже тесемки на штанах2 не подвязав, и тут же оказываешься в глухих горах, в уединении и тишине, то в этом отношении Сеул — уникальный город.
Я окинул взором тихо раскинувшийся внизу под темно-серыми крышами город с пятисотлетней историей. Вокруг меня буйно растет трава. Шум горной речки, бегущей в ущелье, и удивительные птицы, пролетающие передо мной, вызывают восторг, какой обычно переживают путешественники.
Я воткнул палку в расселину скалы. А чтобы не упасть и не скатиться кубарем вниз, приметил местечко между скалой и сосной и уселся там, согнувшись. Хотел было закурить, да обнаружил, что не захватил с собой табака. Думал, что выйду прогуляться ненадолго, а сам незаметно, шаг за шагом, вон куда забрел. Курить нечего.
С одной стороны от меня — высокие скалы, с другой — синее небо, а на самом краю виднеются три-четыре сосновых ветки с иглами. Откуда-то слабо доносится запах сосновой смолы. Шум ветра в соснах… Неописуемая тишина и уединенность. В самом деле, сколько людей со времени сотворения мира побывало здесь, на этом месте, где я сейчас сижу? А не я ли самый первый, кто ступил на эту скалу за все время ее существования? Был ли еще кто-нибудь, кроме меня, дурака, который карабкался по скале, изо всех сил стараясь добраться до этого места, и потратил впустую столько сил? Найдется немало храбрецов, которые забираются в глухие горы ради того, чтобы испытать приключение, но не думаю, что было много тех, кто отчаянно стремился бы добраться до самого духа-хранителя.
В скале, что у меня за спиной, есть пещера.
Боясь наткнуться на змей, я не стал заходить внутрь, а пошарил там палкой и обнаружил, что в пещере вполне могут поместиться три человека.
А нельзя ли как-то использовать эту пещеру?
На протяжении пятисот лет в Ханяне3 , этом городе интриганов и заговорщиков, разыгрывались разного рода гнусные спектакли. Если бы только эти люди знали о существовании этой пещеры, вход в которую прорублен прямо на близлежащей улице, и что до нее с окраины города можно добраться всего лишь за полчаса, то, может быть, они использовали бы ее для заговоров?
Пустые мечтания!
Завороженный этой глубокой тишиной, я все глубже впадал в безрадостные пустые мечтания, и виной тому была пещера.
Всевозможные заговоры, которые сопровождались резней, шантажом, изгнаниями и ссылками, — эти ужасные образы пятисотлетнего правления династии Ли навели меня на мрачные фантазии.
Чтобы побыстрее избавиться от таких безрадостных дум, я опять порылся в карманах в поисках табака, но ему по-прежнему неоткуда было там взяться.
Я снова посмотрел вниз, и вдруг сквозь густые вершины сосен что-то сверкнуло!
Присмотревшись, я увидел родник с ключевой водой. Проглядывающий сквозь просветы между сосен ручей, видимо, просачивался через расселину в скале, а этот дрожащий звук — уж наверняка доносящийся шум ветра. Не может быть, чтобы шум родника, бьющего далеко внизу, был слышен даже здесь, в этом самом месте.
Родник!
А не попробовать ли мне написать рассказ о роднике? Ведь бегущая вода так красива, и журчание ее приятно, и вкус превосходен, — может, родится в моей голове какой-нибудь интересный рассказ о ручье? Не лучше ли придумать другой, более красивый рассказ, чем безрадостные пустые фантазии о заговорах и убийствах, которые пришли мне на ум при виде этой пещеры?
Я вытащил палку, воткнутую в расселину скалы. Слегка постукивая ею по скале у своих ног, я начал сочинять рассказ.
Жил некий художник. А как звали его?
Хлопотное это дело придумывать имена, возьму-ка я имя знаменитого художника времен Силла и назову его Сольго.4
А эпоха?
Может быть, взять время царствования государя Сечжона, когда город, что виднеется передо мной, переживал самую прекрасную пору своего расцвета.
Здесь замышлялись и были совершены сотни злодеяний. Там стоит дворец Кёнбоккун, средоточие жизненной энергии всего Ханяна. Какой-то мужчина средних лет с выражением страдания на лице прячется в тутовом саду за северными воротами Синму.
Это художник Сольго.
Разгар лета, тутовая листва спасает от жарких солнечных лучей. Воздух прогрет — в этом тутовом саду, где над головой зеленые листья, а на земле влажно и душно, прячется художник Сольго. Судя по небольшому узелку, в котором завернут обед, он собирается оставаться здесь до самого ужина.
Но что он делает? Только и сидит со страдальческим видом, обливаясь потом.
Этот сад по указу короля использовали для разведения тутового шелкопряда, и простым людям заходить туда запрещалось. За весь день там даже тень человека не промелькнет.
