Роман
Опубликовано в журнале Нева, номер 2, 2010
Олег Ермаков
Олег Николаевич Ермаков родился в 1961 году в Смоленске. Участник войны в Афганистане. Произведения О. Н. Ермакова переведены на английский, венгерский, голландский, датский, итальянский, китайский, корейский, немецкий, финский, французский и японский языки. Член СП, Русского ПЕН-центра. Премия фонда “Знамя” (1995). Живет в Смоленске.
ИВАН-ЧАЙ-СУТРА
Роман*
* Журнальный вариант.
С благодарностью W.
Любовь моя — как ворон
В окне, со сломанным крылом.
Боб Дилан
Глава первая
Ну что, давай бросай монетку, — сказал Кир, стаскивая рюкзак и ставя его в пыльную траву на обочине.
— Вообще-то это делают с тысячелистником. Стебельков должно быть сорок девять. Тогда бы расклад был стопроцентным, — ответила Маня.
— Сорок девять?.. — переспросил Кир. — И все сразу бросать? Э, тогда мы точно будем ползти, как черепахи. Как ни крути, а темпы жизни здесь и сейчас не те, что при династии Цинь или… как там? Тан? Тянь?..
Мимо по трассе проезжали грузовики с прицепами и легковые автомобили. Утро было пасмурным. Тускло и скучно зеленели кусты, куда-то уходили мачты высоковольтной линии.
— Но зато это клевая денежка, — говорила Маня, забираясь в небольшой холщовый прямоугольный мешочек на груди, вышитый разноцветным бисером. — Денежка эта настоящий клад… приход…
Кир уныло кивал, стащив синюю бейсболку с длинным козырьком, помахивая ею и оглядываясь на проносящиеся мимо машины. Девушка нахмурилась. “Может, в аптечке…” — пробормотала она и расстегнула молнию верхнего клапана красного рюкзака. Кир ожидал, поддавая ногой камешки. “Нет…” — проговорила Маня и растерянно взглянула на друга.
— Ну чего, Птича?
— Я ее клала в ксивник. А ее там нет.
Кир пожал худыми плечами и беспечно сказал, что, значит, монетка утеряна.
— Как это утеряна? Не прикалывайся, пожалуйста, а?!
Парень хмыкнул и ответил, что не видит в этом ничего необычного и страшного; это не программная неисправность, а всего лишь отсутствие железки, причем легко заменяемой. Толстые щеки Мани начали медленно пунцоветь; она снова рылась в ксивнике, в аптечке, искала в других клапанах рюкзака, в пакете с одеждой и, наконец, трагически тихо произнесла: “Полный облом”. Кир подбросил и поймал бейсболку, полез в один из своих бесчисленных карманов новеньких штанов цвета хаки, достал кошелек, извлек монету.
— И всего делов-то, — сказал он. — Это как замена батарейки Биос. Даже проще.
Рыжеволосая лобастая девушка молча смотрела на Кира.
— Держи, Птича. Наши пять рублей ничуть не хуже пяти рупий Белочки, хоть я их и не нашел на берегу Ганга. Что вообще-то кажется лично мне большой натяжкой. Скорее всего, она нашла их там же, где и остальные деньги, — в обменном пункте.
— Хватит стебаться.
— Ты слишком доверчива, Птича.
— Послушай, я назидалово и дома могу покушать. Не хватало еще и здесь.
— Ну ладно, ладно. Белочка святая, раз была в Индии и мочила пятку в Ганге. Хотя я не пойму, чего вы все так носитесь с Индией. Я бы туда и бесплатно не поехал, к прокаженным цыганам.
— Да тебе все в лом, кроме геймов, у тебя одно окно в мир: Виндоус.
— Кстати, не одно, — усмехнулся Кир, — что явствует из самого названия. Нет, допустим, в Скандинавии я бы не отказался побывать. Чистые города, приятные нордиче-ские лица. Ты же знаешь, что я предпочитаю ясность. А она присутствует в нордических лицах. И в некоторых славянских.
— Хватит колбаситься, Кир! Достал!
— Нет, я только хотел сделать одно замечание, для ясности. Мне кажется, что это нелогично: путешествовать по китайской книге, подбрасывая рупии. Надо было приобре-сти юани. А если ты сразу допустила подмену, то почему бы не допустить ее сейчас?
Девушка отвернулась.
— Птича! Ну долго мы будем висеть здесь?.. Я сразу предлагал: купим билеты и поедем прямо в Крым. Но ты сбила меня на эту авантюру. Хотя я и не люблю быть игрушкой случая. Так вот тебе — это тоже игра случая, потеря рупий. И черт с ними. Подбрось рубли. Они, кстати, созвучны. А рубль все ж таки покрепче рупии. И скоро станет конвертируемым. Вот как только перестанем в угоду Западу быть сырьевым придатком.
Маня тяжело вздохнула.
— Индийцы тоже когда-то были арийцами, — продолжал Кир, — пока не вышли к океану и не смешались с местными цыганами… Пять рупий, это сколько по курсу Центробанка? Что на них можно купить, кроме судьбоносного поворота, Белочка не говорила?
Маня передернула плечами.
— А, ну да, вы не обсуждаете такие низкие мелочи. Вам это не по чакрам, презренный быт.
— Крышеед, ты можешь не раскладываться! — воскликнула Маня.
— Раскладывается раскладушка, — с неудовольствием ответил Кир. — А я простой здравомыслящий русский парень. И порядком устал от этой китайщины, ясно?
— Да! — ответила Маня, запихивая пакеты в рюкзак.
— И может, это перст судьбы. Мол, нечего со мной заигрывать. Думайте рационально. Чего вы хотите? Отдохнуть от родителей и занятий? От городского шума? На лоне природы? Так выберите лужайку и отдыхайте без глюков и противоречий. Зачем усложнять, Маня?
— Ага,—- ответила девушка, с визгом застегивая молнии клапанов.
Кир посмотрел на нее с подозрением.
— Так что, Птича?
— Ничего, — сказала решительно девушка. — Ты, наверное, прав.
— И… что мы предпримем?
— Поступим рационально, — ответила Маня. — Вернемся.
У Кира вытянулось лицо.
— В каком смысле?
— В самом прямом, — сказала Маня. — Достало твое обсуждалово!
— Ну, Птича, у меня такой склад ума, иронический. Не могу же я его кастрировать?
— И твои метафоры достали.
— А что? Знаешь, что сказал Максим Горький одному культурному работнику, когда они прогуливались по аллее в каком-то санатории и свернули к кустам отлить?
— Не знаю и знать не хочу, что они там говорили в кустах.
— Нет, он сказал: вот карандаш, которым мы все пишем! Ха-ха!
— Ну я так и думала: что-нибудь в твоем мачистском духе! Скажи еще, что мы по уши в дерьме! Как любят говорить в Голливуде.
— Это ты-то борешься с засильем Голливуда?
— Что мне с ним бороться?! Я его не замечаю. А вот ты втыкаешься в боевики и тащишься, как последняя урла. И только в компаниях гонишь телеги про америкосов и свою ненависть к ним.
— Но я, по крайней мере, не коверкаю наш великий и могучий! Мне смешны все ваши ботлы и крейзанутые. А чего стоит лайкать!
— А что, Голливуд приватизировал английский? Я не врубаюсь в твою логику.
— Ну и переходили б тогда совсем на английский. А то какая-то капуста с шоколадом. Чтоб не сказать хуже.
— Скажи, скажи, лингвист. Тебя так красит заемный голливудский юмор.
Проезжающий грузовик обдал их сизым облаком газов и оглушил трубным ревом мотора. Кир скривился и, когда стало тихо, спросил, что вообще они здесь, на перекрестке, обсуждают? Какая у них вообще-то цель? Маня ответила, что теперь никакой. Кир взмахнул руками.
— Стоп! Стоп! Ахтунг! Что это значит?
— У меня вообще-то накопилось дел. Позанимаюсь английским! Много всего непрочитанного… Помогу маме клеить обои. Схожу на концерт Умки.
— Этой лысой старухи без зуба?!
— Назови ее хоть Бабой Ягой, а играет и поет она лучше “Рамштайна” и прочих твоих фашистов.
— “Рамштайн” не фашисты.
— Ну просто агрессивные отбойные молотки.
— Да уж это посильнее БГ, желе в аквариуме. Крафт! Они делают настоящую мужскую музыку. А мужчина должен быть агрессором.
— Фашистом.
— Почему сразу фашистом?! Ну уж, по крайней мере, не слюнтяем. Мир — это не Радуга под Псковом или Питером, где тусуются одни педрилы и торчки. Хотя и торчки могут быть агрессивными — без дозы.
— Что-то ты заговорил не по-русски как-то?
— Заговоришь тут по-чучмекски, блин. Вот радость! Возвращаться. Я говорил: поехали сразу в Крым.
— А я говорила: на Радугу.
— Спасибо, я уже раз был, насмотрелся на это отребье.
— Вот и хорошо, и никуда не поедем. Лезь в свой Виндоус и висни там железом.
Кир не смог сдержать довольной улыбки. Он сказал, что да, считает себя железом, высокоточным и умным, а мир — операционной системой. Но это не повод возвращаться и торчать в городе, вдыхая углекислый газ вместе с родителями. Ведь и родители надоедают! Нет, они продолжат это сканирование системы. И обойдутся как-нибудь без цыганских рупий. Но Маня ответила, что не обойдутся, трассовать в этот раз безмазово, такой уж расклад. Кир возражал и пытался убедить ее логическими доводами. Но Маня уперлась и не хотела подбрасывать рубли. Как будто рупии не деньги! Негодовал Кир. Деньги, соглашалась Маня, но очищенные водами Ганга.
— Постой, но ты говорила о стеблях! — вдруг осенило Кира.
Маня растерянно взглянула на него.
— Говорила? — наседал Кир. — Так давай нарвем. Как он выглядит?
Маня не отвечала.
— Что? Птича, дитя-цветок, ты не знаешь, как выглядят растения?
— Да знаю, — ответила она и сжала губы.
— Так в чем дело? Или это не растет у нас? А лишь в Китае? в Индии?
— Растет… Только я не врубаюсь, короче, как это делать.
— Как так? А в этой книжке не написано?
Она покачала головой и призналась, что читала об этом только у Гессе в “Игре в бисер”.
— Тойфел! Черт! Вот оно что!.. Блефуешь, Птича? — Кир присвистнул. — А у честных наивных парней крыша едет набок от всего… рупии, гексаграммы. Попробуй истолкуй желтую кожу коровы или какого-нибудь возгордившегося дракона! В итоге я уже не соображаю, где мы и куда путь держим. И… не удивлюсь, если тот водитель заговорит на монгольской мове.
— Что ты делаешь, динамщик! Не стопь его! Мы еще ничего не решили! — воскликнула Маня.
— Он за нас решит, — ответил Кир, — видишь марку? “КамАЗ”. Это же твоя маза и камасутра в придачу. Вот новый метод, без рупий и китайских церемоний.
Но “КамАЗ”, тяжко пыхтя, промчался мимо, а вот идущий следом серебристый “Понтиак” вдруг начал тормозить и остановился. Длинный нескладный Кир в синей бейсболке открыл дверцу, нагнулся: “Подвезете?” А получив утвердительный ответ, замялся, оглянулся на девушку и снова нагнулся над раскрытой дверцей. “Только мы… как бы автостопщики”, — проговорил он с вопросительной интонацией. Мужчина кивнул. “Садитесь, если по пути”. — “По пути, — тут же откликнулся радостно парень. — Нам все равно куда, лишь бы ехать, — чем хорошо идти!” Он оглянулся на девушку с распущенными рыжими волосами в рваных джинсах, плетенках на босу ногу и в клетчатой рубашке навыпуск. “Ну чего, Птича?!” Нехотя она уцепила рюкзак за лямку и направилась к автомобилю. Парень подхватил свой рюкзак, поставил его в салон и спросил, куда ему садиться, вперед или назад. Мужчина ответил, куда угодно, и парень уселся рядом с ним. А девушка разместилась на заднем сиденье. Хлопнули дверцы, и автомобиль, пропустив две или три машины, вырулил на стремнину трассы и быстро набрал скорость.
В окна с приспущенными стеклами задувал теплый ветер. Мотор мягко гудел впереди, быстро тянул, нес машину с тремя седоками. Девушка смотрела сначала неотрывно и бездумно в окно, подперев полную щеку рукой в разноцветных бисерных нитках и слушая вполуха завязывающийся дорожный разговор. Потом сняла с груди матерчатый прямоугольный мешочек, вышитый бисером, все вытрясла из него, пересмотрела. И нахмурилась еще сильнее, поджала некрашеные губы. Покопавшись в карманах джинсов, расстегнула верхний клапан рюкзака, вынула аптечку в коробке, обтянутой кожзаменителем, порылась там. Достала мыльницу, открыла и ее, и в салоне сразу повеяло жасмином, но аромат быстро растворился в теплых потоках июльского воздуха, и снова запахло бензином и нагретым асфальтом. Сунув все обратно, она извлекла из того же клапана целлофановый пакет, и в ее руках оказалась книжка с чернеющей на малиновой обложке надписью: “ИЦЗИН Книга Перемен”. Она пошарила в пакете, потом заглянула в него. Пакет был пуст.
Некоторое время она сосредоточенно рассматривала серые узоры рисунков на обложке, напоминающих вышивку по шелку: древесные кроны, беседки с характерно изогнутыми крышами, птицы, горбатые мостики, лодка с гребцом и пассажиром… наверняка поэтом. Ну уж за столиком явно заседали мудрецы, трое мудрецов в халатах и шапках, потому что столик этот больше походил на какую-то трехмерную карту с крошечными горами и петлями рек.
Девушка покосилась на Кира и решительно раскрыла книгу наугад.
Начав читать, она быстро взглянула на беловолосый затылок водителя. Дочитав, поймала отражение его лица в зеркале и некоторое время изучающе рассматривала его, пока водитель мельком не взглянул на нее, — или так ей показалось. У него были зеленые глаза, надбровная дуга лиловела то ли ушибом, то ли просто бликом света.
Закрыв книгу, она убрала ее в верхний клапан рюкзака и вдруг заметила между колен тройное ребро монетки. Чуть не вскрикнув от радости, Маня осторожно достала тяжеленькую монету с тремя львами на одной стороне и с английской и индийской надписями: “INDIA 5 Rupees” — на другой.
* * *
— Здесь я, наверное, сверну, — сказал беловолосый мужчина, кивая на дорожную развязку впереди. — А вы?
— Нам по барабану! — откликнулся Кир. — Куда вы едете?
— Куда? — переспросил мужчина и, немного подумав, ответил: — В деревню…
— Лес там есть? Речка? — спросил Кир.
— Да, — неуверенно ответил мужчина. — По крайней мере, мельница была… Вряд ли ветряная.
— Мельница? — недоуменно спросил Кир.
Неожиданно захныкал, как капризный младенец, мобильный телефон в специальном гнезде на панели. Мужчина бросил взгляд на синий дисплей, но к трубке не притронулся. Звуки стихли.
Надвинулась тень моста, “Понтиак” под него поднырнул и начал плавно поворачивать, — и вот уже ехал над дорогой по мосту. Вдалеке замаячила труба ТЭЦ, обрисовались силуэты города в дрожащем июльском мареве.
— А мы свои мобилы принципиально оставили дома, — заявил Кир.—– Чтобы путешествовать в автономном режиме. Иногда полезно сбросить все параметры настройки, очистить СМОС-память. Короче, обнулить установки.
Мужчина посмотрел на него.
— Разве это возможно?.. — проговорил он, снова глядя на дорогу.
— Почему невозможно?! — воскликнул Кир.
— Кир, речь не о железе, а о человеке! — не выдержала Маня.
— Амнезия! — откликнулся Кир и, повернувшись к девушке, торжествующе взглянул на нее. — Человек тоже обнуляется, подруга!
— Это заболевание,—- возразила Маня, глядя в окно на бесконечные вереницы берез и огневеющие на взгорках заросли иван-чая.
— Не скажи, — ответил Кир.—– Это… философия!
Маня хмыкнула.
— Да, а что, — продолжал Кир, — марксистско-ленинская. Твой Мао Цзэ-дун, например, как раз и развернул кампанию обнуления — культурную революцию. Или Пол Пот.
— Он такой же мой, как и твой, — отозвалась Маня.
— Нет, тебе он ближе, как и вся азиатская дичь: Умка, БГ, Алик Кувезин и Лао-цзы.
— Кир, хватит прикалываться.
Кир засмеялся.
— Что, тебе уже не нравится эта компания?
Маня не отвечала, продолжая смотреть в окно. “Понтиак” еще некоторое время катил по асфальтированной дороге, потом свернул на грунтовку. Под застывшими сизо-белыми валунами облаков простирались поля с зеленеющими в оврагах рощицами, в воздухе носились, лавируя маленькими яхтами с косыми парусами, ласточки или стрижи. На холмы уходил строй столбов с проводами. Иногда где-то вдалеке показывались гранаты водонапорных башен, крыши домов, сады.
— А мельница в деревне, — вспомнил Кир, — что, до сих пор еще стоит?
Водитель словно бы ожил, пришел в себя, — хотя как он мог быть в забытье, если вел большой тяжелый автомобиль по тряской пыльной дороге? Маня украдкой взглянула на него в зеркало.
— Мельница? — переспросил озадаченно мужчина.
— Ну да, — отозвался Кир. — Вы сами говорили.
Мужчина подумал и кивнул.
— Да, мельница… Определенно была.
— Я только в кино видел, — сказал Кир. — Деревня большая?
— М-м?.. Ну, обычная деревня Нечерноземья, — отозвался мужчина.
Кир весело взглянул на него.
— Нечерноземья?
— Да, — ответил мужчина. — А что?
Кир сказал, что звучит как-то странно, сказочно, почти Средиземье Толкиена. Мужчина объяснил, что в прежние времена так называлось полстраны — из-за состава почвы, в противоположность черноземным плодородным землям юга… а что, сейчас уже не так? Кир пожал плечами и заявил, что он не почвенник и не интересуется этим, его стихия — железо.
Выехав на холм, занятый огородами и домами, “Понтиак” затормозил, мужчина достал длинную книжечку топографической карты всей области. Маня воспользовалась моментом, попросив немного подождать, вышла и, обойдя “Понтиак”, поспешила на обочину, заросшую кустами. Возвращаясь, она увидела, что весь правый бок громоздко-шикарного автомобиля ободран. Она посмотрела на номер. Это был не местный номер. Ей уже приходилось путешествовать автостопом вместе с олдовыми стопщиками, и она научилась разбираться в кодах регионов. Да, бывалые автостопщики где только не колесили, за их плечами тысячи миль, в том числе и заграничных; Белочка ездила автостопом по Индии, познакомилась с бельгийцем, почерневшим под солнцем Индостана и забывшим свою северную родину, знающим хинди, как английский, он был ее провожатым на дорогах от океана до Гималаев и летней резиденции далай-ламы в Дхармасале… Но зато никто еще из пипла не странствовал так, как Маня в этот раз: по “Ицзин”. Девушка заняла свое место, и автомобиль тронулся, пересек асфальтированную дорогу и продолжил путь по ухабистому проселку. Вослед ему из-за плетня крайнего огорода лучилось сквозь пыль круглое лицо подсолнуха, — Маня успела его заметить и теперь думала о Гинсберге, о его индийском дневнике, который ей удалось прочесть недавно… Дневник просто песня, в нем драйв, отчаяние, только немного печально, что “спутницей” героя был Питер Орловски, неужели ему недоставало женщин? Ведь его любили, хотя он и был страшноват, как Сократ. Что же такого он находил в однополой связи, чего не было в обычных нормальных отношениях с женщиной? Или как раз то, что отношения с женщиной — норма, а ему это претило как настоящему авангардисту? Но… неужели любовь — норма? Вот Белочка влюбилась в красавца бельгийца, конченого торчка, хотя понимала, что ни к чему это не приведет: закончится отпуск, и гуд бай. Но теперь бредит: бельгиец, Индия… Вот это и есть любовь.
“…Ну уж Керуак точно вне подозрений! — решила Маня. — Хотя он и дружил с Гинсбергом. Но в нем сразу чувствуется стопроцентный чувак. Жаль, что “Сутру подсолнуха” сочинил не он, а лишь подсказал ее Гинсбергу и сам угодил в гениальный стих”.
Внезапно снова запиликал мобильник. Водитель не реагировал.
— Теща звонит? — спросил Кир.
Он вообще-то был мастером неожиданных наворотов. За что его и ценил тусняк.
Водитель покосился на Кира. Немного поколебавшись, он протянул руку к мобильнику, но не ответил и сунул трубку в специальное гнездо на панели, мельком глянув в зеркало, перехватил взгляд рыжей девушки и проговорил, что действительно эта вездесущая техника иногда… начинает надоедать.
— А без техники человек — ничто, — отчеканил Кир.
Узкие губы мужчины растянулись в улыбке.
— Но вы же оставили мобильные телефоны?
Кир не растерялся и ответил, что передвигаются-то они все равно на авто, а не на своих двоих. И вообще, если понимать технику в исконном греческом смысле, то человек нигде и ни при каких обстоятельствах не обходится без нее.
— Сломать рогульки для костра и заострить их, а сверху положить поперечную палку и повесить на нее котелок, — это уже техника, — сказал он и продолжал, воодушевляясь. — Техника обработки дерева! Техника приготовления пищи! Техника стояния на голове, если ты йог! Да сама голова тоже техника, суперкомпьютер! И поэтому стоят на ней только полные идиоты. Стоять лучше все-таки на ногах и сидеть на заднице в хорошем автомобиле.
Когда автомобиль начал спускаться с очередного холма, в салоне появился какой-то запах. Чем ниже, тем сильнее и резче пахло. Дорога была довольно крута. Справа внизу блестело тускло озерцо, в воде отражалось облупленное кирпичное здание, высокая закопченная труба. Еще одна труба выходила из-под здания, и оттуда хлестала белопенная вода прямо в озеро. Неподалеку купались дети. Вскоре они въехали в самый центр невидимого ароматного облака и увидели табличку с надписью “Спиртзавод”. Вокруг стояли дома с огородами и садами, в одном месте на луговине паслась лошадь, на телеге у плетня сидел и курил заросший щетиной мужик с забинтованной по локоть рукой.
— Градообразующее предприятие, — прокомментировал Кир. — Хотя города так и не получилось.
— Город остался в умах. Град невидимый Китеж, — брякнула Маня. — Утонул в спирте.
— А это библейцы постарались! — сразу ответил Кир. — Кто шинкарями работал? спаивал рабочих с крестьянами?
— Под руководством америкосов, — съязвила Маня.
— Нет, зачем утрировать, — ответил Кир. — Америку к рукам они прибрали позже. И уже не спирт, а героин пустили в ход.
Маня фыркнула. Кир обернулся.
— А откуда к нам все это пришло? Кастанеда с кактусом, рок-н-ролл кислотный? Папаша Хаксли с “Дверями”…
— …Виндоус, железо, — подхватила Маня, — диски, флэшки…
— Утечка мозгов, — ничуть не смутившись, откликнулся Кир. — Тоже известно, кем организованная.
“Понтиак” внезапно затормозил, так что Маня чуть не свалилась с креслица. Кир тоже от неожиданности дернулся вперед, выставив руку, уперся в панель. Маня метнула взгляд на дорогу, но там никого не было. Она посмотрела на водителя. Его лицо побледнело. Маня испуганно соображала, что же могло его разозлить. Замечание о Китеже? Или… о библейцах? Лицо его полностью соответствовало кличке, которую успела дать ему Маня — Уайт, и цвету волос. Кир тоже озадаченно взглянул на него, поправил бейсболку. “Что-то… случилось?” — спросил он. Голос его, как обычно в нестандартных ситуациях, прозвучал сипло. Уайт еще мгновение безмолвствовал и не двигался, слышны были только мягкий рокот мотора и какое-то шипение. Но вот лицо его начало медленно розоветь и прямо на глазах покрываться обильной испариной. Он оглянулся на Кира. Его тонкие нервные губы тронула улыбка. “Нет, все в порядке”, — проговорил он, переключил скорость, надавил на педаль, и “Понтиак” тронулся.
Видно было, что Уайту неприятно это маленькое происшествие. И чтобы восстановить прежнюю легкую атмосферу, он спросил о Хаксли, не тот ли это Хаксли, вернее, Гексли, который был соратником Дарвина?
— Нет! — воскликнул Кир, воодушевляясь. — Не тот. Этот был большим темнилой, шулером, написал библию торчков “Двери восприятия”, нагородил кучу всего про вселенский разум, который, мол, скрывает от нас всю правду, вставив нам в мозг заслонку. А если взять отмычку и ковырнуть — дверца и откроется. И эта отмычка: ЛСД, психические грибы, кактус с мескалином и прочая дрянь.
— Он был внуком, между прочим, Гексли, — заметила Маня, — и вообще человеком с научным складом ума.
Кир рассмеялся, кивая на Маню, в подтверждение своих слов.
— Да-да, конечно, великий человек, столп всех Радуг, идол торчков, Моисей-освободитель, блин! Только у меня вопрос. Если это так здорово и прогрессивно, ну, расширять сознание кактусом, почему же торчки индейцы до прихода белого человека не смогли придумать ни плуга, ни элементарного колеса даже? Как это вселенский разум не вразумил их в открытые двери? Что ж это за прозрение и просветление! Инки своих паханов таскали в носилках по длинным дорогам через Анды, надрывались, а вселенский разум молчал. Не надо им было тайн всяких магических, космических откровений. А надо было обыкновенное колесо. Дурацкое колесо на палочке! Как у пятилетнего ребенка. У них солнце было каменное, в узорах, а колеса не было. Пирамиды, трубки, куртки из человечьей кожи для обрядов, инкрустированные черепа, а завалящего колеса не было.
— Зато календарь майя самый точный в мире! — с досадой выпалила Маня. — И ноль они придумали раньше всех.
Кир засмеялся, хлопнул себя по коленкам.
— Вот-вот! Ноль, но не колесо. А ведь они так похожи! Ну, что ж их не пробило? Не торкнуло? Да и библию кто написал, если уж на то пошло?
— Шинкари, — ответила Маня.
— Нет, трезвые евреи.
— Тебя не поймешь, Кир, — проговорила Маня, — полная шиза.
— Это не шиза, подруга, а суровая объективность. Признак честного ума.
— Уф!.. — откликнулась Маня.
“Понтиак” проехал мимо кладбища, и через некоторое время слева от дороги показался громадный камень. “На нем что-то написано!” — воскликнул Кир, выворачивая голову. Уайт притормозил. “Можно посмотреть”. Кир вылез из автомобиля и гигантскими шагами направился к камню на зеленой лужайке.
— Историческое место, — сказал Кир, вернувшись. — В тринадцатом веке глинчане здесь били ордынцев. По местам боевой славы едем. Вот что значит мой спонтанный метод, подруга.
Автомобиль тронулся, покатил дальше по дороге, усыпанной гравием. По обочине навстречу шел старик в застиранной одежде, вел на веревке корову. “Такой же мог нам повстречаться и в одна тысяча двести с копейками году!” — заметил Кир. Уайт что-то сказал, никто не расслышал, что именно.
Автомобиль выехал к переезду, и, прежде чем пересечь его, Уайт, а с ним и пассажиры посмотрели сначала в одну сторону, потом в другую: влево и вправо уходили рельсы, черные мазутные по бокам и зеркально чистые сверху, — вдалеке, на повороте они сверкали, как золотые, попадая под солнце, бьющее из-за макушек огромных берез и елей; по склонам возле железной дороги рдел иван-чай.
“Напрасно все-таки убрали смотрителей”, — посетовал Уайт, кивнув на кирпичный квадратный домик без крыши, двери и окон, окруженный бурьяном, цветами, а сзади примыкавшим к нему яблоневым садом с наполовину усохшими кронами. Ага, подумала Маня, вспомнив, что Железнодорожная Крыса работал именно на таком вот переезде смотрителем, он уже не молод, из тех еще, олдовых, заставших настоящий расцвет. Ну да, а сейчас все в полном упадке и “рок-н-ролл мертв”, как поет еще один старичок с блаженной даосской бородкой, отходная его рок-н-роллу затянулась… Но как бы там ни было, а он всегда прав, разве какие-нибудь “Звери” или “Фердинанды” играют рок-н-ролл?
“…Очень опасно, — продолжал Уайт, — сомнительная экономия…” Он запнулся и замолчал, как будто снова вырубаясь. Маша поймала в зеркале отражение его лица, оно вновь бледнело, ярко зеленели глаза. “Может, он под кайфом?” — пронеслась безумная мысль. Ну, не такая уж и безумная, если подумать. “Надо автоматику устанавливать!” — откликнулся Кир. Но Уайт, похоже, его не слышал. Он вел автомобиль, судорожно вцепившись в руль, как будто впереди лежала не свободная желтоватая дорога, а вился серпантин над пропастями и тормоза отказывали… Вскоре он обмяк, по его щекам стекали ручейки. “Да, напрасно”, — пробормотал он. Под мышкой на рубашке увеличивалось пятно. Ну нет! стремный мэн. И куда он едет?
Они проскочили поворот и въехали в деревню, разбросанную, глядящую темно окнами невзрачных домов, кое-как выкрашенных и вовсе не крашеных и даже не обшитых досками, серобревенчатых, крытых наполовину шифером, наполовину толем, ржавым железом, обнесенных разномастными оградами из сеток, железных столбов, досок и просто неошкуренных жердей, краснеющих срезами; хозпостройки выглядели еще жальче: почерневшие, в заплатах, вросшие в землю, покосившиеся, как будто недавно пронесся буран. И только один дом выделялся среди этих лачуг: кирпичный, двухэтажный, с глухим бетонным забором, с зеленой антенной, на которой белела надпись: “НТВ+”.
— Увы, у меня такое впечатление, — сказал Уайт, — что монголы все-таки победили в том сражении.
На лужайке пасся пегий бычок, привязанный цепью к вбитому лому. Возле домов в пыли копались куры. “Как же эта деревня называется?” — спросил самого себя Уайт. Заметив выбежавшую на крыльцо белоголовую девочку с прыгалками, он начал тормозить, но девочка тут же юркнула назад. В окне избы мелькнуло чье-то лицо. Уайт проехал дальше и остановился у колонки. Здесь с тазами и бельем возилась пожилая женщина в полинявшем рабочем халате и буром платке. Оторвавшись от стирки, она подняла голову и устремила глубоко сидящие синие глазки на автомобиль. На ее красных руках белела бальными перчатками пена. Уайт спросил, как сейчас лучше проехать в Новую Лимну. Женщина разогнула спину, оглянулась, размышляя над вопросом, и, вдруг улыбнувшись беззубо и как-то безумно, ответила, что поворот-то они проскочили! Потом спохватилась и добавила, что и здесь проехать можно, но… лучше не стоит, только запутаешься. А там, позади, дорога прямая — на озеро, лес и дальше на другой лес, до бывшей деревни Старой Лимны, а оттуда уже через лес, и там и будет Новая Лимна. Она еще три или четыре раза повторила этот маршрут, что, конечно, было полезно, но звучало как-то странно, словно пластинку заело. “А кого вам там надо?” — наконец полюбопытствовала она.
Уайт не ответил и отчалил.
Женщина смотрела на автомобиль, прикрыв коричневое от солнца скуластое лицо ладонью с высыхающей пеной.
Они доехали до поворота, свернули на другую дорогу — еще более узкую и пыльную — и с холма увидели озеро с застывшими облаками, березами и склонами, сплошь заросшими иван-чаем, так что они отражались в стоячей воде, как распахнутая обложка Маниной книжки. И когда они оказались внизу, Маня сглотнула слюну и попросила Уайта остановить.
— Ты хочешь помочить перышки? — спросил Кир.
— Мы здесь выйдем, — сказала Маня.
Кир обернулся к ней.
— Почему именно здесь?..
Маня открыла дверцу и подпихивала к ней рюкзак.
— Спасибо, — сказала она Уайту.
Тот молча наблюдал за ними.
— Ты хочешь похерить чистоту моего эксперимента? — спросил Кир.
Маня вылезла из автомобиля, вытащила рюкзак, поставила его на землю. Киру ничего не оставалось делать, как только последовать за ней.
— Удач вам! — сказал он на прощание Уайту.
Мужчина кивнул. Захлопнулись дверцы, и “Понтиак” тронулся, покатил по невысокой дамбе, заросшей травами и кустами, скрылся за густыми низкорослыми деревьями и появился уже на другом берегу, серебристый, громоздкий и какой-то нелепый среди глины, кустов и ольхи. Потом уже исчез и не показывался. Стало тихо.
— Ну и что это значит, Птича? — спросил Кир.
Маня пожала плечами.
— Некайфы дальше ехать, вот и все.
— Как это некайфы! — возмутился Кир.
— Так, — откликнулась Маня, — в лом.
— А речка, мельница, лес? — спросил Кир.
— А здесь озеро, — ответила Маня и начала раздеваться.
— Постой, — сказал Кир, — давай уж выберем сначала место.
Взяв рюкзаки, они пошли дальше над водой, занесенной у берега цветочной пыльцой, и в дальнем конце озерца наткнулись на узкую речку, даже скорее ручей, перешли его и двинулись уже по другому берегу озера, под березами остановились, огляделись. Березы были высокие, старые. За ними густела чащоба, — оказалось, что это старый сад, заросший крапивой, бурьяном, хмелем. Позже Кир отыскал там и кирпичный фундамент, дырявое ведро, ржавый сломанный плуг, еще что-то… Но прежде чем это случилось, прежде чем они выкупались и развели костер, чтобы запечь в золе вареные яйца, поджарить хлеб с чесноком и заварить чай для второго завтрака по-английски, — прежде всего они высказали друг другу все, что им не терпелось сказать о путешествиях автостопом, чистоте эксперимента и об Уайте. Когда накал спора достиг апогея, Маня извлекла книгу в рдяной обложке и зачитала гексаграмму № 22: “В начале девятка. Украсишь эти пальцы ног. Оставь колесницу и иди пешком. Шестерка вторая. Укрась эту бороду и усы. Девятка третья. Разубранность! Разукрашенность! Вечная стойкость — к счастью! Шестерка четвертая. Разубранность! Белизна! Белый конь — точно летит! Если бы не разбойник, то был бы брак. Шестерка пятая. Убранство в саду на холме. Связка парчи для подарка…” Но Кир ее не дослушал и, сбросив футболку, штаны, с криком: “Конь в парче белый!” — спустился к воде и нырнул.
— Крейзанутый! — воскликнула Маня, захлопывая Книгу Перемен.
Солнце припекало, прожигая крылья стрекоз, над малиновыми шапками иван-чая недвижно стояли июльские облака. Впрочем, Мане эти цветы напоминали пагоды. Сунув “Ицзин” в пакет, она начала раздеваться и тоже пошла купаться.
На следующее утро их разбудил треск и рокот мотора.
Маня открыла глаза и уставилась в округлый свод палатки, отбрасывающий фиолетовые отсветы на все внутри: спальники, одежду, аптечку, свернутое полотенце. Кир, протирая глаза, привстал на локте, глянул в сетчатое оконце, стараясь увидеть источник трескотни, но это было невозможно. Маня пробормотала, что он, как персонаж анекдота, ищет не там, где потерял, а там, где светлей. Кир обессиленно рухнул на спальник, зевнул и закрыл глаза, что-то невнятно бормоча в ответ.
— Да чего тарахтит-то?
Кир очнулся, безумно посмотрел на Маню и ответил: “Ну едут куда-то люди!” Но Маня сказала, что никуда они не едут, а стоят на одном месте. “Да?” — спросил Кир и замолчал.
Наконец Маня вылезла из спальника, расстегнула молнию…
— Ну?.. Чего там? — спросил Кир сквозь полудрему.
Маня молчала.
— Птича, — позвал Кир.
Голос Мани донесся издалека: “Они тут… чего-то шизуют!” Кряхтя, как старик, Кир начал выползать из спальника. Щурясь, он глянул на небо — оно было пасмурным, посмотрел на Маню, стоявшую поодаль в одной майке, — она выглядела озабоченной, скользнул взором по озерной глади и на дамбе увидел трактор, вездесущий “Белорус” с ковшом. Он стоял поперек дамбы, задрав ковш, словно некое существо, изготовившееся к нападению. Два человека ползали по склону. Третий курил возле трактора.
— Птича! Я бы на твоем месте оделся, — сказал Кир.
Утро было пасмурное, теплое. Озеро туманилось, сполохи иван-чая расплывались розовыми пятнами.
— Ты предлагаешь мне купаться в одежде? — спросила Маня.
— По крайней мере, не голой, — пробурчал Кир.
— Надо было нам вчера уходить, — недовольно ответила Маня.
— А я и предлагал, так ты же воткнулась в мозг.
— Я-а? Да тебя с лежанки танком не свернешь. Ты сказал, что проторчишь здесь неделю, ты, чье имя не Кир, а Обломов!
— Ладно, чего спорить, Птич. Чего ты переполошилась?
— Просто мне эти кантры в напряг. Такое впечатление, что они какую-то измену замышляют.
— А мне по барабану, — сказал сипло Кир, натягивая штаны, футболку и берясь за топорик. — Что у нас на завтрак? Эй, Птича, долго ты еще будешь стриптиз тут устраивать?
Маня вернулась к палатке, надела трусики, лифчик и все-таки пошла купаться. Вода была теплой. Три тракториста сидели возле трактора, курили и смотрели на Маню, на Кира, рубившего маленьким топориком сухостоину. “Как будто тут им бесплатное кино, — думал Кир, хмурясь. — Людей, что ли, не видели?” Сухостоина — в руку толщиной — не поддавалась, древесина оказалась буквально железной, топорик отскакивал. Кир морщился от усердия, рубил изо всех сил и думал, что топорик маловат… и вообще, надо больше есть и по утрам качаться; сокурсник давно обещает штангу, пора за ней съездить. Полтора года Кир никак не соберется.
Маня вылезла из воды, отжала волосы, нехотя надела рубашку, рваные джинсы, оглянулась на дамбу и сказала: “Ну я же говорю…” Кир тоже посмотрел. Возле трактора уже стояла белая “Нива”. По дамбе ходили еще два новых персонажа, один в рубашке и темных брюках, темный и худой, второй — высокий, плотный, в спортивных штанах и белой футболке.
Маня скрутила бересту и, подложив ее под сухие веточки, подожгла. Дымок то тянулся вверх, то ложился, и Маня ворчала, что это ей тоже не нравится, не случился бы большой небесный облом. Кир плюнул на железное дерево и принялся срубать ветки с берез.
— Ты же живые рубишь! — с негодованием крикнула Маня.
— Да все сгорит, — ответил Кир.
— Ну что за расклады, Кир!
— Блин, шагу нельзя ступить, — откликнулся Кир. — Как ты мне еще разрешаешь комаров бить, Птича?! И воздух глотать с микробами, а они же пищат! И, может, поют мантры.
— Ты можешь с утра не стебаться?
— Я тоже за то, чтобы с утра чай пить. А где он!
— Котелки пустые, как чья-то голова.
— Я занимаюсь дровами, — сказал Кир.
— Крутой лесоруб.
— За водой ходить — женская забота. Феминизм у нас не пройдет. Не тот менталитет.
— Ну все, ты меня достал! За водой не пойду.
— Птича! Я не могу разорваться!
— Брось мучить деревья.
…Чай еще не закипал. Маня с Киром поглядывали на дамбу, расхаживающих людей… Один из трактористов, повинуясь команде человека в спортивных штанах и футболке, наконец полез в кабину, и трактор двинулся, попятился, проехал по дамбе, снова развернулся, приблизился к самому краю и вдруг выпустил из-под ковша лапы, уперся в землю, опустил ковш и вонзил его в землю.
— Да что у них на уме?! — воскликнула Маня.
Трактор зачерпывал пригоршни земли и сбрасывал их по ту сторону дамбы. За ним наблюдали все остальные. Маня с Киром, чайка в небе.
Трактор рыл долго и упорно, на дамбе уже образовалась широкая траншея. Маня заваривала чай, оглядываясь на дамбу.
— Может, они перекрывают путь к отступлению? — предположил Кир.
— Кому? — спросила Маня.
— Уайту.
В небе уже кружили несколько чаек. Их резкие крики сыпались железными перьями стимфалийских птиц, долетевших сюда из Аркадии.
Вскоре на дамбе появился старый грузовик. Из него вытащили доски и что-то еще.
— Нет, они собираются усовершенствовать дамбу, — одобрительно сказал Кир.
— Фаустпатроны, — буркнула Маня.
Мужики начали сколачивать что-то из досок, а другие развернули что-то и понесли к воде. Похоже, это была сеть. Они устанавливали ее перед дамбой.
— Кайфоломные кантрушники! — с негодованием воскликнула Маня.
Кир почесал костлявую грудь и ничего не ответил. Маня разливала по кружкам чай, выкладывала на квадрат материи — достархан — конфеты, сушки, резала сыр.
Стучали молотки, орали чайки. Людей прибывало. На дамбе появились иномарки. Из одной выпорхнула стайка смеющихся девушек.
И вот трактор еще раз запустил ковш в землю — и вдруг послышался нарастающий шум, чайки завопили еще громче, девушки взвизгнули, грязный ковш, роняя густые коричневые слюни, взмыл в небо, и зеркало пасмурного озера в облаках, пятнах иван-чая и серебряной черни берез содрогнулось. Маня замерла с кружкой в руке. Кир присвистнул, сдвигая бейсболку на затылок. Озеро двинулось в земляной пролом. Маня торопливо допила чай, закашлялась, поперхнувшись. Кир хлопнул ладонью ее по спине.
— Да больно же, верзила! Урел! — выкрикнула она и замахнулась на Кира.
Он уклонился.
— Ну вот, Птича, я же тебя спас.
Маня встала, еще некоторое время глядела на движущееся озеро, потом попятилась к палатке, нырнула внутрь и начала выкидывать оттуда вещи.
— Ты чего, Птича?
— Стремные кантрушники, — бормотала Маня, выбрасывая спальники, коврики, — вечные любера, беспредельщики, совки тракторные, нигде от них не скроешься, гопота чертова!.. Милитаристы. Зафачили. Ну что ты на них пялишься! — разъяренно воскликнула Маня. — Поучаствовать хочется?
— Нет, я слушаю твою мантру… сутру, офигенно.
— Кир, не будь таким козлом! Нашел время для приколов!
— Василий Теркин находил для этого время даже на войне. А у меня такой же склад ума, я тебе говорил, кажется.
— Да! Да! Говорил! Про кастрацию!.. Молодец! Клевый мэн, крутой. А теперь давай собираться.
— Да что здесь… пожар или потоп? Как раз наоборот.
— Кир!!
— Ладно, ладно, Птича, клюющая мою печень. Мы что, уходим?
— Линяем.
— Ну, линяем так линяем. Но чай-то я могу допить? Василий ел свою кашу…
— Какой еще Василий?
— Теркин. Под свист пуль. Ты что, в школе не читала “Книгу про бойца”? Ничего, кроме “Бхагавадгиты”?.. и этого педрилы Гинсберга?
Маня запихивала спальник в рюкзак и ничего не отвечала. Озеро медленно оседало, обнажая темные берега с черными корягами. У мужиков с молотками и ножовками работа кипела, уже был виден каркас длинного стола. Еще один мужик выстраивал кирпичи на старом кострище, проверял, ровно ли стоит громадная черная сковородка с ручкой. Остальные раздевались, глядя на коричневый пенный водопад, клокочущий в проломе. От озера вдруг сильно запахло.
— Запах испуга, — начал было говорить Кир, но вовремя прикусил язык.
Допив чай, он присоединился к Мане. Они сложили все вещи в рюкзаки, рассовали пакеты с крупами и макаронами, собрали палатку, скрутили коврики, спрятали вдвинутые друг в друга котелки. Все было готово.
— А прикинь, еще и гадать в экстремальной ситуации? — спросил Кир.
Ни слова не говоря, Маня взялась за рюкзак. Кир помог ей вдеть руки в лямки, потом взвалил свой рюкзак на спину, и они зашагали прочь. Когда вышли на дорогу, Кир оглянулся на озеро, представлявшее собой уже только множество луж среди бугристой грязной пустоши, на которой там-сям ослепительно белели бьющиеся рыбины. И голые мужики, оступаясь, брели по колено в жиже, с ведрами и корзинами. Один мужик тащил из машины ящик с бутылками. Меж кирпичей краснело пламя. Маня шла, не оборачиваясь, наклонив голову. Кир отвернулся и последовал за ней.
Примерно полчаса спустя, там, где от дороги влево уходила еще одна, совсем заросшая, Маня остановилась, скинула рюкзак, перевела дух и отерла лицо ладонями.
— Что-то ты быстро делаешь привал, — сказал Кир, но тоже снял рюкзак, распрямил плечи.
— А вот тут самое время обратиться к “Переменам”, — откликнулась Маня.
Кир быстро посмотрел на нее.
— С тысячелистником?
Маня покачала головой и ответила, что боги Индостана призрели на нее. С этими словами она полезла в расшитый бисером ксивник, покопалась в нем… Нахмурившись, она вытрясла все из мешочка; затем взялась за рюкзак, вынула аптечку; достала пакет, полистала книгу, потрясла ее, похлопала по корешку и с возрастающим изумлением уставилась на Кира.
— Что ты еще потеряла? — спокойно спросил Кир.
Маня ответила, что она нашла еще два дня назад Белочкины рупии, как только они сели в “Понтиак” Уайта, и… снова их посеяла? И скорее всего, там же, в автомобиле?!. Мраки! Кир с тоской слушал ее, думая, что Белочкина денежка, как вирус, троянская программа, вредит им. Он был бы рад, что денежка снова пропала, но перспектива выслушивать новые заплачки по ней не воодушевляли. С кислой миной он спросил, почему подруга, Птича, решила, будто денежка исчезла в автомобиле. Может, на озере?.. Маня ответила, что рупии она точно выронила в автомобиле Уайта. Потому что больше ни за ксивник, ни за рупии не бралась.
— Ну что ж, — сказал Кир, — озеро тоже потеряно. Так что вполне разумно назвать его Пять Рупий.
Маня надула щеки, собираясь разразиться новой тирадой, но в это время со стороны озера — уже не существующего — донесся зычный голос Бабкиной: “Паа Доону гууляааит, пааа Дооону гуляаааит, паааааа Дооооону гулаааааит кыааазак маааладой!..” Грянула музыка, хор подхватил песню. Маня затравленно оглянулась и, больше ничего не говоря, взялась за рюкзак. Кир попытался ей помочь, но не успел, она уже шагала прочь, на ходу поправляя лямки.
Глава вторая
Шум и гам Алекс слышал давно, предполагая, что кто-то затеял нешуточную рыбалку на Чичиге.
И наконец сверху он увидел это.
Озера не было. В пустой глазнице не отражались облака и сполохи иван-чая. Это место ослепло. Но на зеленом веке его копошились люди, висели, роскошно сияя надкрыльями и фарами, автомобили, болтался синий трактор с грязным ковшом, сверкал и дымил огонь. Вся рыба озера теперь громоздилась румяными горками на длинном столе из досок вперемешку с овощами, хлебом и бутылками с прозрачной водкой. Люди пировали под музыку, сотрясавшую желтую “Тойоту” с разинутыми настежь дверцами. Мужчины были в шортах до колен, многие с голыми мясистыми торсами, в солнцезащитных очках, девушки в купальниках, хотя купаться им было негде, но они особенно и не унывали, крутясь в кипящих источниках мужских взглядов. Среди мужчин сразу выделялись сухопарые деревенские с загорелыми по локоть руками и кирпичными шеями, их было четверо-пятеро; они-то преимущественно и зыркали на девиц.
“Течет ручей, бежит ручей”, — неслось из “Тойоты”, кто-то басовито ухал, оргазмически стонали чайки.
“Вот она — опера, — тупо думал Алекс, — о Лейле с выбитым глазом и вырванной грудью”.
Сюрреализм картины напоминал какой-то мультфильм. Да, и “Тойота” стояла на берегу — как желтая подводная лодка! Только в знаменитом мультфильме это плавсредство несло четверку спасителей. Здесь, похоже, все было наоборот.
Алекс приподнял выцветшую потрепанную панаму цвета хаки, проветривая лоб, собираясь с мыслями…
— Ну, чего остолбенел?
Обернувшись, он увидел смуглого мужика в майке и закатанных до колен, перепачканных глиной штанах, спускавшегося по склону.
— А-а… где озеро-то? — глупо спросил Алекс.
Мужик запустил пятерню под грязную майку, поскреб живот, кивнул на котловину. Мол, что, не видишь?
— А ты что, половить на Чичиге намылился? — спросил мужик, не останавливаясь.
Алекс машинально кивнул, пошел за ним, ведя велосипед рядом.
— Была да сплыла Чичига, — с ухмылкой сказал мужик.
— Зачем озеро-то спустили?
Мужик кивнул на разношерстный народ у стола.
— Так праздник.
— Какой? — не понял Алекс.
— Трудовой, — ответил мужик. — Песчано-гравийная смесь в нашей Лимонии обнаружилась. Из горы несколько тонн взяли. Отличная, говорят, фракция. Качество!
— Погоди, — пробормотал Алекс, — из какой горы?
— Какой-какой, такой, с муравейником. Над болотом стояла.
Алекс остановился. Мужик уходил дальше.
— Слушай, — окликнул его Алекс, — а дальше куда?
— Да их тут до черта. Вон, за Вороньим лесом гора.
Мужик направлялся к трактору. Алекс соображал… Оглянулся на застолье.
— А кто здесь рулит?
— Ну я, допустим, за рулем, — осклабившись, бросил мужик.
— Я имею в виду… — начал Алекс, но мужик уходил, уже не слушая.
Алекс остановился. Кто здесь кто?
Читая о Морском Пастухе Поле Уатсоне, таранившем на своем кораблике китобойные суда, Алекс живо представлял себя в роли его отважного помощника… Но вот перед ним плыл в волнах дыма и хмеля нагруженный яствами стол, как корабль, и он не знал, что делать. Кто здесь кто? Какая разница! Приказчики, исполнители, их знакомые, посторонние, — они все на этом корабле, и, значит, враги. Алекс мог бы, как камикадзе, врезаться на велосипеде в застолье, не разбираясь, кто есть кто.
Но он уже думал о Пирамиде. Он соображал, нельзя ли отвести удар от нее или хотя бы выиграть время, чтобы успеть вернуться в город и что-то там предпринять.
И все-таки в сказанное мужиком не верилось.
Как сомнамбула, Алекс оседлал облупленный велосипед и покатил прочь. Он хотел удостовериться сам.
* * *
На краю заросшего поля зияла пустота. Горы не было, она исчезла.
Муравьиная гора пропала, как будто вознеслась вместе с валуном, зарослями орешника, муравейником. На ее месте зияла глубокая ямища, во все стороны торчали обглоданные стволы осин. В яме желтел песок, перемешанный с глиной и гравием. Серели мутные лужицы натекшей с неба воды. Муравьиную выдрала чья-то мощная лапа. Да уже ясно было — чья. На земле оставались следы гусениц.
Алексу даже казалось, что нечто подобное он уже видел — или предполагал увидеть, но только не хотел в этом признаваться.
И как будто никакой горы никогда и не было.
Ее выпотрошили, вот и все. От нее не осталось ни звука, ни имени.
Алекс заметил яркую жестянку в лужице. Кто-то из бульдозеристов или экскаваторщиков утолял жажду газировкой или пивом. В другом месте валялась масленая тряпка. Алекс почувствовал, как наливается тихой яростью. Он видел песчаные карьеры, превращенные в свалки. Все начинается так же: кто-то пронюхивает об удобной яме и начинает свозить туда мусор, за ним тянутся другие. Ведь за вывоз мусора на полигон надо платить, да еще и ехать куда-то. И жители этой земли предпочитают бесплатные и укромные свалки, ведь Среднерусская равнина огромна, необозрима, мешкам со всякой рваниной места хватит. Да в Глинске сваливают мусор тут же, поблизости от жилищ, в овраг, за ограду, на козырьки пристроек, подъездов, нижних балконов, и деревья, растущие у самых окон, как новогодние елки эротоманов, украшены рваными чулками, носками и презервативами. Это и есть русский космос! Русская беспредельность. Земли много, в любой момент можно переехать на чистый участок и все начать заново. И вообще, нечего печься о преходящем. Лучше подумать о вечном.
В райский сад, если таковой имеется выше трехъярусного неба и серебряных прозрачных риз последнего неба, глинчане пронесут контрабанду: что-нибудь неуничтожимое, как пластмассовая бутылка из-под кваса или хмельного сбитня.
Пластмассовая бутылка — это уже приближение к вечному.
По крайней мере, в этом человечество преуспело. И когда оно вовсе исчезнет по какой-либо причине, пластмассовые бутылки из-под пепси и кваса будет долго носить ветер по планете, швырять в волны, закидывать на кроны, перекатывать по барханам, завывать в их горлышках флейтой Пана, пока солнце не расширится, следуя сценарию ученых, и не опалит огненным поцелуем эту странную землю. И вкус этого поцелуя будет пластмассовым, мы обещаем.
Впрочем, банка из-под пива на дне Муравьиной была жестяной. Это немного снизило апокалиптический накал вдруг разразившейся тут речи. Алекс утер испарину.
Облачное небо кажется теперь ниже.
Ну да, если Дан Апр, срединная линия родников и линия высот, а также ручьи и речки, текущие на север, были продольными и поперечными балками КСР-63, то горы подпирали небесный иконостас облаков. И вот — один столп подрубили, убрали. И небо перекосилось.
Алекс размышлял, что делать дальше. В мозгу его пульсировало одно все объясняющее слово— месторождение.
Разведанное месторождение. Кто-то разведал его.
Солнечное лобызание произойдет через миллионы, миллиарды лет, это значит — почти что никогда. А разведанные месторождения уже осваивают. И КСР-63 может оказаться Месторождением, одной большой горой, набитой, по несчастью, песком и гравием для стен Иерихона.
Еще Егор говорил, что горы Местности насыпал ледник из песка и гравия. А это — строительный материал — для автострад, железнодорожных насыпей и бетонных стен. И дело — за остальными разведанными высотами. Может быть, прямо сейчас их потрошат ножами бульдозеров и лапами экскаваторов.
Алекс задержал дыхание, прислушиваясь. Но слышал только отдаленный голос Бабкиной, певшей о казаке и Доне.
* * *
Начиналось все с карты.
