Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2010
Сергей Гогин
Сергей Владимирович Гогин родился в 1964 году в Уральске. Окончил Ульяновский политехнический институт. С 1989 года — в журналистике. Работал на областном радио и телевидении, в городской газете “Симбирский курьер”, вел авторскую программу на ТРК “Европроект”, работал в журнале “Журналистика и медиарынок” (Москва). В 1996 году окончил магистратуру Американского университета в Вашингтоне, округ Колумбия, США, по специальности “Журналистика и массовые коммуникации”. В настоящее время — свободный журналист, региональный корреспондент радио “Свобода”. Стихи публиковались в ряде сборников и альманахов. В 2000 году издал книгу стихов “Колодцы снов”, в 2008 году — книгу стихов “Ночь сторожей”.
Свернуть ли жизнь в раскосых десять строк
и уж потом не грезить ни о чем?
Такой короткий нам отпущен срок,
что кто-то даже этим огорчен
и приручен — к себе: не спит ночей,
не пьет вина, ища чужой вины…
Но если нет под солнцем новизны,
то этот мир — чужой. Не наш. Ничей.
Я пью бордо. Осталось два глотка.
Я наблюдаю время свысока.
Поэту минувшей эпохи
Ты был бы маститым поэтом,
когда бы не это ненастье
в истории, или — конкретно —
(пре)столоверчение власти.
Твой дар ограничили сроки,
а то б никуда не девались
шедевры, с которыми строки
карьеры твоей рифмовались.
Ты утром стране в назиданье
воспел бы громады свершений,
а днем побежал на собранье
и, вытянув красную шею,
с привычных партийных позиций,
как самых гнилых диссидентов,
петлей кольцевых композиций
душил бы своих конкурентов.
Возможно, ты стал бы совписом,
солидным синьор-помидором
с собранием соч. и пропиской
в столичных больших коридорах,
с любовницей Дуней в “загранках”…
Но время крутнулось поземкой,
и новая жизнь спозаранку
влетела босой незнакомкой —
не блоковской, а кафкианской!
Щелчок — и осталися крохи
от истовой славы шаманской
поэту минувшей эпохи.
Теперь, как последний сапожник,
своим озабочен карманом,
ты, пылью перченый художник,
даешь мастер-класс графоманам
да изредка, вроде напасти,
сварганишь какой панегирик,
ища снисхождения власти:
“Ну, ну! Да вы, батенька, лирик”.
Лишь дома, закрывшись от мира
с его громыханьем картечным,
ласкаешь ты чахлую лиру,
преступно мечтая о вечном.
* * *
Имя —
это уже одиночество.
Дом –—
это уже изгнание.
Карен Джангиров
…Зарыться в собственное имя,
как в уголок дивана, слушать
раскаты гулкие согласных,
толчки и взрывы, ши2пы, свисты,
перемежаемые пеньем
сирен, запущенных в гортани
на доли краткие секунды,
иные — с явным удареньем,
и с удивленьем сопоставить
себя, живого (или — после),
свое расслабленное тело
или натруженные ноги,
свою растрепанную душу
или себя в момент триумфа —
с нытьем, мычаньем, рыком, гиком
и полувоплями в соседстве
с тычками, чихами, прицыком,
бесцветных брызг шальным фонтаном,
когда в избытке вдруг подкатит
слюна в заряженные губы…
И в этом есть мое величье?
Мои загадка и отгадка?
Мой ключ к проблеме становленья?
Моя прямая идентичность?
Мои смирение и дерзость?
Мои паденья и восстанья?
Весь мой огонь в стихах и прозе,
все нити жизни и в финале —
замoк на дверь моей гробницы?
А что же делать Ивановым
Иван Иванычам, а также —
всем Янам, Джонам и Хуанам,
всем Столяровым-Карпентьерам,
всем Смитам, Шмидтам, Кузнецовым,
Черновым, Шварцам, Блэкам разным,
ничуть на тезок не похожим?
“Что в имени?” — она сказала.
Мол, сбрось его, что гады — кожу,
и отрасти себе другую,
и будь моим под новой шкурой;
и остановятся все войны,
дуэли и кровопролитья,
как только ты отринешь символ,
тебе прилепленный с рожденья.
Но разве можно свергнуть имя?
“Он был убит змеей дифтонга…”
Смешно, когда в итоге станет
убийцей собственная самость.
Смешно и страшно. И — реально…
Нельзя ли ссыпать их в ладошку —
все звуки, что тебе присущи,
встряхнуть, сокрыв от посторонних,
как кости — р-р-раз! — и наудачу
рассыпать в новом беспорядке,
и вдруг узнать себя как лозунг,
счастливым случаем рожденный —
вне времени и вне обличья.
А там не страшно и изгнанье
в дому, где, может быть, отныне
тебя никто и не окликнет…
***
Хоть что-то вынести из этой беды.
Мераб Мамардашвили
Хоть вынести что-то из этой беды
и место падения болью отметить,
чтоб колышек этот запомнили дети —
хоть вынести что-то из этой беды!
Хоть вынести что-то и спрятать в груди —
до лучших времен, до скончания муки,
чтоб выйти на волю и вытянуть руки
навстречу тому, кто идет впереди.
Чтоб выйти на волю и пасмурным днем
понять, что тебя не принизили годы,
что ты продолженье Единой Свободы,
которая пахнет июльским дождем.
Ангел
Он вернулся с работы: он вымок насквозь,
орошенный слезами бессилья.
Он влетел, как вошел, он повесил на гвоздь
свои мокрые белые крылья.
Высек пальцем огонь и затеплил камин.
За окном стыли сумерки тихо.
Разгорались дрова. Он устал быть один,
он мечтал о своей ангелихе.
Он работал спасателем дни напролет,
и подчас — в неурочную смену.
Вот сегодня он спас от беды самолет
и солдатика вырвал из плена.
А вчера он дежурил в роддоме, когда
разрешалась, страдая, девчонка.
Он спасал — и невольно завидовал — да! —
этим смертным, с материей тонкой
незнакомым. (Камин уж вовсю полыхал.)
Он был ангел-хранитель от Бога,
он спасал человеков — отлично спасал! —
с их нытьем и надеждой убогой.
Он всегда успевал донестись-долететь,
а потом им завидовал, глупым,
неспособным понять, изучить, разглядеть
своей сущности даже под лупой.
Они плакали, и восхваляли Отца,
и друг другу в объятия лезли…
Ах, как жаль, что у ангелов нету лица,
только лик, только лик бесполезный.
Только лик, только дух, только сгусток начал…
Как хотел он теперь воплотиться
в стаю рыб, в корабли, в неприметный причал
с неуклюжею белою птицей,
в цепь холмов или мирно стареющих гор,
обступивших немую лощину,
но сильнее, чем все, что хотел до сих пор, —
в заурядного с виду мужчину.
Он спасал, и победно кружил в облаках,
и домой возвращался под вечер,
и, тоскуя, мечтал подержать на руках
ангелиху — свою — человечью.
Он летал и горел, как живая свеча,
в небесах, где просторно и голо,
где в немой белизне никогда не встречал
светлых ангелов женского пола —
только здесь, на земле… У порога мечты,
нависавшей губительной тенью,
он проснулся. В лице проступали черты.
Догорали в камине поленья.