Изредка зашелестит ветер поверх деревьев, но там, где прячется Сольго, нет ни малейшего движения. При каждом дуновении ветерка в знойном воздухе Сольго вздрагивает от неожиданности, но продолжает пристально вглядываться куда-то вдаль, словно ожидая чего-то
Спустя какое-то время сумерки, преодолев горный перевал Муак, опускаются и на этот город. Дождавшись, когда стемнеет, художник незаметно выходит из своего укрытия.
— Напрасно прошел день. Может, завтра еще раз посмотреть?
Тяжело вздыхая, художник возвращался в свою лачугу. Почти совсем стемнело, но кое-где еще остались слабо освещенные места. И когда художник попадал в полосу света, появлялось его лицо, и оно было уродливым. Редко кому доводилось видеть в этом мире такое уродство.
Нос подобен глиняной бутыли. Глаза словно две большие окружности. Уши похожи на черпаки. Рот напоминает медную трубу. Выражение лица как у жабы. Он обладал таким безобразным лицом, что для его описания потребовались бы все возможные прилагательные. К тому же лицо это было настолько большим, что даже издали можно было отчетливо различить его черты.
С таким лицом ему и самому было стыдно появляться где-то при дневном свете.
И вправду, Сольго ни разу не показывался на людях при дневном свете, хотя уже был в сознательном возрасте.
Женился он рано, в шестнадцать лет, на девушке из благородной семьи, которую сосватал ему его наставник, однако она, увидев лицо Сольго, тут же лишилась чувств и, опомнившись, поспешно убежала к себе домой. Он попытался жениться еще раз, однако и другой его суженой удалось продержаться всего лишь одну ночь, а уже на второй день девушка с упрямством заявила родителям, что ей страшно и быть рядом с ним она не сможет, хоть умри. Так он пережил вторую трагедию в своей личной жизни…
После перенесенных двух потрясений Сольго постепенно стал сторониться женщин, и это стремление с каждым днем становилось сильней. А потом он вообще не захотел иметь дела с теми, кто называет себя людьми.
Чтобы скрыться подальше от человеческих глаз и целиком посвятить себя живописи, он покинул людское селение и устроил себе крохотное жилище в глухой лесной чащобе. Так он прожил почти тридцать лет, прячась там от людей. Чтобы добыть себе необходимое для жизни или для рисования, то есть каждый раз, когда нужно было выйти на городскую улицу, он надевал большую бамбуковую шляпу и прикрывал свое лицо еще и конопляной тканью.
Вот уже сорок лет прошло с тех пор, как он стал писать картины, тридцать лет, как он вынужден был вести жизнь аскета и затворника; и та мужская сила, которую он не мог реализовать, живя в одиночестве, скапливалась в его голове. Мужская энергия, сосредоточенная в его мозгу, передаваясь кончикам пальцев, выплескивалась на бумагу, и таких рисунков было уже несметное количество. Первоначально он не испытывал недовольства по поводу своих картин.
Каждый раз, когда появлялась та или иная картина — плод данного ему от природы таланта, приобретенных навыков от мастера и накопленной им мужской потенции, — он, оценивая ее, был вполне удовлетворен и даже испытывал гордость.
Однако, проходя один и тот же путь, на двадцатом году художник постепенно стал ощущать первые ростки недовольства в своей душе. Возможно, что в какой-то момент он стал иначе думать о приемах живописи.
Неужели нельзя нарисовать что-нибудь другое?
Гора, море, дерево, ручей, старик с посохом в руке. Мост или лодка с поднятыми парусами, цветы. Луна, вол, пастух…
Пробовал ли он до сих пор нарисовать что-нибудь еще?
Ему хотелось изобразить что-то другое, кроме этих традиционных пейзажей, проникнутых духом старины.
Хотелось нарисовать другое лицо, более живое, нежели лица тех почтенных, убеленных сединой старцев или лица пастушков, играющих на свирели. Этому он научился у мастера. Хотелось запечатлеть более выразительное лицо.
И вот с того времени, не жалея себя и используя те или иные традиционные средства и приемы рисования, Сольго в течение десяти лет пытался передать в рисунке выражение живого человеческого лица. Однако художнику, который удалился от человеческого мира и жил в полном одиночестве, никак не удавалось вспомнить, как выглядит лицо человека.
Плутоватые лица торговцев, бесстрастные, невыразительные лица прохожих, постные лица птицеловов… Лишь такие лица встречались ему в ту пору, да и сейчас он без особого труда может встретить на дороге людей с такими физиономиями. Неужели нет лица с другим выражением?
Лицо с другим выражением!
Лицо с иными эмоциями!
По мере того, как это страстное желание зрело и усиливалось в душе художника, в голове его смутно всплывало некое воспоминание.
Выражение лица его матери.