Егор Плескачевский с детства был неравнодушен к картам, даже фенологическим или тектоническим, не говоря уж о картах лесов, кругосветных плаваний и походов Александра Македонского. На день рождения он выпросил “Атлас СССР”, увесистый фолиант с цветными картами, над которыми и цепенел часами. Красота физической карты СССР была первозданной и несомненной. Это была дикая красота, и она захватывала: синевой северных озер, густой зеленью равнин Западной Сибири, тянь-шаньскими складками кирпичного цвета, голубым подреберьем Байкала, какой-то сновидческой хрупкостью горных хребтов Якутии и Чукотки и темно-синими, вьющимися бесконечно прорезями рек. Даже не зная букв, эту книгу можно было читать. Здесь был свой язык, и он казался более древним, чем язык слов. Егор приступил к его изучению и начертил свою первую карту, это была карта комнаты, неуклюжая и свирепая, как рисунок первобытного охотника на скале. Ни о каких пропорциях не было и речи. Предметы — даже схематично изображенные прямоугольниками и квадратами — не так-то просто подчинялись. Следующим объектом картографической съемки стала улица: соседний дом, газетный киоск, два дерева, перекресток, светофор, дальше угол школы, крыши каких-то домов. Потом они появились вдвоем с Алексом у тетки Вари, работавшей на железнодорожном переезде смотрительницей и жившей в деревне у Татарского болота. Здесь открывался оперативный простор.
Егор называл себя межевщиком, вервьщиком, дозорщиком, писцом, иконником.
В стародавние времена картограф был вооружен мерными вервями; результаты измерений заносил в писцовые и дозорные книги, пока на смену описаниям не пришел чертеж; а первый чертеж сделал иконник Феофан Грек — изобразил Москву на стене княжеского дома. Отсюда все эти названия.
У Алекса вся родня была городская, каникулы он проводил в лагерях, и родовая деревня Плескачевских пришлась ему по душе. Егор называл ее базой. Здесь они отсыпались на железной широкой кровати слева от печки; ели теткины борщи, в саду пробавлялись малиной, смородиной, правда, с опаской: там стояли ульи; по вечерам резались в карты с теткой, ее сыном, учившимся на тракториста, и, набравшись сил, совершали новую вылазку. Со временем у них появилось настоящее снаряжение: рюкзаки, палатка, а не кусок полиэтилена, коврики, а не старые телогрейки, пропахшие табаком и керосином; старый немецкий компас, безбожно вравший, как минимум, на полделения, был заменен на жидкий в пластмассовом корпусе; вместо половинки старого бинокля удалось выменять у одного радиолюбителя на “ВЭФ” бинокль с десятикратным увеличением. Теперь они могли видеть с Пирамиды коров за лугами Мануила, на том берегу Дан Апра, или клен над крышей теткиного дома из-за болота и даже дым трубы далекой ТЭЦ. Хотя они предпочитали рассматривать хищников, парящих в высях над Местностью, или кратеры луны, восходящей над Вороньим лесом.
Странные места! Почти всю территорию можно окинуть одним взглядом с Пирамиды (тем более в бинокль). Но каждый раз они что-нибудь находили: насыпь в заболоченном лесном массиве, кирпичный фундамент в непролазных зарослях шиповника; новый родник, никуда не ведущую дорогу в вересковой пустоши, почерневшие трухлявые ульи, целую рощу, сухую и светлую, с золотыми иволгами, овраг, весь заросший калиной, аллею старых лип с бархатно-темными стволами и дуплами, — куда она вела? Кто здесь жил?
“Львы!” — отвечал Егор, имея в виду обычай римлян неизвестные области на картах помечать надписью: “Ubi leones” — “Там, где львы”.
Весной места бывших поселений человеческих можно было почти безошибочно угадать по белым пятнам цветущих садов. Сады вставали над Местностью призраками минувшей жизни, как античные акрополи.
Что они там искали?
В деревне насмешливые языки говорили, что — никак клад. Или оружие — времен последней войны. Двоюродный брат Егора, Сашка два раза ходил с ними; показывал одно место на болоте, где, по рассказам, утонул немецкий самолет — или танк; они щупали глубины торфа шестами — ничего не нашли; в другой раз он вывел их к окопам Вороньего леса, но, как только Сашка вырыл череп с глазницами, забитыми мокрым ржавым песком, и остатками рыжих волос на затылке, Егор заявил, что они не гробокопатели, и заставил все бросить и уйти. Сашка ругался и спорил, доказывая, что никакие они не гробокопатели, окопы — это не могилы; что черные следопыты рано или поздно побывают здесь и все растащат. Нет, эта война была слишком недавно для археологических розысков, решил Егор. “Хорошо. Пошли!” — ответил Сашка и привел их к странным высоким холмикам, заросшим иван-чаем, березняком, на краю поля. Тут же поодаль были холмики маленькие и плоские, с крестами и облупившимися, поржавевшими обелисками. Показывая на крупные холмики, Сашка утверждал, что это французские могилы, а может даже, литовские. Или вообще — татарские курганы. Но Алекс с Егором ему не поверили. Сашка копнул ногой пашню и тут же вытащил из земли керамический осколок. “Тут мужики даже монеты находили, когда пахали!” Но и керамический осколок их не убедил. Соседство современных могил смущало. И Сашка плюнул и больше не ходил с ними, предпочитая гонять на мопеде в соседнее крупное село к друзьям или просто лежать на диване и смотреть телевизор, “Клуб путешественников”. Как выяснилось, он был прав. В описании археологических памятников области в этом месте была обозначена курганная группа. А “французскими могилами” издавна деревенские жители и называют курганы.
И Егор отметил на своей карте курганы. Раскопать их было просто. Что бы они там нашли?.. Алексу все-таки это интересно было. Но Егор говорил, что эти курганы всегда бедны, в них ничего не находят, кроме жженых камней, костей, черепков, ну еще обломок косы, ножа, стеклянную бусину. Золото Тутанхамона или инков тут не светит. Вот если бы установить местоположение Лучина, города, упоминающегося в летописи и так и не найденного ни учеными, ни энтузиастами, — другое дело. Предполагалось, что этот город стоял примерно в том же районе, к которому относится и Местность, но так далеко на северо-восток не отлетала рыщущая мысль ни одного исследователя и археологиче-ского визионера. По их предположениям, Лучин находился где-то на излучине — отсюда, мол, и название — Сожа. Он и упоминался в связи с походом князя Ростислава на ладьях вверх по Сожу. Но чтобы попасть в Дан Апр и в Глинск и далее в Новгород, флотилию надо было где-то тащить волоком в какую-либо речку, текущую в Дан Апр. Вот тут и всплывало название одной из рек Местности. А на ее излучине Егору всегда и мерещился город. Там у него возникало ощущение города. Там он лучился перед его мысленным взором, устремлялся вверх колоннами, распахивал шатры и купола. А Буркотов видел просто березы и кроны цветущих черемух. У него склад ума был более прозаическим. И все лучшие названия Местности принадлежат не ему, а Плескачевскому. Егор был поэт. И его поэмой должна была стать карта. Столь оригинальный вид творчества, наверное, можно как-то объяснить, если копнуть родословную Плескачевских.
* * *
Дед Егора здесь крестьянствовал. Отвоевав в Первую мировую, он служил одно время в городе кучером у купца Попова и снова вернулся на землю. В дедовом доме до сих пор и жила тетка Егора. А брат дедов был грабором.
В переводе на современный язык “грабор” — землеустроитель или ландшафтный дизайнер. Грабор ходил с артелью таких же умельцев по барским усадьбам, выкапывал пруды и нагромождал посреди них островки, устраивал водопады на ручьях, выкорчевывал старые деревья и сажал новые, разбивал клумбы, насыпал “горы”. Грабора Плескачевского звали Ларькой, то есть — Илларионом.
Вообще граборы жили как-то наособицу. Они вроде и крестьянствовали, скот держали, но с весны до осени в деревне грабора нельзя было увидеть, хозяйством занимались его домочадцы. А сами главы семей возились все лето в поместье какой-нибудь барыни, задумавшей затмить соседа с его французским парком и разбить аглицкий или китай-ский сад с лабиринтами из кустов крыжовника, смородины, барбариса и малины, настроить беседок, оранжерей с заморскими цветами и птицами, пустить зеркальных карпов в пруды. Граборы никогда не чувствовали себя подневольными, бесправными работниками, — нет, это были мастера, знающие себе цену, даже до Указа 1861 года они составляли особый разряд крестьян, некую касту. Ларька Плескачевский был грамотей, в его доме водились книжки, даже стихи: Некрасова, Кольцова, Ершова. Жизнь и судьба грабора Ларьки слишком поздно заинтересовала Егора, дед Семен с бабой к тому времени умерли. Приходилось довольствоваться крохами: слухами, намеками, неясными вспышками в памяти у тетки и отца.
“Вот он здесь где-то ходил с артелью”, — кивал Егор на склоны, заросшие иван-чаем.
Тетка Варвара и отец мало что могли рассказать, в живых грабора Ларьку они не застали. По глухим сведениям, Ларька с новой властью почему-то не поладил и скрылся в лесах, и что было дальше с ним —ы неизвестно. Оставалось только гадать. Может, он влюбился в барыню, работая в каком-либо имении? А народ кинулся громить усадьбы… Как тут происходила революция? Или, допустим, стал анархистом.
И когда Егор с Алексом поднимались на Пирамиду и видели волны белохолмских лесов вдали, им казалось, что где-то в них Илларион Плескачевский и схимничал. Егор не оставлял надежд наткнуться на какие-либо следы своего предка.
И уже из армии (его забрали после второго курса Питерского университета, где он учился на географическом факультете по специальности картографии, и служить он начал топогеодезистом артиллерийского дивизиона) Егор написал, что тетка Варвара неожиданно обнаружила в каком-то заповедном углу дома книгу, выпущенную якобы в начале века. Возможно, находка принадлежала когда-то Иллариону. Правда, и дед Семен был грамотен, и дед Семен был сельским жителем; одно время он выписывал журнал “Пчеловодство”. Егор надеялся, что решить этот вопрос поможет осмотр книги: вдруг там есть какие-то пометки? Называлась она так: “Сады, или Искусство украшать сельские виды”. Егор просил тетку Варвару беречь находку и строил планы великих походов. А в это время артиллерия перемешивала с глиной, кровью и снегом сельские виды Ичкерии. О войне Егор писал скупо, сквозь зубы. Но Алекс его отлично понимал и боялся угодить туда же. Он служил под Свердловском, смотрел на горы Урала, ловил на посту ветер, задувавший как будто бы с той стороны… Егор ничего слышать не хотел о Сибири, Азии. В армии он окончательно понял, что такое Местность. Он писал, что рано или поздно Ахиллу надоедает гнаться за черепахой — этим старым, как луна, миром, и он садится на пороге своего дома, наливает в блюдце молока и осторожно опускает его в пыльную траву у крыльца. Весь мир — это Местность, и больше нечего искать. Черепаха приползла.
Но Ахилл пока воевал, вычерчивал маршруты на чеченских картах, мечтая о карте Местности, собственно КСР-63, так называлась она.
* * *
За КСР-63 Егор взялся давно, с той поры, когда они вдвоем с Алексом пришли на переезд к тетке (и та изумилась явлению картографов, вскипятила на электроплитке чаю, дала хлеба, сахара; переспевшей смородины они сами нарвали прямо возле кирпичной будки с плоской крышей, где еще росли желтые цветы на длинных ножках, “золотые шары”, и вечером, сдав дежурство сменщику, старику в железнодорожной засаленной форме и фуражке, повела их в деревню — “на постой”, как заметил Егор, воображавший себя офицером-топографом царских времен). С этого и началась история Местности. Точнее, история карты. По крайней мере, первое письменное упоминание Местности относится к двенадцатому веку, в грамоте князя Глинска, даровавшего пажити и рыбные озера по левому берегу Дан Апра, епископу Мануилу, греку.
Первым объектом карты КСР-63 и была Будка железнодорожного переезда, затем появился Теткин дом, С кленом и ульями, Колодец за железной дорогой. И другие объекты: узкая речка Лосинка, болото Татарское с остатками давней дороги — полусгнившими мостками, гора Муравьиная, Муравьиный родник, озеро Чичига, Заповедник (осинник за непролазными зарослями, полный грибов, — а все грибники проходили мимо), Треугольник (мыс при впадении Лосинки в Дан Апр), Крысиный холм (краснел к середине лета от дикой гвоздики — смолки клейкой и сначала назывался Красным, но кто-то однажды оговорился, так и пошло: Крысиный, тем более что на него вполне могла выходить водяная крыса, жившая в устье Лосинки, чтобы обозреть окрестности), Степи (заболоченные луга, коричневато-зеленые, легковейные от метелок тростника и осоки), Луга Мануила (пестрая палитра пьяного художника) и еще множество мест и объектов.
В те времена вместо карт еще выпускалось то, что сами картографы и географы уничижительно именовали “картоиды”. С 30-х годов в СССР были засекречены крупномасштабные карты, позже и среднемасштабные. Был установлен единый эталон секретности: искаженная (намеренно) карта СССР в масштабе в одном сантиметре — двадцать пять километров. Туристские схемы зияли львиными пастями пустот. Шпион, задумавший воспользоваться такой картой, должен был погибнуть голодной смертью, заблудиться в непролазном лесу, как Сусанин, утопнуть в кладовой солнца Пришвина. Эти времена позже с ностальгией вспоминал Егор Плескачевский. Ему по душе была эта пустотность карт, он чувствовал себя первооткрывателем и мог повторять вслед за Пржевальским, отправлявшимся от Кяхты на истоки Желтой реки: “В редких случаях, в особенности в наше время, доводится путешественнику стоять у порога столь обширной неведомой площади…” Появление первой карты двухкилометровки он возвестил, как корабельщик о смерти Пана, как Паникер о гибели Хорса. Они начали ее просматривать: Алекс с интересом, Егор — с отвращением. “Так вот что они от нас скрывали”, — бормотал Алекс, поправляя джон-ленноновские очки (тогда он еще не знал, что такие же носил анархический князь и молодой батько, задумавший создать крестьянский рай Гуляй-Поле). Хотя, конечно, по сравнению с картоидами советской эпохи эта карта была криком прозревшего слепца: “Вижу!” О чем Алекс и поспешил сказать Егору. Тот взглянул на него, как на предателя. “Но наша подробнее, — тут же заметил Буркотов, — и современнее”. Эта карта не отвечала действительности, она уже устарела; на ней были отмечены исчезнувшие деревни, несуществующие мосты, захваченные травами и кустами дороги. Сама природа была против шпионов.
КСР-63 была картой с масштабом 1:100 000, то есть в одном сантиметре — километр. Но и этот масштаб казался слишком тесным. Егор возражал против укрупнения масштаба, считая, что должны быть рамки; карта КСР-63 должна занимать не более листа обычного формата; в противном случае это уже будет не карта, а живопись — вроде многометровых китайских свитков, которые наворачивались на специальные палки. Алексу, наоборот, казалось, что КСР-63 нужен масштаб стены в комнате. Пусть будут видны детали. Например, Карлик (чахлый, но живучий дуб, закрученный фантастическим образом в сольный ключ, когда он хрипел в сильный ветер, они называли его Скрипичным) или камень на Муравьиной, Барсучий Городок и т. д. Егор называл это пещерной гигантоманией и впадением в детство. У картографии есть свои законы, и он их уже немного знает.
Общая площадь КСР-63 равнялась примерно 80 км2. Определение границ и принципов построения карты было нелегким и бурным. Если бы кто-то подслушал их споры у костра, то решил бы что здесь сошлись какие-то крупные новые землевладельцы или, наоборот, старые, вернувшиеся из эмиграции, то есть их потомки. Егор настаивал на гидрографическом принципе: за основу карты брать реки и границы проводить по ним же. Это будет каркасом КСР-63, его продольными “балками”, как говорили древние, потому что здесь все реки и ручьи текли в одном направлении — на север, к Дан Апру. А поперечными “балками” он предлагал считать линии. Это только на первый взгляд в природе нет никаких линий. Но простой опыт со стеклом, магнитом и железными опилками убеждает, что существуют: опилки вытягиваются в цепочки в направлении силовых линий. На местности тоже есть невидимые линии. Это водоразделы: выпуклости, “ребра” склонов, и углубления, где скаты сходятся. А еще есть мысль — тоже линия. Но мысль не моя и не твоя, а самой Местности. Она задает единый ритм. Короче, такая линия проходит сквозь точки наибольшего напряжения. Ты сечешь, Алекс?.. Буркотов не совсем понимал вдохновенного вервьщика и дозорщика, лобастого, рыжеволосого, нетерпеливо глядящего на него через костер. Он осторожно предположил, что одна поперечина — это, наверное, Дан Апр?.. Егор рассмеялся. Ежу понятно! А остальные? Алекс поинтересовался, много ли их еще? Две, не задумываясь, ответил Плескачевский. Буркотов размышлял. Егор над ним сжалился. Оказывается, одна линия связывала родники, а другая — высоты. Все предельно просто.
Конечно, КСР-63 была рукодельной картой; они чертили ее на основе административной карты, копируя по квадратам с увеличением, нанося основные элементы рельефа, а пустые места заполняли после полевых съемок без специальных приборов: дальномера, кипрегеля, мензулы и т. д. Дальномеры у них были телесные: руки и ноги. Так что и карта в каком-то смысле была телесна. Они вычислили среднюю длину шага — 75 см, установили длину указательного пальца, раскинутых рук. Указательный палец вытянутой руки, согнутый под прямым углом к ладони, был угломером: визируя на конец пальца и на сгиб, хрусталик глаза выстраивал угол, равный 10╟. Кроме того, измерять можно было и большие углы — сильно растянутой кистью, где расстояние от большого пальца до мизинца равно 22,5╟. Шаг и “пальцы веером” были их эталонами. Опытным путем они выяснили, на каком расстоянии видима надпись на футболке Егора “THE WHO” (50 м), на каком расстоянии надпись превращается в пятно (100 м), на каком расстоянии видна линия глаз (150 м), цвет: малиновая футболка, выгоревшие брезентовые штаны (300 м), на каком расстоянии его фигура превращается в тень, силуэт (500 м). Дальше ошибки определения расстояний достигали 50 процентов.
Они начинали рекогносцировку снимаемого участка: намечали точки и линии по дорогам, просекам, проводам. Точки — по различным ориентирам: деревьям, перекресткам, камням, обрывам. Ориентировали планшет — кусок картона с плотным листом бумаги и компасом, устанавливали масштаб шагов — пары шагов: 75 см + 75 см = 150 см, или 1,5 м. Затем они обходили участок по намеченным линиям. Точки поворота были станциями. Длину ходовой линии они измеряли не только шагами, но и следующим образом. Например, намеченной точкой был столб. Егор брал линейку, наводил ее на столб. Допустим, у него получалось 12 мм. Расстояние от глаз до линейки было равно 60 см, между глаз — 6 см. Получались два примерно равнобедренных треугольника. Из них составлялась пропорция. Определяемое расстояние равнялось 300 м. Средняя погрешность подобных измерений составляет 10 процентов определяемой величины. Ошибка в бумажных умствованиях в 1 мм оборачивается десятками метров на живой земле. Алекса это обстоятельство не особенно-то волновало. А Плескачевский свирепел. Всеми расчетами занимался исключительно он, Алекс был математическим тупицей; когда на уроках алгебры или геометрии учительница вызывала его к доске, по классу судорожными волнами прокатывались смешки, а у самого приговоренного к пытке начинали запотевать стекла очков. Алекс боялся цифр, за что и был прозван Егором Анцифером. Алекс и сам удивлялся, почему носит фамилию Буркотов, а не Анциферов, ведь говорят же, что имя — судьба. Цифрофобия — такая же неприятная вещь, как, допустим, боязнь закрытых пространств или, наоборот, открытых. Так что Алекс взирал на друга с почтением, как сухопутная крыса на яхтсмена, или лучше сказать — всегда стартующего в космос цифр и благополучно приземляющегося астронавта, — вот кто им был по правде, Егор, а вовсе не Алекс.
* * *
Уже учась в Питере, Егор решил, что, пожалуй, Анцифер и прав: масштаб КСР-63 можно увеличить даже и до размеров стены в комнате, сотворить такую грандиозную фреску. Ведь картография — это тоже искусство. Вот и Британское картографическое общество определяет картографию как искусство, а потом уже как науку и технологию изготовления карт и их изучение как научных документов и произведений искусства. Леонардо да Винчи, Дюрер приложили свою руку к картографии. В Эрмитаже есть карта СССР из уральских самоцветов. И в его приезд на летние каникулы они начали новый проект КСР-63 в масштабе 1:10000, то есть в сантиметре сто метров (Алекс был младше на год и в армию еще не угодил, работал грузчиком на базе учебных пособий). Егор привез старый высотомер Макарова. Он говорил, что была возможность разжиться и другими инструментами, но это ни к чему. Егор был полон новых идей.
“Карта никогда не является нейтральной!” — заявил он у костра на западном склоне Муравьиной. Свою новость он подкрепил именем американского картографа Джона Брайена Харли. Имена и идеи сыпались из него, как из рога изобилия. Алекс внимал ему с удивлением.
“Картографы никогда не были независимыми художниками, — продолжал Егор под треск дубовых запашистых сучьев (дым Муравьиной всегда был ароматен). — Политика, рынок, бюрократия, — говорил он, постукивая веточкой по ноге. — Стороны света — геополитика чистейшей… черт, грязнейшей воды! Восток придумали английские и французские ориенталисты, потому что плотно приступили к его захвату. Противоположность всегда притягательна и ждет покорения. С этой же целью они изобрели и Восточную Европу. Восток — это полное варварство, а Восточная Европа — полуварварство. Вроде полубеременности! Правда, кто ее оплодотворил, неясно, хан или мусью? А для нас Восток — это однозначно чайхана Насреддина, Синдбад и Махмуд-поджигай. Ну а для араба это место, где встает солнце, а запад — харб, мир войны… — Он заглянул в походную кружку, черную внутри от крепкой заварки и перевел глаза на Алекса. —- Кравчий! Чего ты ждешь? Я от вина промок, и мне уже не страшно пламя ада!” Бутылка “Изабеллы” с тихим вздохом выплюнула пробку, и к аромату дубовых сучьев примешался дух виноградной лозы. Алекс заметил, что, значит, неспроста они назвали восточную гору Пирамидой. И Егор предложил выпить за наитие.
“И ты знаешь, — продолжал Плескачевский, осушив кружку и закусывая поджаренным хлебом, — это, наверно, самое ценное в нашей карте. Подробности — это ерунда. Космический спутник └THE WHO“ на моей футболке может прочитать, если мы растянем ее на Пирамиде. Я у одного туриста, Малахова, видел карту-пятисотметровку доброминских лесов. Там отмечено все. Ну и что? В этой карте нет никакого духа, пятого измерения. А в картах древних он был. Хотя под рукой у них было меньше условных знаков, уж никак не триста пятьдесят да еще четыреста сокращенных пояснительных надписей, как у любого современного топографа. И они ничего не смыслили в генерализации. Но разглядываешь какую-нибудь простенькую схему шаманского путешествия и чувствуешь силу. Короче, нам надо делать ментальную карту. Карту внутреннего пространства”.
Это было что-то диковинное. Но американцы, оказывается, давно уже этим занимались, Егор снова сыпал именами постмодернистов-картографов. Алекс его не совсем понимал. Внутреннее пространство? Чье оно? Самих картографов или Местности? Егор, отпустивший волосы в Питере и похожий на семинариста, дьячка или анархиста, вещал, размахивая руками, что следует погрузиться в прапамять Местности, проникнуться ее временем, стать ее частью, и тогда ее пространство просто совпадет с их пространством. Он раздражался: “Анцифер! Здесь нет никаких цифр. Ты вообще читаешь книги? Или только смотришь телевизор?” Сам он глотал в Питере Юнга, Элиаде, Хайдеггера да вот географов-постмодернистов и запросто рассуждал уже не о каких-то географических линиях, а о мировой линии, космопространстве Ницше, цитируя славословия последнего Энгадену, месту, где немец мог не сдерживать слез, месту, без которого он вовсе отказывался жить, и восторгался его культом кочевника (здесь сердце Алекса екнуло) и манией вечного скольжения в образе некоего зверя моря, превозносил ослепительные пространства Заратустры (вот сокровенная карта Энгадена и тех мест, где бывал Ницше) и его ненависть к городу. Егор явно чувствовал себя каким-то пророком. Да что-то в нем и было такое. Слова улетали вместе с алыми искрами ввысь, волосы вспыхивали и не сгорали, лобастое лицо было красным; затертая замшевая куртка, впрочем, делала его похожим на траппера Дикого Запада, не хватало только ковбойской шляпы; он жестикулировал, словно дирижируя невидимым ансамблем, озирался, вслушиваясь, смотрел в небо. Да, да, он и был местным пророком. Теперь Алексу это совершенно ясно. Вряд ли Местность слышала более вдохновенного оратора.
Хотя, как знать… Ведь случайному человеку, заглянувшему сюда, и о Егоре ничего не будет известно.
* * *
Вообще случайный прохожий сочтет эти места довольно скучными, напрасными. Зарастающие поля, овраги, обожженный кирпич, железная спинка кровати, чугунок в траве на месте бывших деревень, жалкие рощицы, сырые мрачные леса, заваленные тушами упавших дерев, непроходимые джунгли серой и черной ольхи с красноватыми от железистой болотной сырости чешуйчатыми, как драконьи шеи, стволами. Перерытые кабанами и пробитые гибкими прутьями лозняка дороги. Мутные речки с топкими берегами в крапиве и хмызнике, носящие хмурые имена: Ржавец, Лосинка — или вон Свиная (правда, эта река уже вне границ КСР-63). Местность облачная, ясных дней в году не больше двадцати, остальное время дожди, туманы, пасмурность. Над болотами орды комаров. Там-сям чернеют гари. Топорщат сучья обугленные сады. Сиротливо торчат столбы без проводов, некоторые, впрочем, спилены по бетонное основание. Даже Алекс, человек тут не случайный, иногда вдруг видел все как есть…
Но Егор всегда видел по-другому.
В береговой топи, говорил он, был залог первозданности: там явно не ступала нога человека.
Овраги — создавали силу Местности: ее контрастность, обилие контактных линий, перепады высот.
Кабанов, перерывающих дороги, — он готов был поставить на довольствие в своем зеленом отряде. А также и панствующих бобров, подгрызающих опоры мостов, городящих плотины и затапливающих луга, ольховые джунгли.
Он славил это позиционное давление, или давление места, декламируя определяющие признаки явления как стихи: “Под влиянием позиционного давления легкоподвижные объекты мигрируют, /Менее подвижные меняются, /А неспособные к миграции, перемене деградируют и гибнут. /Туда им и дорога!”
На пожарищах его веселило обилие иван-чая.
А дырявые ведра, заржавелые скрепы, цепи и никому не нужные замки он называл артефактами минувшей цивилизации.
Даже редкая возможность наблюдать над Местностью звезды наводила его на ассоциацию с Озерной школой в Америке: Эмерсон предлагал демонстрировать звездное небо человечеству раз в сто лет. Зачем? Чтобы повысить его ставки. А облачность прибавляла Местности три яруса или три чина, как на иконостасе. И в первом чине шествовали облака слоистые и слоисто-кучевые (2 км). Во втором — высококучевые (2–6 км). В третьем — перистые (выше 6 км). Но летом, в июне или июле, после захода солнца в небе (если оно было ясным) проступали невесомые пеплумы уже высшего чина, столь прозрачные, что сквозь них можно было видеть первые звезды. Это были так называемые серебристые облака (100 км).
…Но кто знает, какие рапсоды и трубадуры жили, ходили здесь до них? Тот же грабор Ларька Плескачевский мог быть поэтом, да и был им. Правда, от его трудов ничего не уцелело, только остатки дряхлых аллей, едва отличимые от наступающего леса: Местно-стью овладевал другой грабор. На службе у него были все травы и деревья, а также звери и птицы; да и сами друзья: вервьщик, иконник быстрый — огненно-рыжий Егор и его круглолицый смуглый плотный помощник Алекс Анцифер, мирза: будучи математиче-ским дебилом, он выполнял функции писца, вел полевой дневник.
И, проснувшись утром в августовском тумане, затопившем все окрестности и Муравьиную гору по самую маковку, они быстро приходили в себя, несмотря на полночи разглагольствований и возлияний у костра, варили гречневую кашу, заправляли ее топленым маслом, окаменевшим в роднике, пили горчайший чай — Егор был любителем этого допинга, собирали палатку, укладывали рюкзаки и выступали в путь по сонным мокрым травам, осуществляя ночную идею скольжения по мировой линии… И двадцать минут они шагали с каким-то вдохновением. Но это был обычный энтузиазм начала пути. Вскоре он заканчивался. А Мировая линия напитывала кеды и штанины росой, опутывала ноги травами, цеплялась собаками, била жесткокрылыми слепнями в загривки. Иногда они действительно оскальзывались на траве или глине и чертыхались. Мировая линия в ответ процветала в высях синевой и шарахала солнцем. От пота промокали рубашки, рюкзаки оттягивали плечи.
“Все дело в рюкзаках, — бормотал Егор, — слишком много вещей, жратвы. Ницше в окрестностях Энгадена небось гулял с палочкой. А его Заратустра так и вовсе был легковейный, как пух. Нужно переходить на подножный корм”.
Но переходить на подножный корм было поздно. Подпольный комитет Зеленого Грабора захватывал поля, на которых когда-то росла колхозная картошка. А в колхозные времена они действительно иногда брали минимум: хлеб, соль, подсолнечное масло — и варили молодую картошку, делали поджарку из лука. Конечно, можно было и сейчас робинзонить, собирать грибы, ловить рыбу, но тогда у них не оставалось бы времени на КСР-63. Попутно они и грибы собирали, удили рыбу, но грибов могло и не быть, а рыбу Егор ненавидел, отравился однажды хеком — на всю жизнь. Ужение было у них камнем преткновения — рыбой преткновения, каменной. Алекс был запойный рыбак. Когда они приближались к воде, хотя бы слегка попахивающей рыбой, Алекс делался сам не свой, у него глаза становились как у сомнамбулы, по наблюдению Егора. Да, он любил запах рыбы, и мгновения, когда она трогала губами приманку, затем захватывала ее и топила поплавок — и вдруг возносилась в брызгах, судорожно билась, танцевала в воздухе, а потом трепетала в руке, были для него почти священными. Егор называл его рыбным мистагогом, и это Алексу нравилось больше, чем мирза. Ловить рыбу было интереснее, чем писать. Может, в предыдущей жизни он и был жрецом рыбы. А еще раньше — самой рыбой.
И кто откопал, точнее, выудил название Дан Апр — Дальняя Река? Алекс, Анцифер. Разумеется, это была не его выдумка, а скифов, так они называли реку в нижнем течении, но он наполнил это имя жизнью. Правда, Егор из двух переводов сразу выбрал Дальнюю Реку, а Буркотов колебался, ему нравился и второй вариант — Большая Вода. Но сейчас ясно, что первый лучше. У Егора было чутье поэта. Алекс, конечно, только мирза, писарь с налимьими усами и заросшими бобровой шерсткой щеками и подбородком. Пожалуй, в нем было что-то от бобра. На земле он был не столь поворотлив, а в воде кружился, как лохнесское чудовище, далеко нырял, плавал против течения, с небольшим всхлюпом входил в воду, прыгая с камня или обрыва, хотя был довольно плотен.
…И к обеду, когда они дотащились до Вороньего леса, Алекс уже точно знал, что Мировая линия проходит не здесь. Он сказал об этом Егору, бродившему по Южной опушке вокруг Двух Сосен и обрывающему черно-фиолетовую ежевику. “Не здесь? А где?” — машинально спросил Егор. “Севернее”, — ответил Алекс. Егор сразу догадался и отрицательно покачал головой. “Нет, Анцифер, она проходит всюду”. Но Алекс предпочитал философским абстракциям что-то зримое и конкретное, и он продолжал думать, что эта линия совпадает с Дан Апром. Вот там действительно можно скользить — хотя бы на байдарке. Егор с черными от ежевики губами, отвечал, что технические моменты здесь ни при чем… Впрочем, можно научиться вдохновенной ходьбе лун-гом-па, тибетских скороходов-почтальонов. Но и они перемещаются по каменистым тропам Тибета без всякой поклажи, ничего, кроме свитка или даже устного сообщения. Зато идут сутками, в трансе. “Как нам войти в транс? — спросил Алекс. — Вас этому не учат в Питере?.. Я слышал, есть какие-то грибы”. — “Анцифер, тебе что, не хватает ума? Чтобы делать КСР-63?”
Они двинулись дальше по глубокой черной дороге, осененной кронами дубов и лип, орешника. Вороний лес был стар, темен, угрюм и вместе с тем как-то причудлив благодаря изогнутым сучьям дубов, светлым прутьям бересклета, резным кронам кленов, плантациям ландышей, зарослям ежевики, малины, кустикам черники во мху и кривым дорогам, перегороженным там и сям упавшими стволами. И, глядя в спину товарищу, Алекс размышлял над сказанным и наконец признался, что ума-то у него, наверное, хватает, а вдохновения — нет. А Мировая линия, как он понял, существует для вдохновенных.
* * *
“Вообще, уже сама по себе карта древнее письменности. У эскимосов Северной Америки, микронезийцев Океании, например, не было письменности, а карты имелись. Так что, рисуя карту, уже входишь в слои прошлого. В этом уже что-то ритуальное. Карта — наша дверь. Куда она ведет? В протокарту — Местность, отмеченную различными знаками, можно их назвать протознаками. А протознаки должны сложиться в протослова? Дальше. Ты следишь за моей мыслью, Анцифер? Язык отражает сознание. Значит? Слова вводят в сознание, а протослова? Протослова и протознаки должны привести к источнику — протосознанию. К этому странному выводу, Анцифер, меня подтолкнуло одно интервью, дочки Бехтерева. Она, академик, между прочим, говорит о том, что раскрыть загадку сознания, исходя лишь из деятельности структур мозга, нельзя, что есть еще какие-то протоструктуры реальности. То есть фактически утверждает, что в природе есть источники сознания. Ну и я подумал сразу, почему бы не открыть их у нас, в КСР-63? Однажды наткнуться, как мы наткнулись на родник, давший номенклатуру нашей карты. Ведь Местность видит нас? Или это только кажется? И Муравьиная ждет. Банальный антропоморфизм? Или связь с протоструктурой реальности? Местностью? КСР-63? Не такой грандиозной, как Солярис. Все-таки Солярис был далеко, высоко. Тогда как на самом деле это где-то рядом. Вот среди берез, на холме, в иван-чае, под облаком, в ручье. Мне кажется, что мы должны попрактиковать одиночество, чтобы лучше расслышать не только речь органических масс, по Заболоцкому, но и пение косной материи — камней, глины, солнца. Успеешь ли ты весной, до армии? Попробуй. И фиксируй свои впечатления. А я отправлюсь летом. Сдается, нам с тобой повезло обрести эту Местность и затеять неслабый эксперимент. Не обращай внимания на некоторую смутность моих умозаключений и свои сомнения. Лучше обратись к арабам. У них Маджнун говорит, что кто-то удивлялся его страсти к Лейле, ведь в ней, дескать, нет ничего прекрасного: птичий рот, маленькие глазки и т. д. Маджнун над ними посмеялся и ответил, что это они жалкие слепцы, неспособные постичь истинную красоту Лейлы. А он ее видит. Надеюсь, этот восточный пример будет более понятен и убедителен для твоих татарских ушей, Алекс Анцифер”, — писал Егор из Питера.
Но весной выйти в одиночный поход Алекс не успел, его призвали в начале апреля. Плескачевского — осенью девяносто четвертого, за месяц до начала чеченской войны. И в августе, после практики в Новгороде, где он работал в качестве геодезиста в археологической экспедиции РАН, Егор сумел побывать в КСР-63. Отчет об этом походе Алекс уже читал урывками в армии: то в курилке, то в бытовой комнате. В новой реальности муштры, оплеух, скверной кормежки и бессонных ночей, дежурств по кухне послание Рыжего Егора было похоже на сообщение с космического корабля.
Коротко стриженный Алекс читал, беззвучно шевеля губами, и не мог совместить себя со всем тем, что скрывалось за номенклатурой “КСР-63”. Номенклатура расшифровывалась так: Край Святого Родника, следующая по счету земля в древнем перечне шестидесяти двух счастливых земель. В буквах и цифрах пульсировали шифровальные огни на Пирамиде, шелестел череп Муравьиной. Буквы прядали заячьими ушами косуль, пасущихся ранним октябрьским утром среди синих от инея трав. Чернели крылами ворона. Пикировали ласточками над обрывами Дан Апра. И краснели руинами церкви среди столетних лип и кленов Славажского Николы. И Белый лес над излучиной Лимны слепил сквозь них белизной.
Егор писал, что в путь он отправился с минимумом продуктов и вещей, рюкзак весил не больше десяти килограммов. Еще на подступах к Муравьиной он попал в ливень, чему обрадовался, как очистительному душу. Снял рюкзак, укутал его куском целлофана и стоял под дождем, мок вместе с деревьями, травами; а когда двинулся дальше, наткнулся на темно-рыжую косулю, щипавшую траву и не обращавшую на него внимания. Это его вдохновило. Правда, косуля, расслышав в шуме дождя шаги, пустилась прыжками наутек. Вместо палатки у Егора был целлофановый тент с приклеенными растяжками из шнурков и марлевый полог, так что он мог видеть ночь. Этот миг под дождем сразу сблизил его со всем сущим, как заявлял в письме Егор. Он и не думал, что начало похода будет таким удачным, хотя и не любитель сырости и всяких вод. Утром на конек его тента прилетели синицы, и он смотрел на них, слушал. У синиц прозрачные мелодичные голоса. Они всегда бодрят. В дождь обещают солнце, весну — в стужу. Но на этот раз их прогнозы не сбывались, дождь не прекратился ни утром, ни днем, и Егор вынужден был провести на Муравьиной еще ночь. Дождь немного утих лишь на следующее утро, и он наконец смог напиться горячего чая. С Муравьиной он оглядывал горизонты: нижний небесный чин нес воду. Холмы и рощи тонули в пелене и темно-синих космах дождей. Но Егор опять же нашел причину для радости: этот сырой и унылый вид вдруг показался ему старым, как страница летописи, где Нестор повествует о кривичах и радимичах. И, собрав эфемерный лагерь, он дождался бреши в стене воды и начал свое последнее путешествие.
Он побывал под Карлик-Дубом на высоком берегу ручья Городец; на холме, названном Арйана Вэджа, обширном, как темя глобуса, кружащемся в просторе среди рощ, туч и выгнутых спин со щетиной Вепрей; перешел Лимну и двинулся по Линии руин (так они в конце концов ее назвали, верхнюю границу, наткнувшись на фундамент и аллею в одном месте и на полуразрушенную церковь в Славажском Николе). Название предложил Егор, его вдруг осенило. А Славажский Никола — название более позднее, его открыл уже Алекс, став владельцем топографической карты области 1876 года, а в те времена это высокое место они называли Красным Коршуном, заметив в первый приход туда эту редкую птицу, сидящую на старой вишне.
Славажский Никола — необычное место, Егор провел там три дня над глубокой долиной, в одичавших садах, не в силах почему-то сразу уйти. “Я чувствовал, — писал он, — как меня напитывают токи прошлого. В аллеях я подозревал руку и мысль моего деда. Под дождем там носились дрозды, сойки. Это поистине птичье место. А ночью из долины поднимаются кабаны, неумолимые, как гунны, рыть жирную землю, жрать падалицу. Но этот Третий Рим давно пал. И я, потомок разрушителей, сидел там, палил костер из старых вишен, — хорошо горят. Мне по душе запустение! Я присягаю новому царю, Зеленому Грабору. Присягни и ты, Анцифер. Он все устраивает там лучшим образом. И у него уже служат паны бобры, вепри, лоси, вороны и прочие. А тоска по цивилизации барских усадеб — от нее легко избавиться, почитав Хлебникова (не Бунина!). Но под рукой, как ты догадываешься, у меня не было ничего. Мы же раз и навсегда условились свести к минимуму все, что искажает дух КСР-63: транзистор, книжки. И по этой причине тоска все-таки меня одолевала. Граборские гены? Да, мне очень хотелось бы оказаться подмастерьем у деда Иллариона и в этом качестве проснуться вдруг в селе (как оно называлось? даже у отца с теткой не могу выяснить, по деревенским меркам, это уже далекое село) и увидеть, как все здесь было. Но больше всего, признаюсь, мне хотелось бы встретить одну женщину, молодую женщину. На второй дождливый вечер там, под березами, на Ладони (ты помнишь это ровное местечко прямо над долиной) я услышал ее голос. Высокий сильный голос, поющий в кронах аллеи. Начались глюки? Возможно. Но говорят, что всякое сильное место имеет свой голос. Голос любого ландшафта — голоса преобладающих там птиц. Преобладающим голосом того места был почему-то печальный и высокий женский, вот и все, что я могу заметить. Явилось ли это звуковой проекцией каких-то моих помыслов? Жаль, что тебя не было рядом, чтобы точно ответить на этот вопрос. Я не мог уйти оттуда. Ветер трепал мой тент на Ладони, сквозь меня проносились сны — стаи снов. Не собираюсь навязывать тебе ни одного, ведь сон еще никогда и никому не удалось передать, ни величайшим литераторам, ни художникам, ни философам, ни визионерам, в лучшем случае они предлагали перья сна, чешуинки и какие-то размытые пятна (и меня это радует). Из-за долины и леса накатывали все новые тучи. Однажды я проснулся ночью и вдруг заметил багровый огонь в дальнем конце долины. Подумал, что померещилось, повернулся на другой бок. Проснувшись в очередной раз, поискал глазами и снова увидел этот огонь. Целлофан, залитый дождем, все искажал, и я высунулся наружу. Это была багровая звезда. Низко она висела над долиной. И в тот же миг послышался заунывный гнусавый крик. Коршун, это он где-то летал над долиной. И небеса снова сомкнулись, посыпался дождь.
А помнишь, как там было осенью? Помнишь, разноцветье кленов, желтизну лип? Яблоки, и некоторые даже сочны и ничего на вкус. Лиловая листва черных рябин. Прозрачный воздух, синева. Рдяной шиповник вокруг кирпичных стен, пустых окон. Возможно, это и не церковные руины, а остатки барского дома или школы. Все-таки подозрительно низко это здание стояло. И к нему ведет глубокая черная дорога в кленах и липах, судя по этой глубине, очень старая. Неплохой вид из окон — на долину, лес.
В этот раз я пробрался туда сквозь шиповник и гигантские лопухи по битым кирпичам, глянул в пустой проем: тут-то и случилась еще одна странность. Я вдруг поймал чей-то взгляд. Вдруг увидел все чужими глазами. Ничего себе ощущение. И мне показалось, что сейчас я увижу и эту девушку, она пройдет через сад в белом платье. Но ничего не увидел, только нашел на кирпичах белый вьюн. Простое совпадение, я это отлично понимаю, дружище Анцифер. Но если бы ты читал Юнга, то не стал бы ухмыляться. Он такие моменты называл синхронизацией и считал их знаками подлинности наших догадок о неслучайности совпадений. Ха! Как я завернул?
Ладно, представляю тебя читающим в казарме все это. Пора пока остановиться”.
* * *
В следующем письме он продолжил отчет о путешествии. Как ни трудно ему было расстаться с тем, что приоткрылось в Славаже, Егор ушел оттуда.
“А ее голос? — спросишь ты, — писал питерский студент-картограф. — И я тебе вот что отвечу. Голос остался там, в одичавшем парке над долиной, среди руин и зарослей шиповника, крапивы, с иволгами и скворцами. Но по ночам — нет, я помню обещание, не беспокойся, — мне стала сниться музыка, по-моему, виолончельная. Я даже могу воспроизвести этот мотив, насвистеть. Теперь я рыщу по питерским магазинам, слушаю Ростроповича, └Аквариум“, у них Гаккель пилил на виолончели. Пока поиски ничем не увенчались. Но не буду забегать вперед.
Я вернулся в Вепри, спустился к Лимне, оттуда вошел в Белый лес, разбил лагерь на старом месте, на излучине. Дождь прекратился вроде бы, и я запалил костер. Как вдруг смотрю: идет парочка, опрятный и упитанный лис с пышным хвостом, а за ним облезлая лисица, тусклая и унылая. Они прошли буквально в пятнадцати шагах и не обратили внимания ни на меня, ни на костер. Скрылись в траве, но неожиданно лис вернулся, взошел на пригорок, повел носом туда-сюда, зевнул, неторопливо поссал на пенек и побежал догонять подругу. Эх, жалко, что я не дядюшка Римус. Но что значит одиночный поход?! Звери даже на костер не реагируют. Конечно, вдвоем веселей. Но не обижайся, а один видишь больше. Я теперь начинаю понимать пустынников. └Ты пустыня-мать пустыня! высота и глубота!..“ Дальше не помню. А еще есть стих о царевиче Иосафе и прекрасной пустыни. Иосаф — наш вариант Будды. Он говорит, что хочет служить ей, а она пугает его трудностями, мол, есть-воскушать — гнилая колода, испивать — болотная водица, и не с кем словом перемолвиться. Иосаф свои аргументы: с деревьями можно думу думать, а с листьями пускаться в рассуждения, и вообще колода ему как мед. Ну да, ведь там может быть улей? В Белом лесу всегда какие-то подобные мысли мелькают. Просветление, однако! Или затемнение? Блажь? К чему может привести одиночество в лесу, на холмах? Какая такая истина открывается пустыннику, воспитанному в духе атеизма?
Спал я там под березами и слушал во сне виолончель, бесплатно, не Ростропович, конечно, но… Кто же? Вопрос. Исполнитель остается безымянным.
Утром по дороге, где всегда можно найти перья канюков, пустельги и ястреба, пересек Белый лес, остановился на краю поля, пестрого от ромашки и люпина. Старая Лимна! Как будто возвращаешься домой.
День был светлый и бурный, как зелено-лазурное море: ветер, дождь, солнце. Налетит дождь, выглянет солнце, гремят сияющие щиты дубов, березы как соляные столпы, и словно в каждой заключена любопытная баба, сверкают струи, воздух белесо-серебрист, вздувается парусом. И в центре этого моря плавала, как остров, Старая Лимна с пятью или шестью ивами над заболоченным прудом, с садами, обгорелыми кирпичами в травах, обрушившимся колодцем. Да, плавность, с какой увалы в густых травах понижаются к речке, еще ждет руки настоящего живописца. И наклоненная береза, стоящая посреди, и курганы, и самый дух древнего селища, и уходящие во все стороны поля. Можем ли мы, Лешка, передать это на нашей карте? А темный звук виолончели? Или голос над долиной? Крик коршуна? Синхронность моих мыслей о барышне и вид белого вьюна на кирпичах?
Ладно, сворачиваю риторику. Я еще должен описать прозрение на Пирамиде. Надеюсь сделать это в следующем письме”.
Но перед тем, как выйти на Пирамиду, Егор прошел вдоль Лимны полями, побывал на Вересковой пустоши, открытом месте, заросшем обильно вереском; спустился к Дан Апру, где рыбачили на песчаных косах цапли с царственно изогнутыми шеями в серых нарядах с черным подбоем и, опережая воду в несколько раз, носились неутомимые зимородки и кулики-перевозчики. В этот раз он хотел обойти всю Местность. Рюкзак его был легок. Но голод все-таки донимал нового пустынника, и он сетовал на дождливое лето, не давшее урожая грибов, и заваривал шиповник, зверобой, чабрец, чтобы поднабраться соков, собирал ежевику, переспевшую смородину, яблоки. Никаких консервов он с собой не взял, только сухари, сушки, заварку и концентраты супов.
“Хотел бы я отыскать колоду с медом! — восклицал в третьем письме-отчете пустынник, сидящий посреди бетонных ульев северной столицы. — Но мне попадались только колоды с трухой и муравьями да в одном месте, на Паучьих утесах, — скелет зайца. На пушечные удары рыбьих хвостов я не обращал внимания. Точнее, я их предупреждал, рыб, что через два года вернется их лучший друг Анцифер, и тогда они попляшут на его фирменной сковородке. Ну а пока они могут плескаться. Над Паучьими утесами нет-нет и пролетал лейтенант Тетеревятников в своем мундире с поперечными полосами. Я думаю, зайчишка — его └рук“ дело, длинных, желтых, голых и цепких. Там его вотчина.
Ночью я проснулся и понял, что погода переменилась. Сначала мне показалось, что моя стеклянная призма стоит в незнакомом девственном лесу, где-нибудь в Бразилии. Но это был берег Дан Апра, его корявые дубки, осины. Просто все окутывал и преображал, как водится, туман. Было тихо, Алекс, так, что я слышал, как падают капли с ив в воду, хотя спал на обычном месте, в ста метрах от реки, в Дубках. И мне показалось, что я слышу даже движение реки. Крикнула птица: └Вав!“ Выпь, конечно, но меня просквозило: Семаргл. Сначала я подумал о крылатой священной собаке, а потом уже о цапле. И первый миг был таким же подлинным, как и второй. Впрочем, я ничего не взвешивал. Я поймал веяние из какого-то зазора и почувствовал вкус, затхлый вкус примитивных представлений. Прошлое на самом деле ближе, чем мы думаем. Оно никуда не исчезает, оно — в нас. Но и в пространстве. Например, кроме полезных ископаемых, ну, там, мергеля или гравия, из которого и насыпаны лапой ледника все наши с тобой горы, в Местности существуют залежи прошлого. Назови это метафорой, натяжкой, чем угодно. Но я точно знаю, что так тебя нигде не просквозит временем Семаргла, как здесь. Сходи в музей, почитай книжку академика Рыбакова или этнографа Афанасьева, даже посмотри какой-нибудь псевдоязыческий фильмец, — и все это будет лишь отражением, умствованием о прошлом. А в Местности прошлое — вот.
Местность — заповедник языческих гор.
Разыскивая свою музыку, я наткнулся на одну вещь Шнитке (надеюсь, ты уже освоился с тем фактом, что старый рок-н-роллщик углубился на чужую территорию), Вторая симфония “Св. Флориан”, так назывался монастырь, где служил органистом еще один классик — Брукнер, ему посвящена симфония. Ну, симфония космическая даже по времени звучания — около часа. Но и по существу. И там есть интересные партии хора: как будто перекличка с гор, окутанных вязким туманом (Шнитке не стеснялся использовать синтезатор). Когда я, вернувшись на болота Невы, услышал эти хоры, сразу вспомнил туманную ночь и утро нашей Местности. Хотя, должен сказать, перекликались наши горы не на латыни, как у Шнитке. Но это не так важно! У Шнитке даже и не разберешь, что за язык, скорее это какое-то космическое эсперанто, перекличка обитаемых миров… Но, кажется, Алекс, я сам увлекся умствованием. Ты приедешь и сможешь все испытать на себе.
И все-таки я дорасскажу, чтобы тебе там вольнее дышалось. Хотя, знаешь, я даже не уверен, что сам рассказываю. Время от времени у меня возникает впечатление, что кто-то говорит вместо меня. (Да не думай, я в своем уме, голодные галлюцинации побеждены скромной, но вполне сытной студенческой жрачкой.) Но я хочу спросить: у тебя никогда, что ли, не возникало такой мысли, что кто-то в нас говорит? Какая-то речь? Естественно, без нас она существовать не может, как не может летать птица без воздуха. Но в то же время она и независима, потому что порой сама говорит. Я иногда слышу, как она балакает обо мне: и вот, мол, рыжий и худой Егор уже не мог заснуть, дрожа в тумане, он поссал, развел огонь, напился чая, догрыз последний сухарь и т. д.
А так оно и было. Спать я уже не хотел. Собрал “стеклянный” домик, погрел у костерка руки и пошел. Мне надо было попасть до восхода на Пирамиду. Так я решил. Или скорее оно само решилось.
И в молочных сумерках я топал по Красной дороге, вспугнул жаворонка, он ввинтился в небо, поработал на высоте отчаянно крыльями, так что уже казался многокрылым, — и, не издав ни звука, спикировал в траву, то ли холодом, а может, восторгом свело бедняге Франциску рот. А по обочине дороги тянулись молчаливые следы брата Волка, как обычно, слева. Несмотря на ходьбу под рюкзаком, я все-таки порядком продрог, куртка и штаны намокли от трав и листьев, и мне уже идея этого утреннего марш-броска представлялась вполне дурацкой, лежал бы себе в спальнике под целлофаном, фантазируя о Семаргле, Мокоши, Рожаницах, ну, ты знаешь весь пантеон.
Шел я, шел, как в лаптях — в сапогах с налипшей глиной, и видел уже впереди в Ольшаных воротах гору, пасмурную, безликую, серую в зарослях отцветшего иван-чая. Как вдруг откуда-то из-за ярцевских лесов воздух разрезала просека, и по ней помчался первый скорый и ударил в железную макушку горы, рассыпался грудой злата. Не оглядываясь, я ускорил шаг.
А многокрылый Франциск уже занял воздушную кафедру и читал проповедь о брате Солнце. Ты помнишь ее?
Когда я вступил в Ольшаные ворота, гора наполовину утопала в металлоломе солнечных поездов.
Серые клочья кипрейного пуха порозовели, как пена. Будь на моем месте поэт-романтик или даже символист Белый, он навернул бы эллинских ассоциаций и аллюзий. Каюсь, и в моем возбужденном мозгу пронеслась мысль о переименовании Пирамиды в Киприду. Но я отбросил это последнее искушение романтизма и, постояв немного в Воротах, — все-таки надо отдать должное Зеленому Грабору, эту гору на востоке Местности он соорудил вдохновенно, и не зря мы считаем ее столичной, — поглазев на нее, на ее склоны и зеленые купола, направился прямо к ней. Не то чтобы направился, зашагал, а заскользил, Алекс. И Мировая линия сияла у меня в мозгах, искрилась, как дуга троллейбуса, как провода Невского проспекта на заре и шпиль Исаакия.
Я боялся растерять то чувство, которое просквозило меня на реке. В этом состоянии я надеялся обозреть всю Местность и увидеть настоящую ее карту.
И увидел.
И услышал.
Алекс, знаешь, что я скажу? Ее невозможно нанести на бумагу. Зря мы столько лет маялись.
Я понял, что вся наша затея с картой обречена на провал.
