Опубликовано в журнале Нева, номер 11, 2010
Розалия Черепанова
Розалия Семеновна Черепанова родилась в 1971 году, окончила исторический факультет Челябинского государственного университета, кандидат исторических наук (в 2002 году защитила диссертацию на тему “Идея └особого пути“ в русской общественной мысли второй четверти XIX века”, на основе которой в 2007 году вышла монография. С 2002 года работает в Южно-Уральском государственном университете, доцент. Публикуемая работа выполнена в рамках аналитической ведомственной целевой программы “Развитие научного потенциала высшей школы (2009–2010 гг.). Мероприятие 1”.
«Заведомы антигерой»: Русская интеллигенция в комплексах борьбыи подвижничества
Производство “героев” в истории — процесс сложный и загадочный. Конечно, до поры до времени все мы верим в собственную исключительность и неподверженность смерти, и рассказанная Ю. М. Лотманом история о пятилетнем Никитушке Муравьеве, не танцевавшем на детском балу, потому что героям не пристало заниматься такими глупостями, могла бы выглядеть наглядной иллюстрацией этой чудесной детской наивности — если не знать, кем впоследствии стал этот мальчик.
Пятилетний мальчик обещает стать героем — и, по общему мнению, становится им; никому не известный пьяница всю жизнь обещает жене написать роман или защитить диссертацию — и ничего этого не делает. Следует ли последнего считать антиподом героя или, может быть, героем-неудачником? Заурядным обывателем, во всяком случае, он — хотя бы по своей противопоставленности норме — точно не является. А если мы примем его собственную версию событий, то пьянство и тунеядство предстанут героическим сопротивлением гнусной действительности, нежеланием жить по ее законам и вообще всячески “прогибаться под изменчивый мир”. Получается, что одним “героям” потомки (и современники) “верят на слово”, так что невостребованный Радищев, потерпевший фиаско Муравьев, провалившийся на университетском поприще и на ниве всероссийской проповеди Гоголь, сильно пьющий и ничего не совершивший Огарев неудачниками не воспринимаются; другим же отказывают в доверии, зачисляя в “тунеядцы”, “неудачники”, “шизофреники”. Хотя некоторые признанные “неудачники” со временем перебираются в признанные “герои” (как правило, посмертно), обратный путь — достаточная редкость. Человек, о котором я собираюсь рассказать, не только проделал этот обратный путь, но проделал его прижизненно, что есть случай совсем исключительный. Возможно, поэтому сам он определил себя в своих мемуарах не “героем”, но и, уж конечно, не обывателем, а вызывающей формулой, вынесенной мной в заголовок статьи: “заведомый антигерой”.
Впервые услышав о нем от старых челябинских интеллигентов в 2007 году, я так и не смогла напроситься на личное знакомство; в телефонном разговоре супруга этого человека — давно перебравшегося из Челябинска в Петербург — посоветовала мне воспользоваться его воспоминаниями, выложенными на одном из сайтов: “Там есть все, что он мог бы сказать о себе”. Мемуары мне тогда не пригодились: я была погружена в работу с материалами устной истории. Еще три года спустя, оказавшись в кругу петербуржцев, когда-то активно общавшихся с моим несостоявшимся респондентом, я была поражена их полным нежеланием о нем говорить. Этот бывший политический “сиделец”, лично знакомый со многими выдающимися персонами советской эпохи, так и не нашел ни издателя, ни редактора для своих записок. Ни биографа для своей жизни. Ни историка — хотя бы на одну короткую статью. Я не могла не задать себе вопрос, что за этим скрывается: неуживчивый характер, безумие, гениальность, пустота?
Единственное, что было в моих руках об этом человеке, которого я буду называть по имени-отчеству, Юрием Семеновичем, — его мемуары, и по втором прочтении они навели меня на мысль, что русской интеллигенции, к которой я отношу и себя, наверное, очень не хотелось бы узнать себя в таком зеркале2. Иначе говоря: если и пустота, то многозначительная. Юрий Семенович как зеркало русской интеллигенции.
“В мемуарах есть своя технология”: записки Ю. С. как исторический источник.
Мемуары и дневники — источники для историка, конечно, лукавые — уж очень своеобразно и сложно работает человеческая память. Однако в одном отношении эти источники абсолютно достоверны: в том, что касается саморепрезентации персонажа, его самоконцепции и намерения представить себя перед Историей.