Сейчас оно почти совсем стерлось из памяти, но все же иногда выражение лица матери, когда она прижимала к груди его, маленького, и, склонившись, смотрела на него полными слез глазами, — это воспоминание поднималось из самых глубин его памяти.
Его мать была редкой красавицей. Она была настолько красивой, что, казалось, отняла всю красоту на многие годы вперед у последующих поколений.
Художник родился у этой красавицы уже после смерти отца.
Мать, прижимающая к сердцу оставшегося без отца ребенка. Склонившееся лицо с глазами, из которых слезам не позволялось проливаться.
Став взрослым, художник видел только испуг и страх на лицах тех, кто глядел на него. Поэтому временами он с леденящей душу грустью тосковал по прекрасному, любящему лицу матери, с такой любовью смотревшей на него более сорока лет назад.
Ему хотелось нарисовать ее лицо.
Слезы стоят в огромных глазах, и все же они искрятся радостью и нежностью, а на губах — затаенная улыбка.
Он хотел запечатлеть это видение, которое на мгновение озаряло его душу, словно молния, и снова ускользало. Художник сторонился мира и жил, постоянно скрываясь, поэтому в его странной и причудливой душе таким же страстным становилось и желание изобразить этот мир. И по мере того, как это желание усиливалось, его душу наполняло чувство обиды и недовольства.
Художник отбрасывал кисть и с мрачным видом думал о том, что где-то как раз в эти минуты земные женщины и мужчины в расцвете лет веселятся и шутят, сжимая друг друга в объятиях.
Художник, душа которого пребывала в постоянном смятении, день ото дня становился все более капризным и привередливым. Он задумал нарисовать портрет самой красивой женщины на земле.
Сначала он собирался нарисовать всего лишь женщину с красивым лицом. Но, не имея возможности увидеть воочию такую красавицу вблизи, художник был не в состоянии нарисовать то, что требовала его душа. В раздражении водил он кончиком кисти по бумаге, и как-то незаметно во время этих бесплодных усилий его представления о красоте женщины изменились.
Ему захотелось нарисовать идеальную красавицу, которую он хотел бы видеть своей женой.
Мир не дал ему жены.
Посмотреть, так даже мелкая букашка, даже малая птаха, и те подыскивают себе пару, радуются и веселятся, находят друг друга и наслаждаются, а тут человек — великий хозяин всего сущего на земле — живет без своей половины вот уже пятьдесят лет, — от этих мыслей в его душе нарастало недовольство.
Он думал о том, что земные людишки лишили его пары, что земные женщины не желают прийти к нему, и о нем, проведшим всю жизнь в одиночестве, никто не будет даже знать, когда он умрет, и что он сгинет где-то в горах. В результате он пришел к мысли, что этот мир не только не достоин сожаления, а даже, наоборот, этот безжалостный мир ненавистен ему.
Ну что ж, он сам кончиком своей кисти создаст жену, которую мир лишил его, и еще посмеется над ним.
По сравнению с самой красивой женщиной, существовавшей когда-либо на этой земле, красавица, созданная его кистью, будет несравненно прекрасней. Он еще посмеется над земными красавицами, которые считают себя неотразимыми, хотя на самом-то деле уродливы.
Он еще с презрением посмотрит на тех мужчин-дураков, которые взяли себе в жены не таких уж и красивых женщин, но полагают, что это несравненные красавицы во всей Поднебесной.
Он еще заставит склониться перед ним тех негодников, которые имеют при себе по четыре-пять жен и наложниц, наслаждаются и пляшут от удовольствия.
Красавица! Красавица!
Художник то закрывал глаза, то открывал их, обхватывал руками голову, но как он ни старался представить себе лицо красавицы, у него ничего не получалось.
Конечно же, если лицо гладкое, без шероховатостей и все черты его гармоничны, то таких и называют обычно земными красавицами. Если подрисовать на таком лице румяна или улыбающиеся глаза, то оно станет еще более привлекательным. Такое лицо под силу представить себе, да и нарисовать его кистью особого труда не составляет.
Но художнику, в памяти которого легкой тенью запечатлелся образ матери и ее лицо, каким оно запомнилось ему в детстве, подобные красавицы удовлетворения не приносили.
Так он мучился и терзал себя год за годом.
Прошло уже несколько лет, как была нарисована нижняя часть портрета красавицы. О том же, как изобразить верхнюю часть — лицо, он не имел никакого представления.
Каждый раз, когда художник заходил в свою лачугу, картина, которая висела у входа, будто укоряла его и призывала: “Давай же нарисуй мне лицо и шею”.
Картина заставляла художника испытывать чувство неловкости.
Раньше, если не было каких-либо особых дел, художник не выходил днем на улицу. Теперь же, как обычно, обмотав свое лицо, он стал бродить по городу и в дневное время.