Анцифер! Я уже жалею о выбранной специальности и подумываю подать заявление. Лучше бы я занялся музыкой. Философ Николай Лосский говорит, что именно музыка может передать внутреннюю жизнь стихий, кристаллов и пылинок, растений, ручьев, даже и звезд. А мне всегда этого и хотелось. Любимым моим поэтом был Тит Лукреций Кар. Музыка может быть бесчеловечной. Да, попытайся поэт дать голос камня, что у него выйдет? А музыка может звучать камнем. Хор камней в Иудейской пустыни. Или голос нашего камня на Муравьиной. Ну а Пирамида и сама поет, гудит в трубу триангуляционного знака. Правда, ей помогает ветер. И я переставляю пальцы, как Армстронг! Ха-ха. У меня голова полна мелодий, начиная с той, виолончельной. Есть мелодия Старой Лимны: что-то вроде колыбельной, под бряцанье артефактов: ржавых замков, цепей, кос. Есть ария Мары, знойного духа полуденных полей, тоже заунывная, как колыбельная. Но это, пожалуй, колыбельная смерти.
Алекс! Я, как пчелиный пастух, объят роем мелодий. Огненные пчелы строят соты в моих висках. Если ты в наряде по кухне чистишь картошку на всю дивизию, положи нож. Восприми мою речь с солдатским спокойствием. В этом походе я просек свое заблуждение. Никакие карты, буссоли, циркули и теодолиты мне не нужны. Виолончель, саксофон, барабан, колокол! Электрогитары. Я решил написать (Брукнер тоже начал сочинять поздно, вообще в сорок лет. А мне в два раза меньше) звуковую карту КСР-63.
Солнечный вопль жаворонка, лай туманной собаки, ветер Вороньего леса и тишина Белого, вихрь над потоком Дан Апра, мощное звучание арийского простора в Айране Вэджа, хор…
Я этот хор слышал на горе, на заре августовского дня одна тысяча девятьсот девяносто четвертого года. Мне кажется, я был в уме, хотя и не уверен, что именно в своем. Возможно, это был ум волхва в волчьей шкуре или грабора Ларьки Плескачевского. Я вдруг понял, что между ними есть какая-то связь. Между ними и мной тоже.
Что дальше?
Бросить картографию, найти музыкантов и все записать. Алекс! Я вернулся из этого путешествия, как блуждающий родник Вепрей. У меня от холода стучат зубы. А виски прожигают пчелы. Я уже перестаю быть человеком, меня скрючивает, как нашего Карлик-Дуба. А ведь смотри, неспроста он там оказался! И никто предположить не мог, чем обернется вся эта картография.
Будь спокоен, татарин, ведь все уже готово, все, от начальных звуков завывающего ветра и тявканья лисиц до скрипа ржавых петель и голосов стеклянных дудочек в финале. Но закончить я хочу деловитым криком Паникера-вальдшнепа, помнишь его вечную весть в клюве, как только солнце сядет и наступают сумерки: └Хорс, Хорс умер“? Он это сообщает с невозмутимостью почтового работника, штемпелюющего конверты. И за сим следует пауза, символизирующая ночь, и — солнечный саксофон. Трубопроводчики Зеленого Грабора живы! У каждого из них есть своя Местность, где они до поры сидят в засаде. И в наличии у них не квазирелигия, а все сущее и анархизм”.
…Теперь эти письма как будто вплелись в самый воздух Местности, обернулись листвой осин, и речными травами, и потоками родниковых ручьев и речушек. И Алекс, бывая там, всегда их слышит и думает, что эти письма Егор не предполагал включать в свою грандиозную звуковую фреску-карту КСР-63. Но некий другой режиссер-композитор распорядился именно так.
* * *
Местность все же обладала магнетической притягательностью. Кто знает, почему некоторые пейзажи, какой-нибудь поворот реки, плавный спуск, силуэт холма и полуденная тень лесной опушки, так нравятся? Инфразвук моря вызывал ужас у моряков, и те оставляли свой корабль. Почему бы не существовать инфразвуку, вызывающему противоположное чувство? Ученые говорят о звучащих геополях. О том, что колебания атмосферного электрического и геомагнитного полей совпадают с ритмами мозга.
Правда, радостной песнью звучание полей КСР-63 не назовешь. То ли оттого, что слушателю — Алексу Буркотову — известно прошлое, и оно вносит печаль, то ли таков лад этих полей. Хотя временами там и накатывала волна радости, почти эйфории, ничем не подготовленной и не объяснимой. Она вдруг ударяла ранним утром в миг пробуждения или при взгляде, брошенном на дальний склон с цветущей среди чахлых прошлогодних трав дикой яблоней; или нагоняла на тропинке к ручью, проносилась над головой ветром, плеща листвой орешника, осыпалась сверкающим инеем с октябрьского куста калины или падала шатром лучей из-за облака на оставленную стоянку. Алекс подозревал, что примерно об этом и толковал Егор. Эту волну он и хотел оседлать и, возможно, ее и называл Мировой линией. И, наверное, в последнем путешествии ему и удалось это сделать… Но у Алекса ничего не получалось. Он был тяжелее Егора во всех смыслах: физически и метафизически. Он даже подумывал об экспериментах со стимуляторами, прочитал Уотса. Но что-то все это его не вдохновляло.
Картографией он уже, конечно, не занимался. Карта существовала, она лежала к юго-востоку от Глинска на Московской возвышенности со всеми своими горизонталями, водоразделами, уклонами, высотами, лесными массивами, нитями ручьев и речек, кубками родников, разломами оврагов, болотами, зверьем и полезными ископаемыми. И три яруса облаков отбрасывали на нее тени, а из глубины ее лесов доносились голоса птиц, и Дан Апр, Дальняя Река, катил воды вдоль северной границы.
И Алекс часто там бывал; да, в общем, он проводил там все свободное время, чувствуя себя смотрителем, а иногда — Гильгамешем, разыскивающим среди теней прошлого на тропинках Вороньего леса Энкиду. Единственное, что он продолжал делать по привычке, — это вести записи, то есть исполнять исправно обязанности мирзы, писца. В его облике действительно было что-то татарское, над этим всегда подтрунивал Егор; что ж, и сам Алекс не отказался бы от толики золотоордынской крови, это помогало как-то увидеть все немного иначе. И, возможно, голос крови и приводил его на Муравьиную гору над Татарским болотом, в котором, по легенде, утонул Батыев отряд.
Писцовой книгой своей Алекс не дорожил, это были обрывочные заметки, ничего особенного, никакой поэзии, — к чему соперничать с оригиналом? Стоит вернуться на Муравьиную гору или в Белый лес, и речь опутает тебя травами и запахами, зазвучит речной струной, зашипит иглами сосен. Не нужно никаких карт! Ведь неспроста же говорил их с Егором кумир, моряк и таможенный чиновник под старость, что настоящие места не наносят на карты.
Но события приняли неожиданный оборот.
* * *
Велосипед не к чему было прислонить. Алекс подумал, что таранить китобойные шхуны все-таки как-то проще. Он не Егор Плескачевский. Тот был наполнен речью. Алекс косноязычен. Он даже не знал, как начать, здороваться ли, например? Желать им и дальше здравствовать казалось ему нелепым. И вообще все было как-то не так гладко и ладно, как хотелось бы, как представлялось и как это бывало у других, хотя бы у того же Морского Пастуха. Нелепо катить ободранный велосипед с прикрученным стальной проволокой багажником, на котором лежит выбеленный солнцем и дождями рюкзак; нелепо выглядит и сам он: в кедах и брезентовых белесых штанах с заплатой, в дырочках от угольков, в выцветшей потрепанной панаме, с бородой и в круглых очках. Егерь Зеленого Грабора. Сейчас он от него будет говорить. От этого имени.
Желтая “Тойота” ревела голосом Бабкиной, потом вдруг сипло, задавленно запела о батяне комбате. На Алекса никто не обращал внимания. Алекс с отчаянием понимал, что речь не приходит к нему. Да и как бы она звучала здесь? Сквозь пьяный гомон и звон, крики чаек и вопли брутальных народных певиц и певцов?
Существовала ли на свете речь, которая могла бы смыть это застолье? Алекс уже знал, что дело проиграно. Но и Морской Пастух это знал, — что не мешало ему таранить китобоев.
— Могу я с кем-то поговорить? — громко сказал Алекс, останавливаясь в двух шагах от стола и озирая жующие раскрасневшиеся лица. — По поводу разработок.
“Каких разработок?” — “Чего надо?” — “Да… разборки…” — “Рыбак?” — “Рыбак с претензиями?!” — “Что? Что такое?”
Алекс повысил голос.
— Я по поводу гор. Вот гору срыли!
“Ну, срыли и еще сроем! А что такое?” — “Чего ему?” — “Дайте ему рыбы, а то жена не поверит”. — “Э-э, много желающих на халяву… Не мешай!” — “Да налейте рыбачку!” — “Не горюй, борода! Купишь в магазине хека. Бабы все равно не разбираются”.
Алексу действительно поднесли полный пластмассовый стаканчик.
Это был какой-то цирк, где-то что-то подобное Алекс уже видел, в каком-то кино. Чья-то история повторялась. Он отстранился от руки подносящей и сказал наперекор всему: гаму, здравому смыслу, наперекор этой неподатливой и разноголосой, какой-то разноуровневой, разъединенной реальности, — целые слои ее, как воды глубокого озера с подземными источниками, сверху теплые, снизу ледяные, казались изолированными друг от друга:
— Кто тут представитель добывающей компании?
Но ему ответили смехом, улюлюканьем.
“Нет здесь таковых! А только каковые отдыхают! Не мешай, мил человек, вали дальше!” — “А ты не кубинский партизан? Или из ООО └Магмы“? На торгах надо было шелестеть мозгами, так и передай”. — “А жене-э ска-а-жи, пусть не печа-а-лица-а…”
“Виновата ли я? Виновата ли я?” — заверещала “Тойота”, кто-то заухал, девицы в купальниках взвизгнули, хмельной мужик с крепкой лысиной и блестящим валуном живота пошел отплясывать, за ним пустились и девицы. Перед самым носом Алекса вновь всплыл стаканчик, и немного водки пролилось на усы, он отступил. “На, на, выпей”. Плохой был из него Озерно-Горный Пастух. Егор уж нашел, что бы сказать им.
Но речь оставила Алекса.
Глава третья
— Птича, — прошипел Кир, — одевайся, сюда кто-то ползет.
Маня, как обычно, в одной разноцветной повязке на голове медитировала на вершине горы. Оглянувшись на Кира, она посмотрела туда же, куда и он. Снова облом! Нигде нет спасения от человеков. Только они найдут клевое местечко, сразу кто-нибудь является, кантрушники, урелы. Остановились на озере Пяти Рупий, — и нет ни рупий, ни озера. Наткнулись на эту центровую горку с соснами, — и уже кто-то прется.
Голой Мане Кир забросил на вышку джинсы и рубашку, обернулся. Человек скрылся с головой в иван-чае, только малиновые шапки, качаясь, его и выдавали. Кир посмотрел, где лежит его топорик… Наконец к лагерю вышел круглолицый невысокий, коротко стриженный человек в штанах “милитари” и такой же футболке. Отдуваясь, он вытащил носовой платок из кармана, отер щеки, внимательно оглядел лагерь, задержал взгляд на вышке, не здороваясь, спросил, давно ли они здесь. Кир ответил, что со вчерашнего дня; подумал и в свою очередь спросил: “А что?” Кругленький мужик молчал, озираясь. Потом спросил, видна ли отсюда дорога внизу. “Нет, не видна”, — сказал Кир. Мужик кивнул. “И никто здесь не проезжал?” — “Ну, дорога-то не видна”, — напомнил Кир. “Ясно, — сказал мужик. — А вы че, грибы собираете?” — “А вы?” — спросил Кир. “А мы — сведения, — сказал мужик. — Значит, никто здесь не проезжал?” Кир засмеялся. Мужик вдруг тоже улыбнулся во все смуглое потное лицо и, кивнув на прощание, пошел вниз.
“Кого-то ищут?” — спросила с вышки Маня, когда мужик исчез в иван-чае. “Ну, вот что ты делаешь?!” — накинулся на нее Кир. “Трузера снимаю, — удивленно ответила Маня. — А что?” — “Можно немного и потерпеть”. — “Мне жарко, — сказала Маня, стаскивая джинсы. — Чего ради я буду париться”. — “Здесь не море, — сказал Кир. — Места дикие”. — “Ну я бы не сказала, — ответила Маня. — Это просто по Майку: сидя на белой полосе… Я думала, он спросит, как пройти в библиотеку, этот кругляш-мэн”. — “Черт, может, он знает, где тут вода”, — спохватился Кир.
Слышно было, как заработал мотор под горой, хлопнула дверца и тихий рокочущий звук начал отдаляться.
Маня сняла рубашку, устраиваясь на спальнике, накинутом на жерди, в позе лотоса.
“А я врубилась, — вдруг воскликнула она, — кого они ищут!” — “Кого?” — устало спросил Кир. “Да Уайта!”
Кир хмыкнул, пожал плечами.
“А кого же еще?” — спросила Маня. “Ну, мало ли”, — протянул Кир. “Его, его, — убежденно сказала Маня, — этого стремного фазера”. — “Да черт с ним!.. Птича, я изнываю от жажды и сейчас выпью весь чай”. — “Ты не посмеешь это сделать”. — “А вот посмею!.. И мы свалим отсюда”. — “Кир! Не будь таким кайфоломщиком!” — “Буду, майн генерал”. — “Кир! Это измена! Прекрати!” — “Ха-ха-ха! Да, такой я гопник и фашист”. — С этими словами Кир взял черный котелок и приник к нему. Разгневанная Маня тяжело соскочила с помоста и кинулась к палатке. Кир тут же поставил котелок и успел защититься от затрещины. Маня размахнулась опять, но Кир поднялся ей навстречу, крепко обхватил ее. “У тебя не голубиная лапка! Хоть ты и Птича”.
Маня потребовала, чтобы он отпустил ее, но Кир только крепче стиснул объятия.
“Абе найн! Не дам калечить себя. Меня. Знаю я ваш хваленый пацифизм! Коммандо цурюк!” — “Кир! Больно же!” — “А мне?”
Он прижал Маню к сосновой коре, нагнулся и схватил ртом прыгающий пылающий сосок. Маня еще раз попыталась его оттолкнуть, но у нее ничего не вышло, Кир вцепился в сосновый ствол. Маня обмякла. “Дас ист шёон… — хрипло зашептал Кир, переводя дух, — дас ист шёон…”
* * *
Каменный Клюв видел внизу привычную зеленую кипень, и малиновые разводы, и пятна, и ржавый штырь, на котором не раз отдыхал, чистил перья своего поношенного, но еще прочного иссиня-черного наряда. Хотел он и в этот раз туда опуститься. Но что-то было не так. Он заложил круг, поплыл над горой, разглядывая странное гнездо на ржавой верхушке… кострище… крошечный домик… и два сливающихся тела.
Каменный Клюв сделал еще один круг, поворачивая в разные стороны голову с серокаменным клювом, хотел было прокричать свое: “Кро! Кро!”, но не стал, полетел дальше, храня молчание. И только перья в правом крыле звучно поскрипывали. Внизу зеленела пучина лесов, пестрели поля цветами, с холма глядели узкие лики берез.
* * *
Округлая гора, сплошь заросшая иван-чаем, в шапке молодых сосен осталась позади. Мягкая полевая дорога среди тысячелистника и крошечных березок уводила дальше. Джип покачивался, как на волнах. Иногда в багажнике звякало, и коротко стриженный круглолицый с тяжким вздохом замечал: “Еще пробило сколько-то склянок на судне”. После проводов в отпуск на заводе ему было не по себе. Но когда-то в юности он занимался спортивным ориентированием и поэтому сейчас вынужден был сидеть рядом с водителем, держа карту на коленях и водя по ней грязным ногтем. Просьбы его и намеки оставались без внимания. Крепыш водитель — он же и капитан этого средства передвижения — был непоколебим.
— А если это уход? — нарушил молчание густобровый толстяк, развалившийся на заднем сиденье.
— Типа Льва Толстого? — переспросил светловолосый крепыш, не отрывая взгляда от дороги, крутя “баранку”.
— Нет, — сказал толстяк, — по-японски.
Водитель взглянул быстро в зеркало на него.
— Это как?
Толстяк ответил, что некоторые японцы, дожив до середины, меняют имя, фамилию, город, специальность, даже порою семью. Начинают сызнова.
Сидевший с картой на коленях заметил, что пункт насчет семьи ему нравится, молодцы японцы… А то ведь на рыбалку уезжаешь — приезжаешь — все к той же Райке. А хорошо бы приехать, открыть дверь, а? что такое? глядь — молоденькая бабенка япон-ской национальности прошмыгнула на кухню и уже семенит в кимоно с подносом. На подносе икра, водоросли, и в пиалушке… Круглолицый звучно сглотнул.
Водитель и толстяк рассмеялись.
— Иезуиты! — бросил круглолицый, глядя в открытое окно на плывущие мимо кусты, деревья.
— Пашка, хватит мечтать. Гляди в карту. Дорога раздваивается!
Круглолицый Пашка уткнулся в карту, наморщил лоб, демонстрируя усиленную работу мысли.
— Ну? — спросил водитель, притормаживая.
— О-о, бодун, великий бодун, — простонал Пашка и наконец указал направо. — Туда!
— Ты уверен, Сусанин?
— Да, пан Влад.
Крепыш Влад в майке-тельняшке с татуировкой на плече из четырех букв IN RE оставил руль и взял у Пашки карту, спросил, где они находятся. Пашка ответил, что, судя по всему, в Старой Лимне. Влад посмотрел в окно.
— Ты видишь что-нибудь, кроме бурьяна? — спросил он, оборачиваясь к толстяку.
Тот почмокал толстыми губами и нечленораздельно промычал. Пашка, кривясь, сказал, что и слепец бы уже увидел яблони. И действительно, среди бурьяна, высоченной крапивы и кустов угадывались яблони. Заросшее поле мягкими волнами уходило куда-то в низину, и дальше уже начиналась непролазная чащоба. Посреди поля стояла чуть наклонившаяся старая большая береза. Береста на ее стволе кое-где отслоилась и повисла клочьями рваного фартука.
— Представляю, какая там внизу за ольхой болотина. Вон даже стволы ольшин покраснели от ржавчины. И чапать так можно до горизонта, — сказал Пашка. — Если этот мудрила туда совершил уход — хрен его найдут даже саперы с ищейками.
Джип тронулся и, прыгая на ухабах, подминая густую траву, проехал мимо пяти раскидистых ив над заболоченным прудом, мимо бугров слева, где в зарослях шиповника и крапивы торчали как будто обглоданные железные кресты. В траве с трудом можно было различить две колеи.
— С-сафари! — воскликнул Пашка, приложившись головой к боковому стеклу. — Барракуда!
— Что за зверь такой? — спросил толстый.
— Щука, два метра ростом.
— Это почти Рыба старика Сантьяго, — заметил толстый.
— Хочешь поймать? — насмешливо спросил Пашка.
— Куда мне, — ответил тот, — мелкому газетному мараке.
— “Барракуда и марака”, М. Глинников! – подхватил Пашка. — А что, неплохо звучит. Наваляешь статью о нашей рыбалке, страниц на двести, — вдруг да покатит?..
— Приключения начались сразу, — монотонно, словно читая текст, продолжал Пашка. — Долго они собирались в заветные дембельские края на озера Скобаристанские, где цветут лилии, где на турбазах в песках скучают юные скобарейки… И вот все уже было готово, шхуна “Scobariland” загружена сухарями… И кое-чем еще. Но тут раздался звонок… из Москвы, звонил сам глава фирмы…
— Лучше сказать: из высших сфер, — предложил М. Глинников.
Влад выругался.
— Нет, — запротестовал Пашка, — только без мата. А то детям книжку фиг почитаешь. Задолбали современные творилы!
— Можно подумать, ты много читаешь, — заметил Влад, выворачивая руль.
— Так и кино в семейном кругу хер посмотришь, — парировал Пашка.
— А у меня есть “Ленинград”, поставить? — спросил Влад.
Пашка с возмущением фыркнул.
— Ну-ну, — сказал Влад, — Ванессы Мэй у меня нет. Да и что толку ее слушать?
— Это почему? — воинственно спросил Пашка.
— Фигура ее скрипки не видна.
М. Глинников засмеялся. Пашка насупился. Он был фанатом Ванессы, визуальным. Правда, на заводе он в перерыв слушал с наушниками ее запилы, чем повергал в почтительное изумление бригаду. Мужики считали его эстетом.
Джип приближался к старому лесу. Лес вырастал, почти сплошь березовый, сизо-рябой, как будто подернутый дымком.
Джип уже ехал, покачиваясь и вздрагивая, среди высоких бело-черных деревьев в пятнах мха. На одной березе топорщилось чье-то гнездо.
— Глухо, как в тайге или после Наполеона, — сказал Пашка. — И три остолопа, с лодками и веслами. Где здесь плавать?!
Многие деревья в лесу попадали, растопырив лохматые лапы корней. Среди прошлогодних листьев, трухлявых стволов, гнилых пней нежно алела малина на выгнутых прутьях. Пашка иногда вытягивал руку, пытаясь сорвать ягоду. “Барракуда, не дается”. Джип покачивало на лесной черной дороге, как на речке с перекатами.
Неожиданно Влад надавил на тормоза.
— Засада! — воскликнул Пашка.
Поперек дороги лежала толстая осина.
— Мы вооружены и не безопасны, — проговорил Влад.
— Погодите, — подал голос Майкл. — Тут ведь не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы прийти к простому умозаключению: он не мог здесь проехать.
Влад побарабанил пальцами по баранке. Ему, по правде, не терпелось применить свое оружие. Он предположил, что дерево могло упасть совсем недавно.
Они вышли из джипа и принялись изучать дорогу. Следы каких-то колес на ней были явственны. Но Пашка утверждал, что такие громадные протекторы могут быть только у трактора.
И все-таки Влад извлек из багажника чешскую бензопилу, с которой он обычно выезжал на пикники вместе со своими сотрудниками, стащил чехол с полотна, открыл краник, пуская бензин, и дернул тросик, — мотор сразу завелся, мягко загудел. Влад мельком глянул на Пашку. Тот ожидаемо восхитился: “Барракуда!”
Влад добавил газа. Из пилы вылетело сизое облачко. Приятно пахнуло бензином. Движущаяся цепь полотна коснулась ствола и стала погружаться в древесину, потекли опилки, как мука. На руках Влада вздулись вены, лицо приобрело странное выражение удовольствия, напряжения и созерцательности. Влад был человеком дела, о чем свидетельствовала даже флотская наколка на плече.
Но вскоре полотно зажало, пришлось Пашке хватать приличную лесину и приподнимать ствол.
Наконец перепиленный ствол со скрипом рухнул на дорогу. Пашка попытался сковырнуть, откатить его, но у него не хватило сил. Влад остановил его и перепилил ствол в другом месте. Теперь Пашка с легкостью откатил бревно, и дорога была свободна. “С такой зверюгой тут можно Невский проспект пробить”, — похвалил Пашка. Торжествующий Влад убрал пилу и уселся за руль. Техника с детства была его слабостью. Хотя посмотришь на пропиленную дорогу — сила.
Но не успели они проехать и полукилометра, как снова застряли, теперь уже прочно, надолго. Джип остановился перед низинным местом, затопленным то ли небесными, то ли подземными водами. В зелено-буром месиве бугрились стволы берез. Кто-то здесь переправлялся. Но явно не на автомобилях.
Влад, выйдя из джипа, хмуро озирался.
— Это тупик. Куда ты нас завел, Пашка?
— Это я завел? Да я уже сидел бы на Каменном или на Большом Иване, таскал лещей! Мне этот твой мудак с дуба рухнул!
Влад усмехнулся и спросил, на чем бы, интересно, Пашка туда добрался. На своих двоих?
Пашка махнул рукой и пообещал, что рано или поздно купит скутер и будет автономен. Влад заметил, что на скутере он будет добираться до Скобаристана год.
Вокруг них уже заныли комары. Послышались звонкие оплеушины. Пахло прелым июльским лесом. Разморенные птицы нехотя пересвистывались из кустов. Пашка говорил, что карта семилетней данности, это по писаному, а по-настоящему кто знает? Семь лет. Еще завод, где он работал, выпускал продукцию для “Бурана”. А сейчас — кастрюли. И директор уже парит землю с пулей в черепушке. Пашка уже не помнит, какие деньги тогда в ходу были, вот за какие именно бабки директора грохнули. Они уже сменились несколько раз, эти бабки. И даже, сколько пол-литра стоила, не помнит. И кто правил страной и с кем страна воевала, а с кем дружила.
М. Глинников отошел и, глядя вверх на кроны, помочился.
— Ясно одно, — сказал он, возвращаясь, — наш беглец здесь не проезжал. Физиче-ски не мог проехать.
— И пусть бы его уже менты искали, а? — сказал Пашка. — Какого черта он молчит?! Позвонить не может? Или у него, как у нашего журналиста, синдром… Кто там прятал телефон в шкафе?
— Хармс, — ответил М. Глинников.
Пашка зашиб комара на макушке.
— Короче, хамство! Водить за нос честных ребят. Сколько ему лет? Может, у него склероз? Быстротечный? Забыл, откуда и куда ехал?
— Все может быть после аварии, — откликнулся Влад.
— И ты не знал, что он местный?
Влад пожал плечами и предположил, что технический директор, видимо, не хотел разводить кумовства. М. Глинников сказал, что ему не терпится с ним познакомиться.
— Посмотреть ему в глаза, — угрожающе сказал Пашка.
— Ничем не примечательный тип, — произнес Влад.
— А мы его ищем, — сказал Пашка. — В газете надо тиснуть объявление: “Разыскивается тип, чьей отличительной особенностью является отсутствие отличительных особенностей”. — Он взглянул на Влада. — А фирма не обещала тебе награды? Повышения?
— Пошел ты, — огрызнулся Влад.
— А я бы на месте твоего московского шефа радовался. На кой ляд фирме старики? Издал бы сразу приказ: “О назначении Влада Никитаева, в случае ненахождения оного…”, то есть… Барракуда, бодун, великий бодун. — Пашка, морщась, сжал пальцами виски. — Мысли отлетают в сторону от черепа.
— Это их обычное состояние, — заметил Влад. — Дай-ка карту.
Отовсюду смотрели черные крапины берез, сквозящие сизо-зеленые просветы. Тянули свои песенки комары. Какая-то мушка летала над лужей. И ясно было, что здесь никогда ничего не происходит. М. Глинников вспомнил какую-то репродукцию венгерского или румынского художника с похожим названием.
— Принимаем единственно правильное решение, — твердо заявил Влад, отрываясь от карты и взглядывая на своих спутников. — Идем в Новую Лимну этой так называемой дорогой. Что займет у нас от силы час. Убеждаемся, что там никого нет, — а он мог туда подъехать и по какой-то другой дороге, которая не отмечена на карте, — возвращаемся и уносим отсюда ноги. Дотемна успеем на озера.
— А нам это надо? — спросил Пашка.
— Ты можешь не ходить, — сказал Влад, доставая из багажника сапоги, — но в джипе мы тебя не оставим! Посиди на пенечке.
— Но это какой-то онанизм! — возмутился Пашка. — Кому вообще пришла в голову идея, что он поехал сюда? Чего ему надо в этой дыре? Или у него в голове дыра?
— Авария была удачной, если так можно сказать. На подъезде к Глинску просто лопнул баллон, скорость после пункта ГИБДД они еще не успели набрать, но все равно, правда, легли на бок. У одного только треснула рубашка на спине. И все. И он даже отправился дальше на поезде в Калининград как ни в чем не бывало, там намечено открытие магазина. Ну а техдиректор остался, “Понтиак” приволокли в Глинск, за два дня заменили баллон, вставили стекло, и он отчалил и уже должен был вернуться в Москву. И не вернулся, — говорил Влад, переобуваясь в сапоги. — Но позвонил жене и сказал, что, наверное, заедет на малую родину.
Влад с утра был зол и подробностями происшествия делился только сейчас. Еще бы, столько собираться, ждать, пока выплатят отпускные Пашке Шемелькову, — таков был ультиматум его жены Раисы, но, к слову, их пока так и не выплатили, как обычно, задержали, завод был полубанкрот, напрасно они столько дней потеряли; потом к ним вдруг присоединился Глинников — ни с того ни с сего, хотя как ни с того ни с сего? Влад звал его на озера еще в ту пору, когда ездил на “Яве”, но легче было Днепр повернуть вспять, чем заставить ленивца Глинникова отважиться на отдых дикарем; и снова пришлось затормозить и выжидать, когда он сдаст номер в печать и утрясет в редакции все дела… Ну а в последний момент раздался сокрушительный звонок КБ (Канифа Баяновича). И Влад решил не откладывать, отчалить всей командой, сделать крюк на малую родину злосчастного техдиректора, а оттуда прямо ехать на озера.
М. Глинников надел шляпу.
— Ты зонтик-то взял? — насмешливо спросил Пашка.
— Нет, — ответил он. — А что, нужно было?
— Конечно, вдруг пойдет дождь!
М. Глинников хмыкнул и ответил, что у него есть плащ. С этими словами он достал из чемодана — собираясь на рыбалку, он пытался ограничиться одной сумкой, но ничего не получилось: вещей набралось много, пришлось стащить с антресоли чемодан, — и перекинул через руку старый финский плащ.
— Трубки тебе не хватает!
— Не курю уже лет десять. Бросил, — с печальным вздохом откликнулся М. Глинников.
— А я на рыбалке курю, — сказал Пашка. — И пью, — добавил он угрожающе, с вызовом оглядываясь на Влада и — с нежностью — окидывая взором джип, полный лодок, палаток, спальников, консервов, хлеба, овощей, кофров с удочками и спиннингами и водки.
— Ладно, вперед! — скомандовал Влад, захлопывая дверцу. Нажал на кнопку пейджера, джип просигналил.
И они пошли.
* * *
Алекс отступал в глубь Местности. Он еще не знал, что предпримет. На Орефьинском холме издали он заметил какой-то блеск. И скоро увидел, что это бликуют лобовые стекла какой-то техники. Алекс ехал на велосипеде по заглохшей дороге среди высоких трав; часто ему приходилось спешиваться: дорога была перерыта кабанами. Страсть кабанов рыть дороги на первый взгляд непонятна. И сгоряча можно подумать, что они делают это нарочно, из ненависти к моторизованным частям Иерихона. Но на самом деле все проще, любой рыбак знает, где надо копать червей (если поблизости нет деревни с навозными кучами), — на утрамбованном проселке. Меднорылые вепри просто очень любят это лакомство. Но и пользу приносят: портят дороги.
Да строители стен выдвинули против меднорылых своих монстров — два мощных гусеничных бульдозера и экскаватор с огромными колесами. Кабаны им нипочем. Остановить их можно только траншеями — противотанковыми. Думал Алекс, выбираясь из трав на Орефьинский холм.
Здесь когда-то стояла деревня, и в магазине они с Егором покупали однажды соль и немецкие сигареты с бумажным фильтром. И пережидали грозу под тракторным прицепом. Сейчас только весной можно было узнать о деревне — по белым флагам. Деревня капитулировала. И после короткого цветения она снова сливается с зелеными стягами Грабора.
Алекс разглядывал технику, оставленную без присмотра на холме. Кабины, впрочем, были закрыты. Он подергал дверцы. В траках гусениц застряла глина и белел гравий — мясо и кости Муравьиной. Раскручивать шланги было нечем, велосипедные ключи малы. Можно было перерубить их топориком. Конечно, это не остановит врага надолго. И в первую очередь нанесет удар по исполнителям, а они не ведают, что творят. Надо было бить “Тойоту” и джипы на Чичиге.
Проклятая привычка рассуждать и прикидываться созерцателем Ахиллом, поджидающим черепаху… Да и не был Ахилл никогда созерцателем! Он получил свою пулю под Троей в самое уязвимое место. Это Егор выдумал.
Но — момент уже был упущен.
А на дороге он приметил хороший увесистый булыжник!..
Чертова компания непротивленцев, задроченных интеллектуалов, бумажных марак! Неужели и Алекс принадлежал к ней? Революцию надо поднимать здесь и сейчас, прямо там и тогда, где и когда тебя все это достало. Разбей хотя бы стекло, выкрикни оскорбление стенам. Однажды ваши голоса резонируют, и булыжники обрушатся камнепадом. Даже старик Грончаков осмелился сделать свою революцию — вдвоем с Доктором. И в это самое время они ждут судилища. А ты готов предаться попсовым радостям туризма.
Эй! Не лукавь с самим собой. Никакое самое углубленное созерцание ничего не решит в этом мире. Плевать этот мир хотел на самые высокие и яростные слова. Хотя даже этого ты не сумел сделать: сказать. Мямлил что-то перед жующей сволочью. Хорошо, конечно, объявить себя смотрителем, прохлаждаться в тенечке ракит, ездить на велосипеде по дорожкам, удить рыбу в Дан Апре и думать, что выполняешь некую миссию, возделываешь Местность, свой клочок ноосферы, как и другие неведомые граборы, что таятся до поры по оврагам, пустошам, каньонам континентов, — а когда придет время — встанут под зеленым стягом.
Ну вот, это время пришло, по крайней мере, для тебя и твоей Местности.
…Распалял себя Алекс, заняв господствующее положение, самую высокую точку Орефьинского холма, откуда открывался вид на березовый горб Вороньего леса и на распадок ручья, где стоял Карлик-Дуб, на пустошь и склоны соседних холмов, — на одном из которых высилось раскидистое дерево, отбрасывавшее тень, как будто от облака. Наверное, это было ошибкой. Кажется, тут действовал какой-то неукоснительный закон, по которому воин превращался в созерцателя, — закон господствующих высот. На горах всегда нисходит нирванический покой. Это уж так. Наверное, та вещь Шнитке, о которой писал Плескачевский, умиротворяюща.
Но это не умиротворение, а самоуспокоение, подумал он. Пока ты будешь умиротворяться, из-под тебя вышибут гору. Это умиротворение висельника.
Времени не остается. Надо что-то делать.
* * *
Анархизм Егора был все-таки теоретическим. Это был анархизм в зачаточном состоянии. А вот со зрелым учением, точнее, с одним из его представителей Алекс столкнулся позже, уже после армии и севера, когда поступил на работу в Гидрометцентр гидрологом и ему, только что женившемуся, выделили комнату в историческом доме.
Несмотря на то, что Глинск с первого упоминания в летописи был яблоком раздора и за него постоянно воевали, круша все вокруг, сжигая и подрывая башни, дома, стены, храмы, этот дом уцелел, и на его позеленевшую оштукатуренную стену повесили мраморную доску, где черным по белому написали: “Жилой дом первой половины XIX в. Памятник архитектуры. Охраняется государством”. Этим государство и ограничилось.
Живым дом оставался и в новое захватывающее время. Хотя и ветшал, осыпался и протекал. Но молодые ликовали, въехав в него. Радовались толстым стенам, клену перед окном, укрывавшему их от любопытных взоров, а по осени облетевшему, — зато сквозь голые ветки стали видны окрестные крыши, сады. Зимой особенно слышны были колокола собора. Правда, в этом двухэтажном доме с деревянной лестницей были общие кухни и только отопление и свет, а вода и туалет на улице. Но все это казалось не столь существенным, готовить можно было и на электрической плитке в комнате, за водой на колонку под лестницу семинарии Алексу даже нравилось ходить. Видя этот дом издалека, его почерневшую шиферную крышу, серые стены и окно в кленовой вязи веток, Алексу почему-то казалось, что именно в нем он и должен был найти временное пристанище.
Аркадий с первого этажа сразу признал Буркотова: гидролог — значит, водник, речник?
Сам Аркаша временно — несколько лет — нигде не трудился. А когда-то был матросом, да-а-а… ходил на судне “Прогресс” типа речного трамвая, возил колхозниц, рыбаков, туристов вверх по течению; зимой кочегарил в детском саду речников. Но потом пассажирский, да и остальной флот на реке упразднили. “И жизнь моя, как кит-самоубийца, выбросилась на берег”, — говорил лопоухий невысокий Аркадий, шмыгая носом. Участковый хотел привлечь его за тунеядство, но разве он виноват? Если в нем нет духа сухопутной крысы? Аркаше приходилось скрываться у друзей. У друзей захватить его было непросто, они все жили здесь же, в оврагах, в частных домах, и он всегда успевал уйти огородами, как только участковый вывернется откуда-либо со своей папочкой. “Врагу не сдается наш гордый └Варяг“!” — приглушенно восклицал Аркаша, перелезая через подоконник или опускаясь в подполье, пахнущее картошкой. Конец противостоянию положила перестройка, и опальный матрос вышел из подполья, одернул тельняшку, распрямил плечи и при появлении на площади у пивной участкового сплевывал чешую и повторял уже во весь голос про врага и “Варяга”.
На небольшой площади сходились улицы-овраги: Зеленый Ручей и Красный Ручей. И когда говорили: “На Ручьях”, это значило: на площади у Вазгена. В центре там стоял заветный вагончик без колес, украшенный маскировочной сетью болотного цвета, — пивной ларек. Хозяином его был армянин Вазген Правильный: в долг он не наливал, но и не разбавлял пива. “Поди заработай! Принеси яблок!” — кричал он похмельному смертнику, и тот шел и притаскивал авоську яблок или овощей, благо всюду в оврагах росли сады и поспевали помидоры с картошкой, — и получал бокал напитка. Только для Аркаши он делал исключение, считая его пострадавшим от тоталитаризма, и бокал наливал бесплатно.
Мать кормила Аркашу на пенсию и выручку с продажи цветов, которые разводила вместе с подругой, жившей в своем доме неподалеку. Аркаша обещал сразу устроиться на работу, как только новая власть пустит по реке пароход. А пока ходил под мост с удочками, ловил рыбу, пахнущую керосином, сушил ее на окошке и потом грыз возле ларька Вазгена, угощал соратников.
Соседку их, Зарему, промышлявшую самогоном, это возмущало, и, заявив раз и навсегда, что он исчерпал кредит доверия, она Аркадию не наливала ни капли. Матрос, отпустивший волосы и длинные усы, и уже походивший скорее на попа-расстригу или хиппи, пробовал ее шантажировать, но Зарема знала твердо: к своему узурпатору участковому Юсому он не пойдет. Аркадий тогда, поймав новые веяния, поднял национальный вопрос. Но и тут его ждала неудача. “Узнай у Михайлыча, что это означает!” — победоносно откликнулась на претензии женщина, вполне русской внешности, да, но имечко носящая слишком затейливое. Житель угловой комнаты на втором этаже, Валентин Михайлович Грончаков, посмотрел на Аркашу с волчьей ласковостью из-под лохматых бровей и, осклабясь, объяснил, что Зарема — сокращенное “За мировую революцию!”.
“И с восклицательным знаком?” — поинтересовался Аркаша.
Знак уже, пожалуй, вопросительный, ответил сосед и добавил, что раньше в ходу были всякие экзотические имена, например: Рим Пролетарский, или Октябрина, или Владлен — Владимир Ленин.
“Блин, не дом, а музей”, — заключил Аркаша.
Так оно и было.
И самым любопытным экспонатом в этом доме был, конечно, Грончаков.
Сухопарый, с жилистой шеей, с аскетически впалыми щеками на бледном удлиненном лице, с явственно обозначившимся под редкими пегими волосами большим черепом, с вечной крепкой “Примой” в обожженных узловатых пальцах, на одном из которых красовался перстенек с черным камнем, Валентин Михайлович Грончаков был чрезвычайно жив, крепок, несмотря на свои пристрастия. Жил он один после смерти жены в угловой просторной комнате с двумя окнами. Одно окно выходило прямо на соборную гору, и, когда клены и липы облетали, собор вылеплялся, как на картине Кустодиева дооктябрьской, купеческо-мещанской поры. А в другое окно по дороге катили тяжко пыхтящие грузовики, автобусы и всякая мелочь — и перед самым домом сворачивали, огибая его и заставляя дрожать в старом буфете, под столом, за диваном пустые бутылки. “Первое окно выходит…” — как пел Макаревич, он Алексу сразу вспомнился в гостях у Грончакова. Хозяин предпочитал курить свою “Приму” перед вторым окном; осенью он порою даже вообще не отдергивал благоухавшую крепким табаком штору неопределенного цвета на первом окне, хотя вид соборной горы был явно живописнее дороги, железных врат и кирпичных строений Горводоканала и автоматов заправочной станции. Алекс посчитал это сначала случайностью, но потом решил, здесь кроется что-то другое… Может быть, все дело в возрасте. Впрочем, обычно в старости и обращают свои взоры на купола и кресты. Но старик Грончаков был незауряден, он жил одним днем и не хотел никаких напоминаний о неизбежном.
Алекс ошибался. Однажды у Грончакова его застал благовест. В колокола ударили на соборной горе и слева, на колокольне семинарии. Дом-памятник стоял на перекрестке этих звуков, что лично Алексу нравилось. Это придавало времени историческое звучание, особенно в воскресенье, утром, когда по окну и ржавым водосточным трубам стучал дождь или, наоборот, ясный солнечный воздух за кленом сверкал ледяными январскими иглами и к небу вставали дымы заснеженных домов. Но лицо старика сморщилось, как будто он услышал нож по стеклу или что-то еще неприятное, узкие губы скривились, и Алекс услышал досадливое бормотание: “Аминь! Аминь! И со духом свиным! Слава отцу Иванцу и сыну его Емельянцу, большому пропойце. Даждь им хлеб, и масло, и бензин!” Он взглянул на гостя у книжной полки, хмуро улыбнулся и посчитал нужным объясниться.
“Облечена в порфиру и багряницу, — сказал он, упирая на └о“, — в золоте и жемчугах и упоена кровью святых, — про церковь и писано, вот в чем петрушка. А супруг ее — кесарь, хоть официально и заявлено о разводе. Это по Пруткову: увидев надпись, не верь глазам своим… Церковь и кесарь одно дело делают. Неспроста ж вон и Колю Кровавого святым объявляют. Это и есть подлинные герои церкви. Ты читал Библию? Не читай, лучше сразу возьмись за Кропоткина, он тоже был географом”.
Алекс не понял, кого Валентин Михайлович еще считал географом, себя или Алекса, но совету внял, тем более что том Кропоткина, весь исчерканный карандашом, был под рукой, на полке, пахнущей плесенью, с золотым истершимся тиснением по темно-коричневой обложке. В доме, несмотря на толстые стены и паровое отопление, было все-таки сыровато. Возможно, сказывалась близость реки, невидимая, она текла сразу за строениями и железными воротами Горводоканала, и речные туманы утром и вечером просачивались в дом, наполняли комнаты, напитывали книги, у кого они были. Ну, наверное, кулинарная книга, телефонный справочник, три-четыре номера “Огонька” и еще немного единиц печатной продукции были и в других комнатах, но настоящей библиотекой владел только Грончаков. В этом он тоже был экспонат. Так что в его жилище особенно сильно пахло речными туманами, проникшими в книги.
За Кропоткиным последовал Бакунин, затем “Единственный” Макса Штирнера. Больше всех Алексу пришелся по душе Кропоткин, он действительно был географом до мозга костей, и это чувствовалось в его философских работах, их писал человек, любящий землю. Даже название одного из главных трудов говорит о его предпочтениях: “Хлеб и воля”. Кропоткин всюду поет осанну земледелию. Для него это главный источник наслаждения. Буркотова это не могло оставить равнодушным. Хотя идеи Кропоткина показались ему просто фантастическими. В некоторых местах он смеялся в голос. Он был еще достаточно молод, но уже успел испытать на собственной шкуре положительную природу людей: в армии, на севере. Князь, испытавший неизмеримо больше, почему-то продолжал толковать, что человек лучше, чем о нем думают и говорят враги свободы, попы и цезаристы. Кропоткин открыл закон взаимопомощи там, где другие, наоборот, нашли подтверждение своим теориям, кратко сформулированным в тезисе о войне всех против всех: у Дарвина. Из Дарвина возникли теории социал-дарвинистов и закон взаимопомощи Кропоткина. Борьба за существование и естественный отбор ставят крест на социалистических и анархических грезах, утверждали первые. Русский князь выводил обратное: человеческий род не сумел бы выжить без взаимопомощи; взаимопомощь — это инстинкт, который будет и дальше развиваться и совершенствоваться и рано или поздно приведет к анархии.
Алекс читал: “Довольно с нас ювелирной дряни, выделываемой в Париже, довольно костюмов для кукол! — скажут себе парижские рабочие. — Идем в поле — набираться там свежих сил, свежих впечатлений природы и той └радости жизни“, которую люди забыли в своих мрачных мастерских, в рабочих кварталах”, — и улыбался, представляя современного парижанина, хотя бы Пьера Ришара. Но что-то заставляло его верить, что действительно “в средние века альпийские пастбища лучше помогли швейцарцам избавиться от помещиков и королей, чем копья и пищали”. Он верил, что в альпийских лугах сокрыта та же сила, что и в заглохших лугах Дан Апра, в затихших полях и покатых заросших холмах Местности.
Навещая Валентина Михайловича, Алекс узнал, что тот всею душой ненавидит государство (взявшее на себя труд охранять этот дом и обустраивать заодно жизнь его обитателей, — при случае подчеркивал старик, саркастически ухмыляясь). Любимым писателем последних лет у Валентина Михайловича был Франц Кафка, тайный анархист. И среди всего у Кафки ему особенно нравился “Замок”. Он считал “Замок” гениальной эпитафией Государству и своей молодости.
Француза Прудона Валентин Михайлович превозносил за одну только фразу: “Частная собственность — это кража”. Эта фраза звучала в его устах на разные лады, всегда резонируя с тем, что происходило вокруг, будь то телеинтервью посла Черномырдина или проезд митрополита Кирилла с кортежем черных иномарок под окном двухвекового дома — вверх по мощенной булыжником улице к резиденции иерархов, обнесенной глухой стеной с телекамерами. Да что говорить, эта фраза резонировала с самим воздухом девяностых.
А когда-то, на заре новых времен, Валентин Михайлович был всего лишь заурядным демократом, как он сам аттестовал себя, и верил… ну, во все то, о чем сейчас не принято вспоминать, и всем тем, кто сейчас мертв, даже если жив. Отрезвление приходило с успешным развитием бизнеса Большой Семьи, Биг Банд, как ее называл Грончаков.
Потом вдруг случилось мгновенное озарение: а ведь никто и не обещал иного сценария. Сломать старый социализм и построить новый капитализм.
Вот и строили.
И построили.
Характерный постер этих времен: женщины в мехах и подтянутые мужчины с саксонскими лицами перед камином, снизу надпись: “Вступай в союз хищников!”. Реклама сигарет. Валентин Михайлович почувствовал отвращение к новому порядку вещей. Но не лучше пахло и старое. Сознание расщепилось, и у него началась депрессия. Боролся он обычным древним способом, как когда-то в молодости. Но вместе с испытанным средством из тех времен всплыло вдруг и старое увлечение, старая страсть внезапно, как дряхлый пень, выбросила росток.
Валентин Михайлович окончил Ленинградское арктическое училище, поступил в АрктическийАнтарктический институт и чуть было не совершил кругосветное плавание. Как подающего большие надежды студента его зачислили в экспедицию. Но в последний момент сняли с корабля и оставили на берегу. Сначала он не понимал, в чем дело. Ему никто ничего не объяснял, его никуда не вызывали, а когда он сам добивался ответа, — в кабинетах изображали полное неведение, обещали разобраться, поддерживали его тирады о недоразумении, чудовищном недоразумении!..
Конечно, чудовищно видеть унылые улицы, коридоры, двери, постные лица вместо чаемых туманных французских, испанских берегов и солнечной ряби Гибралтара с палубы “Оби”, отчалившей из Калининграда и взявшей курс на Южный полюс.
А потом все объяснилось довольно просто: сокурсник Ваня, не в силах перенести такое безумное везение лучшего друга — ведь это была первая советская антарктическая экспедиция, об этом столько шумели, писали, корабль провожал весь город с флагами и оркестром, а на самом деле вся страна, — в общем, Иван в последний момент не справился с разрывающими душу чувствами и предостерег органы от потери антарктиче-ского специалиста, может быть, большого ученого. Органы навели справки. Предостережения оказались не беспочвенны. Выпускник Антарктического института Грончаков был человеком слишком увлеченным посторонними, ненаучными идеями.
Началось все совершенно случайно (как и у меня, подумал Алекс, слушая в сизой от табачного дыма комнате рассказ старика с волчьими бровями и мощным черепом под пегими редкими волосами), началось с труда Петра Алексеевича Кропоткина, который был не только анархистом, но и незаурядным географом, путешественником и получил за свои исследования в Сибири золотую медаль, — с труда “Исследования о ледниковом периоде” все началось.
Но для вчерашнего студента все было наоборот: сначала географ, ученый, а потом уже анархист, князь… перед которым открывалось сияющее будущее: лучший ученик привилегированного Пажеского корпуса, камер-паж Александра Второго; камер-паж выбрал сначала Сибирь, службу в Амурском казачьем воинстве, а потом и совершенно иную стезю. Вслед за “Исследованием о ледниковом периоде” Грончаков проглотил автобиографию “Записки революционера” (Алекс еще так и не читал). И все, больше в те годы раздобыть ничего нельзя было, сочинения князя-анархиста публиковались лишь сгоряча, как очень быстро понял Валентин, в первые годы после революции. Потом на страну наехал большой ледник. Но фигура князя, его идеи поразили воображение арктическогоантарктического студента, как северное сияние, которое ему довелось все-таки увидеть во время практики на островах к северу от Новой Земли, предсказанных, кстати, Кропоткиным. Было во всем этом, в его облике, судьбе, мыслях, что-то необъяснимо притягательное. Впрочем, отчего ж необъяснимо? Любой недюжинный характер привлекателен. Судьба Кропоткина прихотлива, как приключенческий роман. И мысли его — о Хлебе и Воле — не могут не найти отклика в живом сердце. Но было еще что-то ускользающее, что-то мгновенно растворяющееся в крови, пьянящее. Даже в самом звучании этого слова — анархия. Сиречь — безначалие, безвластие.
Антарктический исследователь выбрал, казалось бы, не самое худшее время для своего увлечения. Отец народов почил, сидельцев выпускали досрочно на волю, мертвых восстанавливали в правах, Берия застрелили, Маленкова, вдохновителя послевоенных чисток, сместили, оставался год до ХХ съезда. Но читать “Исследования о ледниковом периоде” и “Записки революционера” — одно, а утверждать, что прислушайся Ленин к советам Кропоткина, и страна не погрузилась бы, как Атлантида, в кровавый мрак, — совсем другое.
Никаких мер больше к антарктическому мыслителю не применяли, только списали на берег, и все. Во избежание недоразумений. В качестве профилактики поступков подражающего характера: ведь вон Бакунина отпустили из Петропавловской крепости служить в Сибирь под честное слово, а он сбежал на американском пароходе. Да и сам князь Петр Алексеевич из той же крепости удрал — в Женеву. Испокон веку товарищам анархистам не сиделось дома.
Потом, много лет спустя, читая “Замок”, Валентин Михайлович восклицал, что это все про него и написано! Это он был землемером и несостоявшимся мореходом — и не мог добиться от Канцелярии Замка вразумительного ответа: за что, за что же его сняли с борта “Оби”?
Ну какой он был в самом деле анархист?!
Это же чушь полнейшая.
Он всего лишь сочувствовал взглядам Кропоткина, Бакунина, сидельцев, буйно помешанных на равенстве и свободе, этих, в сущности, мамонтах, вмерзших в лед действительности, — и размышлял. Но лучше бы он размышлял только о ледниках реальных, а не метафорических.
Следующая экспедиция — в 1956 году — состоялась также без него, а о первой он читал отчеты и слушал восторженные рассказы. И снова Канцелярия хранила молчание.
В отличие от западноевропейца землемера К. Валентин дрогнул и поддался восточноевропейскому соблазну отыскания ответов и истин, а попросту говоря, запил. К нему однажды присоединился и друг Ваня и честно спьяну во всем признался. Валентин не стал его даже бить.
Вот и все. В конце концов неудавшийся анархист-исследователь очутился в тихом провинциальном Глинске, откуда когда-то уехал покорять льды и столицы; служил в научно-исследовательском институте гидротехники и мелиорации, преподавал физику в техникуме, затем работал сторожем на автостоянке. Из техникума его вынудили уйти, якобы по причине нетрезвых эскапад на уроках. Но это были просто реплики по поводу происходящего, с позиций здравого смысла, кроме того, ему претил директорский бизнес, о чем он тоже не мог молчать.
Да, в техникуме можно было делать свой тихий бизнес, списывая мебель и компьютеры, закупая краски меньше, чем требуется, да и ту раздаривая нужным людям и просто родственникам, записывая в ведомости мертвые души, слесарей, электриков, дворников, курьеров и деля их зарплату с завхозом; кроме того, родители нерадивых учеников склонны были без понуканий жертвовать мобильные телефоны, видеомагнитофоны, те же компьютеры и просто некоторые суммы; тесные теплые отношения были у директора и с депутатами, а также кандидатами в оные, ведь любое учебное заведение — горячая точка публичности, где всегда можно повысить градус популярности…
“Что же вы так поздно спохватились? Столько времени терпеть, носить это в себе? Это же вредно… Да и характер портится. И вообще негигиенично. То-то мне всегда и казалось, глядя на вас со спины…” — сочувственно заметил директор. Грончаков кивнул и ответил, что шутки подобного рода как раз к лицу директору, весомо дополняют имидж. И он желает, чтобы когда-нибудь сей юмор материализовался в праздничный фейерверк: для депутатов и гостей бизнесменов в белых и малиновых фраках.
На том и расстались.
Валентин Михайлович Грончаков был бодр и не унывал, преодолевать кризис веры ему пособляли оттаявшие ископаемые кумиры, протянувшие дружески руки. Протянувшие, собственно говоря, свои труды, по крайней мере, теперь это стало возможно: читать Кропоткина и Бакунина, Годвина, Тукера, Прудона. Пусть демократы и ударились в бизнес, но и другим позволяли — читать. Рабам открыли доступ к Информации, Знанию, недоумевал Валентин Михайлович, а они кинулись за мишурой, как жалкие аборигены каких-нибудь островов Кука. Лучший книжный магазин города — так называемый “Неликвид”. То есть в нем нераскупленные и потому уцененные книги. Какие же? “Факультет ненужных вещей” и “Лавка древностей”, “Диалоги” Платона, “Человек бунтующий”, “Закат Европы”, “Ослепление”, “Анархия и современная наука”… Чтобы понять наших горожан, надо сходить в этот магазин. Валентин Михайлович периодически туда наведывался — сначала за реку, а потом на перекресток улиц Ленина и Большой Советской — Бэсов, как шутил он.