На главной странице, ведущей к автобиографическому наследию нашего героя, размещена репродукция картины И. Босха “Странник”, где посреди нищеты и грязи мира (на заднем плане — кабак, символ не только разврата, но и “приюта” вообще) изображен уходящий (покидающий “приют”, бесприютный) человек. Неизвестно, откуда он и куда идет (его цель — сам поиск, само движение). У него нет попутчиков (он не привязывается ни к чему и всегда сам по себе); его одежда стара и ветха, на ногах разная обувь — он кажется безумцем всем, кто привык носить одинаковые башмаки; одна его нога перебинтована (под повязкой — язва, рана, понятие тоже символическое). Кабак также ветхий (сам мир обветшал) и в этом отношении контрастирует с чистым, сосредоточенным и печальным лицом Странника, который строго и горестно оглядывается на мир, от которого уходит. В одной его руке атрибут бродяг и царей — посох, жезл, в другой — шляпа (прощание, готовность к новой встрече, подаяние, смирение). Чуть впереди него — дерево (новая жизнь) и ясли с домашним скотом (питательное молоко, младенец Иисус). В таком букете символов Юрий Семенович предъявляет себя читателю: Странник, Бессребреник, Одиночка, Безумец, Царь, Провозвестник.
Комплекс его автобиографических материалов открывает сочинение под названием “О стране Арестань. Отрывки из воспоминаний”, затем следуют “Мемуары” в пяти главах (с присовокуплением двух “добавлений” к четвертой главе и “добавления” к главе пятой), завершают проект еще некие “Метамемуары”. Отдельным блоком на сайте размещены фотографии самого автора воспоминаний и его друзей за многие годы.
Все литературные труды Юрия Семеновича однотипны и представляют собой “отрывки из воспоминаний”, скомпонованные без соблюдения хронологической последовательности, перемешанные с разрозненными вставками из писем разных адресатов к автору, с клочками его собственных писем, с обрывками дневниковых записей разных лет (которые автор, по-видимому, иногда принимался вести, но то ли быстро бросал эту затею, то ли просто с течением лет растерял большую часть написанного).
Из всего “мемориального” корпуса более или менее связно выглядит и литературно приглажена лишь “Страна Арестань” (возможно, написанная первой). Ее тема — заключение героя в сталинских лагерях по политической статье — доминирует и в “Мемуарах”, и в “Метамемуарах”, так что свое детство и свою послелагерную жизнь автор рассматривает как прелюдию к Претерпеванию (Странничеству) и продолжение этого Странничества “в миру” (вне погони за благами нашего падшего мира).
Все сочинения Юрия Семеновича изобилуют “эпиграфами” (или вариантами эпиграфов), стихотворными и прозаическими цитатами, от Данте до И. Бяльского, порой весьма обширными, что должно, по-видимому, говорить о погруженности истории автора в широкую интертекстуальную среду (в одном месте он прямо заявляет о себе как о человеке “постмодерна”), а также о широкой значимости его личного опыта. Большинство “эпиграфов” касаются темы героя, распинаемого толпой, во всем его космическом одиночестве (“С любезного согласия публики на Вас наденут красный колпак”. В. Набоков, “Приглашение на казнь”; “Я б за героя не дал ничего и говорить о нем не скоро б начал, / Но я писал про короб лучевой, / В котором он передо мной маячил”. Б. Пастернак и т. д.).
Многие эпиграфы, а также фрагменты воспоминаний и писем повторяются — полностью или в частично измененной редакции — по нескольку раз на протяжение всего этого долгого текста, от “Арестани” до “Метамемуаров”. Очевидно, что автор писал свои воспоминания полжизни, временами забрасывал эту работу, и снова начинал, и наконец почти механически собрал воедино весь свой архив, даже не пригладив как следует швы между частями. В теле его сочинений сохранились невычищенными (и недовоплощенными, добавим) даже совершенно рабочие моменты авторского планирования3.