Пусть даже на дороге, но вдруг ему посчастливится встретить необыкновенную красавицу.
Если бы хоть на один миг увидеть на дороге понравившуюся ему красавицу, то, может быть, и удастся ему четко удержать в голове этот образ и по памяти дорисовать портрет…
Однако в этом городе, где законы для мужчин и женщин отличались строгостью, женщины из благородных семей днем с непокрытой головой на улице не показывались. Если и встречались какие-то женщины, то большей частью это были либо служанки, либо женщины низшего сословия.
Хотя изредка и среди них встречались те, кого можно было назвать привлекательными. Однако для портрета требовалась женщина, обладавшая чистой красотой. На их же лицах выражалась лишь тупость, ничего другого уловить было невозможно.
Обмотав свое лицо, художник бродил по улицам, шатался и слонялся то у колодца, то у базара в надежде, что там соберется много женщин. И если ему попадались хотя бы чуть-чуть привлекательные, он следовал за ними и пытался изучить их лица, однако до сих пор ему не удавалось найти красавицу, которая удовлетворяла бы его запросам.
Может быть, в домах, в той половине, где живут женщины5 , и найдется красавица, что придется ему по душе? Ах, эта женская комната! Женские покои! Если бы хоть раз удалось увидеть всех женщин из этих комнат и оценить их лица!..
Под конец дня, проведенного в волнениях и беспокойстве, художник в поисках красавицы как последнюю надежду выбрал королевский тутовый сад и проник туда, чтобы увидеть лица придворных дам, собирающих тутовые листья. Но, к сожалению, смело проделанный путь оказался напрасным: в тот день в сад так никто и не пришел.
Был самый разгар сезона разведения тутового шелкопряда, и если решиться на терпеливое и долгое ожидание, то должен был наступить день, когда придворные дамы появятся в этом саду. Художник, сгоравший от злобы и страстного желания нарисовать лицо своей жены, на следующий день вновь проник в сад и спрятался там. Скрываясь среди тутовника, он терпеливо ждал.
Каждый день в течение целого месяца художник, взяв с собой еду, ходил в тутовый сад. Но всякий раз, возвращаясь вечером домой, он лишь глубоко вздыхал.
Совсем не потому, что он не смог увидеть придворных дам.
Словно на смотринах, которые будто специально были устроены для художника, затаившегося в тутовых зарослях, изо дня в день перед ним появлялись и проходили женщины из королевского дворца. Рукава и подолы их платьев развевались от ветра. Они собирались по несколько человек, срывали тутовые листья и уходили. Так за весь месяц он повидал сорок или пятьдесят придворных дам.
Все они были красавицами высшего класса. По сравнению с мельком увиденными на дороге или у колодца женщинами их лица были более изысканными, в этом сомневаться не приходилось.
Но глаза… Художник представлял их такими…
В тех глазах были нежность и радость. Они до краев наполнены любовью. У придворных же дам этого не было. Иначе говоря, то были заурядные красавицы.
Огромные притязания художника, который желал себе самую красивую из всех красавиц и который хотел тем самым отомстить этому безжалостному миру за то, что он лишил его такой женщины, не могли удовлетвориться красавицами подобного рода.
Каждый раз, возвратившись в свою лачугу, он долго и тяжело вздыхал, и вздохи эти продолжались целый месяц. Больше в тутовый сад он не ходил.
Стоял один из дней, когда осеннее небо прозрачно и отдает удивительной синевой.
С переполнявшим душу негодованием и неутоленным желанием художник, прицепив сбоку бамбуковую корзину, направился к ручью, чтобы промыть рис на ужин.
Но, сделав несколько шагов, он вдруг остановился.
На камне у ручья, который просвечивал сквозь раскидистые сосны, он увидел какую-то девушку. Она сидела отрешенно, вбирая в себя пятнистые лучи вечернего заката, пробивавшиеся сквозь сосновые ветви, и смотрела вниз на бегущий ручей.
Как эта девушка оказалась здесь?
В месте, довольно удаленном от человеческого жилья. В месте, которое расположено слишком высоко, чтобы туда мог добраться человек из селения. В месте, где даже нет тропинки. До сих пор, да и то изредка, сюда захаживали лишь дровосек или пастух, но чтобы здесь оказались следы еще кого-то? Такого здесь никогда не было. Как эта девушка оказалась в таком месте?
Художник, остановившись в растерянности, стал издалека наблюдать за ней. И по мере того, как он смотрел, в его груди постепенно возникло тяжелое напряжение.
Шаг за шагом, стараясь не шуметь, он стал продвигаться вперед.
Расстояние между ними постепенно сокращалось, и лицо девушки становилось все более отчетливым… Кровь прилила к лицу художника.