Правда, библиофильству серьезно мешала вторая, вечно дремлющая и то и дело пробуждающаяся страсть, вынуждавшая арктического анархиста пребывать в состоянии выбора — более экзистенциального, говорил он, чем у французов с немцами. Зарема с первого этажа, конечно, приходила ему на выручку, буквально иллюстрируя действенность закона Кропоткина, но Валентин Михайлович понимал, что эра анархии и всеобщего благоденствия еще не наступила и по долгам надо платить. Что он и делал, выходя из запоя. Зарема пыталась списывать долги, что весьма логично — с ее именем по отношению к последователю самых пламенных революционеров, но Грончаков просил ее не делать этого — в профилактических целях. “Да Господи, у меня и в уме нет никаких целей!” — восклицала Зарема. “Нет, вы меня неверно поняли, — говорил старик. — Что-то должно сдерживать меня. Знаете, как камень у входа в пещеру со змеем”. — “Ну если так, то лучше бы вам совсем эту гадость не пить”. — “Позвольте! Ваш продукт многократно качественнее того, что можно купить в магазине. Он благоухает ржаным полем”. Светка ни капли не верила в альтруизм востроносой Заремы и однажды подслушала — нечаянно, разумеется, — как она жаловалась кому-то на тесноту и замечала, что у соседа со второго этажа нет детей, и как помрет, комната отойдет государству, а комната в два раза больше, и он там только разводит тараканов и плесень. Светка была убеждена, что рано или поздно Зарема займет жилплощадь Грончакова.
* * *
Выпутываться из долгов Валентину Михайловичу помогал один давний приятель, время от времени наведывавшийся в дом на Тимирязева, — Доктор.
Доктор приезжал на белых “Жигулях”, поднимался по скрипучей лестнице дома-памятника с портфелем из лоснящейся коричневой кожи… Домой его иногда увозил долговязый сын, вызываемый по телефону, но чаще доктор оставался ночевать у старика.
Грончаков порицал за это Доктора, техника-стоматолога, призывая к простоте, к перемещению по земле естественным образом, философским, как говаривал блаженный мудрец Сковорода: пешком. Но Доктор ссылался на ритм современности, на жену и, соглашаясь в основном с общим пафосом анархистских рассуждений Грончакова, настаивал все-таки, что некий минимум частной собственности человеку необходим. Доктор был либеральнее в этом вопросе, чем суровый старик Грончаков. Бездетному вдовцу Грончакову, конечно, проще было воспарять в ледяные высоты анархизма, чем Доктору, у которого были сын, помешанный на горных лыжах, и дочь, мечтающая… ну, о чем мечтают современницы Ксении Собчак?
Они беседовали за полночь у открытого окна, и запоздалые прохожие, стучащие каблуками по булыжникам Тимирязева, слышали их голоса, кашель курильщика с большим стажем и чистый перезвон рюмок.
“А почему бы тебе не отдать дачу таджикам?” — спрашивал старик.
* * *
И один их диспут неожиданно перетек из теоретической плоскости в плоскость практическую. Как раз в момент этого перетекания Алекс вышел во двор по нужде и наткнулся на кого-то рыщущего в развалинах сарая. Это был Доктор.
“А, это ты? Не спится?” Алекс промычал что-то. “Мне нужна проволока”, — сказал Доктор. Алекс смотрел на его мерцающее в отсветах фонаря нетрезвое лицо, как будто набросанное кистью импрессиониста. “Колючая, — уточнил Доктор. — Не знаешь, где взять?” Алекс видел ржавый клубок на крыше гаража ветерана Рымко. “Как же ее до-стать?” — спросил Доктор. “Влезть по вязу”, — еще сонно ответил Алекс. “Ты не мог бы сделать одолжение…” Алекс переминался с ноги на ногу, поеживаясь в трико и одной майке. Ночь была прохладная. “Это принципиально, — сказал Доктор. — Будь добр”. — “Ладно, — отозвался Алекс, — сейчас”. И, побывав в скворечнике, он, вскарабкался по вязу и сбросил клубок проволоки. Когда он спрыгнул на землю, из темноты появился Валентин Михайлович в плаще и вязаной шапке, надвинутой на брови. “Алеша?.. — Он улыбался, протянул руку и потрепал его по плечу. — С нами?” Алекс оглянулся на Доктора. Тот клацал кусачками, отрезая проволоку. “Верно! Хватит интеллигент-ских разговоров, — продолжал Грончаков. — Пора действовать. Устроим революцию роз — из колючей проволоки”. Алекс пребывал в замешательстве. “Да ладно, возьмем всю!” — сказал Доктор, поднимая клубок. “Прекрасно! — отозвался Грончаков с каким-то ожесточением и сжал плечо Алекса. — Едем дарить ее истукану”. Алекс уже начал смутно догадываться, в чем дело; они как-то уже говорили с Грончаковым об этом. Алекс замялся. В отличие от новых заговорщиков он был абсолютно трезв. И вообще-то ему хотелось спать… Но ведь он соглашался с пафосом речей Грончакова против Истукана? Да или нет? Да, соглашался и с большим энтузиазмом. Вот — наступило время отвечать за свои слова.
Алекс сказал, что сейчас вернется. Ему нужно было одеться.
Но Светка не спала.
— Ты куда? — громко и отчетливо спросила она бесшумно одевавшегося во тьме мужа. Он застрял головой в свитере.
— На двор.
— Ты уже был там, — спокойно проговорила Светка.
— Ну и что, — отвечал он со свитером на голове, — надо еще раз.
— Эти маргиналы снова что-то затевают? Как меня достало все. Тараканы, щи, плесень на стенах.
— Надо обработать их купоросом, — деловито заметил из свитера Алекс.
— Заодно и меня, — сказала Светка.
— Зачем? — настороженно спросил сквозь свитер Алекс.
— Чтобы я не чувствовала себя плесенью в твоей жизни!
Алекс втянул сквозь колючую ткань воздух, выдохнул и стал раздеваться. Да, тут был застарелый конфликт. Светка больше не хотела жить в этом месте, в этих руинах. Все началось с поломки каблучка; они собирались на свадьбу к ее лучшей подруге, дурацкая история…
И дарители розы войны уехали без него на призрачно белых “Жигулях” с колючей проволокой в багажнике.
Сначала они завернули в гараж и наполнили канистру смесью бензина и солярки. После этого направились в центр Глинска. Первый же гаишник, остановивший их, пресек бы революцию ржавых роз на корню: Доктор хотя и проглотил сразу три таблетки “Антиполицейский” и вроде бы перебил запах, но не протрезвел, говорил слишком звучно, жестикулировал и двигался с излишней резкостью. Но, как это обычно бывает со стихийными авантюристами, они беспрепятственно проехали через центр города и остановили автомобиль в переулке за Домом офицеров.
Вышли.
Доктор предлагал Грончакову остаться в автомобиле, но тот был непреклонен. Он давно собирался сделать что-либо подобное, отомстить системе. И уж лучше Доктору задуматься, у него все-таки семья, будущее. А старику уже нечего терять.
Доктор достал из багажника канистру и заметил, что предпочел бы динамит… Он даже приостановился, что-то соображая. Но Грончаков выпрямился и глухо, с угрюмой решительностью проговорил, что если они замешкаются, начнут откладывать, то, скорее всего, ничего не сделают. Здесь и сейчас!.. Впрочем, коли Доктор передумал…
Доктор зашагал вперед с канистрой. Грончаков в старом плаще и вязаной шапочке (доктор убедил его не надевать шляпу, слишком приметно, да и неудобно, слетит — будет вещдок) двинулся следом, неся шар колючей проволоки.
Окна Дома офицеров сияли, из-за них доносилась глухая музыка. Там проходила какая-то вечеринка. Перед парадным крыльцом стояли автомобили. Доктор с Грончаковым переглянулись и пошли дальше, стараясь держаться в тени, подальше от фонарей. Цель их ночной вылазки уже была видна. Оглянувшись, они быстро приблизились к объекту, возвышавшемуся на небольшой площади между жилым сталинским внушительным шестиэтажным домом с магазином на первом этаже и сталинским же зданием с колоннами, где сейчас находился колледж (в нем когда-то и преподавал старик). Это был памятник председателю Всесоюзного общества пролетарского туризма и Шахматно-шашечной ассоциации СССР, участнику альпинистских экспедиций на Памир, доктору государственных и правовых наук, первому прокурору республики, вдохновенному трибуну плахи и топора. Бронзовая его фигура в солдатско-рабочей тужурке, галифе и сапогах, с хищно протянутой, хватающей что-то, точнее, кого-то рукой, стояла на небольшом кургане из булыжников, очень напоминающих черепа. Когда по всей стране валили гранитных и бетонных ильичей, а главного чекиста в Москве вздернули на кране, здесь, в тихом богоспасаемом Глинске, с цветами и речами открывали памятник автору гениального умозаключения о том, что главная улика — признание преступника. Увидев из окна колледжа — тогда это был еще техникум — водружаемого на курган черепов монстра, Грончаков выругался, чем немало повеселил аудиторию. Аудитории он посоветовал не ржать, а читать Солженицына, который мастерски набросал проект памятника этому человеку. Проект был таков, дословно: “…там такие низкие нары, что только по пластунски можно подползти по грязному асфальтовому полу, но новичок сразу никак не приноровится и ползет на карачках. Голову-то он подсунет, а выпяченный зад так и останется снаружи. Я думаю, верховному прокурору было особенно трудно приноровиться, и его еще не исхудавший зад подолгу торчал во славу советской юстиции. Грешный человек, со злорадством представляю этот застрявший зад. И во все долгое описание этих процессов он меня как-то успокаивает”. Дело в том, что у Пахана было такое правило: рано или поздно пускать в расход рьяных исполнителей, сваливая на них всю тьму мертвяков — со своей-то шеи. Оказался в Бутырке и прокурор. Кому пришло в голову ставить ему памятник? Мало, что ли, строчек в энциклопедиях… Родственникам бы помалкивать и памятник запретить, какая уж тут память, к чему дразнить гусей? Еще раз высовывать зады нашей юстиции? Грончакова и старые памятники, все эти каменные гости из кошмарных снов прошлого, раздражали, растлители умов: “А разве Ульянов-Ленин не растлитель? Растлитель. Кого теперь завлечешь идеей коммунизма? Он хорошо поработал на мировую буржуазию, на Семью, на Союз Хищников в малиновых пиджаках. Наступило время пираний. Теперь им будут ставить памятники”. Грончаков считал вандализмом установку всех этих памятников, и то, что они собирались сделать с Доктором, нечаянно зацепившим в “ГУЛАГе” имя земляка, много и вдохновенно поработавшего на социалистическую Фемиду с чашами, полными крови и регалий, страха и говна, вовсе не казалось ему сколь-нибудь зазорным и противоестественным. Наоборот, это очень даже естественно: очиститься от скверны. Если в чьем-то доме побывали воры, все перевернули там, нагадили, — разве хозяева не должны заняться уборкой? По всей стране следует убрать окаменевшие кучи самозванцев. Или давайте установим монумент и Гришке Отрепьеву.
Но возможности Доктора и арктического анархиста были скромны, и они делали, что могли, как могли. Доктор влез на постамент, сумел дотянуться до бронзовой руки и на растопыренные пальцы насадили ржавый шар колючей проволоки.
Тут бы им и остановиться! Но оба были хмельны и жаждали чего-то большего. Пожара. Надо было немного подкоптить истукана. Грончаков открыл канистру и принялся поливать сапоги туриста и шахматиста, любившего загонять в угол заранее обреченных — зубодробительными пинками — и объявлять им сокрушительный мат: высшую меру — расстрел. Или просто сгонять с доски — хотя бы на время, как дочь Льва Толстого, вся вина которой заключалась в том, что она ставила самовар рассуждавшим о судьбах России петроградским профессорам, — и получила три года концлагерей. Грончаков облил уже хорошенько сапоги, когда канистру переняли сильные руки Доктора. Он поднял канистру выше. Грончаков посмотрел по сторонам. Окна колледжа за колоннами были темны. А в сталинке горело дальнее угловое. Жильцы спали. Воздух туго вибрировал под ударами музыкальных волн из Дома офицеров. Грончаков ни на мгновение не усомнился в том, что они делают. Раз это не по зубам молодым глинчанам, отплясывающим, наверное, в Доме офицеров канкан и дрыхнущим в мягких перинах. Вдруг он увидел бегущее через площадь существо… Это была дворняжка светлой масти. Заметив людей у черной кучи памятника, собачка замерла. “Спички?” — прошептал Доктор. “Да, — откликнулся Грончаков, отстраняя Доктора. — Я сам”. Он вынул коробок из кармана плаща, чиркнул спичкой — та сразу занялась капелькой оранжевого света. “Осторожнее”, — прошептал Доктор, отходя. Грончаков метнул спичку под ноги памятнику, в пахучее облако — и облако, туго хлопнув, тут же налилось синевой с красными языками и охватило лижущим ртом полы бронзовой тужурки, гневные сполохи озарили перекошенное лицо трибуна с пролетарской распальцовкой, увенчанной косматым шаром, на площади в страхе тявкнула собачка, припустилась прочь, поджав хвост, повернули и поджигатели и стремительно пошли в ближайшую арку. От Дома офицеров донеслись голоса… Вдруг кто-то звонко окликнул: “Эй!..” Доктор выругался, но не обернулся. “Эй! Вы!” Они пошли еще быстрей, почти уже побежали. А когда сзади послышался удивленный и вместе с тем грозящий возглас и затем раздался топот ног — бросились в спасительную темь арки, озаренной бронзовыми отсветами.
В арке Доктор сразу свернул налево, успев схватить старика за рукав. Они подбежали к подъезду, но металлическая дверь была закрыта. Они поспешили к следующему. На пути им попался огороженный кирпичной стеной и накрытый спуск в подвал, и доктор первым метнулся туда, Грончаков за ним, поскользнулся на ступенях, упал, сразу поднялся. “Тс-с-с!” — прошипел Доктор. Дверь подвала тоже была закрыта. Но здесь можно было затаиться в темноте и остаться незамеченными.
В арке уже гулко раздавался топот ног. И тут же молодые голоса эхом разлетелись по двору. “Они в подъезде!” — “Сколько их?” — “Двое!” — “А там, в беседке?..” — “Никого!” — “Здесь закрыто”. — “Что? Домофон?.. Звони в любую квартиру”. — “Не отвечают”. — “Еще давай!..” — “Здравствуйте! Извините. Идет задержание… Откройте!” — “Пацаны, а с чего вы взяли, что они здесь?” — “Какое-какое задержание! Такое! Посмотрите в окна”. — “Горите, пожар! Х-ха-ха!” — “Блин, не сей панику, Серега”. — “А кто это был?” — “Они визиток не оставили”. — “Террористы”. — “Чеченцы?” — “В ментовку уже кто-нибудь позвонил?” — “Не надо, мы сами их!..” — “Откроет здесь кто-нибудь, блин, или нет?! Что за барсуки!” — “Откройте, Горгаз!” — “Еще скажи спецназ”. — “Але! Будьте добры…”
Наконец им открыли.
Грончаков и Доктор стояли в пропахшей мочой темноте подвального спуска и слушали, уже трезвые. Доктор разминал ненароком костяшки кулаков. Он вообще-то умел не только ставить зубы. В мастерской, где он был объявлен персоной нон грата, его побеждал в армрестлинге только Качок.
“Мальчики! Алексеев, Борисов!.. — вдруг послышался строгий женский голос. — Что происходит?” Мальчики стали сбивчиво-горячо объяснять. Вышедшие из подъезда сказали, что там никого нет… Если только поджигатели не укрылись в какой-то квартире или не ушли на чердак, открыв его, например, заранее заготовленным ключом. Собравшиеся бурно обсуждали происшествие, удаляясь, — Доктор отер лицо платком, — но те же юные голоса неожиданно повернули назад и стали приближаться… “Вот здесь они где-то пропали! Серега сразу за ними вбежал, а их и след простыл”. — “Мы курили на крыльце и слышим: опа! Пыхнуло!.. Смотрим…” — “Их было двое”. — “Подъезд проверяли… Здесь? А здесь — нет”.
И ласковый луч фонарика потек по кирпичной стене и осветил вонючую тьму подвального спуска и фигуры двоих: Доктора в джинсах и наброшенной на светлый джемпер рваной куртке, взятой в гараже, и высокого старика в старом плаще и вязаной шапочке, надвинутой на волчьи брови. Этот финал противоречил не только закону спонтанности, но… и как-то всему противоречил! Все это было как-то слишком просто и нелепо и похоже на дулю, которую вдруг больно сунули под нос в самом интересном месте. Но все именно так и было.
Как потом выяснилось, в Доме офицеров проходил бал выпускников школ. Выпускники и проявили бдительность. С их помощью были задержаны вандалы — Доктор и анархист.
Вот они стоят и щурятся от света фонарика в руке у сержанта. Бейте их бронзовыми сапогами!
Глава четвертая
Но Алекс отступал дальше.
Он спустился в распадок ручья, спрятав велосипед в густых зарослях, взошел вверх по нему и остановился под Карлик-Дубом, завязанным сольным ключом. Здесь было самое укромное место. Со всех сторон обширный плоский холм защищали ольховые джунгли: по серым стволам вился хмель, ядовито зеленела крапива выше головы, низины были заболочены. Идя за водой, Алекс обнаружил неподалеку от стоянки на осине гнездо: с него снялась, тяжко хлопая крыльями, бурая птица с пестринами, поднялась в небо, закружила над кронами, гнусаво крикнула. Канюк. В гнезде торчали светлые головы уже крупных птенцов. Алекс продрался сквозь малинник и пошел в густых зарослях иван-чая к старым березам на высоком берегу ручья, стараясь не задевать котелками о стебли. В долинке можно было увидеть пасущихся косуль.
Для того, чтобы набрать воды в котелок, пришлось выкопать в песке ямку. В середине лета ручей сильно мелел.
Ныли комары. Ручей пробирался в черных берегах по светлому песчаному ложу почти беззвучно. В начале лета в нем можно было увидеть пескарей. Начинался ручей под Арйаной Вэджей, округлым холмом с редкой растительностью, — что и навело их на степные мысли. Алекс хорошо помнил тот день неохватного простора, как, собственно, и переводится Арйана Вэджа: Арийский Простор. Автор названия неизвестен, кто-то из сказителей Авесты. А название этому холму дал Егор. Оно его сразу просквозило, когда они поднялись на темя холма, округлого и огромного, как половина глобуса, оглянулись и увидели двух воронов, летящих куда-то над зелеными глыбами и плоскостями в цветущей майской синеве, запруженной мелкими кибитками облаков. Это был один из лучших дней. Им тогда открылся особый дух Местности, затерянного славянского края. И как будто они снова его обретали, совершив длинный переход в полземли.
Повесив котелки над костром, Алекс раскатал легкую нейлоновую бескаркасную палатку, вытащил из развилки дуба колышки и шесты и начал устанавливать ее. Каркасные палатки проще в использовании, может, надежнее, но Алексу нравилась эта — тем, что легче, и скрещенные шесты придавали ей схожесть с вигвамом или, скорее, с какой-то лесной избушкой. Палатка зеленовато-коричневого цвета поднялась под сводом густого орешника, среди сочной плантации ландышевых перьев, и сразу стало ясно, что она на своем месте. Десять шагов в сторону — и ничего не разглядишь. Даже дым костра сливался со стволами и листвой берез, дубов, осин. Но, конечно, пахнул горящей березой и горьковатой осиной и терпкими дубовыми ветками. На случай дождя у Алекса был с собой пятиметровый целлофановый полог с приклеенными резиновыми “ушами” для растяжек. Пока он решил не растягивать его, хотя, судя по всему, парило — к дождю. И хорошо, если бы он ударил прямо сейчас — градом и камнями по застолью на Чичиге. Алекс как-нибудь защитился бы. Надел на голову котелок вместо каски. Ведь бывают же такие дожди? Не помешал бы и шумерский ливень. Хотя, конечно, таким легким топориком плот не успеешь срубить. Интересно, из чего был корабль у шумерского Ноя — Утнапишти, Нашедшего Дыхание Долгой Жизни? Из ливанского кедра? Вряд ли. Гильгамеш рубил их много позже. Наверное, из тростника, пальмы.
И Гильгамеш, увидевший, как черви проникли в ноздри умершего друга, пустился в путь за бессмертием, пересек степи, пришел к горам, к вратам, охраняемым людьми-скорпионами, держал перед ними речь и был пропущен в лабиринт; шел в полном мраке, пока не оказался в каменном саду, где его встретила хозяйка, подносящая богам брагу, не без иронии вопрошавшая, в чем дело? отчего его щеки впали, голова поникла и зачем он бежит по пустыне в поисках ветра? Гильгамеш снова говорил складно. Речь ему была послушна, хотя, наверное, тряслись поджилки. И хозяйка указала ему дорогу к корабельщику, который и доставил его через ядовитые гремучие воды смерти к острову блаженного Утнапишти, спасшегося не только от потопа, но и от смерти. Тот поставил точный диагноз его тоске, мол, плоть не только людей, но и богов в твоем теле. Преходящее и вечное в одном теле. И первая составляющая паникует. Проблема всех предыдущих и последующих тысячелетий обозначена.
Алекс сыпанул в забурлившую воду заварки и смородинных листьев, накрыл котелок крышкой, а во второй котелок ничего насыпать не стал, есть не хотелось — только пить. Позже можно будет что-нибудь сварить. Он с нетерпением дожидался, пока чай настоится.
И ничего не изменилось. Только имена другие, роли. А коренной страх, как это называл Егор, все тот же. Алекс провел языком по пересохшим губам. На запах пота отовсюду слетались кровопийцы, даже дым их не отпугивал.
Алекс сбил ножом крышку, зачерпнул густо-бронзовой воды, обжигаясь, начал прихлебывать. Осушив полкружки, он вдруг почувствовал кристальную, какую-то младенческую ясность. Вот эликсир странника! Мгновенное отрезвление от духоты и злости, непонимания, отчаяния. Алекс обвел взглядом стволы и кроны, низкое мутное небо. Серый свет дня мягко охватывал все. Пасмурная погода преображает мир в земной дом.
…И где-то в этом мире затерялся Егор. А если погиб, то в другом, думал Алекс, внезапно проснувшись ночью. Заметив дырочку над лицом, на скате палатки, удивился: обычно видел ее днем и собирался заклеить или зашить… Но сейчас глухая ночь. Он перевел взгляд и увидел еще одну прореху — да покрупней. Повернул голову: вся палатка сквозила звездами. А когда укладывался спать, небо было непроницаемым, тяжело лежало на кронах. Значит, ночью дул ветер? А он ничего не слышал… Но отчего-то проснулся. Алекс заворочался — и замер. Откуда-то нанесло, повеяло ветерком, словно бы дунули в отверстия многоствольной флейты. Вот — снова, два-три голоса, заунывные, неокрепшие, просительные. Алекс слушал, не шевелясь и не дыша. Это пел не ветер, а пробовали голоса маленькие волки. Значит, брат Волк поселился здесь, на этом острове? В Городке?.. Нет, кажется, дальше. Алекс пытался определить направление на слух, представил палатку, стоящую под сенью орешника, Карлик-Дуб, малинник, иван-чай и папоротники на высоком берегу с березами; по другую сторону от палатки — дубы, молодой осинник и березняки, овраг и другой ручей, в середине лета вовсе исчезающий, рассасывающийся в черных топях. Волчата правили свои голоса, как лезвия, где-то на Усадьбе. Туда их вывел брат Волк. И вдруг сам подал голос. Волчата подхватили ноту с воодушевлением, но у них эта нота суровой тоски ломалась, прерывалась и была похожа больше на жалобу.
Алекс живо вообразил Усадьбу, вековые осины с дуплами, заросли спиреи и шиповника, трав, дряхлые полузасохшие яблони и окаменевшие груши. Там, на восточном склоне холма-острова, когда-то жили люди, стоял барский дом. Получив в свои руки карту одна тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года, лист этих мест, Алекс сразу предпринял поход по ней. И в указанном месте среди кочек, кустов и трав отыскал кирпичи столетней выпечки, с трудноразличимым клеймом, костлявые фруктовые деревья, которые, может быть, сажал дед Егора, Илларион Плескачевский. И таких усадеб в Местности было немало, особенно в Вепрях, на холмах.
…Брат Волк снова подал голос с Усадьбы. Он тоже как будто что-то хотел этим сказать. Может быть, даже Буркотову, а не одним своим щенятам. Но никто так и не знает, зачем воют волки. Голод ли, мороз, луна их вынуждают? Но сейчас было лето, и небо снова непроглядное: все скважинки на скатах палатки исчезли. Волку подпели волчата, неумело, прерывисто, нестройно. Алексу даже померещилось, что это какие-то шутники разыгрывают в ночи концерт. И ему самому захотелось подхватить это “Ом!” ольховых чащоб и заросших полей. В голосе волка было какое-то суровое знание, тихое отчаяние и непоколебимость. Что-то подобное светилось всегда во взгляде арктического анархиста.
“А ты элементарный подкаблучник”, — говорил себе Алекс.
И он снова видел, как они выходят со Светкой из дома-музея, наряженные и наглаженные, у Светки прическа; бородку и лохмы Алексу она собственноручно обработала портняжьими ножницами, он несет тяжелый букет, она пакет с чайным сервизом, Зарема на них пялится из окошка… Они ступают по отшлифованным камням мостовой, отшлифованным коваными сапогами, лаптями, колесами телег, гусеницами немецких танков… И тут раздается тихий хруст. Светкино лицо мгновенно искажается, как будто она сломала зуб. Нет, всего лишь каблучок перламутрово-розовой австрийской туфельки. Истерика. Ультиматум.
Черт, но где он возьмет полмиллиона? Примерно столько стоила небольшая однокомнатная квартира. Полмиллиона — это уже астральная цифра.
Светка резонно отвечала, что если бы он занимался другим делом, то они смогли бы взять кредит в банке. Другим — это в смысле ларечным? — уточнил Алекс. (А жених ее подруги был бизнесменом, возил из Москвы и продавал в своем магазинчике паленую польскую парфюмерию.) Ну, тут нужен талант. Нет, отвечала Светка, просто желание, и все!
Хорошо, сказал Алекс, оно, допустим, возникло. Что дальше?
Ничего, ответила Светка. Тут как в программе анонимных алкоголиков: главное — сделать первый шаг.
Какой?
Съехать отсюда в любом направлении!
Куда?
Мне абсолютно все равно!
Но съезжать на частную квартиру и платить за нее тоже немаленькие деньги — вряд ли этот шаг будет разумен. Да и не с чего платить. Перейти на платное место?
Что это за место? Какое-нибудь местное бандформирование? Но Алексу не удалось повоевать в Чечне, о чем он нисколько не жалеет. Службу в армии радиотелефонистом, конечно, нельзя назвать боевым опытом.
Что еще? Какие варианты? Куда-нибудь уехать? В Америку? На север? На севере Алекс уже побывал, списался с армейским товарищем и уехал в Инту, Республика Коми, край комаров, болот, сумрачных речек и гор, страна долгой ночи и летнего бесконечного дня.
…Алекс вернулся, не отыскав на севере золота, ни того, что можно хранить в банке, ни метафорического. Устроился в Гидрометцентр, поступил заочно на истфак пединститута.
“Никуда ехать не надо, — сказала Светка через неделю. — Один хороший мамин знакомый обещает нам жилплощадь в семейном общежитии. Комната двенадцать метров. Прихожая-кухонька, туалет. А кладовку можно переоборудовать в душ”. Алекс поинтересовался, сколько это будет стоить. “Нисколько, — ответила Светка. — Просто тебе надо устроиться туда на работу”. Алекс спросил куда. “Туда, где этот человек работает снабженцем. На ДОЗ”. Алекс засмеялся: “Трудиться на ДОЗе?.. Но ты же знаешь мой принцип: никакой химии, даже для полетов во сне и наяву”. — “Это разговор серьезных взрослых людей или…” — “Серьезных, взрослых. Как расшифровывается аббревиатура?” — “Деревообрабатывающий завод”. — “…”
Глава пятая
— Вижу землю! — воскликнул Пашка, когда они вышли на сухую опушку в серебристой сквозящей траве. — Но, — добавил он, — никаких признаков “Понтиака”… и вообще…
Они остановились на южной опушке старого березового леса, оглядывая захваченное травами и кустами поле, громоздящиеся за ним склоны в непролазных зарослях и деревьях. Направо от поля серели крыши, темнели какие-то строения, поваленные плетни, зеленели заросшие бурьяном огороды.
— Это и есть Новая Лимна? — спросил Влад.
— Типа того, капитан, — отозвался Пашка, скребя потный, коротко стриженный затылок.
Троица стояла, созерцая печальную картину.
— Пахнет чем-то, — пробормотал М. Глинников, поводя толстым носом. — Как будто… лимоном, что ли? Может, от этого и название деревни?
— Распивали чаи с лимонами? — предположил Влад.
Пашка сорвал несколько бледно-зеленых горошин, растер их и, понюхав, заявил, что с полынью они тут чаи распивали! Он протянул ладонь, предлагая и М. Глинникову понюхать, но тот сам сорвал такие же горошины и перемолол их короткими пальцами, втянул ноздрями аромат. Светловолосый Влад в кожаной потертой куртке первым двинулся дальше, по направлению к деревне. М. Глинников и Пашка последовали за ним.
Крайний дом, с провалившейся крышей и весь осевший набок, глядел на них сквозь крапиву пустыми окнами.
— Капитан, я бы давно на твоем месте обзавелся стволом, — проворчал Пашка, — пушкой. Ты же бизнесмен. Тем более начальство дает спецназовские задания. Кстати, может, он просто свалил? Хапнул выручку и сделал ноги? Плещется сейчас на Лазурном берегу или где там, а мы, как последние лохи, роем носом суглинки. — Пашка зашиб комара на шее. — Или и отсиживается с гранатометом, — Пашка покосился на пустые окна, — здесь, в Гондурасе.
— Основное оружие бизнесмена, — ответил Влад, — совсем другое.
— У меня такое впечатление, — проговорил толстый М. Глинников, — что мы наткнулись на какой-то Мачу-Пикчу.
Пашка шумно вздохнул и сказал, что его только одна мысль утешает… Но договорить ему не дал откуда-то выскочивший петух: он стремительно побежал по траве, переваливаясь с боку на бок и подскакивая, взлетел на какую-то черную кучу, упруго захлопав крыльями, вытягивая тощую шею в черно-рыжих перьях явно для трубного гласа, но, не проронив ни звука, спикировал вниз и исчез.
— Нас засекли, — коротко бросил Пашка.
— Значит, деревня жилая, — сказал М. Глинников.
— Если этот петух не одичавшая особь, — ответил Пашка. — Он ведет себя, как партизан.
— Или у него ангина, — заметил Влад.
Они двинулись в лабиринте буровато-зеленого бурьяна следом за петухом, и где-то в глубине этих зарослей раздался неистовый крик.
— Шашки наголо, пушки к бою, — прокомментировал Пашка.
Они прошли мимо непонятной железной конструкции, и Влад предположил, что это скелет социализма, обогнули завал из земли, кирпичей, шифера, дырявых ведер и трухлявых бревен и увидели еще два дома. Один стоял с заколоченными окнами и полуразобранной крышей, а другой, кажется, был цел. Крыша этого дома была похожа на лоскутное одеяло; темнела кирпичная труба; на плетне висели чугунки, тряпки, кирзовый сапог. Возле навозной кучи стояла выбеленная дождями и солнцами телега, вросшая колесами в землю, с одной оглоблиной, торчащей как кость. За плетнем тянулись длинные картофельные полосы, грядки с зеленью, даже какие-то цветы желтели на длинных ножках. И на поленнице дров под липами, исступленно бия себя по бокам крыльями, драл глотку черно-рыжий петух.
Вид этого возделанного сирого уголка после обширных одичалых просторов вызывал изумление, какое, наверное, в самом деле могли испытывать испанцы, узревшие поля маиса и золотые крыши в дебрях новооткрытой земли.
Друзья озирались. Петух надрывался на поленнице. Между лопухами метнулась черно-белая кошка, юркнула под порог.
— Глядите, — вдруг промямлил Пашка ослабевшим голосом, кивая на окошко.
В темном окне бледнело пятно. Кто-то стоял у окошка, глядя на улицу.
— Ну вот и отлично, — сказал Влад.
Они приблизились к дому. У окна стояла простоволосая седая старуха.
— Здрасьте, — проговорил Пашка, слегка пригибая голову.
Лицо старухи оставалось бесстрастно и неподвижно. Оно было крупным, с высоким белым покатым лбом, впалыми щеками в трещинах морщин, большим носом с горбинкой и глубоко запавшими очень светлыми глазами.
— По-моему, нас здесь не ждали, — сказал Пашка.
— Паш, — проговорил Влад, — узнай ты у нее, не приезжал ли сюда Тюфягин, Игорь Алексеевич.
— Да сюда только на танке доедешь!.. Пусть идет М. Глинников, он язык набил на интервью.
— Ты более народен, — возразил М. Глинников, шевеля бровями.
— А ты похож на Брежнева. Это старой мадам напомнит молодость.
— Ладно, вы… бойцы! — бросил Влад и решительно шагнул к крыльцу.
Пашка с М. Глинниковым наблюдали за ним, как он всходит на просевшее крыльцо, берется за черную от ржавчины и старости ручку, тянет за нее, и дверь, обитая изнутри войлоком, открывается, и Влад исчезает в полусумраке сеней. После этого они перевели глаза на старуху. Она все так же маячила в окне, неотрывно глядя на улицу. За ее спиной вырисовывались очертания громоздких часов на стенке.
М. Глинников с Пашкой прислушались. Но петух хлопал крыльями, вытягивал шею в редких перьях и на удивление громко и сочно кукарекал. Эхо разлеталось по окрестным склонам и березовым лабиринтам леса. Влада нигде не было видно. И старуха продолжала смотреть на улицу.
— Какая-то она странная, — пробормотал Пашка.
Наконец на крыльце появился Влад, вид у него был обескураженный.
— Ну что, где они спрятали связанного директора? — спросил Пашка.
— Похоже, она глухая, — ответил Влад, пощипывая светлые усики.
— Ха, но к окну-то подошла?
— Это что, как-то связано со слухом? Человек на ногах ходит, а не на ушах.
— Индукция! — воскликнул Пашка, постукивая себя по лбу. — Или дедукция… Как правильно, Глинников?
— Логика, — подсказал тот.
— Именно, — подхватил Пашка. — Услышала петушиный ор и подошла.
— Не знаю, мне она ничего не ответила, даже не повернулась.
— Так что она, одна здесь?.. Как там внутри?
— Специфический запах, но ничего, какие-то половички, шкап, буфет, телевизор…
— Наверное, на дизеле телек пашет? — предположил Пашка, обводя небо над деревней глазами.
Столбы торчали посреди деревни голыми перстами, уходили по полю в бурьян и скрывались за лесным выступом, словно некая крестная дорога. Проводов нигде не было.
Пашка отклонился в одну сторону, в другую перед окном, взмахнул рукой.
— Да я допетрил! — воскликнул он. — Зачем ей свет и телевизор?.. Она слепая. — С этими словами Пашка подобрал ком глины и запустил им в петуха. Тот пригнулся и спикировал вниз, бросился в крапиву, издавая злобные звуки.
Все смотрели на старуху, она оставалась там же, сохраняя все то же выражение на лице.
— А тогда здесь есть кто-то еще, — заключил Влад. — Логично?
М. Глинников пожал плечами.
— Иногда бывает все вопреки логике. Я с этим сталкивался в командировках.
— Это как с мобильной связью? — уточнил Влад. — Есть зоны бездействия, провалы.
— Вроде того. Смысловая энтропия. Чем дальше в лес, тем энтропийнее.
Пашка оглянулся на дом с заколоченными окнами.
— Может, там кто-то есть живой?
М. Глинников хмыкнул.
— А что? — спросил Пашка. — Ты, знаток командировочный, не сталкивался, что ли, с таким явлением? Когда по куражу бьют окна и мебель? И бабу таскают за волосы по ступенькам?
— У меня другой опыт общения с женщинами, — высокомерно ответил М. Глинников.
Пашка с Владом переглянулись, они хорошо знали, что весь его опыт заключался в беспрекословном повиновении жене Галине.
— Короче, что будем делать? — нетерпеливо спросил Пашка. — Жажда пекет, а колодца не видно. Наверное, они пьют дождевую воду. Такая тут энтропия. Утопия.
— Надо было взять с собой бутылку… — начал Влад, — Пашка запрокинул лицо к небу, закатил глаза, стеная, — минералки, — невозмутимо продолжил Влад.
— Полный корабль водки, закуски, — горестно качая головой, проговорил Пашка, — а с утра ни маковой росинки!
— Знаю я твою маковую росинку, — проворчал Влад. — Ты будешь сидеть ужратый, петь песни, а я трудиться. Приедем на место — разговеемся.
— Да когда приедем?! — в отчаянии вскричал Пашка. — Меня бодун замучил. В голове хаос, энтропия! Полный туман! Бардак и неразбериха! Где мы находимся? Собирались в Скобаристан, а поехали в противоположную сторону.
— Ну, вообще я большой разницы, например, не вижу, — примирительно сказал М. Глинников. — Наверное, там такие же хаты. Здесь избы. Там плетни, здесь тыны. Остается только найти какую-нибудь воду и закинуть удочки.
Влад усмехнулся.
— Я же тебе рассказывал.
— Какую-нибудь во-о-ду! — передразнил Пашка. — Там чистые озера! Сосны!
— Кувшинки, — подсказал Влад.
— Лещи, судаки и лини — чешуя — с мой ноготь! А здесь уклейка уже добыча. И где ты будешь купаться, в крапиве? Или в той луже в лесу?
— Ну, наверное, можно выехать к какой-то реке, — отозвался М. Глинников. — Да я ничего не имею против. Скобаристан так Скобаристан. Хорошее название. В нем скорбь и ветер даже борей, не говоря уж о стане. Хотя, наверное, там живут такие же безбожники.
— В Скобаристане живут скобари, — назидательно сказал Влад.
— Парикмахеры? Ну, стригут под скобку? — с невинным видом поинтересовался М. Глинников.
— Мастера скобяных изделий. Петр им сделал большой заказ. Весь Питер на их гвоздях.
— По-моему, он каменный, — возразил М. Глинников.
— А полы? Двери?
— О, бабушка ожила! — сообщил Пашка.
Все замолчали и обернулись к окну. Старуха действительно отошла от него, и тут же на подоконник вспрыгнула черно-белая кошка. Фигура старухи маячила в глубине дома. Они молча стояли и смотрели на кошку. Откуда-то из глухих зарослей снова прокричал петух. Пашка заозирался, провел языком по бледным сухим губам.
— Нет, пойду попрошу у нее квасу! Иначе я сдохну.
— Спроси про Тюфягина, Игоря Афанасьевича, может, у тебя получится.
Пашка мотнул головой, направляясь к крыльцу.
— Нет, спроси, — повторил Влад. — А тогда уже я отзвоню КБ, и поедем в Скобари-стан пить водку.
Пашка выпучил глаза, как будто у него зуб зашелся, и быстро шагнул за дверь, обитую войлоком. Влад с М. Глинниковым повернулись к окну и уставились на кошку.
— А есть уверенность, что это именно та деревня? — задумчиво спросил М. Глинников.
Влад быстро взглянул на него.
— Указателей-то нет, — продолжил М. Глинников и причмокнул толстыми губами.
— Шемельков ориентировщик, — проговорил Влад.
— Когда он занимался, — откликнулся М. Глинников. — Да и карты врут. Ошибся топограф на миллиметр, был невнимателен или с похмелья, и пожалуйста. Ну а самого ориентировщика его личный демон — бодун — донимает.
Влад хмыкнул. Он стоял, сунув крепкие кулаки, в карманы старой кожаной куртки, в которой еще на “Яве” ездил (сейчас у него японские автомобили, и он их довольно быстро меняет: за последнее время сгорели два; кто и зачем их сжег, оставалось неясно, ни конкуренты, ни братки, ни красные на связь не выходили с его фирмой и никаких дополнительных требований или новых претензий не предъявляли), и хмурился.
— Да, этот вариант не исключен.
— Все-таки странно, что техдиректор не дает о себе знать. Что за причуды? Старческий маразм?
Заскрипела дверь, и они устремили взгляды на появившегося из полутьмы Пашку Шемелькова. По его круглому смуглому лицу с родинкой на кончике вздернутого носа блуждала непонятная улыбка. Он поглядел с порога на друзей, щурясь от яркого света, вразвалку вышел на крыльцо, но оно под ним вдруг опасно закряхтело, улыбочка тут же пропала, и Пашка поспешил сойти на прочную землю.
— Ну что? — нехотя, как будто ему вдруг лень стало ворочать языком, спросил Влад.
Пашку тоже какая-то лень одолела, отвечать он не спешил, поглядывал по сторонам. Цыкнул слюной.
— Надулся, — ответил Шемельков наконец.
— Что она сказала? — спросил Влад.
Пашка посмотрел на него.
— Бабка?
Влад засопел.
— А что она скажет? Может, она немая? — ответил Пашка.
— Так ты ничего от нее не добился?
Пашка пожал плечами.
— По крайности загасил пожар и натиск бодуна. Вода студеная.
— Так ты просто залез в ведро, как оккупант, не спросясь?
— Да спрашивал я, — сказал Пашка, — интересовался, как насчет того, чтобы утолить жажду. Мумия не ответила. Ну я и воспользовался ковшиком. Что ей, воды жалко? Там полные два ведра.
— Может, надо громче с ней?
— Кстати, но кто-то воду ей носит? Не птички?
— Логично. Бабка явно ведра не поднимет. Запах там, конечно… Но все чин чином: фотки, образа, керамическая скульптурка на комоде — охотник с легавой, в буфете граненые стаканчики, графинчик… — Пашка вздохнул.
— Ты и в буфет нос сунул?
— Чего?! — возмутился Пашка. — Просто смотрел, глаза не завязаны.
— У каждого своя головная боль, — философски заключил М. Глинников. — И свой взгляд на вещи.
— Слушай, — сказал Влад, — а ты уверен, что это та деревня? Новая Лимна? Может, мы где-то промахнулись, не там свернули, а?
Пашка недовольно передернул плечами.
— Хватит вешать на меня всех собак! Человек на грани вымирания.
— Нет, давай-ка сверимся с картой, — сказал Влад.
Пашка принялся уверять, что они свернули там, где надо, а когда Влад потребовал карту, чертыхнулся и ответил, что не взял ее, забыл в джипе!
Влад смерил Пашку взглядом.
— Конкистадоры тебя за это четвертовали бы, Павел, — заметил М. Глинников меланхолично.
— Они бы сюда вообще не поперлись! На кой черт? Ну, пропал человек, меньше проблем, больше сухарей и солонины. И дукатов с пиастрами на нос, барракуда. Может, его заказали? Твой КБ? Сперва аварию подстроили, видят, выжил, они тогда его сюда заманили и кокнули, труп в болото, “Понтиак” в воду. А мы действительно нос суем. И без пушки.
— Ладно, будет фантазировать. Меня лично КБ просил. Успокойся, дыши глубже.
— Так для отмазки! Чтобы ты потом на следствии показал все правильно. Да еще и неизвестно вообще для чего, — добавил Пашка, косясь на дом с заколоченными окнами. — Не нравится мне здесь. Аура какая-то подозрительная. И бабка эта страхолюдная. Одета во все какое-то черное. Может, она на самом деле все слышит и видит.
М. Глинников с Владом засмеялись.
— Как это у вас, газетчиков, в медицинских статьях называется? — спросил Влад.
— Типичные явления абстинентного синдрома. Сиречь — похмелье.
— Мудаки, — огрызнулся Пашка. — А у самих газетчиков же опыта больше. Один за другим окочуриваются от цирроза.
— Моя печень в порядке.
— Спасибо Галине.
М. Глинников взглянул на Пашку.
— Была бы у меня такая супруга, — ответил на его тяжелый взгляд Пашка, — я бы тоже не злоупотреблял, может. Сам удивляюсь, куда я смотрел, когда в загс шли. Наверное, на Райкину подружку, а не на мою обезьяну.
— Ладно! Сворачивайте дискуссию, — попросил Влад. — Лучше подумайте, как нам дальше быть. Предпримем мозговой штурм.
При последних словах Пашка поморщился и дотронулся до мокрого от пота виска. И как будто желая причинить именно ему еще большую боль, неожиданно где-то совсем рядом закричал все тот же ржавый петух. Крик доносился уже из-за угла дома слепой.
— Нет на тебя пушки, барракуда! — прорычал Пашка.
— Оставь его в покое. Он имеет право, — сказал М. Глинников.
— А как насчет того, чтобы не вставлять мне отмычку в мозг?
— Ты кого имеешь в виду? — спросил М. Глинников.
— Мозго… — Пашка выругался.
— Компаньоны! — призвал их Влад. — Ваши соображения? Как нам узнать имя этого населенного пункта? Во-первых. Во-вторых, что делать, если мы прибыли туда, куда следует?
— Ответ очевиден, — сказал М. Глинников, перекладывая старый финский плащ из руки в руку. — Надо занять где-то наблюдательную позицию и подождать, не появится ли здесь кто-то еще.
Пашка фыркнул от возмущения, глаза его остекленели.
— Бред какой-то сивой кобылы! — воскликнул он. — Мы можем торчать здесь до третьего пришествия.
— Почему третьего? — поинтересовался М. Глинников.
— А я знаю? — с неудовольствием откликнулся Пашка. — Жиды говорят одно, православные другое, исламисты третье. Полная энтропия. Может, и первого не было.
— Э, это явно чужие разборки, — сказал Влад. — Ближе к делу.
— Чего это чужие? — возразил Пашка. — Исламисты лезут изо всех щелей. Так и норовят подложить свинью, бомбу, говорят, богоугодное дело.
Влад глубоко вдохнул и медленно выдохнул.
— Это имеет хоть мизерное значение для нашей проблемы? — тихо спросил он. — Имеет или не имеет? — повторил он, слегка свирепея и пронизывая собеседников поистине арктическим сине-зеленым взглядом.
— Ну-у… — М. Глинников вытянул губы трубочкой.
— Конечно, имеет! — выпалил Пашка. — Иной раз сам задумаешься… э-эх! мать моя женщина, барракуда, все помирать будем. А дальше? Труба?
— Темный тоннель и свет впереди? — уточнил М. Глинников, осклабясь.
— Да нет, полный капец, — объяснил свое понимание трубы Пашка.
— Можешь не беспокоиться, один из кругов тебе обеспечен, — сказал Влад.
— Какой круг?
— Такой, где стоят по пояс, а напиться не могут.
— Воды?
— Если бы воды, — усмехнулся М. Глинников, подхватывая шутку.
— Так я уже там!! — закричал Пашка.
— Итак, насколько я понял, коллеги, есть два предложения, — сказал Влад. — Ожидать и срочно рвать отсюда.
Пашка кивнул, бормоча “срочно”.
— Срочно рвать, — продолжал Влад, — несмотря на то, что у бабки в избе полные ведра и дрова нарублены. Несмотря на то, что мы даже не знаем точного названия этого населенного пункта. Короче, ни в чем не уверены. Но можем предполагать, что здесь есть еще кто-то.
— М-м, — простонал Пашка, — я не все понимаю из вашего доклада, командир, но мне кажется, все проще. Как говорится, верь глазам своим, и точка. Где “Понтиак”? Это не инвалидка, которую можно загнать в крапиву.
— Там предлагалось, наоборот, не верить глазам своим, — возразил М. Глинников. — Вот он, наш посконный алогизм. Наверное, здесь лучше действовать вопреки очевидному.
— Нет, у Крылова-то в чем была фишка? — спросил Влад. — Как раз в том, чтобы верить глазам, а не надписям. Не верь глазам своим, увидев на клетке слона надпись “Моська”.
— Это вообще-то Прутков, а не батюшка…
— Ты бесценный член экипажа. Что бы мы без тебя делали?
— Заблудились бы в надписях, — сказал тот.
Пашка вытаращился на них.
— Или у меня такой бодун, барракуда, или — он у вас, — проговорил он.
— Значит, на этой деревне написано: НИКОГО НЕТ, КРОМЕ СТАРУХИ. Но мы не верим надписи и остаемся, чтобы проверить свои догадки и развеять сомнения, — заключил Влад. — Логично?
Пашка в задумчивости поскреб тугую потную щеку.
— У меня есть такое ощущение, что мы увязаем, — сказал он, посматривая по сторонам, — по уши… Кстати, а на том заколоченном доме какая надпись? ПУСТ?.. Ну, пойду уж посмотрю, раз пошла такая логика. — И он двинулся мимо поленницы дров и кустов сирени к соседнему дому, перепрыгнул канаву. Влад с М. Глинниковым наблюдали за ним. Из окошка бабкиной избы смотрела черно-белая кошка. Вверху реяли белогрудые ласточки, ознобно цвиркая. “И откуда здесь берется мука? — рассуждал Влад. — Не с вертолета же сбрасывают?”
Из дома с заколоченными окнами вышел Пашка. У него было кислое лицо, но что-то в нем таилось. Пашка смахнул с плеча сор, паутину и вдруг показал какую-то бумажку.
— Пляши, Ватсон! Тебе письмо! — воскликнул он, идя к ним. — Вот читайте, кэп. — Он сунул мятый конверт Владу.
Тот разглядывал грязный прямоугольник бумаги с выцветшими каракулями. “Не разберешь”, — пробормотал он.
— Чего там разбирать, — Пашка ткнул пальцем, — “куда”: Глинская область, Еленевский район, деревня НОВАЯ ЛИМНА.
— А кому письмо? — спросил М. Глинников, заглядывая через плечо Влада.
— Как кому? Глинникову М. и остальным следопытам.
— Пра… Стерлось.
— Дай-ка. — М. Глинников взял конверт, поднес к самым очкам. — По-моему, Пра-со-ло-ву. Или “вым”. — А откуда?.. Тут пятно.
— Ниоткуда. Главное: вот вам НОВАЯ ЛИМНА! — торжественно провозгласил Пашка. — Я же чуял, что там что-то найдется. Пожалуйста. А вообще там полный срач. Входя, сразу можно свалиться в погреб: полы наполовину разобраны. Меня только шестое чувство спасло. Или седьмое. Со счету собьешься с этими парапсихологами и всякими Чумаками.
— И что нам дал этот эксперимент? — спросил Влад. – Тезис верен? Не верь глазам своим? Даже в ПУСТОМ ДОМЕ можно что-то отыскать. Но людей ты там не встретил?
Пашка поежился и встряхнулся.
— Сквозь потолок кусок толя свешивается — натуральный жмурик. Если б не яма на выходе, сразу выскочил, а так пока по балке пробирался, одумался, повернулся, смотрю: да это какая-то рвань! Но мне показалось, что там кто-то бывает. Зверь или человек. — Пашка оглянулся на дом и передернул плечами. — Больше я туда не пойду. Нехорошо на душе, блин, как-то. Как будто там кого-то замочили.
Влад посмотрел на него.
— Ладно, что тут топтаться, паранойю распалять. Ретируемся.
— Куда? — с надеждой спросил Пашка.
— Сядем на опушке, подождем немного.
— Сколько?
— Ну, час.
— Ловлю на слове, капитан! — воскликнул Пашка. — Глинников, ты слышал? Сверим часы!
* * *
Откуда-то из-за леса наплывал звук мотора. Они замолчали, прислушиваясь.
— Техника?
Вскоре стало ясно, что это самолет. Небольшой самолет летел довольно низко над лесистыми холмами напротив леса, где они сидели на опушке в серебристых травах с метелками.
— Пожарники? Или ваш КБ собственной персоной?
Они провожали самолет взглядами.
— А помните “Последний дюйм”? — вдруг спросил Влад.
Все посмотрели на него, на растрескавшуюся кожанку, отец Влада, Андрей Никитаев, был летчиком гражданской авиации; Влад в военкомате просился в Воздушные силы, но его заперли на море, в Северодвинск. Но и до, и после службы Влад больше любил землю: колесить по дорогам на “Яве”, потом на “Чезете” в летном кожаном шлеме отца и в его прочной куртке, мечтая о настоящем “Харлей Девидсоне” с рабочим объемом цилиндров тысяча триста кубов и пятиступенчатой коробкой передач.
— Еще бы, — сказал М. Глинников и тихо напел: — “Какое мне дело до вас до всех, а вам — до меня!” Апофеоз индивидуализма в стране лучезарного коллективизма. Такое не забывается.
— Крутой был мужик, барракуда.
— Этот фильм был путеводной звездой, — сказал Влад. — Я его вспоминал над Атлантикой, сидя с банкой “Будвайзера”, купленного в Хитроу на пересадке, в лайнере по дороге в Новый, черт, Свет!
— А “Генералы песчаных карьеров”? — спросил М. Глинников. — “Старик и море”, “Праздник, который всегда с тобой”?
— Что-то я таких фильмов не бачил, — заметил Пашка.
— И “ABBA”, — добавил Влад. — Кстати, впервые я его увидел в глуби Скобаристана. Гнал после дембеля на запад, думал схватить сразу за хвост свободу и уже не упускать. Проезжал мимо кинотеатрика-сарая в заштатном городишке, глядь — чуть не обомлел: “ABBA”. “Яву” поставил в соседнем дворе, зашел в подъезд, типа, живу здесь, ну или к кому-то в гости, чтоб не угнали, а сам через пять минут вышел — и в кинотеатр. Так не только посмотрел фильм, но и познакомился с юной скобарейкой в тугой юбчонке, пил кубинский ром.
— Ах! — воскликнул Пашка, ломая загорелые руки с толстыми запястьями. — Все это так охренительно!.. Особенно про ром.
— Вшивый все про баню, — мрачно реагировал Влад, приваливаясь спиной к березе, скрещивая руки на груди и закрывая глаза.
— Если бы я знал, что будут такие догонялки, взял бы транзистор.
— Ну и взял бы.
— Так я думал, сразу на озера, а там не поскучаешь.
— Ты любишь детективы, Паш? — спросил М. Глинников.
— Кто их не любит. Засасывает, зараза.
— По-твоему, как ведутся расследования? Это только в кино все мечутся как ошпаренные.
— Да какое это расследование. — Пашка махнул рукой. — Давай расскажи про скобарейку, Влад.
— Что я тебе, Шехерезада, — отозвался Влад, зевая.
М. Глинников лежал на боку, подперев голову рукой и грызя травинку. Пашка сидел на сухом бугре и озирался по сторонам, высматривая толмача, как они называли между собой того, кто должен был здесь появиться и разрешить все их сомнения. Хотя какие тут могут быть еще сомнения? Они молчали, слушая лесные шорохи и неясные писки, чьи-то вскрики. Комары донимали их, и Влад попросил Пашку развести дымокурчик. “Да уже тут осталось всего ничего”, — проговорил Пашка, но нарвал бересты, наломал веток, зажег костер. Запахло берестяным дымом…
* * *
— Тю-ю-фффя-а-гин! — вдруг прокричал Пашка, сложив ладони рупором, так, что все вздрогнули, Влад открыл глаза, М. Глинников выплюнул травину. Эхо вернулось от зеленых склонов.
