Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2010
Ольга Андреева
Ольга Юрьевна Андреева родилась в 1963 году, живет в Ростове-на-Дону, работает проектировщиком автомобильных дорог. Член Союза российских писателей с 2008 года, автор сборников стихов “Неудачный опыт медитации”, “В случайной точке”, “Эволюция ветра”, “Аритмия”, “Вещь не в себе”. Публиковалась в журналах “День и ночь”, “Ковчег”, в газете “Труд”, в различных электронных изданиях, на радио. Лауреат нескольких сетевых и региональных конкурсов.
* * *
Это дерево дикое —
выросло на перекрестке
трех опасных дорог —
из него ты не выстроишь дом.
Ночью стены белить
и замешивать звезды в известку —
пусть искрятся, поют
над холодным ничейным прудом,
где с трудом, без труда ли —
ни рыбы, ни мяса, ни ила,
только тот, кто пугает енота,
творожит туман
и в печную трубу
пробирается, словно в карман,
хочет выкрасть огонь,
что и так догорает вполсилы.
* * *
Звездой в ночи — дежурный магазин
с рекламно-сладким суррогатным счастьем.
Ты в улице пустынной — не один,
а некуда идти — так возвращайся.
Его не закрывают на обед,
сюда за хлебом никогда не поздно,
здесь нищенка бормочет вялый бред,
корыстный — но насквозь религиозный.
Пусть бредят. Ты их веры не лишай,
их блажь дороже здравого рассудка,
когда все то, чем держится душа,
едва-едва дотягивает сутки.
Тебе-то проще — дать ей пять рублей
и воспарить душой в иные сферы,
но это ж не избавит от проблем
евроремонта собственной пещеры.
Все — суета. Весны паллиатив
отодвигает холод преисподней.
Неизлечимо-радостный Сизиф
опять пойдет с утра творить свой подвиг,
являя всем натруженным лицом
старательную тупость эпигона.
Старухе нищей не свести концов,
не отмолить зомбированный город.
Спи в позе эмбриона. Ночь темна,
досмотрен фильм по Первому каналу,
и нищенка поклоны бьет за нас —
неискренне, но профессионально.
* * *
Когда зажгутся звезды хризантем
за каждым покосившимся забором
и за очками, за чужим зонтом
от холода и ветра не укрыться,
ты закури. Пока летит тотем —
осенний лист, хранящий этот город,
все хорошо. Оставь же на потом
привычно покосившиеся лица.
Ты болен осенью. Паршивая болезнь,
при осложненье переходит в зиму —
и все тогда. За бодренькой рысцой
не спрячешь пустоты своей и страха.
Ты в этот тихий омут зря полез —
забытый долг растянутой резиной
доходит через заднее крыльцо
и с клена рвет последнюю рубаху.
Сюда нельзя — моральный кодекс прост.
Туда опять нельзя — шизофрения.
Молчи и жди, когда калека-мост
залечит позвонки свои больные,
и рассосутся пробки (тромбы вен
Садовой, Портовой), и трель резная
стократно повторится в голове,
как “Отче наш”, которой ты не знаешь.
* * *
Пять вечера. Локальная свобода
и, кажется, весна. Кислей лимона
косит светило из-за крыш хрущевок.
Сегодня отдохни на мне, природа.
Мир оказался густонаселенным —
гляди, нехарактерный для Ростова
прохожий непохожий, чернокожий
по витамину Д скучает тоже.
Языческий призыв “Весне дорогу!”
бессилен, хоть дороги все открыты.
Что ж я пишу темнее Гераклита?
Троллейбус мой ползет — и слава Богу.
Будь проще — завещал великий Дарвин.
Мы снова под собой страны не чуем —
такая уж страна. И не врачуют
на длинных ножках хищные тюльпаны —
пространство деформируют бездарно,
и даже дождь не смоет грязь с экрана.
Как хорошо, что есть еще мобильник,
немногословный, но любвеобильный.
А то бы день рассыпался, наверно,
во всю шизофрению постмодерна.