На свете мало таких красавиц. Лет ей семнадцать-восемнадцать. Черты ее лица были прекрасными, но еще более чудесным, на удивление красивым оказалось выражение ее лица.
То ли девушка не могла оторвать свой взгляд от бегущей воды, то ли прислушивалась к чему-то, но так или иначе все ее внимание было приковано к этому ручью. Широко раскрыв глаза, словно разучилась моргать, она зачарованно смотрела на бегущий поток.
Может, в этом ручье ей видится дворец дракона? Что же чудится склонившейся девушке с челкой, чуть развевающейся от ветра и разлетающейся от соприкосновения с соснами? Что же кажется девушке, полностью отдавшейся созерцанию, которая все мечтания, всю страсть, весь восторг свой сосредоточила в очаровательной улыбке, сияющей в глазах и на губах?
А-а!
Наконец-то он нашел! Это достойное восхищения выражение лица, которое целых десять лет художник пытался разглядеть и отыскать на дорогах рядом с людскими селениями или у колодца и даже в королевском тутовом саду, однако так и не смог найти. Он нашел это лицо совсем неожиданно и именно здесь.
Художник ускорил свой шаг. Он совсем забыл о том, насколько ужасно его лицо, и не думал, как испугается эта девушка, если посмотрит на него. Он быстро направился в ее сторону.
Услышав шаги художника, девушка легко подняла голову. Она посмотрела прямо на него. Но чудесный взгляд девушки был направлен куда-то в безграничную даль.
— А!
Когда художник с тяжелым сердцем, не зная, что сказать, издал какой-то непонятный звук, как будто вдруг язык его стал деревянным, девушка первая нарушила молчание:
— Что это за место?
— Здесь гора, не имеющая даже горного духа-хранителя, а ты, такая молодая, почему ты здесь?
— Да… — Неожиданно девушка погрустнела. — Кое-как ощупью дошла по ручью.
Художник наклонил голову. Попробовал подвигаться. Но взгляд девушки оставался неподвижным, словно бы устремлялся куда-то вдаль. Ее глаза, хоть и были широко раскрыты, смотрели сквозь него, и невозможно было понять, куда устремлен ее взгляд.
Вдруг художник громко вскрикнул.
— Ты видишь, что впереди?
— Я слепая.
Она была слепой. Услышав, как девушка ответила, сдерживая слезы, художник подошел к ней ближе.
— Ты даже не видишь, что перед тобой! Как же ты добралась до этого глухого места?
Девушка низко опустила голову. Она как будто что-то произнесла в ответ, но художник не смог уловить ее слов. То удивительно чарующее выражение лица, которое он увидел несколько минут назад, исчезло, и художник потерял интерес к слепой девушке.
Конечно, в том, что она редкая красавица, сомнений не было. Но поразила художника в самый первый момент не только ее красота. Его привлекло именно это удивительное обаяние, которое отразилось тогда на ее лице.
— Бедняжка. Уже и вечер близится, спускайся и иди домой, пока не стемнело.
Проговорив это, художник решил отступиться от девушки. Но она ответила ему:
— Хотя темно, но сумерки все же очень красивы, правда?
— Красивы-то красивы…
— А как они красивы?
— Золотой свет струями льется в западных горах. Там весь поднебесный мир окрасился в ярко-красный цвет — и зеленые сосны, и темно-синие скалы, и коричневые стволы деревьев — все утопает в золотом цвете…
— А какой это цвет — золотой, ярко-красный, зеленый и темно-синий, какие все эти цвета? Я слышала, что пейзаж этих гор очень красив, и, хотя добралась кое-как сюда, кроме шума ветра и шума воды, кроме того, что слышится моему уху, не могу знать, где и как красиво.
Постепенно у девушки появляется прежнее утонченное выражение, в широко раскрытых глазах блеснула волной радость. Прекрасное выражение, которое исчезло на какой-то миг, стало появляться вновь.
В конце концов художник подошел и сел напротив девушки.
— Если спуститься вниз по течению ручья, то можно увидеть море, а в глубине его — дворец дракона. Там колонны, обвитые шелком семи цветов, искусно вырезанные каменные ступени и лестницы причудливой формы, сделанные из золота колокольчики под крышей, украшенные жемчугом дверные косяки…
По мере того как художник рассказывал, глаза девушки с каждым мгновением становились все более блестящими. Наконец художник решил, что вернется домой с девушкой.
— Я расскажу тебе о дворце дракона. Вот только если в твоем доме не будут беспокоиться…
Так художник заманивал девушку, и она подняла свои огромные глаза, посмотрела высоко в небо и сказала, что даже если ее родители и лишатся такой калеки, как она, то не станут сильно переживать. И она охотно последовала за художником.
Мои мечтания, которые увели меня за тысячу ли6 , на этом неожиданно прервались. Как же продолжить этот рассказ?