— Паранойя продолжается? — с неудовольствием спросил Влад.
Пашка торжествующе указал на часы.
— Корабельный колокол пробил час, барракуда! Я хотел попрощаться с техническим директором. Пора отвечать за свои слова, капитан “Алого”.
— Лучше назови его “Алое”, звучит как-то лучше, — посоветовал М. Глинников.
— Это же лекарство?
— Ну, а в трюме не лекарство против бодуна?
Пашка засмеялся, сглатывая обильную слюну.
— Если только его по-тихому не угнали какие-нибудь активисты, забулдыги времен перестройки, отряд имени Пуго. Или любители тихой охоты — грибники.
— Наркоманы, что ли?
— Влад, звони в ставку, докладывай обстановку.
Влад потянулся, надавил кулаками на скулы, лоб, подбородок, разминая лицо.
— Я, честно говоря, прикорнул бы здесь хорошенько… — Он посмотрел на сатанеющее круглое лицо Пашки и ухмыльнулся. — Нет, все так все. Сворачиваемся. Как уговорились. Отосплюсь в Скобаристане после ухи. Уха-то будет, старик-и-море?
Пашка патетически потряс руками.
— Только выпустите меня отсюда!
Влад медленно встал, отряхнул видавшую виды куртку, оглянулся на деревню… то, что осталось от деревни Новая Лимна, сунул руку в карман и достал мобильник, начал набирать номер.
Глава шестая
Алекс опасался увидеть на горе, например, рабочих, или даже экскаватор.
Что будет дальше, он не знал. Но уже ясно было, что в понедельник не выйдет на работу. И это будет, скорее всего, крахом его карьеры на ДОЗе. С прогульщиками там поступают сурово. Вряд ли поможет заступничество тещиного знакомого. Впрочем, впереди еще целая ночь.
(Не знал он и того, что кто-то вместо него уже начал: бульдозеры глазели на мир разорванными окнами, и внутри, на сиденьях, серели зрачки увесистых булыжников в белом хрустком крошеве.)
Алекс сразу понял, что на горе кто-то был, еще на полпути к вышке. Сюда уже сто лет никто не поднимался, кроме него. А сейчас была пробита целая тропа в иван-чае. В траве он заметил окурки, конфетную обертку. Возле самой вышки, ржавой и отмеченной птицами, любившими подставлять перья ветру, теплело серое кострище. Алекс прислонил велосипед к сосне, перевел дух, огляделся. В кустах он обнаружил груду жердей. Продолжил обход горы и наткнулся на свежий шурф. Значит, все так и есть, тот мужик говорил правду. Алекс разглядывал шурф. А у него была надежда, что здесь ничего не найдут, кроме глины. Или даже, что в горе сокрыта скала. Нет! Песок и гравий. Будущие плиты очередной панельной девятиэтажки, убогих гнездилищ для задроченных индустриальной эрой рабов, куда они без всяких возражений впустят голубоглазых троянских коней TV и будут вкушать свои дешевые наслаждения, думая, что это и есть свобода и счастье, что ничего другого, кроме футбола и фальшивых улыбок президентов и разнообразных проституток, они не достойны. Хотя здесь, на горе, ясно, что для них закрыт весь мир. И со стороны Иерихонской Горгоны, этой Горожанки со змеиной короной, весьма предусмотрительно отдать приказ о ломке гор. Вот этой конкретной горы. Ведь сражение между мирами не кончается, город и деревня навечно враги, Вороний лес — против ваших убогих парков с каруселями, Карлик-Дуб — против ваших памятников палачам и архитекторам иерархии, сиречь вертикали власти, Луга Мануила — против залитых асфальтом площадей, Белый лес — против резиденций с колоннами, флагами и ментами; и когда-нибудь Ворон выклюет ваш державный глаз, — там, где будет поле последней брани. Пусть в это и трудно поверить.
Зачем же они заготовили столько жердей? Алекс не мог допустить мысли, что кто-то еще устраивал помост на вышке, — чтобы смотреть вокруг. Сам он так и поступал и в звездные ночи спал на вышке, если комары не донимали. Да, эти ночевки на жердях между четырех ржавых опор навсегда оставили “привкус росы, железа и звезд”, как говорил Егор после своего одиночного путешествия. То, что он собирался явить миру, должно было иметь тот же привкус.
Алекс поставил палатку. Связку старых жердей он не нашел в развилке вяза. Возможно, жерди пустили на дрова. Но зачем нарубили новые? Побоялись, что прежние не выдержат? Да кто здесь все-таки был? Может, кто-то еще, помимо геологов, пробивших шурф?
… Но — что толку лукавить с самим собой или с этой речью? — в каком-то реликтовом уголке сознания тлела смутная детская догадка, вдруг вспыхивая уверенностью, что однажды все так и будет: где-то здесь, на горе или на берегу Дальней Реки, он увидит знакомую немного сутулую фигуру в футболке с надписью.
Иногда Алекс представлял это очень ясно. Ему казалось, что Егор будет невозмутим, деловит, короче, будет сидеть у костра — или выходить к нему из тени деревьев — с таким видом, словно ничего не произошло, словно они недавно расстались.
* * *
В вечерний час на Пирамиде, цветущей иван-чаем, золотой розгой и скипетрами коровяков, Алекс сидел под соснами, как будто глубоко под водой. На него снисходил великий покой горы, вечернее забвение над тенистой землей с дальними рощами, отражавшими солнце. Железный четырехножник курился к ночи ароматом трав и сосен. Кузнечики старались вовсю. Кажется, древние называли их лирниками Аполлона. Или Егор? Алекс уже не помнил. Он и себя забывал. Им овладевала речь — вот что он понимал с определенностью. Но эта речь была удивительной. Она была упоительно безмолвной. Нет, точнее, бессловесной, а звучать она звучала. И в ней слышался грубоватый голос Егора и голоса всех Плескачей, как их называли в округе. Это была их земля, синеглазых и лобастых крестьян и граборов, это была их гора. И она тихо пела.
…Но на горе появились люди.
Алекс услышал голоса и сразу отличил их от тех, что уже потихоньку начинали звучать в его глубоководном сознании. Он встряхнулся. Да, это были реальные люди. (Как будто Плескачи не реальны.) Рабочие? Геологи?..
Вскоре он различил среди острых верхушек иван-чая синюю бейсболку и скрученный разноцветный платок на рыжих волосах. На гору поднимались долговязый парень и девушка. Они громко говорили, как будто спорили о чем-то. Девушка вдруг замолчала, а парень еще продолжал клясть русскую Сахару, какую-то книгу, комаров, битников и жару. Хотя уже было совсем нежарко. Девушка быстро ему что-то сказала, и, вскинув голову, он оборвал поток слов и остановился. Было от чего оторопеть. Прямо на их месте стояла палатка, и у сосны сидел бородатый парень в обтрепанной панаме цвета хаки и в круглых очках.
Девушка шагнула вперед, выходя из иванчаевской гущи и удивленно разглядывая новый лагерь.
Алекс с любопытством смотрел на них.
— Прикол, — пробормотала девушка.
— Программа глючит, — отозвался парень.
— Хм, тут вообще-то… стоял наш лагерь, — сказала девушка.
Выглядели они живописно, особенно рыжая лобастая девушка.
— Ваш лагерь? — переспросил Алекс.
— Ну да, — сказал парень. — Просто мы на время включили ждущий режим.
— Я ничего не заметил, — соврал Алекс. На самом деле следы присутствия людей обнаружил сразу, и кострище было теплым.
— Мы не могли оставить заставку, — буркнул парень. — Тут только на первый взгляд глухая мань. А на второй — сидя на белой полосе. — Он бросил котелки на землю. Они упали с пустым звуком. — Тойфел! Не успеешь оглянуться… — Тут его взгляд остановился на пузатой мокрой канистре у сосны.
Девушка повесила пустые пластиковые бутыли, связанные шнурком, на сучок, сдула рыжую прядь с разгоряченной щеки и с вызовом посмотрела на Алекса.
— А вы что здесь делаете?
Алекс развел руками и не нашел, что ответить.
— Вас ист дас? — пробормотал парень, не спуская глаз с канистры. Голос у него охрип. — Вода?
Алекс кивнул. Парень с отчаянием, в котором сквозило и восхищение, взглянул на Алекса и снова воззрился на пузатую пластиковую восьмилитровую канистру.
— Колоссаль баклажка… Но много места занимает, — говорил он, как сомнамбула, не отрывая взгляда от канистры.
— Да нет, она складная, — сказал Алекс.
— Фантастик! А мы целый день ищем, — бормотал он, проводя белесым обложенным языком по сухим запекшимся губам, — как бедуины. — Он как-то слепо взглянул на Алекса. — И ничего не нашли. Где вы ее взяли?
Девушка бросала на друга укоризненные взгляды, но тот ничего не хотел видеть, кроме канистры, полной воды. Родниковой, между прочим, воды.
— Это неблизко, — сказал Алекс.
Парень сокрушенно вздохнул.
— Так я и знал. — Он с трудом сглотнул.
— А где именно? — недружелюбно спросила девушка.
— Ну, тут нет указателей, вот в чем проблема, — ответил Алекс.
Девушка сказала, что это они и сами успели заметить.
— Но вы пейте, — сказал Алекс, небрежно указывая на канистру. Уже ясно было, что эти двое не имеют никакого отношения к готовящемуся разорению Местности.
— Кир, — сурово окликнула друга девушка, но тот, не слушая ее, поспешил к канистре, свинтил крышку, опустился на колени и, бережно приподняв, приник к горловине. Кадык заходил на его обгоревшей грязной шее.
— Хотя бы кружку взял! — попеняла в сердцах девушка.
Парень с трудом оторвался от горловины канистры, оглянулся на подругу.
— Кальт христаль, Птича, — сказал он благоговейно. — Мейхен. Сказка. Иди.
Но девушка не спешила, хмуро поглядывая на чужую палатку жемчужно-зеленого цвета, чужие котелки и кружку, висящие на сучках, и пыльные кеды, на босые лапы бородатого в выцветшей панаме. Парень еще раз приложился к канистре и наконец оторвался, обессиленно сел на землю в прошлогодних иглах, откинулся спиной на ствол сосны.
— О майн гот, как говорится, — произнес он, икая. — Убер. Блаженство. Святой Грааль найден. Что еще надо? — Он оглянулся на девушку. — Птича, не будь такой озабоченной, выпей водички. Это почище железнодорожной.
“Хорс, Хорс умер!” — послышался приближающийся равнодушный крик.
— Что-то пролетело, — пробормотал парень, задирая голову. — Уф! Вот кому позавидуешь. Никаких ненужных файлов, пустых папок, железа, все отформатировано, сжато. Видеокарта с максимальным быстродействием. Убер! А тут вечный егор.
Алекс в удивлении посмотрел на него.
— Error, ошибка, — объяснил парень. — Вечный сбой, вирь и зависалово. Короче, в танке. А был бы Джи-пи-эс с указателями воды!.. Или иметь в небе беспилотного разведчика…
— Кир, — прервала его девушка.
Он оглянулся.
— А? чего, подруга?
— Ничего, — ответила она, отворачиваясь.
Вновь над соснами горы заложил стремительный вираж коротышка вальдшнеп.
— Может, это чей-то беспилотный разведчик? — спросил парень, безуспешно пытаясь увидеть пролетевшую птицу. — Как его зовут? Пикирующий бомбардировщик? Хроникер?
Алекс ответил, что хроникер здесь кто-то другой, а это вальдшнеп.
— Кир, — снова окликнула девушка.
Он взглянул на нее.
— Ну где мы будем найтать?! — теряя терпение, воскликнула она.
Парень растерянно посмотрел вокруг.
— Как где?.. — Он обернулся к Алексу. — Ведь на этом форуме хватит места?
Алекс ответил, что гора большая.
* * *
Ночь наступала беззвездная, лишь вначале где-то на краю лесов и небес взошла на пару минут Венера и скрылась, подернувшись пеленой. Костер освещал сосны, палатку Алекса, геодезическую пирамиду; палатка пришельцев невидимая стояла поодаль. Алекс заварил оба котелка чая и позвал соседей… Вот уж никогда не думал, что они могут здесь у него появиться, — кто-то кроме Ворона, Волка. Но делать нечего, ему пришлось быть гостеприимным. Парень долго упрашивать себя не заставил; следом за ним явилась и девушка с кульками конфет, изюма, орехов и сушек. Они расселись у костра, и пламя заиграло на лицах.
В травах еще пилили свою симфонию кузнечики, не в силах остановиться; кликал коршун, облетавший сумеречные опушки Вороньего леса; пару раз снова налетал Паникер, и парень замечал, что он, видимо, фиксирует их присутствие, — ведь это событие здесь, где явно ничего не происходит. Историческая ось явно где-то не здесь. Ну, конечно, дразнила его девушка, она там где-то, где “война будущего начинается сегодня! Линия фронта: горючее для войны. В продаже с февраля, вэвэвэ точка фронтлинес точка ком. Сражайтесь в онлайне на картах с поддержкой до сорока игроков”. Вау!
— Вообще-то он фиксирует одно и то же событие, — сказал Алекс, — заход солнца.
— Заход солнца?
— Для местных обывателей это поважнее любых сражений. Они не уверены, что утром солнце вернется.
Парень засмеялся.
— Как будто здесь все неграмотные! — воскликнул он.
— По-своему грамотные, — согласился Алекс.
— Мобильники и Интернет добрались даже до Африки, — сказал парень.
— Ну, когда кто-то чужой входит в лес, об этом довольно быстро узнают все и без мобильников. У местных свои информационные каналы.
— Типа огни на курганах? — спросил парень.
Алекс кивнул, поправляя очки в огненных росчерках.
— Ну да. Пролетевший жук оставляет искрящийся след. Да и для пчел, мух цветы как огни маяков. Плюс еще трассы запахов. Все расчерчено ими. И пропахано звуковыми каналами. Забавно было бы увидеть все как есть.
Девушка исподлобья взглянула на бронзовое лицо Алекса. Ей показалось, что у его висков вьются алые шмели, а черная борода искрится.
— Это было бы похоже на сеть, — предположила она.
— Всемирную паутину? — подхватил парень. — А я о чем говорю! Число юзеров скоро приблизится к миллиарду. Только на помойку каждый год выбрасывается сто восемьдесят миллионов устаревших компов! И кто-то их подбирает. Я свой первый комп сляпал из двух убитых. Надо этот лом развозить по деревням. Вот были же раньше старьевщики?
Алекс ответил, что для этого нужны деньги на бензин хотя бы или на сено для лошади.
— Просто олигархам — это невыгодно — просвещать чужой народ! — воскликнул парень.
— Ну, пошла телега, — вздохнула девушка. — Сплошной трабл.
— Это не телега, подруга, а разумное прогнозирование: последнюю битву выиграет тот, кто, как Ленин ГОЭРЛО, забутит компьютеризацию всей страны.
— Да, мечта тирана: засадить пипл за игры, — откликнулась девушка.
— Ну это лучше, чем сидеть за шнапсом.
— А нельзя, чтобы он развозил буки? — спросила девушка.
— Кто?
— Ну, олигарх-старьевщик.
Парень засмеялся.
— Не врублюсь, чему ты прикалываешься, — пробормотала девушка.
— Просто я представил этот глюк, ха-ха, Абрамовича на телеге с книгами. Или Чубайса. И какие книги? Все небось дзэн, ом мани падме хум и прочий спам. Короче, сплошная измена. Но запомни, подруга, люген абен курц байн! У лжи короткие ноги. На ней далеко не уедешь.
— Как будто у твоей ноги длиннее.
— Моя структура прочнее, понятнее…
— …Примитивнее. Война будущего начинается сегодня…
И, словно бы в подтверждение сказанному, из тьмы, окружавшей гору, донеслось громкое эхо. Все замолчали, прислушиваясь. Но звук не повторялся. Только потрескивали дрова. Парень спросил, что это было. Стрельба? Алекс ответил, что это где-то в Вепрях. Охотники? Нет, скорее браконьеры. Сезон не открыт. Ну да, а бомбы рвутся. Вон днем где-то шарахнуло. Рыбу, что ли, глушили?.. Нет, хорошо, когда человек с ружьем рядом, а не бродит где-то в кустах. И вообще, хорошо иметь при себе какую-нибудь базуку. У Алекса случайно нет?
— Милитаристы свинтят, дадут стрелялку, — сказала девушка.
— Ну и? — отозвался парень. — Послужу хаймиш эдэ. А что? В истерике на стану коцать вены. Я не пац.
— Конечно. А на Кавказ подпишут?
— Ну все! Птича заскребла пацификом. Пора спать. Иначе доклад на тему имперских амбиций, ядерной угрозы и мужского шовинизма обеспечен. Фест шлафен. Унд зинлих вуншен мир во всем мире. Унд много воды, чистой, словно кальт христаль. Не мучай нас, Маня! — И парень жалобно взвыл.
Волк, оставлявший за собой четкие отпечатки, которые хорошо будут видны на красноватой глине утром, запнулся, прервал свой летящий размеренный шаг по обочине дороги, поднял мокрую от росы морду и устремил взгляд янтарных глаз на гору, потянул носом. На лохматых деревьях мерцали отсветы; жалкое подвывание доносилось оттуда. И волк продолжил свой неспешный бег по дороге мимо горы, даже не подумав свернуть. Он уходил в глубь Вороньего леса — и дальше через заросшие поля и овраги, болотца и ручьи, в логово на Усадьбе.
А люди на горе еще некоторое время сидели у костра и о чем-то говорили, спорили, потом разошлись по палаткам.
…Глубокой ночью девушка выбралась наружу.
Иглы сосен шипели в темноте, как будто попадали на дорожки старых пластинок. Дул теплый, густой ветер. Она присела на корточки в траве. Потом хотела тут же нырнуть в палатку, но замерла, прислушиваясь.
Тихие звуки доносились с вершины горы. Кажется, ветер играл на трубе, огромный и черный. Среди сосен еще рдели угли, призрачно освещая велосипед. Девушка потянулась под теплым ветром, зевнула. Во всем этом было что-то знакомое, давнее. Может быть, гора ей снилась давным-давно, или кто-то писал о ней, и сейчас она пыталась вспомнить это полузабытое стихотворение… Еще раз окинув взглядом гору, она юркнула в палатку. И, уже засыпая, услышала дождь.
* * *
Алекс очнулся, когда ткань палатки промокла и на его лицо упали капли. Пришлось выбираться из палатки, разворачивать целлофан и набрасывать его сверху, укреплять растяжки. Надо было сделать это сразу, но он, как всегда, поленился; да и не хотелось целлофанового шума. А теплый ночной ветер не предвещал хорошей погоды.
Алекс залез в спальник. Вообще-то он уже должен досыпать на втором этаже дома с плесневелыми стенами… Через три часа зазвенит будильник, и он отправится на завод.
Но маски сброшены. Противостояние, каким бы смешным и нелепым оно ни казалось, началось: послушный раб-горожанин отказался вовремя вернуться.
Дождь набирал силу, крупно стучал по целлофану. Алекс подумал, что надо бы подставить под полог котелки, вчера они опорожнили всю канистру, в дождь идти на родник не с руки, дождевик он, как обычно, забыл. И он собирался вылезти из палатки, но как-то незаметно снова уснул…
Совсем рядом громко свистнула птица, и Алекс проснулся. Было тихо. Поворочавшись, он вылез из палатки, зачерпнул дождевой воды из провисшего полога, ополоснул лицо; разглаживая бороду, оглянулся. Мокрая палатка-юрта соседей тускло синела у стены иван-чая. В небе пузырились облака и тучи, кое-где синели разрывы. Омытые ливнем леса зеленели до горизонтов.
Алекс быстро развел костер, нащепав лучинок и обсыпав их засахарившейся смолой. Дымок потянулся меж сосен к небу. С ржавых перекладин вышки падали капли. Он слил воду из полога, набрался целый котелок. Из-за Белого леса вдруг наплыло облако беспокойных кличей. Это кричали журавли на своем болоте. Только сегодня они запоздали. В сыром воздухе крики были особенно звучны. Одно время журавлей здесь вовсе не было, они поселились на болоте лишь в девяносто втором году и из года в год сюда возвращались. Местность вытесняла людей, предоставляя пространство жизни своим верным детям. И Алексу с Егором это только нравилось. Но теперь все могло перемениться.
А пока журавли кричали. В низинах вставали туманы, как будто еще одно небо лежало у стоп деревьев. Как будто на этом небе и росли деревья, и плавали холмы с иван-чаем.
Из палатки показалась заспанная девушка в разноцветном свитере с капюшоном и рваных джинсах. Алекс с ней поздоровался.
— Это тоже… чиновники? — хрипло крикнул Кир из палатки. — Борзописцы, бюрократы.
— Это журавли, дурилка! — хмуро ответила девушка.
— Я и говорю, чиновники, не дают поспать. Цигойнер.
Пасмурное лицо девушки посветлело, не выдержав, она улыбнулась.
— Почему цыгане-то?
— Так ты о них все время читаешь индостанские стихи.
Девушка покачала головой. Сквозь прорехи в ее джинсах виднелось золотистое от солнца тело. Она повязала волосы изумрудной тесемкой, заглянула в котелки и сообщила, что они полные.
— Куна абен! Каннибалиш куна! — крикнул Кир. — Преврати ее скорее в кашу с мясом.
У Алекса, кроме заварки и нескольких кусков сахара, ничего не оставалось. Откуда он мог знать, что прогулка затянется? Он решил немного попоститься на горе. Почему бы и нет? Когда-то они с Егором именно так и собирались странствовать — налегке, питаясь корневищами кувшинок, тростника, дикими яблоками, малиной. Голод полезен, если ты решил немного глубже проникнуть в свойства вещей. Первым на себе это попробовал Егор, прочитавший книгу Элиаде “Шаманизм”. Посвящение шамана всегда происходило по этому сценарию: голод-одиночество-путешествие. В результате Егор — и так-то “дохловатый” — похудел на десять кг, но зато набрел на идею звучащей карты, то есть он ее даже уже услышал. Теперь в невольную аскезу впал и Алекс.
А Маня варила гречневую кашу на дождевой воде, зажаривала лук с тушенкой, усугубляя суровость аскезы. Когда все было готово, она попросила Алекса подставить свой котелок, тот отказался, сославшись на правило довольствоваться по утрам одним чаем. Но сушки и конфеты к чаю пришлось принять.
— Так ты здесь просто отдыхаешь? — спрашивал Кир, уплетая свою порцию с мясом и жареным луком. Маня ела пустую кашу. — Типа хоббиста?.. Ну, такое хобби? Как у индеанистов — индейская жизнь, вигвамы, тамтамы, трубки мира с косяками…
— Я думаю, и у самих индейцев такая жизнь сейчас — хобби, — отозвался Алекс.
— Да америкосы загнали их в бетон и пластик, заставили жрать виски.
Девушка хмыкнула. Парень с вызовом посмотрел на нее.
— Что-то ты с утра озаботился судьбой индейцев, — заметила Маня.
— Ты не понимаешь этой стратегии, подруга. План прост: разделить мир на США и одну большую резервацию. Они всех рассматривают как индейцев. Так что индеанисты им на руку. Да и все прочие хищники.
Алекс вопросительно взглянул на него.
— Ну, ролевики, толканутые, — объяснил Кир. — От аббревиатуры ХИ — Хоббит-ские Игры, хишки. Короче, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не взрослело.
Девушка фыркнула. Парень обернулся к ней.
— Будь здорова, Птича.
— Спасибо, ты тоже.
— Я не чихаю.
— И я не чихаю.
— А по-моему, чихаешь. Простыла?
— Давай без приколов.
— А кто первый начинает? Невысказанные слова звучат громче барабанов.
— Ты хочешь, чтобы я высказалась?
Кир кивнул и, подумав, добавил: “Если это конструктивно”.
— Ты вещаешь как какой-нибудь генсек.
— Откуда ты знаешь, как они вещали, подруга?!
— Догадываюсь. У этой урлы один почерк: динамить, обламывать и винтить.
— А как же? С этими обезьянами без насилия впадешь в каменный век.
— С какими обезьянами?
Кир потер переносицу.
— Подстраиваешь ловушку, Птича?.. Да я толерантен и совсем не троглодит. Пусть таджики живут на Памире. И к евреям я совершенно индифферентен… когда они отплывают на свою хаймиш эдэ, в Хайфу, гут? Пусть даже ходят по Красной площади. В качестве туристов, шёон? Мне даже симпатичны некоторые америкосы…
— Хаммерскины?
Кир расплылся в улыбке.
— Ага.
— Тамошние фашисты? — спросил Алекс.
— Настоящие фашисты ушли в лед, — загадочно проговорил Кир.
— На Волге? — уточнил Алекс. — Или еще на Чудском?
— Нет, — спокойно возразил Кир, — много раньше.
— Превратились в белых медведей с синими глазами, — сказала Маня.
— Левая ирония. Кунштюки в стиле цигойнер.
— Ну, я не очень вникала в заморочки ледовой теории нацистов, — сказала Маня. —По-моему, это еще та креза. А вот кунштюк — молотки Хаммерскинов. Гилмор, Уотерс с Паркером наверняка прибалдели.
Кир торжествующе захохотал.
— Да! Крафт! Сила ледяного огня может таиться в самом вонючем болоте. Знаешь, как это называется, подруга? Дыра!
— В башке.
— Ход мысли, не предусмотренный разработчиками ПО, то бишь паркерами и гилморами. И о чем это свидетельствует? Это свойственно всему честному и живому. Айс унд фойе! Как бы там ни тухлили все обдолбанные чандалы.
— Кажется, вы говорите о “Стене”? — полюбопытствовал Алекс.
— Ну да, — отозвалась Маня. — Хаммеры украли оттуда шагающие молотки на свой лейбл. — Маня махнула горящей веточкой, постучала ею о землю. — Американские кантрушники, скины.
— Почему это кантрушники? — возразил Кир. — Они базируются в крупных городах.
— Где бы кантрушник ни базировался, он кантрушник, урел, стрёмный мэн. И только и ждет, чтобы пробить кому-нибудь крышу. Молотком.
— Вот, блин, не поймешь этот чандальский язык! — возмутился Кир. — Кантрушник — это же деревенщина?
— Это заплесневелый угол вместо головы.
— Мудер? — перевел Кир на немецкий.
— Мудер!
Кир посмотрел вокруг, словно бы отыскивая ответ.
— Но вы же все та-а-к любите дорф унд бооден! Унд всю эту муттер-натур.
— Ну и что.
— Где логика? Деревня — это гут, а ее житель — шлехьт.
— БГ — настоящий деревенский житель, Мамонов, Умка, — сказала Маня. — Керуак и Боб Дилан.
Кир беспомощно развел руками.
— У тебя Астма Язык, Маня. Язык программирования низкого уровня. Я его уже не понимаю. Ты живешь шестидесятыми годами, подруга. А на дворе суровое третье тысячелетие. — С этими словами Кир, решительно поднявшись, схватился за топорик, шагнул к ближайшей сосне.
— Ты не мог бы не рубить ее? — спросил Алекс.
Кир оглянулся на него в недоумении и сказал, что просто хочет взбодрить костер, веселее сидеть, да и кровопийц отгоняет.
— Там внизу хороший сушняк, — сказал Алекс.
— А это что, не сушняк? — спросил Кир. — Сухой сук.
— Ну да, — согласился Алекс, — и все-таки.
Кир опустил топорик и проницательно посмотрел на него, перевел взгляд на девушку.
— Но там же сыро. А мы не взяли скафандр для рубки дров, — сказал он с кривой улыбкой, подбрасывая и пытаясь поймать топорик. Но у него и в этот раз не вышло, топорик брякнулся о землю. — Тойфел! Черт! — выругался Кир, поднимая топорик и снова его подбрасывая.
— Я сейчас сам схожу, — сказал Алекс.
Допив чай, он повесил кружку на рогульку, поднялся и пошел вниз, осыпая с трав гроздья капель.
Кир повернулся к Мане.
— Ты слышала, Птича?
Она пожала плечами.
— И он не кажется тебе стремным?
— Да нет.
— Ну дела. Уайт, нормальный мужик, тебе казался. А этот юзверь нет. А что он, здоровый мужик, здесь делает?
— Спроси у него.
— Так я спрашиваю, ты заметила? А он уходит от ответа. Скользкий.
— Ты сам вчера решил найтать здесь.
— У меня не было ни физических, ни моральных сил еще искать в этих дебрях чего-то… — Кир оглянулся на сосну с сухим суком. — Может, он лесник? Или скульптор?
Маня прыснула.
— Ничего смешного, подруга. Хочет срубить сосну и выстрогать какого-нибудь монстра, ктулху с длинным фаллосом.
— Он похож на одного музыканта, — сказала Маня.
— Из этих чандал полосатой демократии? Я угадал?
— Джерри Гарсиа, “Благодарный мертвец”.
— Ну так я и думал, какой-нибудь ктулху, вирь… Вот он идет.
По горе поднимался Алекс с охапкой сухого орешника. Бросив орешник, он принялся переламывать деревца об колено.
— А все-таки насчет сосны, — сказал Кир, возвышая голос, чтобы заглушить треск, — как-то я не улавливаю местной логики. Или ее и нет здесь?
— Считай ее священной коровой, — сказал Алекс.
— Сосну? — не понял Кир.
Алекс кивнул, сияя стеклами круглых очков.
Кир посмотрел на Маню.
— Сейчас я попытаюсь адаптировать, — пробормотал он. — Переведу на просмотр в DOS… Одну только эту? А остальные?
— И остальные, — сказал Алекс.
— Подозрительный файл. То ли битый, то ли еще чего, — проговорил Кир, словно бы прислушиваясь к чему-то внутри себя. Он снова посмотрел на Маню. — А кстати, почему именно корова? Не бык или свинья?
Алекс пожал плечами и ответил, что это трудно объяснить. Он подбросил дров в костер, отряхнул крупные ладони, сел на свое место.
— Сейчас я кликну в архиве… Ты фетишист? Или типа друид? — спросил Кир.
Алекс улыбнулся.
— Так важно наклеить на меня бирку?
— Да нет, просто хорошо бы знать, чего тут еще нельзя трогать. Раз ты типа админ этой горы. Ну, типа системный администратор?
— Скорее и. о., — отозвался Алекс.
— А, так ты не один тут бродилка?
— Не понял, — сказал Алекс.
Кир снисходительно ухмыльнулся.
— Бродилка сиречь браузер, программа для просмотра вебов.
— Кир, не заморачивай человека, — попросила Маня.
— А что я говорю не так? Каждый человек и есть некая программа для просмотров. От различных разработчиков. Какие разработчики, такая и программа. Все логично. У одних программа от битников, то есть битая, ха-ха.
— Верх остроумия. А твоя программка?
— У меня другие разработчики, — солидно кашлянув, отрезал Кир.
— “Рамштайн”, “Ультиматум”, “М8Л8ТХ”, “Расовая война”. Теплая тусовочка! Кого я забыла? Дугина? Баркашова? Геббельса?
— Не передергивай, пожалуйста. И не вешай на меня всех собак. Кстати, могла бы добавить Габриеле Д’ Аннунцио. С него все началось.
— Да ты не прочитал ни одного его стихотворения!
— Мне достаточно его жеста, того, как он со своими молодцами в черных рубашках захватил целый город, сданный было трухлявой родной буржуазией по мирному договору врагу, и несколько месяцев удерживал его, гарцуя на вороной лошади. И вообще мне больше нравится музыка, мужская музыка натиска, идея сурового обновления и неподчинения америкосам и цигойнерам.
— Да цыгане Индостана создали такую культуру, что все нордические творения рядом с ней мелки, как клопы! — воскликнула Маня. — Слон Индостана топчет их, не замечая. Абсолютно.
Кир погрозил ей пальцем.
— А зря!
Маня рассмеялась, встряхивая волосами.
— И это еще вопрос, кто создал эту культуру, — продолжал Кир, — цигойнеры или благородные арийцы.
— Три корзины пальмовых листьев писали уже не арийцы.
— Декадентская труха, — отмахнулся Кир. — Гниль. Мудер!
— “Алмазная сутра” не труха. Или “Лотосовая”.
— Не все золото, что блестит, майн кляйн, — покровительственно глядя на Маню, сказал Кир. — Иллюзии и пыль. И вообще, не люблю экзотику. Слишком далеко от нас. А ты кидаешься на все пестрое, как сорока.
— Почему это далеко? — возразила Маня. — “Росистая земля посреди четырех дорог” — это близко, вот оно.
— “Синий тумаааан, синий тумааан, синий туман похож на обман, похож на обман!” — гнусаво-задавленно пропел Кир, выпучивая глаза.
Маня замахнулась на него кулачком и ударила его в плечо.
— Коммандо цурюк! Чем тебе не нравится этот цигойнерский хит?! И в чем принципиальная разница между твоей цитатой и моей? Объясни, Птича.
— О росистой земле говорил Будда, урел!
— А про синий тумаааан — Добрынин.
— Очень прикольно, думаешь? Глупо.
— Нет, Птича, не прикидывайся лолой, втолкуй. Если, конечно, ты сама что-то понимаешь. В чем лично я не уверен. Не хочешь мне сбросить, так вот человеку, админу горы. Ну, развяжи свой Астма Язык. Чем отличается твоя цитата от моей?
— А ты сам не врубаешься?
— Логика выше чувств. Таково уж мое ПО.
Маня вздохнула, передвигая нитки разноцветного бисера по загорелым запястьям и сказала, что ни в каком ПО нет вообще никаких чувств. Байты и гигабайты…
— Да, ледяной разум! — восхищенно отозвался Кир. — Который за тобой, жалким юзером, наблюдает и структурирует твои действия. Если ты, конечно, вменяемый чел, а не ламер, лузер, короче, кулхацкер!
— Безмазовый расклад, — сказала Маня. — Я несводима к разуму.
— Ха, это и ежу понятно. Короче, цветочную дребедень нельзя перевести на ванессу? на васик?
— Да что тут переводить, — сказала Маня. — “Росистая земля” чище и глубже, вот и вся песня.
— Да-а? — Кир оглянулся на Алекса, призывая его в свидетели.
— Да, — ответила Маня. — Просто нужно знать контекст. — Она передвинула бусины по запястью. — А можно и не знать! — С этими словами она встала и пошла к палатке.
— Но так это же еще не “росистая земля”! — крикнул ей вдогонку Кир.
— А какая? — откликнулась, не оборачиваясь, Маня. Она уходила дальше.
— Какая… какая, — пробурчал Кир. — Хмызник, крапива. Сама твердила, что не в кайф … Не поймешь, семь пятниц… — Он посмотрел на Алекса. — Вообще мне все это напоминает какую-то игру. “В поисках неизвестного”. А ты здесь часто бываешь?
Алекс кивнул. Кир оглянулся с тоской.
— И далеко отсюда до приличного водоема?
Алекс сказал, что в четырех километрах река.
— Где?
Алекс показал. Кир посмотрел на зеленые дали и поежился.
— Хорошо бы навести курсор, двойной щелчок — и ты там. А так, я представляю, чапать по крапиве. Алпдрук. Кошмар. — Кир взял топорик, подбросил его и поймал за рукоять. — Надо вырубить посох. И заправиться в дорогу водичкой, — проговорил он, веселея от удачного трюка. — Покажешь родник? — В этот миг он неосторожно взглянул на Алекса, перевел взгляд на падающий топорик — и поймал воздух. — Тойфел! Черт!..
Появилась Маня, она что-то несла в ковшике ладоней.
— Что у тебя там? — спросил Кир. — Цыпленок павлина-мавлина? Мы его будем ням-ням? Эссен? Кушать?
— Дурилка картонная, держи, — сказала Маня, насыпая ему что-то в ладони.
— О, лесная халява! Вооль! — воскликнул Кир. — Шёон риихен, — добавил он, нюхая. — А админу поднести? — с подчеркнутой многозначительностью спросил он.
Маня вопросительно взглянула на Алекса. Тот безропотно протянул руку. Маня открыла ладони, насыпая ему переспевшей холодной земляники.
— Вот что, подруга! Дальше мы пойдем туда! — сказал Кир, отправив сразу всю горсть в рот и указывая вдаль. — Заправим фляжки кальт христаль, и, — он подбросил топорик, закручивая его так, чтобы тот сделал уже не один, а два оборота, топорик закружился в воздухе черным знаком и лег рукояткой в руку, — в путь! Сейчас я вырублю посох.
Маня исподлобья взглянула на него.
— Там водоем. Я больше не собираюсь подвергать свой организм мукам жажды. — Кир внушительно посмотрел ей в глаза. — Надеюсь, ты уже убедилась в действенности моего метода? Он всегда приводит, куда нужно. Логика ледяного разума покруче мутного троллинга юзеров “Ицзин”, ферштейн? — С этими словами он двинулся прочь от костра, но тут же приостановился, пробормотал: — Блин, теперь шагу в простоте не ступишь, — закрутил в воздухе топорик и поймал его, кинул победоносный взгляд на Алекса и пошел дальше.
Алекс неторопливо съедал землянику, наблюдая за Киром. Маня спросила его, что там за водоем, к которому Кир собрался. Алекс ответил.
— Дальняя Река? — переспросила девушка. — С чьей точки зрения дальняя?
— С точки зрения скифов, живших в степи у моря. Но и с моей тоже.
— А где ты живешь?
— В Глинске.
— В Глинске?
— Ну да, Глинск вышел из реки, как гусь. Его даже можно было назвать Гусь-Глин-ский, по аналогии с Гусь-Хрустальным. Тем не менее река кажется мне Дальней. У меня есть кое-какой опыт путешествий по ней. А это всегда путешествия не столько в пространстве, сколько во времени.
Маня улыбнулась.
— Это как Зыкина с Волгой?
Алекс слегка поморщился.
— Все убаюканы с пеленок Зыкиной.
— Это так обидно? — спросила Маня.
— Нет. Но хочется справедливости, — сказал Алекс. — Просто о Дальней Реке еще не спета песня. У меня был друг, который собирался это сделать.
— Друг против Зыкиной? — с улыбкой спросила Маня.
— Он собирался сочинить что-то вроде “Юноны и Авося”, “Томми”, но в другом духе…
— Рок-опера в духе речного патриотизма? — засмеялась Маня.
— Речного сепаратизма, — уточнил Алекс.
— “Дальняя Река”?
—- Нет, называлась бы, пожалуй, по-другому… У него дед еще в старопрежние времена работал тут грабором. Ну, ландшафтным дизайнером.
Маня огляделась.
— В этих местах?
— Да. Раньше здесь стояли деревни, усадьбы — там, на холмах.
— …Пока не явились стремные готы?
— Да они здесь же и дремали, — возразил Алекс, — в отеческих мхах.
— Как фашисты Кира во льдах?
— Айс унд фойе! С кем ты сравниваешь потомков атлантов? — вскричал Кир, выходя к лагерю из зарослей иван-чая. На плече он нес свежее древко.
— С крестьянами и рабочими, — невозмутимо откликнулась Маня. — Они тут винтили местные дворянские гнезда. Все благородно, в антибуржуазном духе Муссолини и “Железной гвардии”: пожар, битье стекол, роялей, костры из книг и картин.
— Доверчивых мужиков вдохновляли иуды-чандалы, троцкие с луначарскими. Фашисты никогда не стали бы громить усадьбы. Настоящие фашисты, — уточнил Кир. — У тебя примитивные представления, Птича. Разорять дворянские усадьбы? Это же столпы традиции! Почитай Эволу.
— Он что, пишет тексты для “М8Л8ТХ”?
— Жужжалка! Юлиус уже в вечных снегах недоступных вершин.
— Кир, тебя не поймешь, когда ты прикалываешься. Вот сейчас или когда вещаешь, что, кроме психики, ничего не существует?
— А что такого я сказал? Это просто эвфемизм слова “тод”.
— Как-то на тебя не похоже.
Кир на мгновение смутился, подбросил топорик.
— Поживешь на вершинах — еще и не то запоешь, — буркнул он. — А кстати, Алексей, что там за шурф? Это не ты золото ищешь? Или черепки, наконечники стрел, бляхи, удила? Я бы вообще не отказался от меча-кладенца. Прорубаться в местных джунглях. Айс унд фойе!
Кир принялся остругивать палку.
— Нет, здесь копались геологи, — сказал Алекс, вертя в руках панаму. — Оценщики.
— В смысле?
— Гору оценили. Я не знаю, во сколько. Под нами запасы песка и гравия.
— Так ты с ними связан? — спросил Кир.
— Нет, Кирилл. Я сам по себе.
— А ты не реконструктор?
— Ну, любой из нас реконструктор. Стоит только настроиться. Помолчать, например, с недельку. Послушать птиц. И оно начнется.
— Да, с Птичей помолчишь! — воскликнул Кир. — Поэтому ты и бродишь один тут?.. В отрыве от голосов цивилизации? И тебе не скучно? Я бы с тоски сдох. Ведь здесь ничего не происходит. Синий экран. Точнее, зеленый.
Алекс покачал головой.
— Даже сейчас здесь что-то происходит. Просто мы не все знаем.
— Ну да. Один стругает посох. Другой вертит шляпу. Облака плывут. Маня бездумно молчит.
— А ты бездумно болтаешь!
— ИМХО! Имею Мнение, Хочу Озвучить. И озвучиваю нашу ситуацию. “Из ниоткуда в никуда. С приветом”. Может быть, на основе этого умные люди создадут геймку. Возьмут “Ицзин”… А что?! Сколько там гексаграмм? Шестьдесят три? Шестьдесят четыре? Шестьдесят четыре ситуации, в основе каждой какая-то проблема, загадка, и есть ключ к решению, его надо найти. Хм! Подруга! А ведь на этой горе меня посетила гениальная идея? Копирайт! Чур, не тырить!
— Да кто тебя будет здесь кидать, — сказала Маня.
— Это только потому, что никто еще ферштейн нихшт, в чем дело. Может, это золотое дно, подруга. Принеси-ка книгу.
— Сам принеси.
— Вечно ты крэкаешь иерархичность.
— Тоже мне иерарх!
— Каждый мужчина иерарх, если, конечно, он чего-то стоит. Это незыблемый закон жизни, зря ты, Птича, окрысяешься. Окрысиваешься.
— А ты омурливаешься своим долбаным мачизмом.
— Блин, феминизм достал уже, — пробубнил Кир. — Это похлеще космического зонтика Рейгана и всех ракет вместе с идеологической диверсией радиостанций. Тойфел!
Он приставил посох к сосне, хотел было вогнать в ствол и топорик, но вовремя спохватился, покосившись на Маню, а потом и на Алекса, воткнул его в седалище-корягу и пошел к палатке. Вернулся он с книгой в малиновой обложке под мышкой, усевшись, раскрыл ее.
— Так… От составителя. Легендарный правитель… М-м. Сложная система, охватывающая и отражающая весь мировой процесс… Ого! Весь мировой процесс, все чередование ситуаций, происходящее от взаимодействия и борьбы сил света и тьмы… Ага! Айс унд фойе! Вечная тема. Лед и пламя.
— Того и гляди, сейчас оттуда выпрыгнет Адольф с усиками, — сказала Маня. — Я тащусь с тебя, Кир. Это же азиатчина, цигойнерщина.
— Китайцы знали толк в иерархии, — сказал Кир. — Почему б кое-чему у них не поучиться?
— Ну дела, — откликнулась Маня.
— А ты хочешь, чтобы я оставался таким же, как в начале этого “Из ниоткуда в никуда. С приветом”? Фарум зи форт вайтер! Как длинно говорят немцы, что означает: дальше!.. Нижняя триграмма относится к внутренней жизни, к наступающему, верхняя — к внешнему, к отступающему, разрушающемуся… Все сводится к комбинациям трех пар черт, каждая из которых символизирует одну из трех космических потенций: небо-человека-землю. — Кир задрал голову, глядя на небо. Перевел взгляд на Маню, усмехнулся и продолжил чтение: — Уже из этого видно, что человек участвует как равная сила… И ему не отводится пассивная роль. Конечно! Мне тоже близок этот фаустовский взгляд. Мичуринский. Мы не должны ждать милостыни от природы. Возьмем силой. Крафт!
— Мичурин! Ты же не отличишь сосну от елки.
— У нас будут дисциплинированные лесники. Вальдвертер. М-м… А тут как раз в библиографической справке о переводчике: родился в семье лесничего. Знаток китайского, японского, маньчжурского, аннамского, немецкого, французского, английского, польского, понимал голландский, санскрит и латынь. Убер! Такими были лесники нашей родины.
— За что, видимо, его и расстреляли, — сказал Алекс.
— Кто расстрелял?! Откуда ты знаешь? Тут не написано.
— Сталин с командой. Тогда всю восточную русскую школу разгромили как гнездо японских шпионов.
— Обычная история иерархов, — заметила Маня. — Кровавый облом и беспредел.
— Большевиками ясно кто руководил, — сказал Кир. — И вообще, иерархия иерархии рознь.
— Есть иерархия- туфта и иерархия- ништяк? — спросила Маня.
— Зу ист эс! — ответил Кир. — Именно так.
— Вот отпад. А кому решать-то? По каким признакам различать? Я, например, ни зги здесь не просекаю.
— Надо вооружиться методом, — уклончиво ответил Кир.
— А не лучше ли обе устранить? — поинтересовался и Алекс. Этот спор начинал его занимать. — То есть, по сути, одну причину?
— Это я где-то уже слышал, — сказал Кир. — Страдание имеет причину унд зу вайтер. И тэ дэ. Но что-то его меньше не становится. И люди как ели кроликов, так и едят. Кстати, а ты не вегетарианец? Нет? Вот видишь, Птича. Можно быть буддистом и есть кроликов.
— Дались тебе эти кролики! — воскликнула Маня.
— Да я и не буддист, — сказал Алекс.
— А кто?
Алекс улыбнулся.
— Ну, допустим, грабор.
— Грабен — это копать? Если мне не изменяет память.
— Да, граборы — копатели.
Кир быстро взглянул на Маню и снова уставился на Алекса.
— Примерно такие же, как… диггеры, — продолжал Алекс.
— Подземные? — спросила Маня. — Ну, те, которые бродят под Москвой?
— И не только, — поправил ее Кир, со все возрастающим удивлением глядя на бородатого крепыша. — В Крыму, да всюду, где есть пещеры, шахты, тоннели… А здесь?
Алекс сказал, что он имеет в виду диггеров Уинстенли, мелкого торговца, разорившегося и пошедшего батрачить, в результате чего его просквозило насчет земли, свободы и бедняков, и он основал колонию на горе Святого Георгия.
— И чего хотели эти ребята?
— Вернуть землю всем.
— “Пора вернуть эту зе-э-э-э-млю себе”, — проблеял Кир. — Типа колхозники? Когда это было?
Алекс ответил, что во времена английской революции.
— Ну, тогда простительно, — сказал Кир. — Так ты что, типа председатель колхоза? Арендуешь эту гору?
— Хотел бы я ее арендовать, — признался Алекс.
— Она называется тоже… как-нибудь так?
— Егорова.
— Что, в самом деле? — спросил Кир.
— Да, такое совпадение, — проговорил и сам слегка озадаченный Алекс.
— Какой-нибудь местный герой? Активист-колхозник? Партизан?
— Грабор, — сказал Алекс.
— А, так он и есть админ горы? — догадался Кир.
— В общем, да. Это мой друг.
— Тот парень… — начала Маня, — с грандиозной шизой?.. То есть ну в смысле… — Маня наморщила лоб. — И “Томми” вырос из ничего, из дурацкого десятиминутного распева. Но… это был Пит Тауншенд.
— Не боги горшки обжигают, — сказал Алекс.
— Так ему удалось что-то сделать?
Алекс покачал головой. Маня хотела что-то спросить, но промолчала.
— Аффтар мог бы писать определеннее, — забормотал Кир, утыкаясь в книгу. — У него явный Астма Язык. “Вепрям и рыбам счастье”? “Меняют города, но не меняют колодец”. “Созерцай скулы…” “От летящей птицы оставшийся голос”. Да это какие-то приколы, бНОПНЯ, крокозябра, как будто ошибка при преобразовании из одной кодировки в другую. “Молния пугает за сотню поприщ, но она не опрокинет и ложки жертвенного вина”! Дождь был, но без молнии, и где тут жертвенное вино? Или любое другое? Бутылочка “Изабеллы”, я бы не отказался. А ты, подруга? Или от упаковки пива. “Благоприятен юго-запад”. А река, куда мы пойдем, в какой стороне света?.. На севере?.. М-м… Надо еще сходить на родник. “Проникновение… Ограничение… Радость… Подъем… Сочетание… Бездна… Сияние… Жертвенник…” Нет! Это Астма Язык! Тут нужен перевод. Для меня это как будто китайский в русской транскрипции. Ну вот, номер айнц. “Творчество. Изначальное свершение; благоприятна стойкость”. Как будто когда-то она может быть не благоприятна! “В начале девятка. Нырнувший дракон. Не действуй! Девятка вторая. Появившийся дракон находится на поле. Благоприятно свидание с великим человеком!” По-моему, это всегда неплохо, встретить Муссолини или Маринетти, поболтать о текущем моменте. Но при чем тут дракон? “Девятка третья. Благородный человек до конца дня деятелен; вечером он осмотрителен, точно в опасности. Хулы не будет!” Ну да, разумно, пожалуй. “Девятка четвертая. Точно прыжок в бездне. Хулы не будет!” Кто не рискует, не пьет шампанского? “Девятка пятая. Летящий дракон находится в небе. Благоприятно свидание с великим человеком”. Пластинку заело. “Наверху девятка. Возгордившийся дракон”. Ха-ха! Аффтара глючит с рисовой водки, всюду драконы. “Будет раскаяние!” Конечно, будет, если обращать внимание на драконов. А при чем здесь творчество?.. Но, по крайней мере, для начала игры готов персонаж: дракон. Можно изобразить затейливые ворота и при них дракона или нескольких. Но где ключ?..
— Да у великого человека, — не выдержала Маня.
Кир зашиб на локте слепня.
— У Маринетти?
— Не знаю. Там у тебя на воротах что, свастика? И воет “Див”?
— Можно взять тему у “Лайбах”. У них есть мрачный кураж. Как раз то, что надо. Айс унд фойе! Но каков ключ, подруга?.. А ты как думаешь, Алексей?
— Ключ к творчеству? — переспросил Алекс. — По-моему, это и есть ключ к любой игре.
— Ви битте? Как вы сказали?
—Творчество.
— И это нужно просто понять, — подхватила Маня. — Так и во всех остальных гекса-граммах.
— А, ларчик на самом деле просто открывается? — спросил Кир. — Ну что ж, это тоже фишка. Поехали дальше. Форвартс!
— Там, между прочим, есть еще и возможность переходов от одной гексаграммы к другой, минуя сразу несколько. Между ними есть соответствие, — сказала Маня, оживленно блестя глазами. — Что-то вроде “Игры в классики” Кортасара. Ну да ты его не читал.
— Вроде кротовых ходов во времени? — спросил Алекс.
— Да.
— То есть один раз подбросил кубики, попал на какую-то позицию и пошел мотать паутину? — уточнил Кир.
— И еще учитываются предыдущая и последующая, — сказала Маня.
— А что предшествовало самой первой? — спросил Алекс.
— Шестьдесят четвертая.
Кир перелистнул страницы.
— “Еще не конец. Молодой лис почти переправился, но вымочил хвост — ничего благоприятного”. Так есть удачные и неудачные гексаграммы?
Маня кивнула.
— Но любая может стать неудачной, если действовать неверно. И наоборот.
— Звучит скорее оптимистично, — ответил Кир. — Нет, в этой хрени что-то определенно есть, оказывается. Какая-то даже логика в построении. Что же ты мне раньше так толково не объясняла, Птича?
— А ты слушал?
— Я просто не думал об этом как о гейме. Да и не мой формат…
— Да не формат, а фирма! — воскликнула Маня с некоторой мстительностью. — Бренд не тот. Не те разработчики. Не та сборка.
Кир не сумел сдержать улыбки.
— Да, сборка желтая, — подтвердил он. — Но дело поправимое. Главное — креативный посыл. Прога, кажется, ничего. Изменить некоторые настройки, кое-что добавить, упростить, придумать авчик — и можно рубиться. Кстати, а мы ведь в этой сети? Онлайн. Не забыла, с чего начиналось? В какой гексе мы находимся?.. Что-то я вспоминаю: про бледного коня. А, Маня?
— Ситуация уже изменилась, — уклончиво ответила Маня.
— Да чего ты? Ну, я забыл.
— Проехали.
— По каким признакам ты поняла это? Сколько вообще длится ситуация в реальном времени?