Короткое дыхание свободы —
но в гоблинском корявом переводе…
Русскому языку
Язык мой, враг мой,
среди тысяч слов
твоих, кишащих роем насекомых, —
нет, попугаев в тропиках, улов
мой небогат, и зелен до оскомы,
среди тысяч слов
твоих, кишащих роем насекомых, —
нет, попугаев в тропиках, улов
мой небогат, и зелен до оскомы,
Я не могу
поссориться с дождем —
наверно, русский речь меня покинул.
И старый добрый дзэн меня не ждет.
Шопеновская юбка балерины
не прикрывает
кривоногих тем,
морфем и идиом — но я причастна!
И я, твоя зарвавшаяся тень,
ныряю в несжимаемое счастье.
Царь-колокол”.
“Гром-камень”. “Встань-трава”.
О, не лиши меня попытки слова,
пока такие ж сладкие слова
не разыщу на глобусе Ростова!
Вступили в реку —
будем гнать волну.
Что ж нам, тонуть? Куда теперь деваться?
Все разглядим — и выберем одну
из тысячи возможных девиаций —
верней — она
нам выберет звезду.
И полетит сюжет, как поезд скорый,
и я в него запрыгну на ходу
пускай плохим — но искренним актером.
* * *
Мир наэлектризован. Сотни мыслей
слетелись к непокрытой голове,
искрят, трещат, толкаются на входе —
не тут-то было. Не в моей природе
впускать так много. Ну одну, ну две,
а там — чем дальше в лес,
тем больше шишек —
давай ты завтра мне перезвонишь?
На скользких сколах раненого камня
заблудшие овечки Мураками, —
мне сосчитать их надо. Извини.
Я ж капитан дырявой нашей шлюпки —
меня на берег списывать нельзя.
В энергосберегающем режиме
так, не любили, а слегка дружили.
Вперед. Чем тверже шаг, тем больше пыли.
Оно верней, и ноги не скользят.
Все хорошо, и я бы попросила
не подставлять мне барского плеча.
Краеугольный камень преткновенья —
период моего полузабвенья.
Теперь я долго буду излучать.
* * *
Автобус. Ливень. Кислорода нет —
в подводной лодке окна не откроешь.
Поехали. Четверг, двадцать второе,
плюс аллергия — весело вдвойне.
За что-то мстят мне кофе и вино.
Я в прошлой жизни выбирала пепси?
Букет моих безжалостных рефлексий
сегодня с атмосферой заодно.
Но проступают на деревьях руны —
и очень робко обещает день
не десять соколов на стадо лебедей —
а вещие персты на злые струны.
Иголкой острой протыкаю город
и, вынырнув на этой стороне,
природу Будды, спящую во мне,
сверяю с указаньем светофора.
Кто победил, понятно и ежу.
Что Будда? Он и слова не проронит.
А я уже на площадь выхожу,
готовая к труду и обороне,
к безделью и к побегу в странный день.
Ну сколько можно — многоруким Шивой?
Теперь одна проблема — похудеть.
Все остальное как-то разрешилось.
Не передаст мой ломаный язык
всех тонкостей ростовского базара!
Вот так столкнешься с запахом кинзы —
и улетишь из колеса Сансары
до вечера. Спасет остатки дня
мимозной крошкой звездное плацебо.
И вдоль реки воды река огня
безропотно впадает в море неба.
* * *
И Дания тюрьма, и здесь — тюрьма
ничуть не лучше. Принц, а ты свободен
теперь? Не переметная сума
слепой судьбы — а голый нерв Господень?
Офелия, в руках своих согрей
шалфей и мяту в этом горьком поле.
Из нервных клеток выпущу зверей —
пусть хоть они потешатся на воле.
Такая раздраженная пришла
весна — швырнула блики, почки, стаи,
от ветра юбки бьют в колокола
и расцветают яркими цветами.
Живое — прочь, в укрытие, в тепло,
и голосов их на ветру не слышно,
и — пыль столбом — поганою метлой
сметает хлам с лица Земли Всевышний.
Я спрыгнула с обрыва — но цела.
Отвязанность, ты знаешь, — не свобода.
Моя изба — без красного угла.
Лишь тень Отца
порой мелькнет у входа.