В голове в беспорядке проносятся мысли. В то же время до меня доносятся откуда-то строчки из популярной песни…
Я поднял голову. По-видимому, откуда-то с той стороны приближаются люди. Невольно прислушиваясь к этой громкой песне, я мешаю тем самым себе сосредоточиться.
Эта надоедливая песенка. Будь она проклята.
Из-за этой проклятой песни никак не собрать прерванный рассказ.
Разве бывают рассказы без конца? Разве не следует придумать хоть какую-нибудь развязку?
Может быть, закончить вот так: художник взял девушку с собой, вернулся в свою лачугу и, пока рассказывал ей о дворце дракона, нарисовал ее лицо и осуществил свою давнюю мечту?
Откуда взялся такой пресный конец? Но раз он получился таким, то не стоит и начинать рассказ!
И что затем?
Затем, может быть, стоит придумать другой конец?
Художник вернулся домой вместе с девушкой. И рассказал ей о дворце дракона. Однако по сравнению с тем, как девушка слушала о дворце тогда, в первый раз, сейчас она, по-видимому, не чувствовала такого сильного воодушевления, и выражение ее лица не было столь чудесным. Намерения художника лопнули, как мыльный пузырь. Ему не оставалось ничего другого, как навсегда оставить эту картину незавершенной.
И такой конец тоже никуда не годится.
Тогда снова…
Художник вернулся домой вместе с девушкой. А дома чем дольше он смотрел на нее, тем больше она очаровывала его, так что в конце концов он бросил дописывать картину, а девушка стала его женой. Слепая девушка и безобразный художник беззаботно и весело проживали свою жизнь. Художник, который хотел, чтобы его женой стала нарисованная на картине женщина, приобрел себе в жены реальную красавицу.
Опять не то.
Скучно и примитивно. Будь она проклята, эта песня.
Я поднялся. Потеряв интерес, я не хотел оставаться и сидеть просто так на этом месте. По-прежнему слышатся звуки популярного мотива. Перейду туда, где не слышна эта песня.
Пригнувшись, я увидел, что вдали что-то блеснуло сквозь сосны — тот самый родник. Спущусь-ка я к тому роднику, который лег в основу моего рассказа. Спускаться с этого крутого обрыва было трудней, чем подниматься на него. Когда забираешься на гору, то если и упадешь, оступившись, то, по крайней мере, окажешься на том же самом месте. Однако если при спуске запнешься ногой, то и не знаешь, до каких пор будешь катиться вниз. В крайнем случае можно докатиться даже до самых окрестностей Чхонундона. Более того, та палка, которая помогала мне при подъеме, при спуске ужасно мешала.
Потребовалось примерно полчетверти часа, чтобы дойти до родника.
А у родника и в самом деле была скала, на которой как раз прекрасно мог уместиться один человек. Может быть, на этой скале художник промывал рис? А может быть, именно на ней сидела и предавалась мечтаниям девушка? Я думал, что под ней глубокий обрыв, а оказалось, там слабой, вялой струйкой течет вода, пробиваясь из-под скалы не более чем на пядь.
Само же ущелье было совершенно безмолвным. Даже шум ветра и тот доносился откуда-то сверху, в отдалении. В те давние времена это довольно мрачное ущелье с соснами и скалами, возможно, доставляло художнику радость.
Художник вернулся домой вместе с девушкой.
Он был в таком напряжении, а на душе его было настолько радостно, что ему не хотелось даже готовить ужин. Войдя в лачугу, он увидел, что и незаконченный женский портрет, ожидающий уже несколько лет, когда к нему пририсуют голову, как будто с радостью встретил его.
— Так, сядь-ка там.
Приготовленные краски ждали его.
С бьющимся от волнения сердцем, готовым вот-вот разорваться, художник стал перед полотном, усадил девушку так, чтобы в ее сторону падал свет, и, обмакнув кисть, начал свой рассказ.
Он хотел осуществить свою давнюю мечту именно сегодня, когда еще оставалось немного времени до наступления сумерек. Та сила художника, которая копилась в нем все эти десять лет, когда он лишь задумывал свою картину, но не мог приступить к работе, теперь полностью сосредоточилась в его руках.
— И… тебе ведь понятно?
Он смотрел на девушку, рассказывал о дворце дракона, а руки его молниеносно управляли кистью.
— Во дворце у дракона есть драгоценная жемчужина Мани7 . С помощью этой жемчужины можно достичь всего, что душе угодно. Стоит хоть раз провести ею над твоими глазами, ты сможешь увидеть яркое солнце и луну.
— Да? Есть такая драгоценность?
— Есть, есть. Но только ты должна хорошо слушаться меня, и тогда через несколько дней я отведу тебя во дворец к дракону, где мы попросим жемчужину желаний Мани, и я вылечу твои глаза.