Маня молчала. Кир посмотрел в сторону Дальней Реки, обернулся к Мане и спросил, будут ли они запрашивать добро на поход туда? Маня отрицательно покачала головой. “А, ну да, я забыл. Мы вообще-то собирались бродить по этой книжке, — начал он объяснять Алексу. — Идея Мани. Но потеряли гадательную монетку, рупии. В └Понтиаке“, на котором нас подбросил сюда… этот… мистер Уайт. А может, на озере Пяти Рупий. Мужик Уайт покатил дальше, в деревню. Мы пришлепали сюда. Короче, еще так и не приступили к осуществлению нашего проекта. Случайно оказались здесь. Именно здесь”. Кир замолчал, оглянувшись, снова принялся листать книгу. “Послушай, Птич, а Уайт ведь тоже в игре? Он чем-то похож на инопланетянина в своем серебристом аппарате — └Понтиаке“. Таков его авчик”. Маня заметила, что цыганщина проникла и в язык юзверей, ведь авчик — это не что иное, как аватара. “Это, наверное, санскрит, — возразил Кир. — А санскрит — благородный язык ариев”. — “Значит, у тебя авчик благородного арийца?” — с улыбкой спросила Маня. Кир ответил, что он согласен выглядеть как Терминатор. Маня тут же заметила, что это Голливуд голимый. “Но в исполнении австрийца, — парировал Кир. — Просто современный чел наполовину состоит из железа, хотя и не замечает этого”. Кир и хотел бы засвидетельствовать собой в игре этот факт. “Ну, а твой авчик ясен: нечто пернатое, с индийской дудочкой в клюве”. Тут оба посмотрели на Алекса. “Так граборы — это профессия?” — спросил Кир. “Скорее призвание”. — “Ну а какой у них значок? Ружье или грабли с секатором?” Алекс усмехнулся и ответил, что это не имеет значения. Но если угодно — Иерихонская роза. Она похожа на отрубленную голову гидры Иерихонской. “Ни фига себе крокозябра! Так грабор это типа Геракл?” — “Гидру свинтил Персей, — сказала Маня. — Правда, там, кажется, не шла речь, откуда она родом… Иерихонская?” — “У граборов она Иерихонская, — сказал Алекс. — Всемирная мать государственности и цивилизации сточных труб. Иерихон — первый город на земле”. — “Ну наконец ты расшарил этот файл! — воскликнул Кир. — А я думал, может, черный следопыт? Ферштейн. Тут другой окрас. Ди груйнен! Гринпис. Зеленый Персей. Зу?.. И ты тут наблюдаешь?.. Надеюсь, мы вели себя политкорректно, герр вальдвертер?” Алекс улыбался. Ему нравились эти соседи, особенно Маня, глядящая исподлобья сине и пытливо. “Хотя я и собирался срубить рог этой корове, — продолжал Кир. — Не руби рог священной коровы! Так бы могла называться эта гекса. А, Птича? Кажется, я начинаю шарить, как это делается. Не руби рог священной коровы. И тебе покажут источник. Изначальное свершение. Благоприятно иметь, куда выступить. Благоприятно свидание с великим человеком. И брод через великую реку. На север! Так?” — “Север у китайцев не был благоприятен”, — заметила Маня. “А что у них благоприятно?” — “Вообще-то, насколько я знаю, — сказал Алекс, — китайский компас был ориентирован на юг. И европейцы с большим трудом понимали китайские карты”. — “Опять! — удовлетворенно воскликнул Кир. — Айс унд фойе! У нас свой компас, свои приоритеты. Наша стрелка показывает — кюрс нах ноорден ниимен. Изначальное свершение, и всенепременное счастье, и встреча с великими благородными отцами”. — “Моржа-а-ми и оле-е-нями, — сказала нараспев Маня. — И великим Чучхе”. — “бНОПНЯ, подруга. При чем здесь Чучхе?” — “Это слишком сложная метафора для Терминатора”. — “Ну, на этом севере живут лишь зимородки, цапли и бобры, — сказал Алекс. — А переправиться точно не получится. Если только вас кто-нибудь не перевезет, какой-нибудь рыбак”. — “Мы все равно пойдем туда”. — “Что ты заладил?” — спросила Маня. “А что?” — “Ничего… Напоминает что-то”. — “Что?” — “Ты не читал Киплинга? Ну хотя бы мультфильм лукал?” — “Киплинг? Да, у него было здоровое чувство расы. Но в его винчестер проникли вири. Сознание слегка воспалилось. Надо бы его слегка остудить. Положить лед на голову. Почистить Касперским”. — “Самого тебя надо на Колыму! — выпалила Маня. — Лучше б у тебя было чувство росы”. Кир засмеялся. “Вот она, истинная улыбка Будды”. — “А разве не этого ты хочешь? Это и есть твой север, и лед, и вечная мерзлота с Гербигером и прочими отморозками. Пуп иерархии и традиции винтить и без суда и следствия вешать”.
Алекс сказал, что знает одного северянина, который придерживается совсем других взглядов: он анархист.
“Хоббист, наверное, — предположил Кир. — В смысле, это у него хобби?.. У меня тоже есть знакомые анархо-синдикалы. Они только тем и занимаются, что омурляются пивом, спорят и слушают └Гражданскую оборону“. За подвиг у них катит прочесть └Одномерного человека“ или Бакунина да намалевать распылителем свой значок на заборе. Каков поп, таков и приход. Не в смысле кайфа, подруга, — сказал он, взглянув на улыбнувшуюся Маню, — а в изначальном”.
“Приход может означать и озарение”, — сказала Маня. “Знаю я ваши озарения, блин. └Я сяду на колеса-а! Ты сядешь на иглууу!“ Песня. └Система“. А Летов — большой провокатор. Поп Гапон”. — “Когда он тусовался с баркашовцами, ты был другого мнения”. — “Я же говорю: Гапон”. — “А по-моему, он наконец врубился, — сказала Маня. — Приход ему был. Чем для пипла и ценен этот опыт. Все прошел Дохлый и врубился: червячки и мишутки, не делайте этого!” — “Облажался он просто, когда зрителя замочили. Как до дела дошло, так и облажался. Синдикалы все такие. Ну и молчали бы в тряпочку. Чего тявкать?” — “Я бы не сказал, что изначально анархизм был беззубым”, — подал голос Алекс. “Да он в корне беззуб, — ответил Кир, — бНОПНЯ! Что значит — безначалие? Какое-то начало было и у анархизма? И есть там свой расклад. Свои принципы. Короче, что-то главенствует? Какая-то идея? А идея всегда структурирует. Это как кристаллизация. Синдикалы выращивают хрусталь и тут же бьют хрустальные вазы. Как змея, пожирающая себя. Вот поэтому ни фига у них и не выходит”. — “А мне сдается, это полезное существо для всего стада”, — возразил Алекс. “Как волк? — спросила Маня. — С хрустальными зубами?” — “Махайрод, саблезубый тигр!” — засмеялся Кир и закрутил топорик в воздухе.
“Tiger, Tiger, burning bright, /In the forests of the night”1 , — продекламировала Маня.Кир поймал топорик и снова его подбросил, закрутив еще сильнее.
Топорик сверкнул в воздухе, сделал три оборота, Кир вытянул руку, пытаясь ухватиться за рукоятку, но вместо этого цапнул за лезвие. Смех оборвался, топорик упал на землю. Кир молчал еще мгновение, бессмысленно глядя на вскипевшие пальцы, потом тряхнул ими, сыпанув кровавую росу, сморщился.
— Что ты наделал! Кошмар!..
Кир взглянул на ее белое лицо и сам начал стремительно бледнеть.
— Тойфел… Не ори так, Птича… в ушах звенит.
У Мани дрожали губы, на глазах выступили слезы. Она в ужасе глядела на обагренную руку Кира, с которой безостановочно струилась кровь, яркая, обильная, живая, падала на землю в щепках и прошлогодней хвое и снова натекала.
— Хотел увеличить обороты, — пробормотал Кир, криво улыбаясь.
Маня не двигалась с места. Алекса тоже загипнотизировала эта сценка. Время странным образом затормозилось, стало огромным и глубоким. И внезапно все показалось никчемным и довольно глупым; все обесценилось, как будто на глазах рухнула всемирная биржа со всеми банками идей и рассуждений и полками объемистых книг. Мгновение назад все было иначе. Сложнее, любопытнее. А тут вдруг упростилось до боли и крови. И небожители вернулись на землю. Мелькнула мысль о Егоре: неужели он в самом деле погиб? Ушел в землю, как эта кровь на его горе. Только, пожалуй, сейчас до него дошел весь тошнотворный смысл случившегося с другом уже несколько лет назад. Да, действительно, время стало огромным, прошлое, как при затмении, заслонило черной —рубиновой — монеткой настоящее.
Алекс первым пришел в себя и сказал, что у него в аптечке только бинт и аспирин. Но Маня уже бросилась, что-то бессвязно бормоча, в палатку и вернулась с коробкой, обтянутой кожзаменителем, раскрыла ее, достала бинт, вату, пузырек с перекисью водорода. Ее глаза потемнели, стали почти черными, и, сине-черные, они были огромны на бледном лице, губы вздрагивали. Но быстрые пальцы делали свое дело. Змеистая рана на пальцах и ладони вспузырилась розово-белой пеной, когда на нее брызнула струйка из пузырька. “Боже мой, кошмар”, — бормотала Маня, борясь с дурнотой.
— Не рассчитал, — отвечал Кир, глядя, как вата и бинт набухают кровью. — Значит, это был неблагоприятный трюк. Не хватайся за три оборота. Будет хула. Нет там такой гексы? Про кусачий топор?
— От тебя, как от ребенка, надо убирать все колюще-режущее! — воскликнула Маня со слезами.
— Ну что ж, теперь освою рубку левой рукой, — сказал Кир расслабленно, еле ворочая языком.
— А по-моему, пора возвращаться, — ответила Маня, пытаясь разорвать конец бинта надвое.
— Возьми нож, — сказал Кир, но Маня лишь возмущенно на него глянула, поднатужилась и разорвала бинт, завязала концы вокруг запястья. — Дас махт дох нихтс. Что означает: не волнуйся, майн кляйн, моя крошка. Мы продолжим эту игру. И докажем, что у нас есть воля к власти, жизни, победе. — Вялость сменилась у Кира возбуждением, когда он увидел свою кисть уже запакованной в бинт. Он, конечно, испугался, как любой нормальный человек, увидев собственную кровь. И теперь хотел наверстать упущенное, доказать, что не лыком шит, а скроен из высокопрочного материала. — Первая кровь только жалких слюнтяев рок-н-ролла пугает. А нас нет.
— Что ты несешь?
— Ничего! — Кир потряс забинтованной рукой.
Маня глядела в недоумении на него еще миг и рассмеялась.
— Дурилка-лесоруб! дровосек-Терминатор. Лучше б ты заржавел, как в сказке. Кому и что ты хочешь доказать? Мне? Себе? Соснам?
— Всем, — ответил Кир. Он воинственно посмотрел на Алекса. Тот улыбнулся, качнул головой. — Герр грабор, так где родник?
Алекс ответил, что и один сходит за водой.
— А вдруг мы снова окажемся здесь? — спросил Кир, испытующе глядя на Маню. — В этом росистом месте посреди четырех дорог?
Маня отвернулась.
Но вскоре возбуждение у него сменилось опять вялостью. Кир зевнул.
— Ну, наверное, выступление к великой северной реке можно отложить на вторую половину дня, — проговорил он. — Я бы немного поспал перед броском нах норден.
— А за водой кто пойдет? — спросила Маня.
Кир красноречиво посмотрел на Алекса.
— Без проблем! — ответил тот.
— А… где твоя воля к власти?!
Кир в ответ снова зевнул.
— Динамщик! — позвала Маня.
Кир покачал забинтованную руку, как младенчика.
— Ты можешь в левой руке нести бутылки, — сказала Маня, нахмуриваясь. — И вообще, кто тебе виноват, а? Ты, обломщик! Ржавый дровосек!
— Птича, не будь такой жестокой. Раз добрый грабор не возражает…
— Все нормально, ребята, — подтвердил Алекс.
— Ну вот и шёон! — обрадовался Кир. К нему возвращался румянец.
— Кир! — укоризненно воскликнула Маня.
— Не хмурься, Маня, это к твоему буддистскому лицу не идет.
— А динамить о воле и решимости идет? К твоему авчику?..
— Я не отрекаюсь. Но мыслю рационально. Зачем всем бить ноги, если…
—- О’кей! — прервала его Маня, направляясь к сосне с пустыми бутылками; сняв их, она вернулась к костру и взяла черные котелки. Кир растерянно следил за ней. — Можешь спать. Это действительно рационально. Только смотри, чтоб твой топорик не утащили.
Алекс сказал, что он вполне управится сам.
— Ну, с канистрой и бутылками — да, а с котелками? — спросила Маня.
— Хватит и этого, — ответил Алекс.
— А я хочу посмотреть родник, — сказала Маня, упрямо глядя на Кира, как будто это он ей возражал.
— Дельная мысль, подруга, — сказал Кир, — топай, растряси щеки.
Маня метнула на него поистине небесный сверкающий взгляд и пошла прочь, оглянулась на Алекса.
— Куда идти-то?
Алекс встал, взял пустую канистру. “Хорошо бы подождать, пока трава просохнет”, — проговорил он, к чему-то прислушиваясь и как-то беспокойно озираясь.
— Она и до вечера не просохнет! — нетерпеливо откликнулась Маня.
Не дожидаясь, пока они скроются из виду, Кир полез в палатку, громко, по-медвежьи зевая. Маня только хмыкнула, спускаясь с горы мимо стены иван-чая, следом за неторопливым проводником в застиранной клетчатой рубашке и выцветшей панаме. Стебли трав стучали по пустым котелкам и пластмассовым бутылям.
Глава седьмая
Они шли заросшей дорогой по лесу, пестреющему березовыми стволами. Алекс замечал на дороге крупные следы Владельца Усадьбы и с улыбкой вспоминал реплику Мани о его зубах. На самом деле волк был совсем несувенирный, и его мощные зубы, легко перемалывающие лосиные мослы, держали в страхе местных обитателей. Это была его территория, и она примерно совпадала с границами, которые когда-то установили картографы. На Усадьбе волк не охотился никогда, если не считать охотой ловлю жирных мышей и нежных лягушек. Но, например, кабанов он не трогал и старался не обращать внимания на косуль. Охотничьи угодья лежали дальше: цветущие летом луга вдоль реки, лесные тропинки, сухие болотца, сырые овраги с ручьями, изрытые кабаньими семействами: тут они любили понежиться в грязных ваннах; наведывался он и в заброшенные сады, где можно было перехватить зайчишку или того же кабанчика; а если и нет, то просто закусить падалицей, волки фруктами и ягодами не брезгуют, хватают даже стрекоз с бабочками, собирают улиток. Голод не тетя-волчица, а сам Князь давно уже не малыш. Сероглазым Князем называл волка еще Егор. У него были и Княгиня, и детки, их нежное пение Алекс слышал, ночуя вчера на Острове.
Каркнул Ворон где-то над кронами леса. Алекс задрал голову и увидел его. Поскрипывая перьями, тот летел над березами и смотрел вниз, поводя серо-каменным клювом по сторонам.
— Это и есть хроникер? — спросила Маня. Ее голос странно звучал здесь в лесу. Алекс привык здесь слышать другие голоса.
— Возможно.
Они вышли к развилке, налево уходила дорога, заваленная павшими деревьями. Немного в стороне росла старая раздвоенная рябина, она была примечательна сама по себе, редко рябины доживают до таких почтенных лет и размеров.
— Тряпки какие-то, — сказала Маня.
Алекс ответил, что это рушники, если приглядеться, можно увидеть вышивку.
— Что это значит? — спросила Маня.
Алекс пожал плечами.
— Образчик двоеверия. Где-то здесь жил последний язычник. По весне на рябине всегда появлялось новое полотенце, а на земле творог.
Маня приблизилась к рябине, разглядывая истлевшие в дождях и солнцах рушники; дотронулась до серой кожи дерева, посмотрела вверх.
— Круто, — сказала она. — А ты давно здесь?
Алекс ответил, что лет четырнадцать. Маня присвистнула.
— Старик, — согласился Алекс. — Я помню времена, когда здесь пели петухи, а на опушке паслись козы.
Березы раскрывались многоколонными вратами, выпуская их на опушку, заросшую гигантскими лопухами и травами, среди которых серели окаменевшие яблони, чернели сухие вишни, казавшиеся обугленными. Маня взглянула из-под ладони на ряд прямоствольных мощных лип.
— Крыша едет, — пробормотала она. — А им сколько лет?
— Можно назвать их романовскими, — сказал Алекс, — царскими. Но у меня другие предпочтения. И лучше остановиться на романских.
Маня вопросительно взглянула на него.
— Егору здесь однажды примерещился Бах.
— Собственной персоной?
— Фугой.
На березе висела ржавая проволока. В бурьяне виднелся какой-то короб. Алекс объяснил, что это пчелиный улей.
— Даже не верится, что здесь кто-то жил, — проговорила Маня, разгоряченная ходьбой. Вокруг ее щек вились комары и слепни. Она отмахивалась золотистой метелкой козлобородника.
— Здесь, под липами, стоял дом, в котором нас угощали однажды квасом, — сказал Алекс. —– Вон там был колодец. Дальше в доме жила злобная старуха, у нее конь по весне сбежал, она у нас спрашивала, не видели. Ей коня дали из соседней деревни пахать огород, как мы поняли. И вот конь предпочел свободу.
— Почему злобная?
— А почему конь сбежал? — спросил, усмехаясь, Алекс. — Да мы как-то попали под ливень, решили палатку не ставить, дойти уже до Егоровой деревни… Сил не рассчитали, вымокли, как цуцики. К тому времени в деревне только два дома и остались. Постучались к старухе. Она нас не пустила, говорит, может, у вас ножики. Ну, а в другой мы уже не пошли. Плюнули и потопали дальше. Ну и слышим сквозь дождь: “Я пе-э-ре-э-ду-у-мала!” Егор только махнул рукой, пошла к черту, старая ведьма. — Алекс окинул взглядом бурьянный бугор с засохшими яблонями и желтыми цветами на длинных стеблях. — Что-то щелкнуло в старой башке. Грех гнать странников в дождь. Но мы уже не вернулись.
Они оставили позади старые липы и яблони бывшей деревни, шли некоторое время вдоль леса, потом свернули направо и двинулись через поле, заросшее молодым березняком.
Там, где поле округлялось мощным лбом, резко переходя в ольховую низину, в окружении иван-чая и засохших деревцев торчал обгоревший березовый ствол с дырами, напоминавшими пасть и глаза.
— Вообще-то здесь уместнее услышать какой-нибудь фолк, — сказала Маня, взглядывая на смуглого Алекса. Он в недоумении оглянулся. — Ну, а не фугу. Какую-нибудь “Мельницу”, “Отаву ё”.
Алекс пожал плечами и сказал, что он и сам не большой любитель классики. Это Егор вдруг проникся ею… Но это только на первый взгляд очень кривая ассоциация, — насчет романских лип. Если копнуть, то можно, например, обнаружить, что когда-то эти земли раздавались ревностным католикам. Глинск ведь полтораста лет был польско-литовским. Король Сигизмунд сажал тут своих шляхтичей, и среди них были Плескачевские. А это фамилия Егора. Так что, возможно, его предки были не только граборами, но и органистами где-нибудь в Кракове или Каунасе. Обычная история обнищания рода. Правда, Егор ничего об этом не знал. Тогда еще недоступны были “Родословные доказательства дворян Глинской губернии”. Маня хотела что-то спросить, но вдруг замолчала.
Внизу, за красноватыми прямыми крупными стволами черной ольхи, мерцала в черных берегах с торчащими корнями чаша воды.
— Ну вот родник, — сказал Алекс.
Чаша была неправильной формы. Полукругом ее охватывали колонны черной ольхи. А в пролом и вытекал светлый и сильный ручей. Они спустились по рыхлому перегною к воде.
На дне родника вздымалось облако песка и ила, в котором блуждали бурунчики, как небольшие вихри. Ручей почти беззвучно перетекал из чаши и по руслу, устланному чистейшим песком и камнями, собирая травы в холку, уходил в жужжащие кровососами черно-зеленые топи.
Маня опустилась на корточки, убрала свесившуюся рыжую прядь и зачерпнула воды.
— Обжигает, — проговорила она, попив из ладони. — А как он называется?
— Это основополагающий родник, — ответил Алекс.
— Что, так и называется?
— Да, — ответил Алекс, стаскивая пропахшую дымом и потом потрепанную панаму. — Просто Родник. Хотя здесь есть еще много родников, но такой — один. Это как Глинск у местных — Город, а все остальные ближайшие города уже имеют названия.
— Глубоко?
Алекс кивнул.
— Шест до дна не достает… Когда-то он был завален гнилыми сучьями, стволами. Мы с Егором его чистили. Выдернули кучу этих костей. И хотя я простыл — целый день-то провозились в ледяной воде, — чувство было, словно мы себя расчищали. Такая своеобразная терапия. — Обойдя родник, он склонился над ручьем, плеснул в лицо пригоршню воды, напился.
— А это та же фенечка, что и с рябиной? — спросила Маня, указывая на полузасохшее дерево, увешанное, как новогодняя елка, клочками выцветшей полуистлевшей материи.
— Нет, с черемухой немного по-другому, — сказал Алекс, подставляя под поток горловину канистры. — Это вроде как болезни. А черемуха — врач-терапевт.
— А! Врубаюсь! Поэтому она и засохла?
Алекс пожал плечами.
— Но это же маза! — воскликнула Маня. — Настоящее чудо.
— Или совпадение, — отозвался Алекс.
— Нет, но именно это деревце? — Маня подошла к черемухе, протянула руку.
— Я бы не стал его трогать, — сказал Алекс.
Маня отдернула руку и засмеялась.
— Совпадение может кусаться?
— Да, как ни странно.
— Ну, от такой половинчатости крыша едет. Я предпочитаю определенность! — упрямо ответила девушка и коснулась черемухи.
Алекс с интересом наблюдал за нею.
— Хм, обычное полузасохшее деревце, — пробормотала Маня.
Солнце прорвалось сквозь облака и кроны ольхи и сияющим столбом обрушилось в зеленый влажный сумрак чащи, блеснуло стекло, металлическая дужка, капли родниковой воды на черных усах, в густой бороде, Алекс отклонил голову.
— Камни-то разноцветные! — воскликнула Маня.
— Ага.
— Улетное местечко.
— Я бы сказал: сквозняк.
Маня посмотрела на него.
— Да, круто. Прямо-таки чаша Грааля! Надо предложить пиплу провести здесь Радугу.
— Съезд хиппи? — переспросил Алекс, хмурясь.
— Можно и так сказать.
— Я думаю, что не стоит, — сказал Алекс.
— Это почему же?
— Любое сборище — это же циклон.
— Да? А однажды на Гридхракуте, горе Коршуна, было двенадцать тысяч архатов, — тоже, типа, собрание.
Алекс усмехнулся и ответил, что против архатов как таковых он ничего не имеет. Но собрание современников он бы назначил где-либо в пустыни. Хотя и пустыню жалко.
— Ты думаешь, современных архатов не бывает? — спросила Маня.
— Двенадцать тысяч? В одном месте?.. Целая дивизия, — сказал Алекс, закручивая крышку на фляге и беря у Мани ее бутыли и окуная их в прозрачный поток. — С ними можно было бы держать оборону. Хотя — это же архаты? Непротивленцы и все такое…
— Зачем тебе дивизия? Охранять эти пустыри?
— Внушительная массовка.
— Для рок-оперы?
Алекс поправил очки.
— По крайней мере, это звучит: дивизия архатов, — сказал Алекс. — Кстати, что они там делали? — спросил Алекс, ставя в жирную грязь полную запотевшую бутылку.
— Слушали сутру о Цветке Лотоса.
Алекс наполнил водой вторую бутылку и два котелка. Котелки он отдал девушке, а сам понес обе тугие холодные бутыли и канистру с запотевшими боками. Они поднялись по черному пахучему склону в палой листве и торчащих кореньях. Над полем плыла хищно-зоркая светлая птица с серповидными крыльями в черных отметинах.
— Лунь, — сказал Алекс.
— Китаец?
— Летающее китайское имя… Иногда кажется, что все происходит в какой-то речи. Есть лишь имена: птицы, деревья, дождь, в том числе и мы.
— Ну… странно, — грубовато сказала Маня, озирая травы и невысокие деревца.
— Это, наверное, рудимент, аппендикс романтического двоемирия.
— Гм. — Маня взглянула на него. — Послушай… — Она замялась. — Ты не куришь? Иногда?.. Ну, в смысле, не стучишься в двери травы?
Алекс взглянул на нее.
— А-а… В армии на Урале пару раз пробовал, если ты это имеешь в виду. Ничего не понял. Только лишняя тяжесть.
— Значит, плохой был продукт, — заключила Маня. Она снова посмотрела сбоку на Алекса и вдруг выпалила, что у нее есть хороший.
Алекс покосился на нее.
— Здесь, в походе?
Она кивнула и добавила:
— С собой. И я хочу раскурить его. — Она вопросительно смотрела на смуглолицего спутника.
— Это так необходимо?
Она быстро кивнула.
— Да. Другой мазы просто не предвидится. Где тут можно тормознуться? — Она озабоченно оглянулась.
— Недалеко уже до леса…
— Нет, здесь лучше, ветерок сносит комаров. Можно пойти вон туда.
Они прошли сквозь травы к лесистому мыску, вдававшемуся в заросшее поле. Здесь росли невысокий дуб, береза и дикая груша. Маня сорвала зеленую грушу в крапинках, попробовала и тут же выплюнула, скривив лицо. Алекс поставил канистру и бутылки в траву, обернулся и посмотрел на удалявшегося в знойном мареве Луня. Маня уселась на кочку, достала ярко-красный пластмассовый цилиндр от какого-то косметического средства, разъединила его и вынула сигарету.
— Уже заряжена.
Она вынула спичечный коробок, сунула сигарету в губы. Спичка звучно треснула, девушка затянулась с воздухом, пустила сладковатый пряный дымок. Алекс поглядывал на нее исподлобья.
— Будешь?
Он отрицательно покачал головой.
Она хмыкнула и снова затянулась особенным образом — ловя приоткрытым уголком рта воздух. Лунь заложил круг над полем и неторопливо приближался.
— Так о чем была сутра для дивизии архатов? — спросил Алекс, наблюдая за птицей.
Девушка молчала, пока не выкурила всю сигарету. Лунь, не долетая до их мыса, свернул и проплыл мимо, высматривая что-то в травах.
Алекс обернулся. Девушка смотрела на него снизу. На ее щекастом лице влажно синели глаза. Она тихо улыбалась.
— О росистой земле, — негромко сказала она, поправляя рыжую прядь, — перед домом, охваченным пламенем. — Ее голос звучал мягко. — Я уже говорила… Не только, конечно. Но достаточно и этого. Ведь тот, кто проповедует хотя бы одно слово этой сутры, выполняет великий обет. И тот, кто слушает, тоже! — Она засмеялась.
— Значит, я приобщен? — спросил Алекс. — Есть надежда переродиться в лучшем мире?
— А где бы ты хотел?
— Да здесь же. Но в другом качестве, например, владельцем горы.
— Барином?
— Нет, это противоречит граборству. Хорошо бы устранить всякие противоречия. Может, для этого надо, чтобы все действительно уже стало одной только речью. И был бы я лишь именем вроде нашего знакомого Луня.
— Чудно, — сказала Маня. — Никогда не думала, что можно зарулить в эти пустоши и услышать что-то типа этого. — Она посмотрела на него из-под ладони. — Ты похож на одного музыканта. Просто его реинкарнация.
— Да, я однажды держал палочки — дубасил по барабану на “Зарнице”.
— Ты действительно здесь просто прогуливаешься?
— Ты думала, сочиняю музыку?
— Я хотела спросить, что стало с тем парнем?
— С Егором? Он пропал без вести в Чечне.
— Воевал?
— Да, его призвали.
Маня помолчала.
— У Чжуан Чжоу есть персонаж по имени Пропавший Без Вести Во Вселенной, — сказала она.
Алекс кивнул.
— Неплохое имечко.
— И крейзи-вселенная! — подхватила она с энтузиазмом. — С Островами Блаженных, Садом Умиротворения Предка, Бабкой Запада, которая любит свистеть, енотами с человечьими глазами, живыми Радугами, полосатым существом, которое как увидит человека, сразу засыпает. А горная собака, умеющая бросать камни, увидит человека и начинает смеяться до упаду. А еще есть псевдоолень с белым хвостом и человеческими руками! И бог Гордый Червь, женщина, выплевывающая шелковую нить, богоборец синтянь без головы, он из сосков сделал себе глаза, а из пупка — рот, когда ему свинтили голову. А если поешь там травы ган с листьями, как у мальвы, и виноградными гроздьями, — не сойдешь с ума!
— Это здорово, — согласился Алекс.
— Но особенно мне нравятся утки с одним глазом и крылом. Летать они могут только соединившись. И зовут их, — проговорила она, смеясь, — маньмань! Там приносят жертвы рощам, чтобы вымолить дождь. Один даже царь в такой роще остриг волосы и раздробил руки, чтобы побороть засуху. Ты бы смог раздробить руки? — спросила она, показывая на его смуглые руки в вязи вен, заросшие выгоревшими на солнце волосами.
— Нет, — вынужден был признаться Алекс.
— Ну да, — проговорила она, вставая. — На календаре ведь постмодернизм. Добровольные жертвы в лом, не по кайфу. — Она протянула руку, чтобы сорвать грушу. Алекс отвел взгляд от мокрого пятна на футболке и выбившихся золотистых волосков подмышки. Девушка храбро вонзила острые зубы в зеленый крапчатый бок мелкой груши, но на этот раз не выплюнула, а лишь слегка сморщилась. — Может, от этих груш человек обретает какие-либо особенные возможности. Или от чего-то избавляется… От чего бы ты хотел отказаться? Сбросить, как балласт? Ну, говори! Может, я дакини, воздушная путешественница пятого ранга, — засмеялась она, показывая зубы в грушевой мякоти. — Итак?.. Что, у тебя нет проблем?
— Есть, конечно, — проговорил Алекс. По его щекам стекали бисерины пота. — Ну… забыть то, что мешает… мешает мне стать экстремистом.
Маня фыркнула.
— О! И что бы ты взорвал?
— Немного техники.
— Офисной или военной?
— …И мирной.
— Так ты… как его? Ну, тот, кто ломал ткацкие станки?
— Нэд Лудд.
— Луддит? Обсад! Я бы тоже заменила машины на телеги! Нет, не на телеги-истории, а на всамделишные, с колесами и оглоблями. Только, пожалуй, поезда и оставила бы. Электрички. Надо же как-то пиплу по трассам перемещаться. И потом… железная дорога — это клево. Поезд Джармуша в “Мертвеце” — это вообще поэма! Надо было в поезде весь фильм снимать. Уильяма Блейка могли прямо там ранить. В соседнем вагоне мог ехать и Нободи-индеец, как раз возвращаться из Англии. Даже с томиком любимого Уильяма Блейка. И все головорезы, людоед, негритенок и сентиментальный чувак с медвежонком могли там быть. И девица, ее бывший бой-френд. И рокочущие переборы Нила Янга там звучали бы еще лучше.
— Я не смотрел Джармуша, — признался Алекс.
Маня взглянула на него с удивлением.
— Да? А производишь впечатление смотревшего.
Алекс улыбнулся.
— При первой же возможности посмотрю.
— Но… Янга ты слышал?
Алекс начал насвистывать незатейливый мотивчик. У Мани вспыхнули глаза, она подхватила мелодию.
— “Heart of gold”!..1 — воскликнула она, хлопая в ладоши. — А ты говоришь, далек от музыки.
— Это единственная вещь, которую я знаю, — признался Алекс. — У нас во дворе ее все гитаристы играли вместе с Шизгарой. Я и не подозревал, что это какой-то Янг. Просто однажды начал напевать у костра, а Егор меня просветил. Он во всем этом разбирался куда лучше.
— Послушай, — сказала Маня, — у меня такое впечатление, что ты совсем не способен… ну, немного гнать.
Алекс вопросительно взглянул на нее.
— В смысле — присвистывать! — пояснила она.
— Да, медведь наступил на ухо.
Девушка рассмеялась и запустила недоеденную грушу в кустарниковую гущу.
— Ладно! Пойдем, а то там тевтонец от жажды изнемогает.
Они снова двинулись по полю в сторону горбатого Вороньего леса, Маня оглянулась.
— Но все-таки мне хотелось бы сюда вернуться.
Алекс промолчал.
— Ты читал Кастанеду? — спросила она, догоняя его.
— Первые две книги. На третьей — “Путешествие в Икстлан” — застрял. Почувствовал вдруг какой-то коммерческий душок. Это уже был клон. А первые два вымысла играли.
— Ты думаешь, вранье?
— Язык выдает. Я уверен, что полуграмотные индейцы не говорят так.
— У Джармуша Нободи тоже складно задвигает спичи.
— Ну, может, Джармуш у Кастанеды и позаимствовал индейца.
— О нет! Джармуш велик! — с жаром воскликнула Маня. — Его “Мертвец” — это рок-фильм, одна потрясающая композиция. Я смотрела его четыре раза. И хотела бы прямо сейчас еще раз посмотреть. Или хотя бы послушать гитару Янга, раствориться в этой морозной музыке. Надо было прихватить плейер. Но мы условились не брать мобильников, ничего такого. Ускользнуть от злобы дня. А теперь я соображаю: ну, Янг — какая ж это злоба? Или Лу Рид! Я уж не говорю о Дилане! Как жаль, что он стареет. И никак не приедет к нам. Говорят, когда-то в восьмидесятые приезжал, но его здесь не поняли, зал был пустой. Это равносильно тому, что к нам заглянул бы с проповедью Иисус Христос, а его пришли послушать два десятка чиновников. Конечно, сюда ехать ему теперь без мазы! Так нам и надо. Остается самой взять и махнуть за океан. Но я не дакини. И мои пэрэнты прижимисты. Хотя я не в обиде. Да и появись у меня прайс, куда бы я попилила, догадываешься?.. Правильно, в Хиндустан!.. М-м, когда-нибудь я не вытерплю и так и сделаю даже без прайса. Прикинь, каково жить, зная, что настоящее происходит не здесь. Ведь у тебя есть такая заморочка?
— Да, — сказал Алекс, — когда я торчу в Глинске.
— И куда тебе хочется попасть?
Смуглое волосатое лицо Алекса расплылось в улыбке.
— Сюда.
— Сюда и никуда больше?
— Ну, в общем, да.
— Странно… И настоящее, по-твоему, здесь и происходит?
— У меня есть такое ощущение.
Маня оглянулась на холмы и рощи и облака, повисшие повсюду, пожала плечами и призналась, что заскучала бы здесь.
— Но сейчас тебе не скучно?
Она быстро взглянула на него.
— Нет пока!
— Так это и есть настоящее.
— Ты вещаешь прямо как Будда!
— Мне ближе Обломов.
Маня прыснула.
— Обломов?
— Да. Он — Дон Кихот, только более последовательный в своем несогласии с пошлым миром. Это Дон Кихот недеяния. Заветной его целью было раствориться в мечтании. Нет, точнее — в раздумье. А его смерть была подобна угасанию, чем-то вроде нирваны. Рассеялось облако. Это и есть наш Будда.
Маня засмеялась.
— Вот уж никогда не думала!.. Мне Гончаров был в лом. Скучища! — Она запрокинула голову, глядя на облако над Вороньим лесом. — Обломов-облако! Ха-ха-ха! И он видит нас, маленьких, игрушечных, тонущих в траве… Облачный барин с янтарной трубкой, в драном халате и с ветром за пазухой. Да, это круто! Просто хокку Басё.
Они действительно почти полностью скрывались в травах, разомлевших к полудню, так, что каждый стебелек сочился ароматом. Было жарковато. Путников донимали слепни. И все время чуть в стороне от них с метелки на метелку перелетала маленькая крапчатая птица, ловко цеплялась хрупкими пальцами за стебель и, покачиваясь, вертела головкой. Можно было подумать, она сопровождает этих двоих из любопытства. Но на самом деле она следовала за жирными слепнями и, улучив момент, ловила их и проглатывала, хрустя крыльями, лапками и глазами.
* * *
Когда они поднялись на гору, то увидели под соснами лишь одну палатку. У дымящегося костерка сидел мрачный Кир. На руке его белел уже испачканный бинт. К чешуйчатому стволу были прислонены два рюкзака.
— Я подумала, нашу палатку унесло, — сказала Маня.
— Умзонтс! — хмуро ответил парень.
— Что это значит?
— Ничего. Пустое. Ветра-то не было.
— Как рука?
— Лучше не бывает.
Маня протянула ему котелок.
— На, пей… Жаль, что ты это не видел. Вот уж где кальт христаль! Целая чаша. И вода бьет без перерыва. Там месторождение кальт христаль, только хрусталь текучий. Это просто невероятно. Вот как начинаются реки. Облако песка дышит, в нем такие бурунчики, как пупки. Колоссально.
Кир внимательно смотрел на раскрасневшееся лицо девушки.
— Я теперь врубаюсь, как это предки родникам поклонялись, сочиняли истории о провалившихся церквах. Знаешь, на кого он был похож?
— Кто? — угрюмо спросил Кир.
— Да родник же! — нетерпеливо откликнулась она. — На младенца, которому тысяча лет!
Кир хмыкнул и начал пить.
— Ничего смешного. Мягкое темечко у детей знаешь, как называется? Так и называется: родничок.
— Так что я в таком случае пью? — с брезгливой миной спросил Кир. — Кровь младенцев?
— Дурилка картонная, — махнула на него рукой Маня. — Ладно, что-то ты быстро собрался. Мы же еще пообедаем?
— Если мы будем рассиживаться, то дотемна не выйдем к реке, подруга. Нет, нам пора уходить.
— Дай мне хотя бы отдохнуть.
— Ты так устала? А выглядишь бодрой и радостной, как пионерка.
— Ты хоть раз видел живых пионеров?
— По телевизору. И на обложке одной книжки. Которая так и называлась: “Голая пионерка”.
— “Как это трогательно: серп и молот!..” — пропела Маня. — Ты просто ходячая энциклопедия, Кир.
Кир снова приник к котелку, черному от сажи снаружи и бликующему прозрачной водой, светлому внутри.
Над горой послышалось равномерное поскрипывание, Маня задрала голову.
— По-моему, наш старый знакомый писарь… — Наконец она увидела Ворона, помахала ему. — Хэйо, чувак!
— Да, он тебе очень признателен, сейчас перекувырнется от счастья, — проворчал Кир.
— Может, это Карлос Кастанеда собственной персоной!
Кир засмеялся. Улыбнулся и Алекс.
— Ладно, подруга! Дас ист аллес! — сказал решительно Кир, взмахнув перевязанной рукой, и поднялся.
Маня взглянула на него.
— Эрцелен мир нур кайн меерхен. Как говорится. Хватит бабушкиных сказок.
— Ты предлагаешь вылить воду из котелков? — спросила Маня.
— Это что, в самом деле, вода или невинная кровь?! — раздраженно воскликнул Кир и выплеснул воду из одного котелка, потом из другого, вставил один пустой котелок в другой, засунул оба в пакет, перевязал его шнурком и спрятал в свой рюкзак, вжикнул замком. Обернувшись к Алексу, он спросил, так какого им держаться ориентира. Тот ответил, что белых полей, это клевер уже на том берегу. Правда, снизу поля не видны. Надо искать возвышенности. Ну или забираться на какое-нибудь дерево.
— Как-нибудь сориентируемся, — сказал нетерпеливо Кир. — Мох растет на северной стороне деревьев. Мимо севера уж во всяком случае не промахнемся.
— Да. Лишь бы только не пойти параллельно реке.
— Ничего, разберемся. — Кир просунул перебинтованную руку под лямку. Алекс хотел помочь, но тот уже вскинул рюкзак на плечо, продел под лямку другую руку. Алекс обернулся к Мане. Но Кир опередил его и здесь, схватился здоровой рукой за верхнюю петлю и, краснея от напряжения, поднял рюкзак. Мане оставалось только вдеть руки под лямки. Алекс отступил в сторону, криво улыбаясь. Маня подняла на него глаза и протянула посмуглевшую руку в бисерных ниточках на запястье. Алекс бережно пожал ее.
— Счастливого одиночества! — сказала она. — И… спасибо.
— Да, — поддакнул Кир, кивая.—– За гостеприимство, воду, все такое и дрова. Особенно за дрова. Мы пошли. — И первым двинулся вниз. За ним Маня в рваных джинсах и желтой выцветшей футболке.
Алекс смотрел, как они идут мимо сосен, березы, куста, пока их не скрыли розово-фиолетовые макушки иван-чая. Еще некоторое время слышались их шаги, хруст травы, потом раздался голос Мани, Кир ей ничего не ответил, и все стихло. Алекс огляделся. Он один остался на горе в окружении толпы иван-чая. И ему нечего было сказать этому собранию в высоких малиновых шапках.
* * *
До глубокой ночи на горе было тихо. Только где-то в высях снова пролетел Ворон, Алекс лежал в палатке и не видел его, но слышал поскрипывание крыла. Наверное, птица проверяла, свободна ли гора и нельзя ли усесться на железный шпиль, чтобы привести в порядок перья, да и посмотреть, не осталось ли там какой поживы. Ворон мог бы уже и не бояться Алекса. Впрочем, он не знал, кто именно находится в палатке. Так или иначе, а он предпочел пролететь дальше, справедливо полагая, что рано или поздно гора будет свободна и по-прежнему ее хозяином останется он, старец с каменным клювом, в иссиня-черном пообносившемся платье. Алекс вспомнил, как его назвала девушка. У нее явный талант давать имена.
Интересно, выдержат они направление?..
Вечером Алекс развел костер, выкопал корень шиповника, очистил его от земли, ополоснул, порезал и бросил в кипящую воду, снял котелок и накрыл его плотно крышкой. Через десять минут он пил густой отвар карминного цвета, поглядывая на медленные тучи, наплывающие из-за реки, с севера. Блики заката играли на китовых тушах. Молчал Вороний лес.
Нет, на горе было слишком тихо. Ему бы вновь хотелось услышать голос рыжеволосой Мани. Странно вообще, что он здесь раздавался. И невероятным уже кажется, что они ходили вдвоем по заросшей дороге Вороньего леса на родник. Они появились здесь внезапно и слишком быстро ушли. “Я, конечно, вполне понимаю этого парня, — думал Алекс, отклоняясь от дыма. — Но он не может быть на меня в обиде. Хотя было и непросто сохранять выдержку в нашем походе на родник”. Не за это ли его и благодарила потом сама девушка?
И что ему теперь делать с этой благодарностью?
Он подбросил дров в костер.
Ребята, наверное, уже дошли до реки.
“А у меня начался пост, — подумал Алекс. — Но сколько это может продолжаться?” И что там происходит в доме на Тимирязева? Не пустое ли это — его вызов? Может, никто и не заметит. И бульдозеры пройдут мимо. Или пожалуют сюда через месяц, когда астральный татарин действительно обретет тонкое тело. Одиночество анархиста очень печально и бесперспективно. У него даже была мысль посвятить во все ребят. Впрочем, вряд ли из этого что-то путное вышло бы. Хорошенькое дело — превращать отпуск в войну. Тем более что парень мыслит рационально. С его точки зрения, конечно, действия бульдозеристов вполне оправданны. Алекс и сам это понимает. Но не принимает. Он мыслит не рационально, а как-то по-другому. Возможно, у него недочеловеческий взгляд на Местность. А может, послечеловеческий. Ну, кто станет вникать в эту галиматью? Алекс явно бесполезен для человечества. Его пример — регрессивен. Он тормоз в производстве дешевых железобетонных плит и в строительстве дорог, современных высокоскоростных трасс, по которым могли бы ездить люди в гости друг к другу, на отдых к морю. Он считает, что на отдых надо ездить на велосипеде — до ближайшего леска. Или подниматься по реке на лодке. Этого достаточно. Несколько шагов — чтобы оказаться в предыстории. Ведь на самом деле именно этого все желают — ускользнуть из нежных полицейских лап истории, чтобы отдышаться, прийти в себя, собраться с мыслями, привести в порядок чувства и ощутить себя неподцензурным жителем уголка в космосе. Зрелище звездного неба над лесными холмами дарит больше свободы, чем самые либеральные законы. Пусть эта свобода и длится всего одну ночь. Но это настоящая, окончательная свобода. Свободнее человек не бывает — только в иерархии звезд. А от вашей человеческой иерархии кочевника тошнит. Это иерархия курятника. Но я выше истории, прогресса и полицейских нужд любой страны. И не верю выкладкам иерихонских мудрецов. Есть и, кроме них, мудрецы: цветы и звезды, а младенческий лепет родника или крик ворона звучит убедительней индустриальных талмудов. Бетонная плита никогда не заменит звездного неба. А трубопровод – прихотливых извивов реки с песчаными косами. Звездное небо, река — абсолютные ценности, а не чертов прогресс с иерархией курятника.
Медлительные киты наплывали на гору, закатный свет быстро гас. Дым застревал в кронах сосен. Было безветренно и очень тихо. Так тихо, как будто Гильгамеш с Энкиду снова прикончили хранителя кедров. Но на самом-то деле он был жив.
Глава восьмая
— Птича … Тихо!
Покрытое светлой щетиной похудевшее загорелое грязное лицо Кира напряглось. Он сейчас был похож на какого-то сумасшедшего, слушающего голоса. Он поглядел сквозь метелки трав на Маню.
— Это у тебя над ухом, — откликнулась Маня, встряхивая тусклыми немытыми волосами, перехваченными разноцветным жгутом, — комар.
— Значит, это должен быть мутант! — воскликнул Кир. Он снова прислушался, но было тихо.
— Обычный зазеркальный комар, — сказала Маня.
И они пошли дальше в густых травах среди одиночных тощих деревцев. Кир тащил рюкзак, Маня — палатку на ремне Кира. Нет, было тихо, обычный серый день. Их обступали только бледные фигуры берез в зеленых накидках, травы и птицы.
Время от времени в окружающем пространстве то там, то здесь раздавался выстрел, второй. Но ни с одним стрелком они не столкнулись. По правде, им меньше всего этого хотелось. Впрочем, после встречи с нелепым туристом-себе-на-уме в махновских очках им вообще не попадался ни один человек. Почему-то люди оставили эту землю. А на самом деле, когда долго не встречаешь людей, начинаешь испытывать такое чувство, будто попал в вакуум. И его не заполнить никаким пташкам. Кир бывал, что говорится, на природе, с друзьями, с Маней на Радуге, в Крыму, но впервые он оказался в такой дыре. Ему не по себе было, и… короче, он устал от всей этой стрекочущей и каркающей живности и чвакающей земли под ногами. И мечтал побыстрее вернуться в царство асфальтированных путей и высокоскоростных соединений ADSL.
— Я бы сжег все эти наркоманские книжки, — раздраженно бросил он через плечо.
— Это не отменяет существование комара как вида.
Небо хмуро нависало над тускло-зелеными деревьями. Солнце не показывалось дня три. Трудно было определить, где они находятся… И, кажется, девушке это нравилось. А ее спутнику — нет. Он любил определенность. Любая недоговоренность, двусмысленность его раздражала. А Маня считала, что нет ничего на свете скучнее, когда все расчислено, заранее известно, задано. Кир защищал стабильность. Маня обзывала его одномерным, Кир ее — шизофреничкой. И Кир чувствовал, что виснет. Еще бы! Сохранять работоспособность и быстродействие в условиях, когда весь мир завис! Навис над тобой бессмысленными облаками и смутными аватарами, внес неразбериху в службу “Дата и время”, как будто здесь какой-то другой часовой пояс: время явно не московское, но и неизвестно какое, и утром оно совсем не такое, как вечером, а тем более ночью. Если это игра, то Кир совершенно не понимает ее правил: ибо их здесь просто нет! Блуждать, разыскивая дорогу, и при этом натыкаться то на пьяных Кантров, то на Борда — так он окрестил Алекса, что означало на языке закоренелых юзеров “доска объявлений, древовидный форум” (а разве он не дремуч и не древовиден? И на форуме у него тараканы, вири и крокозябры), то на Кабанью Морду, персонажей со своими непонятными какими-то левыми раскладами, как говорит Маня, — мало удовольствия.
К мифической Дальней Реке они так и не пробились, заплутав в торфяниках, и ночевали на берегу черной большой лужи. Чай можно было и не заваривать: цвет воды напоминал крутой чифир. В воздухе бесновались комары, было душно. И в довершение всего Маня утопила рюкзак. Неосторожно поставила его на кочку, казавшуюся ей основательной, но рюкзак завалился, едва она отошла, медленно, как бы нехотя перевернулся и на глазах у изумленной Мани почти беззвучно ушел боком в воду, скрылся в густой глубине. Маня думала достать его рукой, но ухватила только кофейную муть. Кир тут же вырубил шест, оставив на конце сук, и опустил его в воду, попробовал зацепить рюкзак. Багор не коснулся дна. Лужа была слишком глубока. Спальники, аптечка и кое-какие продукты исчезли в этой торфяной пасти. Хорошо, что и по ночам было тепло, и они спали, укрываясь куртками.
Выбравшись из торфяников, они остановились в маленькой березовой рощице с сухой землей, пахнущей чабрецом; рощица занимала небольшой участок почти правильной овальной формы, и, наверное, от этого возникало впечатление архитектурного сооружения. Странная многоколонная конструкция, изрисованная черными выразительными глазами. Вокруг розовел иван-чай, отбрасывавший отсветы на кору берез. Мане не хотелось уходить из этой рощи. Рано утром в березах пели иволги, она видела этих райски желтых птиц. А говорят, что увидеть иволгу — к счастью. От кого-то она это слышала, то ли от Дзен-Баптиста Васи, то ли от Топора. Но поблизости не было воды, и они пошли дальше по заросшим полям — неизвестно в какую сторону. Определить, где север-юг-запад-восток, они не могли. Смутно они помнили, что жили до путешествия восточнее, и, следовательно, эта местность находится западнее. Вот и все. Хотя чисто субъективно им казалось, что переместились они куда-то все-таки на восток. Здесь наличествовали все приметы такового: замедление времени, чувство потерянности, сны, похожие на явь, и явь, напоминающая сон, разбитые дороги, отсутствие связи, смутное подозрение, что за тобой все время наблюдают, столбы без проводов, постоянное ожидание встречи с кем-то или чем-то необъяснимым, подведенный живот, и вообще какая-то скудость во всем, тщета любых усилий стать хозяином положения. И что-то еще неуловимое. Но это мог быть и запад. Например, после атомной войны.
Иногда им попадались какие-то едва угадываемые признаки былой жизни: засохшие деревца, похожие на яблони, сноп желтых долгоногих цветов или выстроившиеся в шеренгу деревья с темно-бархатными стволами. Это были скорее какие-то тени невероятно далекого, почти сказочного прошлого, даже если эти тени принадлежали двадцатому веку, не говоря уж о девятнадцатом с его непонятным бытом, душещипательными романсами и войнами былинных гусар и матросов крейсера “Очаков”, хотя это уже начало другого века. Трудно было представить Кира гусаром, а Маню не в драных джинсах, а в платье тургеневской барышни. Но все-таки эти прикольные мысли посещали их головы, точнее, они проникали в сознание одной только Мани, а она уже транслировала их дальше.
На Кира эти фантазии нагоняли тоску. Ведь в те времена не было даже электричества. Впрочем, не было его здесь и сейчас. Электрический китайский фонарик сдох. И пробуждение посреди безлунной и беззвездной ночи в тишине вызывало подлинный страх. Хотя Кир даже себе в этом не желал признаваться. Но так это и было. Поначалу его охватывало недоумение: где они оказались? В сознании мелькали какие-то обрывки, рупии, страницы злосчастной книги. Потом становилось как-то не по себе: зачем они здесь? И в конце концов тьма и тишина заставляли его съеживаться. Разумеется, в такой обстановке и снилась всякая хрень и бНОПНЯ. И Киру казалось, что в него, в его программу проникает вирь. И “Касперский” с “Нодом” бессильны его уничтожить. Это был какой-то неведомый вирь, древний, как торфяные болота, неуловимый, как чье-то дыхание. Киру вспоминались рекомендации антивирусных программ: как распознать заражение и что делать, если они распознаны. Да, не паниковать и сразу выпрыгнуть из сети. Ну, они уже давно не подключены. В том-то и дело. И вирь чувствует себя в таких условиях вольготно, беспрепятственно внедряется все глубже в оперативную память, искажает информативную базу, поражает файлы и даже создает собственные… Черт! Днем эти мысли казались обычным глюком. Как-то это было нелепо и смешно — то, что вирь создает собственные рабочие файлы: этакий вирище с портфелем. Но! Почему, собственно, смешно? Ведь на самом деле так и есть: вирь создает файлы, ну, что-то вроде опухолей в больном организме, такие, типа, гнездилища. Да, но то-то и смешно, что этот вирь — вирус на обычном языке — представляется чем-то, короче, ползущим, Горынычем, натурально. Хотя ничего подобного раньше… в те славные времена, когда он сидел за компом или пил с друзьями пиво на концертах любимых забойных команд, ходил на футбол, махался с фанатами, в общем, в том мире, оставшемся где-то далеко, ничего подобного не было и в помине, найн! Это какая-то провокация.
Но и эти здравые мысли начинали казаться ему тоже провокацией, инициированной самим вирем. Зачем? Чтобы усыпить бдительность и до самых печенок поразить его, застать однажды врасплох, как это обычно бывает, в час икс— и разнести систему в клочья.
Однако и эти здравые-здравые мысли вдруг выглядели вполне идиотскими. В самом деле, о чем речь? Ну, он же Кир, Кирилл Белозерцев, живой чел, а никакая не система, не ПО, не железо. У него есть мать, отец, комната в девятиэтажном доме, на стенке плакат с Терминатором и крутыми ребятами из “Расовой войны”, под кроватью заплесневелые гантели, стол завален дисками, учебниками, есть друзья… Но как все это далеко. Кто бы мог подумать — буквально шаг в сторону с накатанных дорог, и ты уже по уши в болотной тине какого-то другого мира и увязаешь все сильнее. И тебе начинает мерещиться, что когда-то здесь бывал или что-то такое читал… черт знает, в общем, возникает чувство узнавания. Как будто на забытом разделе диска сохранялась все время устаревшая программа. Даже не тобой инсталлированная. А каким-то прежним владельцем. Программа руина! Зараженная к тому же руинным вирем.
Надо было выбираться отсюда, возвращаться. Но не хотелось пасовать перед Маней. Она была преисполнена отваги, несмотря на утрату вещей, дурацкой книги. Кир радовался, что, по крайней мере, удалось отделаться от Борда. В нем таилась опасность, хотя он был черен, а не бел… как в Ицзин. Кир уже не помнил, что там говорилось конкретно. Белый помешает браку? Да какая разница! бНОПНЯ! Но деинсталлировать до конца программку Борда — он это видел по Маниным глазам — не удавалось. Как только речь заходила о нем, в глазах Мани начинали блуждать какие-то светлячки, блики, как на коре тех берез. Кир бесился. Что между ними было? Надо было самому идти за водой. Нет, но все-таки диковинный чел, этот Борд. Маня всегда находит подобных, где бы они ни оказались: в Крыму, на концерте, в электричке Москва–Тверь, а один приклеился даже на выставке, музейный экспонат, бледный торчок со стажем, с седым хвостом, ценитель Дали. Всех их тянет на сладенькое, чужое. Даже если Кир с Маней отправятся в сахарские пески, то и там кто-то найдется. Это рок!
Но наконец и Маня дрогнула.
В этот день они выбрались на громадный, неоглядный холм. Оттуда было далеко видно, на горизонте громоздились зеленовато-синие возвышенности, перед ними курчавились покрывала лесов. Эта какая-то горная, а уж никак не равнинная перспектива была столь неожиданна, что Маня не выдержала, раскинула руки и запела: “Ом!”
В одном месте, на краю глубокой долины, росли яблони с одичавшими кислыми яблоками, сливы, кустарники смородины, малинники. Смородина была мелкой, но вкусной; Кир залез на черную вишню. В этом месте было много птиц, они всюду сновали, трещали и цокали; особенно старались какие-то упитанные крапчатые крупные птицы с длинными хвостами, они явно чувствовали себя здесь хозяевами. И на посягательство Кира ответили возмущенной трескотней. “Эй, археоптериксы, кыш!” — крикнул им Кир. “По-моему, это скворцы”, — сказала Маня. Но Кир высмеял ее, уж скворцов он мог отличить и ворон. Несмотря на птичьи протесты, Кир набрал две пригоршни спелых ягод с винным вкусом и благополучно спрыгнул. Но все-таки заживающая рана треснула, и сквозь грязный бинт проступила свежая кровь. Заметив пятно, Маня болезненно сморщилась. Кир сказал небрежно, что немного испачкался. Где-то поблизости раздавалось карканье. “Вот это точно — вороны”, — сказал Кир, поворачивая голову в сторону криков. Немного ниже того места, где они стояли в тени старых раскидистых деревьев, что-то такое было. Кир предложил сходить туда. Кто-то шепнул ему в ухо: сходи туда, посмотри…
И они отправились туда, вошли в тень, пахнущую землей, прелью и еще чем-то, каким-то лекарством, что ли, валерьянкой или валокордином, и, спустившись ниже, вдруг увидели прогалину и на ней в окружении каких-то необычных лопухов размером со слоновье ухо и ростом с человека настоящие руины из поблекшего кирпича. Руины опоясывал вал шиповника, уже наливающегося кровью. Сознание Кира мгновенно воспламенилось, он тут же вспомнил свои озарения насчет игры и смущенно подумал, что был не прав, не видя в ней правил, это только на первый взгляд она была хаотична, а на самом деле хорошо продумана. И вот в результате различных ходов они попали сюда.
Но Кир снова смутился. Что за ребячество, тойфел! Можно подумать, в руинах зарыт клад. Меч-кладенец, бНОПНЯ. Ну, какие-то кирпичные стены, словно бы седые, пустые окна, нет крыши. Какая-то постройка. Внушительная. Кто знает, что тут возводилось в джунглях социализма. Тем более в царской мгле.
И все-таки ощущение, что они достигли конечного пункта непонятного, как иероглиф, путешествия, не оставляло его. И ему казалось, что сейчас этот иероглиф будет расшифрован.
Чем ближе они подходили к руинам, усеянным воронами, тем нестерпимее и тяжелее становился запах. Уже не растениями, валерианой, как предположила Маня, здесь пахло, а целой бочкой лекарств. Вороны, заметив их приближение, взлетели. И когда на них снова накатила волна смрада, Маня не выдержала и вцепилась в рукав Кира. Он оглянулся. Сквозь красноватый загар на Манином лице проступала бледность. “Что, Птича?” — проговорил он тихо и криво улыбнулся. Маня отрицательно покачала головой. Кир предпринял попытку пойти дальше, но Маня стояла на месте, не выпуская его рукав. “Тойфел, Птича, надо проверить, что там такое”, — сказал он, но она молча стояла, расширив глаза. “Я схожу сам”, — дернулся еще раз Кир. Но у Птичи была крепкая хватка… По правде, ему уже и самому не очень хотелось идти до конца. Черт с ним, с предчувствием поворотной точки, кульминации игры. Вот еще радость, влезть в самый центр смрада.
“Кирчик, пожалуйста”, — попросила Маня, и глаза ее были темны и огромны. Этот взгляд смутил его еще больше. Все-таки она, Птича, умеет кое-что распознавать глубже, он всегда подозревал это. Вот — в таких, короче, делах.
“А, ладно, — проговорил он, поглядывая вперед, — ломиться через заросли, рвать последние штаны”.
И, махнув рукой, повернул.
Но этот запах преследовал их.
“Ну, может, зверь, подстреленный или старый, забился в какую-нибудь комнату, в угол и подох”, — рассуждал Кир, когда они оставляли это место.
Маня молчала.
Они уходили дальше по обширному холму и, оборачиваясь, видели высокие деревья, черных птиц и синюшные просторы. Маня срывала пригоршни полыни. Запах — коварная вещь, он способен впитываться в мозг. “Вот что бы я еще порекомендовал странникам, — бормотал Кир, косясь на подругу, растирающую серые метелки и нюхающую их, — брать с собой противогазы. Противогаз, Ицзин и пять рупий. Запасные спальники. И └Касперского“ с обновленными базами”.
Заночевали они над долиной под тремя старыми березами. Ночью по долине полетел ветер, березы зашумели своими языками, палатка туго хлопнула. Кир пожалел, что здесь ее поставил. Вообще они хотели подальше уйти от руин, но уже вечерело, и усталость одолевала. И теперь ветер трепал их палатку. А березы тяжко плескались в вышине, постанывая и потрескивая. Гул их стволов уходил в корни и пронизывал землю и лежащих на ней Кира с Маней. На мгновение все затихало, и вдруг ветер налетал с другой стороны, мягко и сильно бил грудью, цеплял растяжки лапами, и они дрожали. Тойфел! Этот ветер вел себя странно. Иногда он обрушивался сверху, стремясь расплющить палатку, сломать ей хребетик — две пластиковые стойки. “Когда это прекратится?” — спросила в темноте Маня. Ответом ей был очередной удар, такой мощный, что вылетели колышки и растяжки захлестали по палатке. Кир еще полежал, вздрагивая от этих звуков, как будто растяжки лупцевали по его гулкой барабанной шкуре, и нащупал бегунок молнии, расстегнул выход. “Куда ты?” Ничего не отвечая, он вылез наружу, под ветер, в кромешную космическую тьму и начал искать растяжки. Сыпал мелкий дождь. Вскоре он поймал одну и обнаружил, что в петле застрял металлический колышек. Он быстро вогнал его в землю, еще теплую на ощупь. А вторую растяжку долго не мог схватить. Ветер как будто забавлялся с ним. Наконец и ее он зажал в кулаке. Но в петле не было колышка. Кир соображал, что делать. Можно было вогнать в землю топорик и накинуть на него петлю. Но в эту ночь ему особенно не хотелось расставаться ни с каким оружием. И он отыскал у кострища дровину, просто привязал растяжку к ней и сунул ее под палатку. Но, уже вернувшись на свое место, пожалел, что поленился выстругать колышек и вбить его. Ветер так ломил, что, казалось, мог сбросить палатку в долину. “Что там случилось?” — спросила Маня. “Растяжки вырвало”. — “Это какой-то улет”. Ветер навалился сверху, и стойки зазвенели. “Ты можешь помолчать?!” — разозлился Кир. “А… что я такого сказала?” — опешила Маня. “Ты уже свое сказала”, — отрезал Кир. “Не понимаю… О чем ты?” Кир молчал. “Ты имеешь в виду провал со спальниками?” — спросила Маня. “Спальники”, — сказал Кир саркастически и замолчал, прислушиваясь. “А что? — не отставала Маня. — Идею Перемен?” Кир не отвечал. Березы ревели, как коровы, почуявшие волка. “Кир!” — позвала Маня. “Я имею в виду твои дурацкие привычки! — воскликнул Кир. Он никак не мог согреться. Его трясло. Ветер выхватил у него последнее тепло. — Твои цигойнерские прибамбасы!” — “Ты опять об этом?” — изумилась Маня. “А ты как думала?!” Маня отодвинулась от него и ничего больше не говорила. Лежать поодиночке было холодно, и они тряслись до рассвета, слушая свист, гул ветра и хлопки палатки — хлопки одной ладони, как в дзенском коане. Когда тьма посерела, Кир выбрался наружу, прихватив топорик и спички. Дождь прекратился, но ветер не утихал. Кир строгал палку, добираясь до сухой сердцевины. Он пытался развести костер, но ветер тут же гасил спичку, едва на ней вспыхивал огонек. Кир накрывал щепки полами куртки и снова подсовывал под них спичку, но щепки не успевали заняться: ветер находил лазейку и все задувал. Истратив полкоробка, Кир в раздражении крикнул: “Тойфел!” — и снова забрался в палатку, скрючился, стараясь согреться, и, промаявшись еще какое-то время, резко поднялся, ткнувшись макушкой в палатку, и сказал, что надо собираться и уходить. “Куда?” — глухо спросила Маня. “К тойфелу на кулички!.. Куда-нибудь, где нет ветра. Он уже достал! И вся эта архаика!..”
Над долиной несло серо-черные космы туч. Свет раннего ненастного утра был мрачен. Все казалось странной монохромной фотографией. Странной потому, что травы на ней двигались, летели тучи, и лес на противоположном берегу долины раскачивался в каком-то трансе. Бледнели длинные лики берез. Собрав палатку и кое-как упаковав ее, уложив в рюкзак вещи, Кир с Маней пошли прочь, к середине холма, надеясь укрыться от ветра. Но и за осиновой рощей, уже вдалеке от долины, их настигал ветер. Он дул отовсюду. Трава была мокрой после дождя, и джинсы путников мигом отсырели. У Мани посинели губы. Кир упрямо шагал впереди, сбивая брызги с трав. Ему стыдно было за ночное малодушие. Ведь он связал эти потоки воздуха и завихрения с Маней. Да, мелькнула такая совершенно дикая мысль. Полная бНОПНЯ! Сейчас он даже не мог восстановить движение мысли, завершившееся подобным умозаключением: во всем виновата Маня, ее индусское пение. Но чуть позже он кое-что восстановил. А именно то, что местный провайдер или сетевой админ не приемлет этих штучек. Здесь другие настройки, пассворды и логины. Здесь даже другой язык программирования, другие расширения. Тойфел!.. Так он думал ночью. Это был явный глюк, генерированный вирем. Какие настройки? Здесь, на этом куске земли, из которой торчит древесина, растет трава, которую окропляют молекулы воды — но при этом путник изнывает от жажды — и над которой циркулируют воздушные массы?
Чуть позже он восстановил еще одно звено своих примитивных рассуждений — развалины. Почему-то он решил, что это церковные руины. И связал это с провайдером-ветром. И это чуждое сооружение рухнуло здесь. В этом месте безраздельно властвовал только вирь!
Что лукавить, именно так он и думал ночью в палатке на краю долины. И теперь надеялся, что это никогда не вернется, этот глюк, ведь он распознан, осмеян и, следовательно, удален. На самом деле смех и есть прочный брандмауэр, лучший антивирус. Смех и дневной свет. Еще бы зажечь костер.
Если бы этот брандмауэр еще защищал и от ветра!.. Ведь тот неотступно летел за ними. Он был везде. Как будто они попали в ловушку. Ветер свивался холодными кольцами на шее, плечах, дул в ухо, залетал за пазуху.
На самом деле Киру было не до смеха. Хотя он и разогрелся немного ходьбой, но пальцы у него зябли, и все тело казалось каким-то облачным после бессонной ночи. Подходящего места для остановки не попадалось. Они оказались на возвышенности, вот в чем дело, и всюду их настигал ветер, надо было спуститься куда-либо, но путь вниз преграждали густые кустарники и ольшаники, обвитые лианами хмеля с зелеными шишками. Рубиться сквозь заросли не хотелось, и они шли дальше по возвышенности. Накрапывал дождь.
“Что-то подобное с кем-то уже происходило”, — думала Маня.
Они уходили, как будто кем-то или чем-то гонимые.
Маня не могла взять в толк, почему так напрягается Кир. Да, ей тоже было не по себе, и зуб на зуб не попадал. Но рано или поздно они разведут огонь, согреются, обсохнут и поедят… А ее ориентализм тут ни при чем. У каждого свои ориентиры.
…По крайней мере, в Хиндустане не так холодно. Если не лезть в Гималаи, как Белочка. А гулять по песку в Гоа, позволяя аравийской волне щекотать пятки, и ночами кайфовать на трансовых фестивалях. Неужели где-то и вправду существует этот мир? Мир мужчин с ласковыми глазами и правильным врубом, мир музыки и веяния в воздухе аромата цветов и чистоты благостных сутр? О, мы живем очень счастливо! У нас нет ничего, но мы питаемся радостью, как сияющие боги.
Очень счастливо, повторила она про себя, трясясь от холода, кто-то и где-то живет. Только почему-то у нас не получается.
Дождь то накрапывал, то переставал. Нет, пора было что-то предпринимать.
— Кир! — крикнула Маня.
Тот шел, как робот, не оборачиваясь.
— Кир! — громче позвала она.
Он оглянулся.
— Я больше не могу, давай где-то остановимся.
— Где? Тут всюду ветер.
— Прямо здесь. Мне все равно. — Она встала, бросила палатку. — Я дальше не пойду. Дай спички.
Пришлось ему возвращаться.
— Хорошо. На, попробуй сама. — Он сунул руку в карман, потом в другой, быстро взглянул на девушку. — Тойфел… А разве они не у тебя?
— Что?
— Пакет со спичками?
— Пакет всегда был у тебя.
Кир обшарил еще раз все карманы.
— Тойфел!.. Мы оставили все там.
— Посмотри в рюкзаке.
— Я держал их в боковом кармане! — ответил он, но все-таки развязал рюкзак. — Нет. бНОПНЯ! Сплошные пропажи. Как еще наши черепушки не утеряны? Или уже утеряны?
Маня молча смотрела на него. Кир засмеялся.
— Нет! Это мне нравится! Мёрхен! Сказка! Джеку Лондону и не снилось! В третьем тысячелетии в центре Европы летом погибель без огня, любовь к жизни и все такое. Это конкретная дыра. Это не предусмотрено разработчиками ПО! — выкрикивал Кир, стараясь придать голосу ироничность. — Но именно в нее и проскочил этот вирь! И мы у него в пасти! В смрадной глотке! Хотя над нами наверняка сейчас летят спутники NASA и передают на мониторы изображение придурков, заблудившихся в трех соснах! — Он запрокинул голову и потряс кулаком. — Сбросьте нам спички! И ватное одеяло! И резиновые сапоги!
Ветер выхватывал его возгласы прямо изо рта, и они тут же исчезали, словно мыльные пузыри.
Маня молча его слушала.
— Что же делать? — спросила она, когда Кир выдохся.
Кир сгорбился, посмотрел назад.
— Что, что… Возвращаться. Искать. — Он поднял глаза на девушку. — Ты можешь залезть в палатку.
Она покачала головой.
— Я там окочурюсь. Я пойду с тобой.
Он пожал плечами.
— Как хочешь… — и двинулся было назад по следу в траве, но остановился. — Нет, подруга. Так мы лишимся последнего имущества. Ты могла бы иногда кричать, ожидая меня здесь. В этой траве легко заблудиться.
— Ну да, лучше потерять имущество вместе со мной.
— Ха! Почему ты считаешь, что потеряешься ты, а не я?
Маня молчала. Ее нос покраснел, на кончике повисла капля. Она сунула руки под мышки, крепко обхватила себя, стараясь унять дрожь.
— Где же твой феминизм, медхен?
Она посмотрела на него исподлобья.
— Кир, давай не будем спорить. Мне х-о-лодно.
— Ну, когда станет тепло, уже будет поздно, момент будет упущен, момент истины, тойфел!.. Короче, жди здесь. Завернись в палатку. Но смотри не усни! И держи ушки на макушке. Услышишь крик — отвечай.
— Кир.
— Что?
— Пойдем вместе.
— Таскать туда-сюда рюкзак? Достаточно я погорбатился уже на этом маршруте. Помаялся от жажды. Помок в дожде. Убер! Будет что вспомнить на старости лет. Если, конечно, она наступит, тойфел.
— Давай я понесу.
— Командо цурюк! Ждать. Я мигом. По старому следу. Налегке… — Он уже уходил и бормотал себе под нос: — Без бабьих заморочек. В режиме быстродействия. На разогнанном процессоре. Вперед. Или назад. Навстречу вирю, ветру, неизвестности. Такая игра, без ветрил и правил, бНОПНЯ.
“Кир, ты запомнил это место?” — сквозь порывы ветра донесся до него голос. Он оглянулся, махнул рукой. Запомнил. Сфотографировал: зеленоствольное здоровое дерево, несколько березок поодаль, скуксившаяся Птича, позади иван-чай.
Птича видела его некоторое время, пока он не исчез, не растворился, не канул в море трав. Тогда она достала палатку и, завернувшись в нее, принялась терпеливо ждать.
* * *
Каменный Клюв дольше видел человека в синей шапке с длинным плоским клювом, бредущего сквозь буровато-зеленые заросли. Видел и второго человека, набросившего на себя какую-то пеструю шкуру. Они разделились. Человек в синей шапке шел по своему следу, а потом, недалеко от края долины с тремя старыми березами, свернул на чужую тропу. Ее только что проломил в бурьяне Горбач с короной. Наверное, человек почувствовал запах и кинулся вдогонку. Хотя его повадка была не охотничьей. И руки пусты. Каменный Клюв взмахивал черными крыльями, преодолевая напор Прозрачных Крыльев, и следил за движением человека в птичьей шапке. Кто знает, что у него на уме. Может, удастся и полакомиться теплыми кишками, все равно чьими: человека или Горбача. Ведь тот способен одним ударом копыта вышибить мозги, пробить пузо. Правда, обычно это противоборство заканчивается торжеством человека. Но не всегда, нет, не всегда. На памяти Каменного Клюва зимняя охота Серых, выстрелы, и растерзанный Пегий, и сам человек. На памяти Каменного Клюва много мертвецов из людей. Хотя тогда у них шла охота друг на друга. И мертвецы плыли в Дальней Реке, лежали в длинных ямах между березами, в траве. Их было много! Больше, чем нужно. Каменный Клюв не успевал выбивать глаза из глазниц, вырывать шершавые языки и склевывать нежные губы, пить черную кровь. Земля и воздух раскалывались и качались, отовсюду поднимались дымы. Невидимые бивни срезали толстые березы и рыли ямы. А иногда вдруг из-за туч вырывалась мощная стая громадных птиц. Они выкорчевывали одним взмахом когтистой лапы целые рощи, обращали в ничто, в дым и пепел жилища людей и зверей, мгновенно выпивали целые пруды, трогали огненными языками горы сухих трав, заготовленных людьми для своих Пегих и Рогатых, и те радостно вспыхивали. Пахло горелым мясом и сладкой тухлятиной. Эта охота казалась бесконечной. Даже Каменный Клюв от нее устал. Давненько это было.
Но есть и свеженький пример.
Каменный Клюв продолжал наблюдать за синешапочным. Но Горбач был уже далеко. А человек слишком медленно двигался. И наконец вовсе остановился. Постоял и повернул назад. Нет! Это был не охотник. Он пошел в обратную сторону, потом внезапно свернул на тропу Хрюкающих, вскоре бросил и ее. Он бродил в травах без цели, оглядывался, шел к высоким деревьям, от них — к другим деревьям…
Потеряв к нему интерес, Каменный Клюв отдался во власть Прозрачных Крыльев. Да, пусть теперь за него потрудятся они. Прозрачные Крылья сразу же его подхватили и повлекли. Откуда у Них берется сила? Каменный Клюв никогда не видел, чтобы Они чем-то питались: падалью или свежатинкой, зернами или ягодами, кореньями или листьями. Но силы у Них были немереные. Каменный Клюв много раз пытался разрешить эту загадку и наблюдал за Ними. Но даже когда Прозрачные Крылья обрушивались на живое всей мощью, сбивали кого-нибудь наземь или придавливали деревом, Они не трогали жертву, то ли брезгуя, то ли щадя. Но то, что не сделали они, делали остальные Крылатые и Бегающие, Ползающие, Воющие: вонзали зубы в жертву, прибитую к земле деревом и только вздымающую бока и сверкающую глазами, полными ужаса. Погружал в теплую плоть жертвы свое оружие и Каменный Клюв — в первую очередь, чтобы проверить, есть ли в ней жизненные соки, не высосали ли их, прежде чем взлететь, Прозрачные Крылья. Нет, сила Прозрачных неизвестно откуда бралась. Это было выше понимания Каменного Клюва. Но Каменный Клюв не отказывал себе в удовольствии хотя бы поспорить с Ними, немного потягаться для разнообразия. И он медленно поднимался и застывал на одном месте, работая крыльями. И наконец продвигался вперед. Прозрачные Крылья, конечно, с ним забавлялись, пропуская его. Но легко могли смять и швырнуть в любую сторону. Каменный Клюв хорошо понимал, чувствовал это. И сейчас он просто позволил Им влечь себя, этим непонятным бездомным Крыльям.
Да! — думал он. — Никто никогда не видел гнезда, или норы, или дупла Прозрачных Крыльев. Ведь часто ни один листик не шелохнется, ни одна травинка. Все млеет в полудреме и тишине. И это значит, что Прозрачные Крылья отдыхают. Где? В каком месте? Может, у Них есть небесные норы? Правда, Каменный Клюв не находил никаких нор или гнезд на самой большой высоте, на какую он только мог подняться со своим вечно скрипящим крылом, — это была память о встрече с охотником, выстрелившим в его сторону, сыпанувшим мелкими горошинами, и одна из них или две застряли в его плече. И с тех пор, как только он видел, что охотник снимает свое оружие, камнем падал вниз. Так вот, на предельных высотах не было никаких жилищ. Но надо признаться, что Каменный Клюв знал других соперников, умевших подниматься еще выше. Однажды у них с Клекочущим Языком затеялся спор, кто взлетит выше. Они случайно встретились в просторах осеннего теплого и ясного неба, просто кружась, паря на восходящем дыхании Земли. И Каменный Клюв взял повыше, чтобы не мешать Клекоту. Все-таки лапы и когти, крылья у того весьма внушительны. К тому же он был с подругой. Но Клекот воспринял это как вызов. И по спирали они взбирались все выше. Подруга осталась внизу. Каменный Клюв уже чувствовал холод, плечо у него ныло, но со скрипом, а он все-таки восходил еще на один виток. Клекот издавал насмешливое ворчанье. Каменный Клюв изображал блаженство своей осенней песнью. Она всем хорошо известна в этой местности и звучит так: “Кро! Кро!” Хотя на самом деле ему уже приходилось туго. Но он не хотел уступать Клекоту. Достаточно того, что он никогда не приближался к его охоте и не претендовал на долю. Впрочем, это было и невозможно! Хо-хо! Более того, не раз Каменному Клюву приходилось убираться восвояси, освобождая дорогу охоте Клекота. Но теперь он не хотел сдаваться. Но проклятое плечо ныло все сильнее, холод прыткими насекомыми проникал под перья, сердце билось слишком часто, кровь пульсировала в горле, — и, когда деревья внизу превратились уже в гнезда мелких Пернатых, а горы в маленькие кочки и Дальняя Река сузилась до никчемной речушки, а в той стороне, где заходит обычно Рыжий Глаз, показалось хрупкое марево Большого Жилья людей, Каменный Клюв не выдержал, задохнувшись, выплюнул что-то бессвязное и оставил Клекота в гордом одиночестве.
Что ж, Клекот выиграл. Но разве в этом главное преимущество? Ведь выше Клекота Прозрачные Крылья, Они летают где-то в стране Ночных Глаз, — а может, это и есть Их гнезда? Исчезающие днем, наверное, попросту сгорающие в пламени Большого Ока, если только это тоже не чье-нибудь гнездо. И пусть-ка попробует Клекот опуститься туда! Хотел бы Каменный Клюв тогда на него посмотреть, на этого зажаренного петуха.
Нет, дело совсем не в этом. А в срединном полете. Откуда можно наблюдать вереницу дней, нанизывать их, как мышей на веточку мастерски нанизывает Чжа-Чжа. Многое видеть и помнить, разные забавные случаи, чтобы утолять ими скуку, когда придет пора длинных ночей. Чжа-Чжа, конечно, никогда не додумается до этого, голова у него мелковата. Мыши для него и есть только мыши. Клекот сообразительнее, но и он не успевает дозреть, его жизнь слишком коротка. И больше видит не тот, кто выше летает, а — он, Каменный Клюв, Тот, Кто Живет Дольше.
И сейчас, несомый Прозрачными Крыльями, он видел обширный холм с волнующимися травами и шумящими деревьями, видел то место, где остался рыжеголовый, завернувшийся в пеструю шкуру, — он помнил этих двоих, беспечно голых на Смотровой горе с железной макушкой: теперь они кутались в свои шкуры и что-то искали, чего-то ждали. Незавидная участь бродить внизу, пачкаясь и перелезая через стволы и ямы, каждое мгновение рискуя быть поверженным. Даже маленькие и тонкие, как корни, Шипящие там опасны. Не говоря уже о вечно голодных Клацающих зубами и Щелкающих клыками. В воздухе тебя тоже подстерегает опасность, но тут всегда можно сманеврировать и спастись внизу. Главное, не приближаться к низким небесным болотам. Ведь даже заносчивый Клекочущий Язык при случае не прочь свернуть тебе шею, хотя и знает, что старое мясо не вкусно. А в тот осенний день, когда они соревновались, он был просто сыт. Или что-то еще, кто знает.
Пролетев в Прозрачных Крыльях еще немного, Каменный Клюв заметил над травами кого-то еще. Он взмахнул посильнее крыльями, чтобы задержаться на мгновение, глядел, повернув голову. Из трав снова появились две головы. Это были люди. Каменный Клюв колебался, подлетать ли ближе, и все-таки отклонился от того направления, в котором его несли Прозрачные Крылья. Привычка наблюдать взяла свое. Он полетел поперек движения Прозрачных. Но не прямо к людям, их головам, круглыми кувшинками качающимися в волнах трав, а взял немного левее, чтобы приблизиться к ним сзади. И, совершив свой несложный маневр, разглядел у одного за плечом палку. Вот эти были охотниками. Если бы они вышли на след Горбача, то уж увязались за ним надолго.
Охотники были во всем сером, заношенном, сливающиеся с этим серым ненастным днем. Они были похожи скорее на тени, ожившие деревца. Они поднимались со стороны Черного болота, где обитают Меднорылые. Наверное, всю ночь сидели в засаде и так ничего и не добыли.
* * *
Маня услышала вроде бы голос, замерла, сдерживая дрожь. Показалось в плеске трав и свисте ветвей? На всякий случай она все же крикнула: “Э-э-ййй!” Прислушалась и снова прокричала ветру: “Ки-и-и-р!” Услышал ли он? Пожалуй, надо кричать сильнее. И она снова закричала: “Ки-и-и-и-р! Зде-э-э-сь!” Она встала, не скидывая палатки, вглядываясь в качание трав. Кира нигде не было видно. Девушка беспокойно огляделась — и увидела, что он возвращается совсем с другой стороны. Значит, заблудился! Но вышел на ее голос. “Кир!” — снова воскликнула она и замолчала. Сквозь травы на нее смотрело какое-то незнакомое лицо, серое и стертое. Черная линялая выгоревшая вязаная шапка была надвинута на брови. У Кира синяя бейсболка… Лицо наплывало сквозь травы. Чуть позади и в стороне появилось второе, скуластое, с вислыми светлыми усами; на голове был брезентовый капюшон. Маня растерялась. Она не могла взять в толк, откуда здесь люди. Они появились слишком внезапно. И приближались, внимательно, остро глядя на нее. Если это вообще были люди, а не глюки от холода. Маня вспомнила, что на ней палатка, вообразила, как она в ней выглядит, и сбросила шуршащий кокон. И первый с плоским стертым лицом и бесцветными глазами вдруг ощерил мелкие желтоватые зубы. Кажется, это была улыбка. Второй глядел требовательно-хмуро. Они вышли к ее осине, разглядывая девушку, упавшую на траву палатку, рюкзак. Это были люди. Их подбородки и щеки покрывала щетина. В глазах у вислоусого краснели прожилки, а уголок левого глаза алел кровоподтеком. У стертого по вискам вздувались болячки, губы были в бледной коросте. Вислоусый сжимал большой кистью замасленный измочаленный брезентовый ремень ружья. У второго за спиной висел небольшой холщовый мешок на веревках. На вислоусом были брезентовый пастушеский плащ с капюшоном, кирзовые сапоги. На втором — выгоревшая телогрейка, подпоясанная растрескавшейся рыжей портупеей, резиновые сапоги. Они молчали, и Маня, не выдержав, первая поздоровалась. Охотники переглянулись.
— А мы, самое, думали, кочка, — проговорил сипло стертый.
Вислоусый перевел дыхание, откашлялся, сплюнул в иван-чай.
— Ты, что ли, звала? — спросил он.
— Я подумала, Кир. Кирилл, — поправилась она.
Они помолчали.
— Он пошел на старое место, за спичками, — объяснила Маня, удивляясь своему голосу и голосам этих незнакомых людей. Казалось, они тут вдвоем, вдвоем от сотворения мира, Кир и она. Но откуда-то явились люди. И Маня не знала, радоваться ли ей. Все трудности последних дней вдруг обернулись смешными нелепостями. Они не затерялись в неизведанном, в космосе деревьев, трав и чудных снов, на планете иван-чая, на росистой земле среди пожарища. Здесь ходили другие люди, обыкновенные кантры. Не их ли выстрелы они все время и слышали? И думали, что это какие-то неведомые существа, ведущие свою непонятную войну? Да нет, просто кантры, крестьяне. И, значит, где-то есть деревня, дорога. А им уже небо показалось с овчинку. Маня улыбнулась.
— Мы забыли пакет со спичками, — сказала она. — А далеко здесь до дороги?
Вислоусый полез в карман, достал малиновую пачку, вынул сигарету без фильтра, прикурил, закрывая грубыми сбитыми ручищами огонек.
— А у нас есть спички. Зажигалка, — сказал он.
Стертый взглянул на него и протянул руку. Тот подал ему пачку и доброжелательно посмотрел на девушку сквозь дымок.
— А мы оставили на старой стоянке, — повторила Маня.
— Давно? — спросил вислоусый.
— То есть? — не поняла Маня.
Стертый сипло засмеялся, выпуская дым широкими ноздрями.
— Говорю, с новогодних морозов ждешь? — спросил вислоусый, растягивая тонкие губы.
Маня вопросительно взглянула на него.
— Нет, он только что ушел. То есть… уже должен вернуться.
Вислоусый усмехнулся, взглянул на товарища.
— Разведи ты костер. А то барышня окочурится, пока спички вернутся.
Стертый кивнул, глотая горький вонючий дым дешевых крепких сигарет, снял свой мешок, вынул топор с выщербленной рукояткой и, отойдя недалеко, тут же нашел сухостоину и принялся рубить.
— Вот спасибо. — Маня растерянно улыбалась. — Холод, конечно, не зимний, но… просто мы немного промокли.
— Так здесь надо не в туфельках ходить, — сказал вислоусый, глядя на ее сырые кроссовки.
— А мы не думали, что тут столько травы.
— По бабскому принципу?! — крикнул стертый, орудуя топором. — В облегченном варианте, едрёнать?
— Нет, у Кирилла свои принципы, — сказала Маня.
— Бросить девушку одну и скрыться? — спросил вислоусый.
— Он не скрывался, — возразила Маня.
— Не верь современным пацанам! — крикнул стертый, таща охапку дров.
Он быстро наколол лучин, достал кусок газеты, поднес к ней пластмассовую зажигалку, заслонил огонь от ветра ладонями. Ветер выхватил из-под темных лап вкусный дым. Вскоре огонь пронзал дрова, метался от ветра. Маня зачарованно глядела на него.
— Иди ближе! — засмеялся вислоусый, присаживаясь перед костром на дровину. — Чего жмешься.
Маня подошла неуверенно к костру, присела на корточки, протянула руки к алым прозрачным лепесткам. Ее руки тоже стали прозрачными, она прищурилась от первой волны тепла, заскользившего по рукам под мышки, обдавшего бедра и колени, лоб и щеки. Может быть, так же сверкает лотос сутры. Может быть, это и есть тепло сутры цветка, выпущенного этими грубыми крестьянскими ладонями за тридевять земель от родины Будды. Ведь в каждом она уже есть изначально, — суть Будды. Это — вруб, думала Маня, мгновенно пьянея от долгожданного тепла.
— Э, да смотри не подожги себе…
Стертый засмеялся.
— Ну что? — спросил вислоусый, взглядывая на товарища.
— Здесь, что ли? — спросил тот.
— А где. Самое время. Красавица, у тебя есть какая закуска? А то у нас только две луковицы и соль. А жаркое — бегает по болоту, хрен догонишь.
— Да, конечно, — засуетилась Маня. — Сыр, галеты, шпроты. — Она была неизмеримо благодарна этим людям. И раз где-то поблизости деревня, они узнают дорогу, выйдут туда и купят хавки. Сейчас это не имело значения. Главное — огонь. Даже если Кир вернется ни с чем, ничего страшного, она будет поддерживать костер, сколько надо, до его прихода.
— От и ладненько. Давай, как говорится, не скупись. А то мы сильно оголодались.
Маня была даже рада, что сумеет отблагодарить этих людей. Ведь обмениваться теплом и есть закон северного Будды, Будды берез и дождливых облаков. Это был второй вруб, подумала Маня.
Стертый достал из своего мешка пластиковую бутыль из-под пива, железную кружку. Плеснул в нее, поднес вислоусому.
— Сначала барышне, — ответил тот.
Стертый протянул кружку ей. Маня сказала, что не будет, спасибо, ей и так хорошо.
— Пей, это изделие высшего класса и качества. Сразу обогреет. Изнутри.
— Мне уже тепло, спасибо, — ответила она, нарезая остатки сыра.
Стертый оглянулся на вислоусого, сглотнул шумно. Тот сделал знак, и кружка оказалась в его руке. Он быстро выпил, слегка сморщился и потянулся к закуске.
— Сейчас я еще шпроты открою, — сказала Маня.
— Открой,— одобрил вислоусый, жуя сыр и галеты. — Если твой хозяин не заругается.
Маня с мгновение глядела непонимающе на него, потом рассмеялась.
— Ну вот. Если девушка смеется, значит, отогрела… душку, — сказал вислоусый, подмигивая товарищу.
Тот загыгыкал и опрокинул кружку, утерся рукавом.
— Закусывайте, — сказала Маня.
— А мы после первой никогда, — ответил тот, шмыгая носом.
— Ну так, может, ты уважишь нас, простых людей без претензий? — спросил вислоусый. — Выпьешь маленько?
Маня покачала головой. Они выпили еще. Закурили.
— На трезвую голову, оно, конечно, лучше все ощущается, — сказал вислоусый. — Но хорошо в качестве обезболивания принять. Когда жизнь давит.
— А она всегда, едрёнать. Вот и получается, — сказал стертый.
Маня с невольной улыбкой слушала эти рассуждения. Словно бы дух этих мест сгустился до образа двоих мужиков и пустился философствовать. И Маня собиралась расспросить их о дороге, о развалинах, обо всех этих местах.
— Да-а, — подтвердил вислоусый, проводя ладонью по заросшей щеке. Закашлялся и длинно плюнул в иван-чай, отер губы. — Так ты сама туристка? Откуда?
Маня сказала.
— Хм. И не боишься?
Маня пожала плечами.
Вислоусый посмотрел на стертого, кивнул, мол, видал?
— Сейчас девки оторвы, — откликнулся тот. — По телевизору показывали американскую бабу: пехом проперла от Балтики до Байкала с одним рюкзачком и посохом, который, между прочим, подобрала в нашей области.
— Палки здесь крепкие, — согласился задумчиво вислоусый.
Стертый затрясся от смеха.
— Ну а я не одна, — напомнила Маня.
И вислоусый пристально посмотрел на нее, на ее раскрасневшееся лицо, выбившиеся из-под капюшона рыжие волосы, — сощурился.
— Как так?
— Ну просто, — сказала Маня, стараясь не робеть под этим взглядом. — Я же говорила.
Вислоусый медленно кивнул.
— Говорила.
— Он пошел за спичками, — добавила Маня.
— В Глинск? — спросил он.
— Нет, почему… — Голос изменил ей.
— Так он же ушел с рюкзаком? — спросил вислоусый.
— Налегке, — возразила Маня.
— А где его рюкзак?
Маня смутилась, это уже было похоже на допрос. Но — нет, просто эти люди земли такие непосредственные и наблюдательные. И она пустилась объяснять, куда подевался второй рюкзак. Вислоусый слушал ее, серьезно кивая и глядя прямо в лицо ясными глазами. Стертый похохатывал. А Маня подробно рассказывала и спрашивала, что это был за пруд, по их мнению. Не могут ли они предположить, где это.
— Не можешь ли ты предположить? — переадресовал ее вопрос вислоусый товарищу.
Тот слегка удивленно взглянул на него, поелозил черной шапочкой по голове.
— Ты че? Тут этих лу-у-ж, едрёна. Дыр!
Вислоусый развел руками.
— Адрес неизвестен.
И Маня вдруг подумала, что они ей не верят. Слишком подробно она рассказывала. И задавала дурацкий вопрос. Как будто они с Киром собираются туда вернуться. Но где он плутает?.. Она ненароком оглянулась. Качались травы, по небу все струились облака с черной каймой. И ей вдруг самой почудилось, что она одна здесь, никакого Кира нет, он далеко, сидит за кирпичными стенами и стеклами, щелкает “мышкой”, воюя с рогатыми пришельцами-терминаторами или омурляется пивом перед футбольным матчем. Ее снова начала пробирать дрожь, но уже не от холода.
Покурив, охотники выпили еще. Ясные глаза скуластого подернулись пленкой, как будто целлофановой пленкой. Маня уже тяготилась их присутствием. Но охотники не спешили. Говорили они мало, и паузы изнуряли Маню. Она боялась пауз, словно в них-то и таилась главная опасность. Надо было чем-то их заполнить. Она спросила о развалинах.
— Развалины? — повторил вислоусый и посмотрел на нее.
— Мы туда случайно вышли, — сказала Маня, и голос ее немного изменился от напряжения под неотрывным, проникающим вглубь взглядом серых глаз. Это был взгляд охотника. Маня быстро отвернулась и махнула рукой куда-то в сизую обширность ветреного холма. Она смотрела еще некоторое время вдаль, наконец, не слыша ответа, обернулась. Скуластый не спускал с нее глаз, охватывая всю ее… Это был уже какой-то другой взгляд. Он любовался ею. На ресницах Мани появились слезы. Она снова отвернулась и смахнула их. Ее уже била дрожь, и она не могла скрыть этого. Она резко встала.
— Нет! Что-то холодно… Этот ветер.
— Надо выпить с нами, — неторопливо произнес скуластый. — Это не помешает, красавица. Тебе будет хорошо. И нам. Правда, Вень?
— Да! — откликнулся стертый. — Для такой девахи не жалко. А мы думали… Баба Яга!
— Выпей, — после паузы сказал вислоусый, — будь умницей. Когда еще твой малец вернется из города. — Последнее он произнес с каким-то ожесточением, словно ему противна была ее ложь.
Его скуластое лицо туманилось в слезах, губы Мани дрожали. Она покачала головой и сдавленно ответила, что не хочет.
— А ты через не хочу, через не могу-не-буду, — посоветовал вислоусый с капризными нотками, и это скверно звучало в его устах.
Маня в смятении на него взглянула.
Она еще не верила всему этому; она знала, слышала, что так бывает, даже с Умкой где-то в Азии это чуть не произошло, но… не здесь, не со мной!.. И она повторяла молниеносно, как заклинание, в мыслях, что в каждом смертном есть частица Будды, об этом говорит благая сутра цветка… а тот, кто повторяет хотя бы несколько фраз из нее, спасется, уже спасен.
* * *
Каменный Клюв, побывав на Верхнем болоте, перед которым в траве серебрилась какая-то выпуклость, и успев позавтракать двумя жирными и нежными лягушками, неспешно возвращался. Благо Прозрачные Крылья умерили свой пыл, свой хладный пыл, по крайней мере, здесь, на высоте древесных крон, в толще срединных дорог старика в черном платье. Правда, выше облака с темной поволокой текли все так же стремительно. А древеса внизу, под сжатыми лапами Каменного Клюва уже успокаивались.
Вспомнив о виденном перед Верхним болотом, он хотел все-таки вернуться и все рассмотреть, но тут его внимание привлек дым над светлоствольным домом шершней, и Каменный Клюв снова свернул туда и, сделав пару десятков взмахов, покосился и увидел давешних охотников. Так он и думал, что они промаялись ночь в засаде и оставили свою затею, решили, как всегда, отдохнуть перед возвращением.
Но на этот раз они не отдыхали, а кого-то терзали на пестрой подстилке.
Каменный Клюв видел белое тело и сноп рыжих волос. Охотники оставались в своих серых шкурах. Они молчали. Один удерживал тело, а второй суетливо дергался. Молчали и все травы, деревья. Оружие и мешок лежали рядом с кровавым пятном. Каменный Клюв повисел на месте и — полетел дальше. Нет, нет, это были красные уголья. Иногда люди обходились без крови. И эти охотники не охотились, а предавались гону, которому вечно были обречены. Оттого их так много расплодилось по лицу Земли. Всюду, куда бы Каменный Клюв ни залетал в своих странствиях, — еще в давние времена, когда он был молод и охоч до длинных дорог, — он встречал людей и гигантские скопища их жилищ или хотя бы признаки их присутствия; во всех направлениях тянулись набитые пути и гудящая паутина, стоившая жизни некоторым Крылатым; и в самых пустынных краях они вдруг появлялись с оглушающей песнью, выпадая из неба, дыша огнем и смрадом; Каменный Клюв слышал, что и в нетающих снегах горных хребтов можно найти их знаки. Может быть, только там, где отдыхают Прозрачные Крылья, в ночных сверкающих норах запредельного неба нет следов человека, нет их дыма, нет их шума и нет их запаха.
Впрочем, Каменный Клюв ничего не имел против их запаха, если только это был запах мертвечины.
* * *
Увидев дым — для этого пришлось взобраться на дерево, — Кир засек направление и двинулся в шуршащих, спутывающих ноги травах. Этот холм оказался просто необъятен. Кир не думал, что заблудится. Но он так и не вышел на старую стоянку у трех старых берез, только вымок и вымотался, как собака, тойфел, бНОПНЯ… Если здесь можно заплутать только на одном холме — пусть он и внушителен, как плацдарм для целой армии, — то что говорить обо всей местности. Кир чертыхался, спотыкаясь на кочках — “Тойфел!” — проклинал заросли осота и чертополоха — “бНОПНЯ!” Терял из виду дым. Или тот рассеивался, уносимый ветром, и он двигался уже не в том направлении, а заметив снова дым, сжимал зубы и поворачивал. Он надеялся узнать у тех, кто разжег костер, дорогу, по которой бы они могли выйти отсюда, и попросить спичек. Вряд ли ему откажут. В конце концов он может заплатить.
Через некоторое время ветер вдруг стих. Кир был слишком измучен, чтобы сразу обратить на это внимание. Но позже понял, что стало очень тихо.
— Ну… вот, — проговорил он вслух, озирая травы, деревья и небо. Голос его прозвучал очень громко. Вдалеке летела черная птица. Дым совсем исчез. Но Кир с удивлением узнавал место: высокое светлоствольное дерево, осина, что ли. Или тополь. Значит, он вышел? Да, вон и тонкие березки, иван-чай…
Удивление его было безмерным, когда он увидел Маню, сидящую у горки подернутых серым пеплом углей.
— Бёсхёренг! — воскликнул он. — Раздача рождественских подарков…
Маня не поворачивалась на его голос.
— Птича, что это значит?.. Спички были у тебя?
Девушка молчала. Она сидела, накрывшись палаткой, и была похожа на какую-то бабку в салопе или восточную женщину в парандже.
— Подруга! — позвал Кир, подходя ближе и разглядывая кострище.
— Да, — ответила она глухо, — у меня.
— бНОПНЯ! Тойфел! А я рассекаю по травам, как жеребец!.. Тойфел!.. — Он присел на корточки, протянул руки к кострищу. — И ты не могла мне покричать?
— Я кричала, — тихо ответила Маня.
— Чертов ветер!.. Но почему ты не поддерживаешь огонь?
— Дрова кончились, — безучастно ответила Маня.
Кир на нее оглянулся, свел брови.
— Ты… чего? Не в порядке?
Она не отвечала.
— Боялась? Думала, что я нарочно? Ну, в духе мачизма?.. Совсем нет. Не такой я упертый. Просто вирь кружил меня, водил, как говорят темные кантры. Я уже не рад был, тойфел… Но меня что-то начинает прошибать, остываю. — Кир отошел к дереву и начал ломать сучья. Остановился, послушал. — Гудит че-то… В кроне. — Он задрал голову в синей бейсболке. — Как все громко. Как будто обновили драйверы Реалтек эй-си девяносто семь аудио и все значения довели до упора. — Он с оглушительным треском обломил сук. — Как в каком-то павильоне… В кинотеатре со стереонаушниками. Хорошо, что Борда нет. Может, у него и это дерево — священная корова.
Он набросал сучьев на кострище.
— Дай спички.
— Нет, — ответила Маня.
— То есть?.. Ты хочешь сказать, больше нет спичек? Ты что, все истратила, разжигая костер?!. — Он осекся, увидев на ее покрасневших щеках слезы. — Да ладно тебе… Чего ты, Птича? Что с тобой?.. Да в самом деле, ты что, подруга?.. Что случилось? Ну, истратила… и ладно, здесь что, необитаемый остров?..
Маня покачала головой, беззвучно глотая слезы и пытаясь спрятаться в пестром шуршащем коконе палатки, но тот сполз, и, закрыв лицо прозрачными ладонями, она зарыдала. У Кира вытянулось лицо. Он ничего не мог понять. Сидел на корточках с дурацким видом и горбился, как обычно, когда дело доходило до слез. В такие моменты он всегда чувствовал себя убогим, никчемным и ни на что не способным дурилкой, неизвестно зачем явившимся здесь и сейчас. Слезы были слишком сильным раствором и лишали жизнь вообще всякого вкуса. Он неуклюже пытался успокоить сотрясавшуюся Маню, что-то бормотал, настороженно озирался на молчащие деревья, на скорбно застывшее воинство иван-чая в малиновых шапках и низкие облака. Иногда сквозь ее плач доносился басовитый гул в кроне. Как будто дерево подключилось к небесному электричеству.
Влажное темное текущее небо, сумрачные травы и электрическое дерево посередине — пейзаж этот был трагическим, каким-то вечным, не зависящим от стараний новых дизайнеров сменить заставку. Она не удаляется. И звуковое сопровождение остается неизменным.
Осиновые сучья занимались, чернели, и уже над ними восходил дымок, прозрачный и горький.
* * *
Вечером Кир с Маней услыхали крик петуха. Где-то за ивами была деревня. Ветер тащил по небу уже тяжелые неповоротливые тучи, снова накрапывал дождь. Одежда, просохшая у костра под осиной, снова стала влажной, кроссовки отсырели. Кир молча свернул к предполагаемой деревне. Маня с припухшими губами и покрасневшими набрякшими веками некоторое время послушно шла за ним, прорубавшим посохом путь в стене крапивы, терпко пахнувшей и тут же жалящей огнем при неосторожном движении рук; но, когда они добрались до почерневшего рухнувшего небольшого моста со ржавыми искореженными листами железа и перешли медленную речку с сизой сонной водой чуть ниже, по стволу упавшего дерева, и среди ветвей увидели какие-то строения, она заупрямилась и сказала, что дальше не пойдет, подождет здесь, на речке. Киру от усталости не хотелось шевелить языком, и он двинулся дальше, даже не сняв рюкзак, чтобы спина не остыла.
Маня стояла, прислонившись к стволу черной ольхи, глядела на завораживающую течь сизой воды, колыхание подводных трав, проплывающие сухие черные листья. Шипел дождь, речку пробирала дрожь. Маня запрокинула лицо к непроницаемому небу, подставляя его дождю. Ей не хотелось видеть людей. И спасибо Киру, что он не разразился очередной тирадой.
Кто вообще ей мог помочь? Взгляд Мани упал на сонную сизую воду, и она вдруг принялась холодными покрасневшими пальцами расстегивать пуговицы куртки, потом стянула с трудом свитер, рванула футболку с такой силой, что та затрещала, швырнула ее в воду, сбросила джинсы и ступила в речку. Та оказалась довольно мелкой, на середине вода едва доходила до паха, Маня с исказившимся лицом окунулась с головой, вынырнула, задохнувшись, отбросила назад мокрые волосы, снова окунулась с раскрытым ртом, закашлялась, срыгнула воду, за водой последовала переваренная мутная жижа, ее лопатки ходили ходуном, как будто под белой нежной кожей бились две рыбины, Маня хрипела и рычала, терла грудь с такой силой, как будто хотела вырвать сосцы, по ее животу стекала пена, она наклонялась и ударялась о воду лицом, хватая ее ртом и то ли смеясь, то ли рыдая. Со дна она достала глину и стала возить ею по бедрам, животу, залепливать рыжеволосый пах, как будто намереваясь намертво все запечатать.
— Ты что?! — крикнул с берега Кир.
Она оглянулась на него, откидывая темно-рыжие, как будто набрякшие кровью, пряди со лба и засмеялась. Ей было жаль этого ребенка, но он вызывал смех. Он не был достоин ничего иного. И еще она жалела, что речка оказалась мелкой. Это, конечно, не та Дальняя Река, о которой ей рассказывал Борд, похожий на Джерри Гарсиа, — а может, он им и был? Если та река — миф, то и сам он иллюзия, мужчина с ласковым взглядом брахманских глаз. Но Дальняя, Дальняя Река — именно та, в которую она хотела бы погрузиться, вся, навсегда, без остатка. Полная деинсталляция. Без права на возвращение. Съешьте сами это говно.
— Сдурела, Маша?! — снова заорал Кир, спускаясь к воде без рюкзака.
Она шлепнула ладонями по воде.
— Вода теплее.
— Давай выбирайся!..
— Тойфел! бНОПНЯ! — крикнула в ответ Маня. — Иди ты ко мне. Боишься? — Она попыталась обрызгать его.
Кир уклонился.
— Маша… — пробормотал он.
— Принес спички, мачо? Сходил за спичками? А где твой рюкзак? Ты тоже утопил его?
— Маша, — проговорил бледный Кир, — выбирайся… Пойдем. Там есть дом.
— Пошел ты к тойфелу! бНОПНЯ! — Она нагнулась и зачерпнула глины, слепила комок, размахнулась и бросила в него. — Ахтунг! Ахтунг! Та-та-та-та! Пламя и лед!—– задыхалась она от холода и хохота.
Кир смотрел на нее с ужасом. Потом вошел прямо в обуви и одежде в реку и побрел к ней. Она успела зачерпнуть еще один ком глины и залепить ему в плечо, прежде чем он схватил ее и крепко прижал к себе. Бейсболка съехала набок, упала и, покачиваясь, поплыла по сонной тихой речке, попала в быстрину, закружилась в пене и скрылась за поворотом. Кир подхватил Маню и понес к берегу, даже не удивляясь, откуда у него взялись силы. Ноги увязали, но он переставлял их и не выпускал холодное белое тело из рук, прижимаясь щекой к мокрым прядям темно-рыжих, как будто напитанных кровью, волос.
Глава девятая
Огонь трещал в печке, за железной дверцей, круглые дырочки и щели мерцали. Свет в избе не включался, хотя под потолком висела кривая люстра с тремя плафонами, а над столом у окна потемневшая от пыли и копоти лампочка на витом шнуре. В избе пахло дымом, сырой одеждой, старостью. Висевшее между окнами в простенке дальней стены слегка наклоненное громадное зеркало в темной деревянной раме с “фронтончиком” в виде резных колец казалось еще одним окном, за которым находились какие-то сумеречные предметы, подсвеченные тусклыми кроткими лучами. У другой стены чернел внушительной тенью шкаф, за шкафом белели простыни, там кто-то лежал. Напротив стояла еще одна кровать с железными перилами, возле нее что-то вроде комода с часами. Центр избы занимала круглая железная печка, от нее шла вверх, а потом горизонтально под самым потолком труба, вмурованная в большую трубу кирпичной печи. Железная печка и топилась сейчас. Волны тепла от нее быстро катились по всей избе, касались мягко лица, охватывали ноги, как будто заворачивали их сухой нежной шерстью. Почему-то не доносилось тиканья, хотя такие большие часы должны были бы громко стучать. А может, работу механизмов заглушал дождь, падавший за окнами отвесно и безудержно, звякающий по стеклам, туго и монотонно бьющий по крыше, дробящий ртутные лужи. Две кошки, как заведенные, ходили по половицам взад и вперед, бесшумно перебирая лапами, подергивая поднятыми хвостами, останавливаясь, чтобы пристально посмотреть на гостей, сидевших у печки, принюхаться — и снова бесшумно заскользить в сумерках, перебирая лапами и подергивая задранными хвостами. На печке стоял чайник. Вскоре и он присоединил свой голос к шуму дождя, треску дров и рыхлому дыханию из-за шкафа.
С визгом открылась дверь, и в избу вошел человек в целлофановой накидке, он неловко повернулся с охапкой дров, чтобы затворить дверь, но поленья с грохотом посыпались. Кир вскочил и бросился подбирать.
— Сиби! Те тадо! Те тадо! — с тревожной предупредительностью воскликнул человек, хватая Кира за плечо и отталкивая. Толчок был внушительный, Кира качнуло. Человек бросил остальные дрова, закрыл скрипучую дверь, скинул кусок целлофана, развязав веревку на поясе, и, сев на корточки, принялся складывать поленья себе на руку. Кир потоптался и сел на место.
— Митя? — послышался голос. — А-а?
Тот не отвечал, сосредоточенно продолжая заниматься своим делом. Уложив все до одного поленья, он довольно легко распрямился — с такой-то ношей! — и, дойдя до круглой печки, осторожно и аккуратно сгрузил все на пол, отряхнул ладонь о ладонь и, посмотрев на девушку, широко улыбнулся.
— Тепка, бу-бу, — сказал он. — Тепка. Горухта.
— Митя-а? — снова раздался хрипловатый, но какой-то совсем прозрачный старческий голос.
Человек не отреагировал.
— Дмитрий, там тебя зовут, — сказал Кир.
Человек с улыбкой посмотрел на него. Улыбка на его темном лице с шишкастым носом, выдающимися скулами, срезанным подбородком казалась какой-то гримасой.
— Тепка, бу-бу, — сказал он, кивая на печку.
— Да, хорошо, уже согрелись, — ответил Кир, кивая. — Тебя как зовут? Дмитрий? Митя?
Человек напряженно на него посмотрел.
Кир протянул ему руку.
— Я Кирилл.
Человек охотно пожал его руку, сильно затряс. Кир с некоторым усилием высвободил ладонь из корявой мощной ручищи, подумав с удивлением, что он чертовски силен, а на вид так себе, поджарый, сутулый, невысокий.
— А ее зовут Маша, — сказал Кир.
Человек расплылся в улыбке.
— Ну вот и будем знакомы, — продолжал Кир, — Дмитрий. Так?
Человек покачал отрицательно головой.
— Не Дмитрий?.. Так как же тебя зовут?