— И тогда я тоже смогу увидеть яркое солнце и луну?
— Да, яркое солнце, и луну, и чудесную яркую семицветную радугу, и красивую рощу, и глубокое ущелье — чего только ты не увидишь!
— Ох, достать бы поскорее эту жемчужину желаний!
А-а, удивительное, прекрасное выражение. Художник не упустил ничего из этого удивительного выражения восхищения, появившегося на лице девушки и переполнявшего ее. Это выражение он и перенес на полотно.
Сумерки как-то незаметно сменились ночью. У женщины на картине не были нарисованы только зрачки, все остальное было полностью завершено.
Он хотел дорисовать и зрачки. Но было уже слишком темно для этого, а от зрачков зависела жизненность всей картины.
Что же случится, если он дорисует эти зрачки днем, когда рассветет? Но так или иначе, а душа художника, которая наконец-то, через долгих десять лет, достигла своей заветной мечты, испытывала ни с чем не сравнимую радость.
— А! А!
Этот возглас восхищения был тем возгласом радости, который раздается при завершении давно задуманного дела. Но вместе с наступившим успокоением в душе художника пробудились еще и другие чувства — напряжение и страсть.
Чтобы в непроглядной темноте лучше разглядеть лицо девушки, художник сел у ее колен настолько близко, что почти касался их. Он немного успокоился и почти уже дорисовал картину, но из-за того, что он ощущал запах тела девушки и чувствовал всем своим нутром ее близость, нервы его напряглись до предела. Постепенно все его тело начало трястись. В этой темноте восхитительно сверкающие огромные глаза девушки и ее губы, вздрагивающие от страстного желания, целиком захватили сознание художника…
Днем художник и слепая девушка чужими друг другу уже не были.
— Сегодня дорисую зрачки.
Художник, который тридцать лет жил холостой жизнью и тридцать лет питался в одиночестве, впервые позавтракал не один, а вместе со слепой девушкой. Он снова сел перед картиной.
— А дворец дракона?
Глаза девушки блестели от радости. Однако эти глаза, блеском которых он наслаждался как художник, сверкали уже не так, как вчера.
Конечно, вторых таких красивых глаз нет на свете. Но теперь это были глаза женщины, жаждущей любви. Это были глаза женщины, страстные и любящие глаза девушки, в прошлом сносившей оскорбления за свое увечье, а теперь освободившейся от этого гнетущего чувства и впервые после вчерашней ночи познавшей, что такое “весна жизни”.
— Дворец дракона?
— Давай поскорее пойдем во дворец дракона, найдем там жемчужину желаний, и ты откроешь мне глаза. Хочу скорей открыть глаза, посмотреть и на этот яркий мир, и на тебя… Ты достанешь ее мне?
— Да как же не достать, достану. Эта семицветная яркая…
— Скорей хочу посмотреть на семь цветов.
— Конечно, конечно. А пока подумай и представь это сейчас в голове.
— Да, но так хочется поскорее посмотреть…
Нагнешься и видишь, что стоящая у колен картина так и ждет, когда же ей зрачки.
Но то, что отражалось в глазах слепой девушки, хоть и было прекрасно, все же не могло выразить ничего, кроме любви и страсти. Эти глаза не стоили тех самоотверженных усилий в течение десяти лет.
— Давай же подумай о дворце дракона!
— Что с того, что я стану думать? Нужно ведь скорее увидеть это глазами.
— Да ты хотя бы попытайся подумать.
— Если имеешь об этом представление, то и мысли возникают, разве не так?
— Подумай так, как ты думала вчера!
— Да…
В конце концов в художнике появилось раздражение.
— Давай дворец дракона! Дворец дракона!
— Да…
— Думай о дворце дракона! Итак, какой он, дворец?
— Семицветный и яркий.
— Так, а еще?
— А еще золотые колонны, нет, колонны, сотканные из шелка. А еще зеленый жемчуг…
— Зеленый не жемчуг! Зеленый ведь нефрит!
— Зеленые то ли крыша, то ли двери.
— Эх, дура!
Художник своими огромными руками с силою обхватил плечи слепой девушки. Обхватил и стал трясти их.
— Давай еще раз, внимательно. Дворец дракона?
— Дворец в глубине моря…
Художник не сдержался и ударил девушку по щеке. Девушка от страха и испуга затряслась мелкой дрожью.
— Дура!
Где еще найдется такая дура? Посмотреть — так эти больные глаза не знают даже, как моргать, а все смотрят куда-то в пустоту. Художник смотрел в эти пустые глаза, и недовольство и досада все больше охватывали его. Он схватил слепую девушку за горло.
— Ах ты, дура! Идиотка! Калека!