— Беня? — он прижал лапищи к груди.
Кир кивнул.
— Мритрий? — переспросил человек удивленно.
— Ну да. Или Митя.
— Ме! Ме! — закрутил головой тот. — Йда Горухта.
— Горухта? — пробормотал Кир. — Горухта?
Человек удовлетворенно закивал.
— Горюхта, Горухта. Йда — Горухта.
— Ну, значит, тут должен быть кто-то еще, — проговорил Кир. — В общем, бабушка кого-то звала. — Он показал за шкаф.
Горухта отмахнулся.
— А! Тепка, бу-бу. Бу-бу тепка.
И он открыл дверцу голой рукой, хотя та уже накалилась, и всунул еще поленьев в пышущий зев. Чайник засипел громче и вскоре загремел крышкой.
— Тепка, тепка бу-бу! — обрадовался человек с непонятным именем, схватился за ручку и понес клокочущий чайник, со стуком поставил его на стол, помахал обожженной рукой и оглянулся на печку, но Кир сообразил двинуть поленом по круглой тяжелой крышке, чтобы она легла на отверстие, где только что стоял чайник, бьющее вверх радостным пламенем. И Горухта достал каких-то листьев и сунул их в чайник, открыл тумбочку и вынул большую жестяную коробку, высыпал на стол черных сухарей.
— Да, у нас там есть, — проговорил Кир и полез в сырой рюкзак. — Вот конфеты и еще…
Но Горухта отстранил пакет с конфетами и поставил на стол небольшую кастрюльку с чем-то. Потом он вышел в сени и вернулся с мешком, легко приподнял его, и по столу забарабанили мелкие яблоки, некоторые катились и падали на пол. Горухта довольно хмыкал, глядя, как они прыгают, и что-то негромко бормотал. Кир шагнул к столу, пытаясь удержать раскатывающиеся яблоки.
— Я думаю, хватит, — говорил он, наблюдая, как растет яблочная горка.
— Таба? — спросил Горухта.
— Да, достаточно. Куда столько? — говорил Кир, с сомнением поглядывая на зеленые яблочки.
Но Горухта дал ему одно. Он надкусил.
— М-м! — Он повернулся к Мане. — Сладкое. А на вид дички.
Горухта закивал, радостно потер руки.
— Шушаки! — воскликнул он. — Шушаки, — и ткнул пальцем в кастрюльку.
— Митя-а-ай! — снова провеял прозрачный голос. — Ты чего натапливаешь так?
Но Горухта снова не обратил внимания на замечание. Он поставил железную кружку и два стакана на стол, пододвинул стул с отломанной спинкой, расшатанную табуретку, а сам отошел в сторону.
— Маша, нас приглашают, — позвал Кир.
Она не отвечала. Горухта наблюдал за ними.
— Тебе обязательно надо попить горячего, — сказал Кир.
Она не отвечала, неотрывно глядя на дверцу, игравшую огнем в круглых отверстиях, как будто это была странная флейта, железная флейта неведомого Пана. Тогда Горухта приблизился к ней и боязливо дотронулся до плеча. Маша вздрогнула, испуганно посмотрела на него. Горухта отступил назад.
— Шушаки, вар, — пролепетал он.
— Понимаешь, — сказал Кир, — она еще не обсохла и не может оторваться от печки. Ей холодно. — Он поежился, прижав локти к бокам.
— Латун? — спросил Горухта и тоже поежился. — Латун — дык-дык?
— Ага, — сказал Кир. — Я ей к печке подам.
Но Горухта уже вернулся к столу, приподнял его и легко перенес через избу. Из носа чайника проливался кипяток, стаканы звенели, яблоки снова падали, как с дерева в ветреный день.
— Скатерть-самобранка, — проговорил Кир.
Маша непонимающе покосилась на вставший рядом с ней стол.
Горухта налил кипятка из чайника в кружку и подал ее Маше. Пододвинул кастрюльку. Ей ничего не оставалось, как только взять кружку, пригубить. Чай был заварен из каких-то трав, пахло душисто и пряно. Горухта налил чая и Киру, потом и себе. Он следил за ними. Снова ткнул в кастрюльку. Кир пытался разглядеть содержимое кастрюльки.
— Не видно… Темно уже. А света у вас нет? Света, говорю, электричества? — Он указал на люстру с тремя плафонами.
— Лумины? — спросил Горухта и покачал головой. — Ме. — Он задумался и вдруг порывисто встал, пошел за печку. Там вспыхнула спичка. И Горухта появился, озаренный бронзовым светом керосиновой лампы. Он водрузил ее посреди стола и оглядел лица парня и девушки.
— Шушики. Йешь, ага. Сице! Йешь, сильна усна. Лепень шушики. Ага.
Кир снова заглянул в кастрюльку. Принюхался.
— Так это, кажется…
Горухта сунул сам в кастрюльку руку и достал что-то серое, сунул в рот, начал жевать, причмокивая толстыми губами, облизал пальцы, хлебнул чая.
— Мед в сотах, — определил Кир. Он взглянул на Горухту. — Мед?
— Шушики, ага. Лепень шушики.
— У вас есть пчелы?
— Шушики! — закивал Горухта радостно. — Шушики!
— Пасека? В саду?
— Ме! — поморщился Горухта. — Шушики залень. Сами шушики. Залень.
— Не поймешь, — пробормотал Кир. — Но вкусно. Вкусно, говорю!
— Ага! — закивал Горухта, жуя соты. — Лепень шушики.
— Что такое лепень?
— Лепень, сице, — повторил Горухта. Он посмотрел на молчащую девушку, вытянул скорбно губы. — Леля… — Он покачал головой.
— Ее зовут Маша.
Горухта кивнул, вытащил кусок с сотами и протянул ей. Она посмотрела на него. Горухта вздохнул. Поколебавшись, она взяла соты. Горухта заулыбался, придвинул к ней горку яблок.
— Митяй, — снова раздался слабый голос. — Хто у нас тут есть?
Кир и Маша повернули головы на голос, потом посмотрели на Горухту. Тот прихлебывал свой чай и ничего не отвечал.
— Какие тут люди? — спросили из сумрака.
Кир откашлялся и сказал:
— Здравствуйте. Мы попали под дождь…
За шкафом тяжело дышали.
— Какие тут люди? — еще громче прозвучал старческий женский голос. — Митяй! Игорек воротился? Или хто? Тые за им?
— Мы с Машей, — тоже повысил голос Кир.
— Ах, балбесина, — простонала женщина, — дурачок, нет от тебя проку. Кому ты так топишь?.. Спалишь хату. Дыхнуть нечем… Дай мне воды.
Кир вопросительно посмотрел на Горухту… или как его звали? Тот заворчал что-то, но с места не двинулся.
— Может, я подам?.. Где взять? — спросил Кир.
И тогда Горухта молча встал, пошел в сени, загремел там чем-то и вернулся с ковшом, пронес его по избе, скрипя половицами, за шкаф.
— Ах, бестолочь! Вражина! Пошто меня мучишь?! Дай свежей водички! Или опять тебе лень? Два шага сделать до криницы! Как по лесу шататься — хто угонится? Хто докличется? Лось! Лазаешь по кустам, кочкам. А сгинешь в трясине?
— А, буся, глыть, глыть!
— Ты свежей принеси. Помру, носить не надо. Тада будешь без буси. Скакай по лесам, яби-ты-крапиву, скаль зубы, ржи, гогочи гусем, пока охотники не подшибут!
— А! Буся! Балий калный, кыч! Сице! — в негодовании воскликнул Горухта и выскочил из дому, но тут же вернулся, закрутился в кусок целлофана, подпоясался веревкой и вышел, звякнув ведром.
Кир одурело оглядывался то на дверь, то на шкаф, белеющие простыни за ним, косился на Машу. Он уже переставал чему-либо удивляться. В голове его было слишком тесно от впечатлений. Чай и тепло печки разморили, и он чувствовал себя пьяным. Он собирался здесь только обсохнуть, переждать дождь, взять спички и идти дальше, искать место где-нибудь в лесу для ночевки. Но дождь не переставал, а стучал еще сильнее за черными окнами, в которых отражался зрак лампы и вспыхивали рдяные сполохи, напоминая почему-то о каких-то доисторических чудовищах. И в этом мороке мелькала догадка… догадка о том, что и девушку, похоже, поразило то, чему Кир еще пытался сопротивляться, то, что таилось за окнами: вирь. И он предчувствовал, что если сейчас уйти в темень, то попадешь в его кольца и уже вряд ли вернешься. Может, что-то такое и приключилось с этим черным мужиком или ребенком, заросшим щетиной, с мужицкими ухватками, мощными руками. Ему совсем не хотелось делать этот последний шаг. И если Маша его сделает, — а от нее можно было ожидать чего угодно, — то он просто свернется здесь у печки калачиком. У него не было больше сил воевать с этой женской стихией.
Вдруг где-то за стенкой сильно захлопал крыльями и закричал петух.
Кир вздрогнул в слабой надежде, что сейчас, как в сказке или в кино, морок пошатнется и разлетится вдребезги, уступив место ясной и здравой реальности. Но ничего подобного. Лампа горела на столе, трещала печка, фигура девушки проецировала иррациональную тоску, неотвязное несчастье и презрение, даже, наверное, ненависть, и кошки, проходя рядом со столом, отбрасывали огромные тени. За шкафом вздыхала и что-то бубнила женщина. Кир вдруг подумал, что сам сейчас расхохочется и выбежит вон. Он почувствовал злобу на того, в чьих руках оказался. Это было похоже на безжалостный эксперимент, и ему никто не сообщал о цели и средствах. Но — стоп, стоп, коммандо цурюк, он сам во все это ввязался, никто не принуждал. Сидел бы дома, щелкал “мышкой”, тойфел… Он посмотрел на девушку, стараясь поймать ее невидящий взгляд. Она, как кукла, поднимала и опускала кружку, жевала соты, уставясь прямо перед собой, явно не чувствуя ни запаха, ни вкуса. Ее спутанные волосы медленно высыхали, на тонких запястьях мерцал бисер. Лицо осунулось и не казалось таким уж молодым и привлекательным, в нем появилось что-то рабье, бабье, дремучее. И он окончательно понял — новоявленный Сократ, — что совсем не знает подругу. Не в его силах распознать язык этого программирования. Может, их собирали вообще в разных ойкуменах, как говорится.
Что же с ними будет дальше? Не через год, два, десять лет, а буквально сейчас? Через двадцать минут? У каких пределов они окажутся?
* * *
Они остались в избе. Горухта хотел уложить их на высокую железную кровать, но, видя, что это бесполезно, притащил из сеней соломы, постелил ее на том месте, где стоял до ужина стол, — у окна, сверху накрыл ее дерюгой, дал ватное одеяло. Кир предпочел бы обойтись палаткой, но Маша наотрез отказывалась ею укрываться. Пришлось укрыться вонючим одеялом… Но все неприятные ощущения быстро исчезли, сквозь солому и запахи, треск дров и дудение печки, скрип половиц и стук дождя по крыше он продирался куда-то только несколько мгновений — и прорвался в сны, пестрые и невероятные. Но наутро они ему показались понятнее, чем явь, — едва он все вспомнил и увидел над собой склоненное бледное лицо. Это была старуха. Кир смотрел ей прямо в глаза. Она как будто прислушивалась к нему или даже принюхивалась, потом распрямилась и, обойдя изголовье их шуршащей постели, нагнулась над Машей. Девушка беспокойно заворочалась. Кир следил за старухой сквозь прикрытые ресницы. Она была седой, с крупным носом, из-под ночной рубашки выглядывали дряблые белые плечи, с морщинистой шеи свисал темный крестик на серой веревочке. Старуха долго стояла над девушкой, напряженно прислушиваясь к ее дыханию, но глядя как-то мимо. “Что ей еще надо?” — вяло подумал Кир, собираясь окончательно проснуться и спугнуть любопытную старуху, но как будто мягкая, нежная солома запорошила его лицо, труха засыпала веки, смотреть сквозь ресницы уже не было возможности, сил… и он вернулся в программу снов, крупная серая мышь щелкнула хвостом, зашумел стадион, ввысь полетели какие-то предметы, наверное, воздушные шарики или змеи, музыканты в кожаных безрукавках, с цепями настраивали инструменты… и вдруг прозвучал какой-то сигнал, вроде рожка, и Кир еще раз очнулся и зажмурил глаза, потер их, посмотрел вверх. Там сияла заросшая столетней пылью лампочка на витом шнуре золота, разбрызгивая лучи повсюду, как световую солому. Кир оглянулся. В окна било солнце. На улице квохтали куры и цвиркали какие-то птицы, раздавался монотонный стук. Он покосился: Маши рядом не было. Кир сел на соломе, озираясь, как матрос после кораблекрушения. Он увидел экран черно-белого телевизора “Рекорд” с вязаной салфеткой наверху. Перевел взгляд на часы. Они стояли.
— Доброе утро! — сказал Кир в тишине на всякий случай.
Ему никто не ответил. Только откуда-то мягко упала кошка и прошлась перед Киром, села и взглянула на него. Кир зевнул, покрутил головой, разрабатывая затекшую шею. Никто не отвечает? Нечему удивляться: они всё там же. А Маша?.. Кир встряхнулся и встал, поискал кроссовки. Они стояли перед железной печкой. Он принялся разминать заскорузлую кожу, чувствуя беспокойство и голод. Но дверь вдруг заскрипела, он обернулся: в избу вошла девушка, свежая и умытая, по-прежнему румянощекая и молодая. Рыжие волосы она заплела в тугую косу.
— Привет, — сказал Кир.
— Привет, — ответила она.
Он пытливо вглядывался в ее лицо. Маша нетерпеливо передернула плечами, и Кир отвел взгляд.
— А население?
Он заглянул за шкаф. Убранная постель была пуста. Тогда Кир схватил яблоко и захрустел им. Он подошел к окну.
— Хм, а казалось, речка должна выйти из берегов. — Он взял еще одно яблоко. — Где тут санузел?
Маша неопределенно кивнула за окно. Кир вышел в сени и увидел старуху в черной юбке, сером фартуке и малиновой выцветшей кофте с закатанными рукавами, повязанную платком. Она сидела перед узким деревянным корытцем и равномерно рубила ступкой крапиву.
— Доброе утро! — поздоровался Кир еще раз.
Лицо с крупным носом оставалось бесстрастным. Светлые глаза смотрели прямо. Белесо-золотистые, как солома, волосы выбивались из-под черного платка в мелкий горошек.
— Ясненько, — проговорил Кир и вышел на улицу, где его тут же приветствовал петух яростно-злобным воплем.
Туалета он так и не нашел и помочился в бурьян, щурясь от яркого неба и солнца. Петух обнаружил его здесь и снова заорал. Кир возвращался в избу, поглядывая с опаской на ржаво-черную птицу. Неподалеку ослепительно белел березовый лес. Над домом, кладкой дров, укрытых панцирем коры, и деревьями с темными бархатными стволами носились узкокрылые птицы с белыми грудками. “Ласточки? — определил Кир, но потом засомневался. — А может, стрижи”.
Кир прошел мимо старухи с ее корытом, распространявшим терпкий зеленый запах, уже не заботясь о вежливых ритуальных вопросах и церемонных взглядах. Все было просто: старуха не видела и не слышала. И жила она здесь с дурачком. Правда, еще неясно, кто такой Митяй. Но, по крайней мере, других обитаемых домов в деревне не было. Соседний дом явно был нежилой.
— Убрать, что ли, все это? — спросил он.
Маша пожала плечами.
— Убери.
Он сгреб солому и вынес ее в сени, подумал и пихнул ногой низкую темную дверь, ведущую куда-то еще. Похоже, это был хлев. Здесь тоже стояла кладка дров, перед ней чурбак с воткнутым топором; за перегородкой кто-то возился и чавкал. Под балками, обросшими куриным пометом, мелкими перьями, лежала солома, — туда он и швырнул охапку. Вернувшись, он решил и стол поставить на место, взялся за него, составив предварительно кружку, стаканы, закопченный зеленый чайник на тумбочку, попробовал поднять. Стол оказался на самом деле тяжелым. Он быстро взглянул на Машу, но она стояла перед фотографиями на стене, и тогда просто потащил его за собой. Установив стол, он съел несколько яблок. Они были мелкие, но довольно сладкие.
— А где же этот… как его?
Маша ответила, что не знает, когда она проснулась, его не было.
— Бабка вроде живая, — заметил Кир. — А вчера умирала, еле говорила… Что будем делать?
Она крутила бисерные браслетики в одну нитку вокруг запястья и молчала.
— Тут, конечно, никакого транспорта. Далеко до железной дороги?.. Как они вообще тут живут?
Маша не отвечала.
Послышались тяжелые шаги, дверь открылась, и в избу вошла старуха.
— Хде этот лось, — ворчала она, — буина. Надо печку топить, воды принесть, дать хряку… Все баба, буся. — Она повела головой и вдруг спросила: — Как зайшли в наше нырище?
— Спрашивает, — пробормотал Кир удивленно.
— В нашу олафу. Йисть небось хочете? Не з Турухтанова? Ай откуда?
— Да нет! — сказал Кир. — Нет! — воскликнул он громче.
— Махистров не переслал батарейки?
— Нет, мы… не знаем!
— Махистров, говорю, Василь Палыч… — Она замолчала и вдруг обернулась к окну.
Кир с Машей тоже невольно перевели на окно взгляды, но за стеклом только сияла листва деревьев и реяли вверх-вниз белогрудые птицы. Кошки терлись о ноги старухи. Она стояла, беззвучно двигая бледными губами в пигментных пятнышках, тяжело вздымая грудь. Неожиданно кошки забеспокоились. Одна из них вспрыгнула на подоконник, за ней последовала и вторая, потом обе дружно соскочили и кинулись к двери, замяукали. И через некоторое время на окно легла чья-то тень, сипло кашлянула входная дверь, взвизгнули половицы в сенях, и наконец отворилась вторая дверь, обитая драными тряпками, войлоком, и кошки уже заныли одурелым дуэтом, наструнив хвосты и задирая мордочки с огромными чашами глаз: в избу шагнул Горухта, босой, в мокрых штанах, солдатской куртке без пуговиц, с холщовым мешком в руке, наполовину мокрым. В избе запахло тиной. Кошки ринулись к мешку, заголосили жалобно. Темное лицо Горухты расплывалось в улыбке, сизые глаза, напоминавшие цветом воду местной речки, прищуривались, скалились зубы, желтые, торчащие, как у коня, но крепкие. Он бухнул мешок на пол, сунул внутрь руку и кинул кошкам мелкой рыбешки. Те, сразу утратив свое обаяние, захрустели головами, плотоядно урча. Нос старухин дернулся.
— Буина, на Лымне был? Ах, батька твой гунка кабацкая и этот рыбак. Пошто сбёг? А поросенок з голоду пеёт? А у буси руки болять? Вчера к дождю всю ломило, головы поднять не могла. А он женуть тыю рыбу по Лымне. Кляпа ты там наловил?
Горухта быстро посмотрел на Кира с Машей, улыбнулся. При взгляде на старуху свел брови, махнул рукой.
— А, буся! Емшан! — Он скривился, как будто на язык попало горькое. — Горухта добле. Буся — емшан. — Он лукаво покосился на парня и девушку.
— Лось! Хто у нас в хате? Девка с вюношем?
Горухта застенчиво кивнул.
— Леля, Крын.
— Да нет, нас зовут… — начал Кир, но замолчал.
— Хто, говорю?! — грозно прикрикнула старуха.
И Горухта виновато взял ее за руку, наклонился к самому ее уху и гаркнул, что есть мочи:
— Леля! Крын!
На лице старухи отразилось беспокойство. Она как будто перебирала имена в памяти.
Горухта посмотрел на Кира с Машей, кивнул на мешок рыбой.
— Горухта добле, добле Горухта. Горухта пецися, пристяпати кляпцы в желды на Лымне. Горухта семо онамо. Споймай — рыбицы. Гы-ы! — Он выпустил было руку старухи, чтобы взяться за мешок, но та поймала его за руку.
— Ня по Григорю Фанасичу? Ай как?
Горухта посмотрел на Кира с Машей.
— Ме! Леля и Крын сице! — крикнул он.
Старуха задумчиво качнула головой, как будто повторяя про себя сказанное им. Если она вообще его слышала.
— Григорь Фанасич не сродственник ваш? — спросила она.
Горухта вырвал руку у старухи и, присев на корточки, покопался в мешке, достал крупную рыбину, показать “Леле” и “Крыну”, и та вдруг ожила, хлестнула хвостом, выскользнула на пол, запрыгала к печке. Кошки, вздыбив загривки, тут же кинулись за ней и одновременно вонзили в нее когти, дико шипя, вращая глазами.
— Мёлки! Кшить! — закричал Горухта, пытаясь отпугнуть кошек. Но те вцепились намертво. Тогда он схватил полено и швырнул в них. Кошки только пригнулись, прижав уши. Горухта подбежал, цапнул рыбину корявой пятерней, совершенно не опасаясь кошачьих зубов, и только тут они отступили.
— Мёлки! — закричал он гневно на кошек. — Горухта детель! Дублий Горухта. Споймай рыбицы!
Кошки жалобно запели, дергая хвостами. Горухта еще раз показал добычу гостям и отправил ее в мешок. Кошки загнусавили еще жалобнее. Горухта строго на них посмотрел и что-то спросил. Кошки буквально заплакали по-детски. Тогда он вынул еще по рыбешке и кинул на пол. Кошки тут же превратились из детей в фурий: “Аааммххррыррр!”
— Буина, израдец, ты будешь кормить порося?!
Горухта завязал мешок и вышел в сени. Вскоре он вернулся и принялся растапливать печку. Старуха села возле буфета.
— Принеси воды, — сказала она.
Горухта возился с поленом, щепал лучины большим ножом с отломанным мыском и закрученной изолентой рукояткой.
— Курам налей, бусе дай, — продолжала старуха. — Хто твой казатель? Шоб ты без буси делал? А буся жедати. В роте пересохло. Свежанькой водички-то дай бусе. Из студенца. Бяги счас же, не мудити.
— Аа! Буся! — закричал Горухта, раздувая огонь.
Когда дрова хорошенько занялись, он выскочил на улицу, загремел ведрами. Кошки сидели в позе сфинкса на часах перед мешком. Глаза их были расширены, но, если в мешке происходило какое-то движение, — расширялись в полмордочки.
— Лишеник ты, наследок поллитры. Бес лесовой. Хорошо еще, нет в округе лавок. А то б и сам в батьку — пропил бы поросенка, петуха, кур, да и меня, бусю. Буина? Митяй? Уйшел? — Старуха как будто прислушивалась. — Рыбник голожопый. Сшей сабе шубу из рыбьего меха. Людям на похуханье. Чапле на грех. Сыт ли будешь с тыю рыбли? Драный кот. — Она закашлялась, перевела дыхание. — А вы, значит, не з Туруханова? Штой-то зачастили в наше нырище иностранники. Григорь Фанасич приезжал. Посля за им, как будто изымать хотели. Што за люди. Кажуть из Хорода. Забеспокойничал народ. Прещение какое-то во всем… А, киса, киса, иде мои котики?
Оба зверька оглянулись на старуху, но только один оставил свой пост и вспрыгнул к бабке на подол, капризно замурлыкал.
— Дал жа он рыбки?
Кошка возмущенно вскрикнула. Она явно обманывала старуху.
— Чую, что дал, но мало, жлобина, — заключила старуха, гладя спину зверька.
Печка разгоралась. Кир взглянул на Машу.
— Чую, — повторила старуха, вставая и уверенно направляясь прямо к мешку. Кошки заныли. Старуха склонилась, развязала горловину, запустила внутрь руку, достала рыбку и бросила на пол, потом вторую. Тут звякнули ведра в сенях, дверь распахнулась, и в избу вошел Горухта.
— Буся! — крикнул он, метнувшись к старухе, но вырвать мешок не посмел, только схватил ее за руку и закричал в ухо: — Буся! Кый буся! Не леть! А! Буся-а!!
Лицо его приняло просительное выражение. Но старуха была неумолима. Она вынимала рыбок, и те шлепались на половицы, под нос кошкам, в торопливости забывавшим урчать. На ресницах Горухты блеснули слезы. “Кый буся… — лепетал он, — ипат калный, лихня, хх-хы… Не леть, не леть рыбцю мёлкам… хх-хы”.
— Ня будешь рядиться на Лымну без спросу, — приговаривала старуха сурово, — лишеник. Стерво. Пездун бусин.
— Горухта добле, добле Горухта, — хныкал Горухта, беспомощно глядя на старуху.
Наконец та остановилась.
— Ладна. Остальное почисть. Жарь. И дай бусе пить.
Горухта схватил мешок и вынес его в сени. Старуха вернулась на место, передвинула стул ближе к окошку, под солнечный луч. Горухта зачерпнул ковшом воды и подал старухе, та приникла сморщенными губами в пигментных пятнах к воде, сведя светлые брови на переносице, и в этот момент стала похожа на какое-то странное древнее животное. Кир с Машей молча на нее смотрели.
— Фух… Сладкая… — Напившись, она обтерла губы концом темного платка и сказала: — Чаю-то поставь… — Она повела лицом в сторону гостей, безошибочно угадывая, где они. — Куды они йдут? Дявчонка с мальчишкой?..
Насупленный Горухта принялся начерпывать воду в чайник, начерпав, поставил его на огнедышащий железный круг, сняв перед этим с него заглушку, и вышел в сени. В избе пахло дымом, плесенью, рыбой. Луч солнца освещал пол-лица старухе, но быстро переместился, упал на комод с немыми часами. Голубоватый дымок стлался над печкой.
Кир не знал, хорошо ли здесь оставаться дольше, завтракать. Старуха с дурачком были бедны. Но у него почему-то не хватало ни сил, ни желания взять прямо сейчас, собраться и уйти. Ему просто не хотелось снова остаться наедине с Машей. Вчера у него было такое впечатление — там, на речке, — что еще миг — и она ускользнет от него навсегда, как рыба или какое-то существо, выдра, что ли. Это был реальный глюк.
Маша оцепенело сидела и смотрела на все в полусне. Как будто она действительно погрузилась в зазеркалье, незадачливая Алиса. Когда же они переступили незримую черту? И что будет дальше? Почему все это произошло именно с ней? Было ли это неизбежно? Вопросы всплывали, какие-то чужие, относящиеся к кому-либо еще, но не к ней, мелькали серыми тенями и исчезали.
На самом деле ей было безразлично, что будет дальше. Может быть, впервые будущее перестало ее волновать. Оно просто стерлось, словно карандашная надпись твердым ластиком. На месте “будущее” образовалось мутное грязное пятно.
Но, пожалуй, ей тоже не хотелось никуда отсюда уходить. Непонятные речи дурака и старухи лучше было сейчас слышать, чем что-либо другое. Чужая странная жизнь, здесь, в глуши, заслоняла свою. Свою жизнь надо было забыть. Не помнить имени, прежних мыслей — ничего. Как будто она вошла в некую точку исчезновения — где-то здесь, в этих печальных, онемевших местах, — и самая немота их сулила тихий ужас. И теперь в доме, пахнущем рыбой, с голубоватыми слоями дыма, часами, остановившимися когда-то в два часа пятнадцать минут — неведомой ночи или дня, — находился совсем другой человек.
Да, другой.
Она смотрела на кошек, часы, комод темно-вишневого цвета, слепой экран телевизора с салфеткой наверху, на зеркало в пятнах и в печальной оправе и на солнечное утро за окнами и чувствовала себя изолированной от всего, от целого мира, как будто ее поместили в глубоководную камеру. И внутреннее давление распирало грудную клетку, черепную коробку.
По избе шмыгали кошки, входил и выходил Горухта, заваривал чай какой-то травой, ставил на огонь большую сковородку и клал на нее чищеную рыбу, крошил лук. Старуха все давала ему указания, кряхтела, стул под ее большим грузным телом скрипел, подкашивался. Она, видимо, рада была возможности “поговорить” с новыми людьми, и она что-то толковала про новые беспокойные времена, снявшихся с мест людей, снова поминала какого-то “Григоря Фанасича” и вдруг запела:
Развяжитя мое крылля,
Дайте волю полетать.
Сва-а-ю заброшеннаю долю
Я полячу яе искать…
Голос у нее был несильный, но плавный, он стлался, как дым. Горухта заулыбался, скаля торчащие зубы, но, наверное, вспомнив об обиде, снова насупился, забубнил враждебно: “А! Буся! Сякый млет, кыч калный, мегистаня…” Маше при звуках поющего голоса стало не по себе, давление ее камеры увеличилось, она судорожно крутанула бисерные разноцветные браслетики на запястье левой руки. И — если бы старуха продолжила петь, она не выдержала бы. Но та утихла. И, помолчав, вернулась к неизвестному Григорю Фанасичу. Маше не было никакого дела до этого человека, но она слушала.
— Этот человек жил в Москве или в Питере, в “столичном”. И полвека не был здесь. И вдруг приехал. Старуха помнила его сопливым мальчишкой пяти-шести лет, когда Любка увозила его отсюда и сама уезжала навсегда, сразу после войны, не было у нее сил больше жить здесь. Уехали они куда-то к родственнице на Украину. А тут их обступило горе-злосчастие. Всю их семью Мясниковых. Как немец пришел.
Но началось много раньше. Когда еще Фанасий Мясников власть получил, стал председателем. Председателем стал и взлетел высоко. Через это все и вышло. Когда стали жать церковников, он запряг лошадь и поехал в Николу Славажскую, за ним вся голытьба, и началось. Кто что себе тащил: оклады, кирпичи, железо с куполов. Старики просили не делать того. И жена, Люба, просила. А Фанасий Ярмолаевич хохотал: “Ззз-делаю! Не по-вашему, а по-моему, по-нашему теперь будет”. И еще говорил, что, мол, дуры вы и дураки, тыщу лет поклоны клали — кому? чему? Намалеванному. И выломал себе перегородку с Царскими вратами, погрузил на телегу и на двор свез. Вас туда не пускали? говорит, к престолу, в святая святых? “шуществ бабского пола”? Перегородил в хлеву вратами, поставил корыто. И свиноматка из Царских врат выходила, за ней боров. Думал Фанасий Ярмолаич, что вступил в царское дело. Он теперь здесь владыка. И у него свои святыни. И ничего, верно, ни з им, ни з хатой, все живы-здоровы: сам бугай, плеча — во-о, Любка красуля, Катька дочка, двое сыновей, Герман да Васька, потом и еще сынок, не вылупившийся до срока.
Но не балуй, холуй, скажу барину! И пришла сила. Билет не защитил Фанасия Ярмолаича, его первым тут же порешили, как только немец заступил, Стрысик на него сразу показал: председатель, коммунист. А немец с коммунизмом не церемонился. Потом Герман з Васькой осенью шли з Туруханова, глядят, белый листик, там еще и еще, в кустах, в грязи, ну, подняли один, а это с самолета сбрасывали, мол, держитесь, бей врага, победа за нами. Почитали. А тут патруль. Васька сунул листик за пазуху. А те их возьми и обыщи. Листовка?! Безоговорочная смерть. По деревням уже предупреждали. И за одну бумажку Васька с Германом одну смерть приняли. Немец не разбирал, кто перед ним, стар или мал: враг. Тут даже кусты и буераки были врагами.
А уже зимой схватили Катьку. Подружка яе, Тоня Андрюхина, показала, что-де та гаворила об железной дороге: хорошо б подорвать мост. Даже судить-рядить не стали, пошли и выволокли из хаты. Холуй Стрысик всех сгонял смотреть, мол, ученымя будете не спускать язык.
Меж лип прибил перекладину. Гонят дявчонку, как телку. Поставили на колодину — веревки не хватает, хотели збегать за другой веревкой, вязать новую петлю, но немец в бляхах по всей шинели велел тащить тый короб. Стрысик залупился было толковать, что это улей, но тот цапнул за кубуру, рявкнул, и приволокли домик. Катька на его лезет красными коленками, палтишко запахивает. Встала, глядит на деревню, народ. И с валенок у нее пар повалил. Обмокренилась. А что народ? Бабы плачут. Старики в снег смотрят, переминаются. Кто и на дебрь посматривает, мол, а? Но нихто оттудова не пришел, не прискакал. Только воронье грають, сбивают снег с веток на полянках, где под сугробами растет земляника, спелая, в травах, нагретых полуденным солнцем, с жуками, божьими коровками, кузнечиками, и братишки в срачицах льняных ползают, гукают, ждут старшую. И холуй вышиб домину пчелиную, заболтала она мокрыми катанками белого мягкого войлоку, побегла по воздуху.
А тут ревмя ревет одурелой коровой матка. Сдерживали ее в хате — и не удержали. Увидела — и вдрух повернула на немца, да з кулаками, трясца у нея, лихое. Немец освирепел, за кубуру, наганом тыкнул в зубы, губы раскровянил. А та не унимается, которатится на него. Еще мгновенье думал — и к стенке, солдату велел снять винтовку.
Тот исполнил, навел.
Да тут Труда, Хертруда, женка старосты Васильева Николая, он ее привез после румынского плена, когда еще при царе воевал, затараторила, залаяла по-ихнему, по-собачьи. А Любка Мясникова брюхатая была, уже пер живот сквозь все пуговицы. Труда и втолковывала, стерьву в шинели с бляхами. Он вроде отбрехивается, зыркает зверем. Но отошел. Не стал добивать Любку Мясникову. А она и так была почти мертвая. В какие-то считанные месяцы всей семьи лишилась. И только последний в брюхе сохранился, калачиком свернулся и небось ничего не чуял. Или чуял? Что ж его, Григорь Фанасича, вдруг повело сюда под старость? Может, тень на нем лежала, томила всю его жизнь. Либо тые ворота снились, покоя не давали, хоть он их и не видел и ничего про то не ведал, матка ему не рассказала. У него через яе второго мужика и фамилиё уже другое. Но это так и бывает. Что-то гнетет, манит человека. Он и не знает, что. Просто рассказать ему некому.
— А я сказала. Пусть знает, — сказала старуха. — А зачем он еще приезжал? из столиц? — Она перевела дыхание. — А про своих я уж вам и сказывать ня буду.
Горухта уже поставил на стол сковороду с рыбой, чайник, подсыпал еще яблок из мешка и подошел к умолкнувшей старухе, взял ее за морщинистую крупную кисть и позвал:
— Буся, леть, емай рыбца.
Она подняла голову как будто вглядываясь в него.
— Готово? Не хочу я исть.
— Бу-у-ся, — снова позвал Горухта и потянул ее за руку.
— Ну, ладно, испью чаю. А дявчонка з парнем?
— Ага, Леля, Крын, — сказал Горухта, приглашая и их.
Они, не отказываясь, пододвинули к столу табуретки, но на этот раз Кир все-таки выложил и свои припасы, галеты, арахис, изюм, банку консервированного зеленого горошка. Старуха обратилась куда-то в сторону зеркала, по краю которого сияли сполохи чистого сильного утра, а в сизую глубь уходили серые половицы, и перекрестилась.
Ели молча. Старуха выпила чай и отодвинулась. Помолчав, вновь принялась что-то негромко напевать себе под нос, пока и все не услышали: “Возьму гребень, возьму донце, Сама сяду под оконце. Против яркого солнца. Й не дождуся чарнаморца…”
Горухта на этот раз улыбку не гасил.
— Буся пеёт.
А та продолжала петь про “чарнаморца”, который едет домой на тройке вороных с шелковыми уздами, но по дороге у Дона пустит их попастись и сам уснет, а море будет прибывать, пока не убаюкает “чарнаморца”.
Среди темных фотографий на стене слева от зеркала, среди мужских, женских, детских лиц светлело овалом одно: это был мужчина в бескозырке, с ниточками усиков, его взгляд обещал все этой старой ослепшей женщине, этой сумрачной избе, этим солнечным дням и плодоносным летним дождям, березовому лесу, заросшим полям. И, может быть, его и ждала все годы старуха, — а вместо него оттуда, из сизой глубины зеркала, явился другой — в шинели с бляхами, в сапогах и каске со стертым серым ликом.
Маша зажмурилась, а когда открыла глаза, ничего и никого не увидела, словно и по этой избе шваркнули стирашкой, превратив и ее в грязное пятно… Но это было скорее нечто воздушное, клубящееся. И отсветы печных углей, лучей солнца уже расцветали повсюду. Маша обернулась и увидела расплывчатое окно. Потом разглядела печального светловолосого юношу со знакомыми чертами лица. Рядом с ним сидел черноволосый мужчина с синими глазами, грубым и спокойным лицом. А напротив она увидела женщину с чистым властным лицом и ясным взглядом. И от этого лица она уже не могла оторвать глаз, чувствуя, что вокруг все плывет, словно странный напев. Да, как будто все предметы обернулись звуками, не более того. Простыми звучаниями, окрашенными в синеву и пурпур, и пахнущими старым деревом, мхом, водой и невзрачными цветами, растущими в июле всюду на склонах.
И ее слезы были только прозрачностью сольного ключа, отомкнувшего эти звучания. Не более того. О чем же волноваться?
* * *
Из деревни Новая Лимна их провожал Горухта. Старуха не могла его удержать, хотя и пыталась, по каким-то признакам угадав, что “Крын с Лелей” уходят. Но “буина, лешак, лось, мытарь” был неудержим. Он вышел за ними босой, в залатанных штанах неопределенного цвета и солдатской куртке без единой пуговицы, махнув на старуху: “А, буся, керемида, бубубуу, кисляджа!” У девушки он сразу отобрал ее ношу на одном ремне — палатку, хотел и рюкзак взять у парня, но тот не позволил.
Он вел их по заросшей дороге, беззвучно ставя широкие ступни, и вдруг иногда резко вскидывая голову и куда-то взглядывая или к чему-то прислушиваясь.
Но никаких особенных звуков не было слышно. Посвистывали птицы, стрекотали кузнечики. Пахло горьковато полынью. Солнце уже скрылось за облака, недолго поблистав с раннего утра на небосклоне.
Они вошли в березовый лес. Девушка вдруг сразу почему-то узнала эту сухую опушку в серебристых метелках трав, зеленых земляничных листках и парадных опахалах папоротника. Здесь хотелось остановиться, но Горухта шагал дальше. Внезапно свернул и пошел сквозь кусты. Оглянулся, поманил их. “Леть, леть”. Девушка с парнем в нерешительности последовали за ним. Некоторое время они шли без дороги. Наконец Горухта остановился и, лыбясь, указал на крошечные кустики среди мхов. “Глызы чрнцы”. Кустики были усыпаны ягодами в сизом налете, — черникой. Широкий жест Горухты означал, что это он их угощает. Пришлось задержаться здесь. Черника вправду была вкусной. Губы и зубы у всех потемнели.
Потом они вернулись на дорогу и вскоре вышли к сгоревшему автомобилю. Горухта нахмурился. А парень вспомнил о спичках. Спички-то они забыли взять! Но Горухта молча полез в карман, достал коробок и начал говорить. “Горухта, добле, добле”. Он смотрел на обгорелый скелет машины. “А калные мечи Горухту тых-тых! Но! Добле Горухта! Не леть!” Он хмурился и что-то ожесточенно доказывал, хотя никто ему не возражал. “Не леть! Ны!..” — снова начал он, но в это время над лесом разнесся звучный хрипловатый крик:
— Кро! Кро!
И, замолчав, Горухта посмотрел вверх, прищурился и вдруг рассмеялся. “Х-хы! Йда, Горухта! Йда! Тепка бу-бууу. Бу-бу, жарынь”. С нескрываемым удовольствием он оглядел остов автомобиля.
Они вышли из леса и среди трав под облаками увидели желтоватую глиняную дорогу. Горухта хотел идти с ними и дальше, но Кир решительно воспротивился этому.
— Нет, теперь мы уже и сами. Спасибо. Возвращайся к хозяйке.
Горухта упирался, что-то бормотал.
— Не леть, Горухта! — вдруг выпалил Кир, и тот сразу присмирел, удивленно зыркнув на него и отведя глаза. Безропотно отдал палатку Маше. “Леля”.
Кир с Машей шагали среди кустов и трав, пока не вышли на дорогу, приходящую ниоткуда и за поворотом исчезающую нигде, обернулись, но вдалеке никого уже не было видно, только сумрачные фигуры орешника между березовых стволов, пятна иван-чая повсюду, метелки трав.
Кир перевел дыхание, скинул рюкзак. Они молча постояли, отдыхая, слушая легкий шелест трав, унылый тонкий посвист птицы, озирая лесистые горизонты, холмы и облака. Облака оцепенели. При первом же взгляде становилось ясно, что здесь давно ничего не происходит. Кир снова взялся за рюкзак, вдел руки в лямки, вышел решительно на середину дороги и затоптался на месте, бросил быстрый взгляд на Маню.
— Птича, подруга, — заговорил он, стараясь придать голосу напористость, потому что предвидел долгий обычный изнурительный спор, — ну и в какую сторону потопаем?
А Птича, Небесная Маня, Леля пожала плечами. Ей было все равно. Ведь во все стороны простиралась Олафа.
* * *
Каменный Клюв, окликавший Горухту, кружил неспешно над пестрым лесом, примечая гнезда в его кронах, перепархивающих Мелких Птиц, Белых Ночных Бабочек, сонно тычущихся в густую листву, дупла дремлющих Сов и Летучих Мышей.
Уходящего к жилью Вечной Бабы черного Горухту он угадывал по перелетам и треску Длиннохвостой.
От пестрого леса восходило теплое дыхание густым облаком, и Каменный Клюв, едва взмахивая крыльями, поднимался выше на нем и уже различал луга, белые поля за Дальней Рекой, на заросшей желтоватой дороге двоих путников и вдалеке за пространством курчавых кустарников гору смолистых древес: над нею курился, истаивал и снова упрямо струился вверх дымок. Каменный Клюв поднимался в дыхании выше, без малейшего усилия, и перо в крыле со свинцовой дробинкой молчало.
Кода
Постовые в белых ремнях провожали взглядами серебристый “Понтиак” с оцарапанным боком, но не взмахивали своими жезлами, и шины продолжали упруго шуршать по асфальту, в салоне гуляли июльские ветерки. Трубка в специальном гнезде глазела мертвым дисплеем. Ничего ты себе устроил отпуск, Игорь Алексеич. Григорь Фанасич… То бишь Игорь Афанасьевич… Мясников. А всю жизнь был Алексеевичем, Тюфягиным.
…И всю жизнь и чувствовал рядом тень.
Но, оказывается, это была даже не твоя тень, не твой двойник, а Тень, черт ее возьми!..
Поморщился, мотнул головой, как будто этим простым движением можно было скинуть весь морок последних событий, дней. Уже даже потерял счет им. В самом деле, сколько прошло с того утра, когда выехали в Калининград?
— Перекусим? — предложил Головачев.
В кафе было пусто, играла музыка, о железные ножки столов терлась пестрая кошка. Пили кофе, слушали музыку, прогноз погоды, — а переднее левое колесо уже на ладан дышало. Дефект резины: ранка увеличивалась миллиметр за миллиметром, точнее, микрон за микроном… Если это не подстроили.
Головачев выстрелил окурок, пригладил аккуратно зачесанные черные волосы, взялся за ручку дверцы. Навстречу Канту, удивляться законам и балтийским звездам! — провозгласил он. Любил ввернуть что-нибудь в этом роде, теща у него преподавала философию. КБ это нравилось. Головачев был у него правой рукой. Или левой. Молодой, лощеный, с наглецой. Свой кусок мяса не выпустит. А ты уже тот Акелла из мультфильма. Выше не прыгнешь.
Предложил Головачеву заменить его, но он ответил, что не успел устать. Головачев — кентавр. Он снова сел за руль. Патрульную машину заметил ты. Постовой целился из-за куста радаром. Головачев мгновенно сбросил скорость, тело придавило, словно воздух очугунел. Успели?! Повезло, впереди летела зеленая “Субару”, — ее-то и тормознули.
Это обстоятельство — уже в вашу пользу. Головачев просто не успел взять разбег, когда раздался хлопок, как будто под колесом что-то взорвалось, — и тут же сбоку пришелся удар, “Понтиак” что-то мощно боднуло, какая-то сила, и он, словно игрушка, резко развернулся поперек дороги и, скрежеща, со свистом пересек встречную полосу и врезался во что-то.
Послышался хруст гравия, очень звучный, стереофоничный. Показалось, что вы лежите на пустынном берегу моря… К окну приблизилось белесое коровье лицо постового. “Эй, есть кто живой?” Все были живы, только у Головачева лопнула рубашка на спине, так энергично он крутил баранку, стараясь вырулить.
Потом в гостинице Глинска, куда эвакуировали “Понтиак”, вечером, при электрическом свете разглядывал в зеркале свое тело, сине-багровые полосы от ремня безопасности на груди и животе, и все. Как будто перетянули бичом.
Головачев на скором поезде поехал дальше, оставив тебя с “Понтиаком”. Все-таки тебе было нехорошо. Возраст. Не смог ужинать, тошнило. Но утром полегчало вроде бы. Томился в гостинице. Стены со двора были изъедены, как утесы солью и волнами, словно гостиница стояла на берегу моря, а не в центре провинциального города посреди Великой Русской равнины. А фасад был завешан гигантской красочной рекламой телефонной компании. Тут напрашивалось какое-то обобщение… но тебе, Тюфягину, Игорю Алексеевичу, было не до этого. Тебя раздражала эта остановка в пустыни. Что может быть скучнее этих провинциальных гостиниц, улиц, ресторанов, площадей с тетками, торгующими цветами, семечками, всякой дрянью, выцветшими книжками. Здесь слишком ощутима близость к земле, а это всегда почему-то пугало, даже на дачу ездил с не-охотой и спешил вернуться в город, подпирающий небо, насыщенный информацией. Ведь столичного жителя сразу угадаешь по повадке, он — знает, даже если не читает книжек, в квартире на Загородном шоссе в каждой комнате телевизор, в кухне. Из окон оттуда — пол-Москвы видно, Кремль и Донской монастырь, несмолкаемый шум машин слышен, перебивают друг друга дикторы радио и телевизоров. Еще лучший вид открывается, когда выезжаешь на Крымский мост, из-под которого направо уходят громады сталинских домов, черновато-серые, с тяжелыми балконами; вдалеке встает силуэт Кремля, еще дальше — Останкинская башня; над ширью грязноватой воды в каменных берегах плывет опереточный, спичечно-пластилиновый Петр на опереточном кораблике, — скульптура велика, ей тесно в этой шири неохватной, она кажется больше пышнокупольного ХХС, мидовской башни со шпилем на Арбате, больше махины Третьяковки на Крымском валу, и лучшее место для нее — перед помпезной аркой ЦПКиО Горького, посреди ярких каруселей и раскрашенных лошадок.
Это — открытый учебник. Здесь сразу видишь замысел страны. И только блеска штыков не хватает.
В душе каждого москвича живет империя.
И смерть там неизмеримо дальше, хотя на самом деле на дорогах и в подворотнях по ночам да на пьяных кухнях много гибнет, но на скорости этого не замечаешь. Не надо только ходить по музеям.
Перед этой поездкой пришлось сопровождать родственников из Тулы в Пушкинский музей, они хотели приобщиться. Лет сорок сам там не был. И снова удивила хитрая архитектура: лестницы вверх-вниз, переходы из зала в зал, сразу и не сообразишь, сколько там этажей. Юная барышня, синеглазая Юлия в кудряшках заметила, что она так и не врубилась, сколько там этажей, но все содержимое явно распадается на три уровня, три этапа мирового развития, а именно: первый уровень — черепушки, мумии, второй — иконы, третий — Пикассо. “А Геракл? кони?” — тут же возмутился лопоухий школьник Сашка. “И кроме Пикассо, там сотня великих”, — заметила двоюродная сестра жены, бухгалтерша с печальным серым лицом. Юлия засмеялась и обратилась к тебе: дядя Игорь, при чем тут остальные? Кивнул. А барышни — пожилая и юная — заспорили, какой уровень выше, светский или религиозный… Крепыш Сашка помалкивал. Ему небось понравились только мечи ассирийцев и кони греков.
А тебе запомнился отпечаток тела египетской царицы в саркофаге. Хозяйка разрисованного древнего ящика отсутствовала, но на дне темнело сальное пятно. Почти по Райкину. Сорок лет не показываться здесь, наконец прийти и увидеть жирное пятно. Раньше в глухих деревнях наутро после свадьбы демонстрировали простыню новобрачных: след целомудрия. Дикий обычай. А выставленные на всеобщее обозрение знаки всесилия смерти, разрушения, гниения — форма просветительства, проклятие.
Потом даже снились кошмары, будто кто-то преследует, беготня по лестницам, залам, наконец схватили, ведут, в одном из залов публика во фраках, играет камерный ансамбль, а посреди на постаменте, в саркофаге лежит распухшая бабища, какой-то хлыщ делает пассы, и она надувает щеки, приподнимается и снова падает на спину, обдав всех смрадом. Вырвался из рук, опять беготня, мельтешение, шарканье ног.
…А сейчас такое чувство, будто все-таки приволокли к ней и принесли в жертву, прирезали, как поросенка.
Впрочем, поехать решил сам, ну, раз такое совпадение, попал в этот Глинск, а тут рукой подать до пенатов, в которых никогда не бывал и о которых лишь что-то невнятное слышал от матери, резкой, скрытной, истеричной женщины. Отчего не прильнуть, как говорится, к истокам. Сам помнил лишь запах — странно: запах лимона. Откуда там были лимоны в войну?
А еще прочитал купленную в гостиничном киоске газету. Бросился в глаза заголовок:
Грибники пропадают на “тихой охоте”
Увлекаясь приятным занятием, люди сбиваются с курса и днями не могут найти дорогу домой. Последнее сообщение о заблудившемся в лесу поступило в службу спасения 15 июля. Житель поселка Пречистое, 1941 года рождения, ушел за грибами и не вернулся. На поиски были подняты родственники, соседи, милиция. Приступили к своему делу и спасатели. По данным на нынешний понедельник, мужчину так и не нашли. 10 июля житель Глинска, 1957 года рождения, уехал на электричке, сошел на станции 349-й Километр, углубился в лесной массив…
И там была такая странная реклама.
Реклама вполне современная, с этим все в порядке. Мир рекламы всех уравнивает. “Идеальные окна из ПВХ, срок эксплуатации — 50 лет, немецкий профиль, мебель от производителя, шторы, жалюзи”. “Купим лом”. “Скоро! Новые места застройки”. А вот и центры досуга с фотографиями див: “Орхидея”, “Милый друг”, “Дикий мед”. Девочки явно не местные и, наверное, не русские, — позаимствовали фотографии в западных изданиях. Там даже лица девок умнее.
И была еще оригинальная реклама: “Зрение развилось, вероятно, из реакции на движущиеся по поверхности кожи тени — сигнал близкой опасности. Р. Грегори. └Разумный глаз“. Магазин └Охранные системы“. Проектирование, монтаж и обслуживание охранной, пожарной сигнализации, систем видеонаблюдения и контроля доступа. Прислушайся! Это — разумный глас!”
И теперь, совмещая все обстоятельства, кажется, что и это вело в глушь, на малую родину.
Что это значит?
Ничего, просто устал от Канифа Баяновича, офисных крыс, прихлебателей и вдруг почувствовал желание затеряться. Или уже оно пришло позже, когда сунулся в эти суглинки, осинники, вот когда подвозил мальчишку с девчонкой и позавидовал их молодости, чистоте, беспечности? А уже там, в этой деревне, желание пропасть накрыло с головой. Это и есть пресловутый зов земли: зарыться с головой. Зов смерти.
После рассказа старухи лазал там по кустам, высматривал руины этой церкви. Ничего не нашел, все заросло. Да и вообще неизвестно, было ли… Но подействовало. Потом завернул в какой-то городишко и в самом деле — пропал, как грибник. Немного пропился, вызывал девицу из “Орхидеи” или “Дикого меда”, чтобы снять груз, а это оказалась официантка из ближайшего ресторана “Витязь”, они там по-всякому подрабатывают, кто коз пасет почти в центре города — столкнулся с женщиной, и не такой уж старой, в спортивном костюме, с прутиком, и несколько рогатых существ в репьях, кто продает бюстики Максима Горького, Сталина из гипса, любых размеров, кто копченую рыбу, какие-то самодельные цветастые флаги. Познакомился с местным художником, философом и алкашом Ильичом. Пытался ему что-то растолковать, поделиться новыми впечатлениями. И он выдал замечательную фразу: “Все наваждение, Игорек!”
И я и сам теперь так думаю. Напутала старуха, нагундел дурачок.
А впереди уже вставали в летнем мареве дома и башни мира реального, сильного, подпирающего небо настоящей информации. И даже деревья здесь казались другими, трава, воздух, свет и цветы в малиновых шапках на длинных ножках, жавшиеся к серой стене возле бензоколонки.
“Понтиак” летел, мягко покачиваясь, навстречу городу, вечной несокрушимой империи, и позади него ничего не было.
Но пришлось остановиться на перекрестке.
Здесь, если попасть в неудобный момент, можно надолго застрять, слева дорога на чиновничьи дачи.
Так и случилось. На той стороне перекрестка уже выстраивалась колонна. Включил радио. Диктор мягким баритоном объявлял новый номер, какую-то “Увертюру № 63”. Музыка была весьма странной, какие-то вздохи, журчания, шелест, чей-то вскрик, то ли птичий, то ли человечий… Потянулся, помял пальцами шею, взял с соседнего сиденья бутылку минеральной воды; но воды было совсем мало, не напился. Тогда обернулся, на заднем сиденье сумка была набита всякой всячиной, бутылками с минералкой. Доставая бутылку, заметил что-то на полу, застеленном бархатным ковриком. Сначала напился ударившей в нос газами воды, потом все-таки протянул руку и подобрал серебристый кружок. Так.
Это была монетка.
На одной стороне ее виднелась цифра пять, сверху непонятная надпись, год 2001-й. На обратной стороне были изображены какие-то львы.
Разглядывал монетку с недоумением и недоверием нумизмата или сновидца, проснувшегося и обнаружившего некую вещь из иллюзорного мира, в котором только что пребывал.
И уже, конечно, догадался, кому она могла принадлежать. Ну не деревенскому же дурачку, хотя и его язык был непонятен, коряво-чудовищен, — как и все там: почти мертвая деревня, дом, оборванные провода, остановившиеся часы, блеклые фотографии, закопченная печь, заговаривающаяся старуха, мстительная и лукавая, то слышащая, то нет, может, даже зрячая.
Попробовал монетку на зуб.
Она была тяжеленькой и прочной, солоноватой.
И все-таки безумная командировка в глубь несуществующей страны продолжала казаться наваждением или смертью.
Смоленск