Схватив ее за горло, он стал трясти ее, не переставая осыпать проклятиями, приходившими ему на ум, и обрушивая на нее всю свою злость. Когда же он увидел, что в ее помутившихся, как у больной, глазах возникло что-то вроде чувства обиды и горечи, он стал трясти ее сильней. Вдруг он выпустил ее из рук. Слишком уж тяжелым стало тело слепой девушки…
Девушка выскользнула из рук художника и упала навзничь. Падая, она задела тушечницу, и та опрокинулась. Из тушечницы на лицо девушки скатились капельки туши.
Испугавшись, художник попробовал потрясти ее, но слепая девушка уже не принадлежала этому миру.
Художник не знал, что ему делать. Он метался в полной растерянности и вдруг невольно бросил взгляд на свою картину, и… О! Вскрикнув, он упал.
На лице, которое смотрело на него с картины, как-то незаметно успели появиться зрачки. Художник пришел в себя, поднялся и снова посмотрел на картину: у глаз были полностью нарисованы зрачки.
Но то, как были нарисованы зрачки, снова заставило художника сесть, и он не мог сдвинуться со своего места. На него смотрели глаза слепой девушки, в которых отразилось то самое выражение отчаяния, когда художник схватил ее за горло!
Это были те же самые зрачки, что и тогда, в тот момент.
Не было ничего странного в том, что слепая девушка упала и задела тушечницу, и не было ничего странного в том, что когда тушечница опрокинулась, из нее выплеснулись капельки туши, но как же эти капли упали таким чудесным образом? Как же это так поразительно вышло, что из-за растекшейся туши вокруг глаз появились даже радужные оболочки, тогда как сначала появились только зрачки, да и то из-за того, что туда упали капельки туши? С одной стороны — мертвая девушка, с другой — законченный портрет. Художник так и сидел с отсутствующим видом и уже не мог избавиться от бьющей его мелкой дрожи.
Через несколько дней внутри городской крепости появился какой-то сумасшедший старик, который с угрюмым лицом бродил по городу, держа в руках очень странный женский портрет. Никто не знал, откуда он родом, и никто не ведал о его прошлом. Должно быть, старик очень дорожил этим портретом, потому что он изо всех сил противился тому, чтобы люди смотрели на картину, и сразу убегал.
Так он скитался несколько лет, а однажды в сильную метель улегся на камни и умер. Даже умирая, он продолжал прижимать к груди этот единственный портрет.
Старый художник! Я скорблю о твоей печальной судьбе. Опустив палку в воду, я еще немного поводил ею и неспешно поднялся.
Посмотрев вверх, я увидел, что летний предвечерний закат уже пляшет над белоснежной чередой гор и над этим древним ущельем в сторону юга летит горная птица.
1 Одно из старых названий Сеула.
2 В традиционной корейской одежде штаны у мужчин подвязывались снизу тесемками.
3 Одно из старых названий Сеула.
4 Биография художника Сольго включена в “Самгук Саги” — “Исторические записи трех государств” Ким Пусика (1075–1151), в кн. 48-ю: Сольго родом из Силла. С самого рождения у него не было ни средств, ни службы, поэтому записей его родословной не осталось. С рождения он уже умел хорошо рисовать. Некогда на стене храма Хваннён он нарисовал старую сосну. На стволе были чешуйки и трещинки, а ветви с иглами изогнулись, как чаша. Вороны, соколы, ласточки и воробьи, увидев сосну издали, летели к ней, но, подлетев близко, беспомощно останавливались и падали. Шли годы, краски потемнели. Монахи храма подправили дерево красной и зеленой красками, но птицы уже не прилетали. Портреты Бодхисаттвы в храме Пунхванса из Кёнчжу и в храме Тансок из Чинчжу — творения его кисти. В народе говорят, что писано это духом.
5 Кор. анбан — в традиционных корейских домах внутренняя часть дома, женская половина. По корейским законам вход в анбан посторонним был запрещен. Даже власти не имели права входить туда, чтобы арестовать хозяина дома.
6 Мера длины, равная 0,576 км.
7 В буддийских преданиях так называлась драгоценная жемчужина, с помощью которой человек мог осуществить все свои желания. По другим преданиям, эта жемчужина находится во рту Дракона.
Перевод И. В. ЦОЙ
Инна Валериановна Цой родилась в 1973 году в Ленинграде. Окончила отделение корейской филологии восточного факультета СПбГУ. Кандидат филологических наук. Диссертация была посвящена творчеству писателя Ким Тонина (1900–1951). Научные интересы: современная корейская литература, культура и лингвокультурология. Работала преподавателем в Республике Корея: с 2003-го по 2004 год в Университете иностранных языков “Хангук”, с 2004-го по 2006 год — в университете “Халлим”. В настоящее время преподает на восточном факультете в СПбГУ. Автор более 10 научных публикаций.