Окончательную правку текста можно отнести к периоду 1990-х годов4, однако во второй главе “Мемуаров” он датирует замысел и первые наметки автобиографического романа еще 1957 годом5. Осталось достаточно следов, отражающих эволюцию текста на пути от “романа” к “мемуарам”, от третьего лица к первому, от “героя” — к “антигерою”6. Причина этой эволюции, возможно, заключается в том, что, как замечает сам Юрий Семенович: “У мемуаров перед романами огромное преимущество… автору нет нужды сочинять ту сторону сюжета, которая называется фабулой, — за масштаб и связь событий во времени автор не отвечает, да и ответственны ли за них центральные персонажи сюжета, то есть автор-в-свете-памяти, “герой”, каким он вспоминается себе”7. Иначе говоря, “придумать роман” автору (имеющему, кстати, профессиональное филологическое образование) было сложно — то ли из-за отсутствия фантазии, то из-за отсутствия достаточного интереса к другим людям, и осталось романтизировать собственную биографию. Точно так же когда-то свой по-настоящему талантливый роман А. И. Герцен написал о самом себе (разумеется, слегка “округлив” обстоятельства8), причем саму идею автобиографии он вынашивал с юности. Как тут не вспомнить утверждение Ирины Паперно о том, что после “Былого и дум” все автобиографии и мемуары русской интеллигенции следуют этой матрице9.
Фигура Герцена, героизировавшего свою, в общем, достаточно неудачно прожитую жизнь10, в самом деле возникает на страницах сочинений Юрия Семеновича множество раз, начиная с того, что “моя няня… была похожа на няню Герцена…” (первая глава “Мемуаров”), и заканчивая утверждением из “Метамемуаров” о том, “как проигрывают все, кто не имел дела с Герценом, — все эти Пушкины и Лермонтовы…”11 С явной творческой завистью он отмечает: “Я не знаю более эффектного начала мемуаров, чем у Герцена: по улицам пылающей Москвы бродит обескураженное семейство дипломата в отставке, на руках у кормилицы ребенок, которому с этого момента будет суждено видеть себя в центре почти всех важных событий века”12. Подражая этой героике, Юрий Семенович провозглашает: “Мемуары — только предлог для меня — кто станет слушать мои эклоги той эпохе? А вот историю моих приключений (по уверениям всех знакомых) читать будут запоем – я воспеть хочу эпоху (распахать и распахнуть)”13. Последнее, добавленное про эпоху — это, конечно, кокетство; главная тема воспоминаний Юрия Семеновича — он сам, его личная вселенная.
“История моих приключений”
Юрий Семенович родился в семье глубоко интеллигентской.
Со стороны матери, Ирмы Фридриховны (Ирмы Федоровны, в упрощенно-советском варианте), все предки нашего героя были немецких кровей. Один прадедушка, Адольф Вейнерт, был по образованию архитектор, жил в Петербурге в немалом достатке, имел большую семью, но на старости лет спился, так что почти все накопленное имущество пришлось продать. Бабушка Юрия, Амалия Адольфовна, была в этой семье последним, шестнадцатым ребенком. Со стороны второго прадедушки, Юстуса Балтазара, и его жены предками Юрия Семеновича числится целая династия садоводов, чьими руками создавался Нижний парк в Петергофе. Сама Ирма Фридриховна некоторое время работала в Челябинском политехническом институте, сдала там кандидатские экзамены. Отец Юрия Семеновича происходил из петербургской еврейской семьи, был педагогом, доцентом, заведовал кафедрой в Челябинском институте механизации и электрификации сельского хозяйства14. Как именно семья петербургских интеллигентов оказалась на Урале, из “бумаг” Юрия Семеновича совершенно непонятно15.
Родители Юрия Семеновича познакомились и стремительно поженились в 1927 году, когда отмечалось 200-летие со смерти Исаака Ньютона и был объявлен Всесоюзный конкурс математических работ, в ходе которого Симон Эммануилович получил премию за работу по истории математики и механики и познакомился с будущей женой. Их родившийся (5 января 1928 года) в Киеве первенец был назван в честь Ньютона Исааком, а для умягчения немецкой родни еще и Вольфгангом, в память Моцарта и Гёте; тем не менее “бабушка была очень упряма: два года не прощала дочери ее независимость, в частности, ее выход замуж за еврея. Потом мать привезла меня, двухлетнего; они примирились…”16 Впоследствии Исаак-Вольфганг предпочитал называть себя Юрием, уверяя, что так переименовали его русские нянюшки (важный момент самоидентификации на самом деле), а одна из них — Александра Ивановна — даже окрестила в православие17, к большому неудовольствию матери-атеистки, бабушки-лютеранки и (в меньшей степени из всех) отца-еврея. Со временем Юрий Семенович, по-видимому, стал воспринимать свою православность как знак собственной инаковости, собственного одиночества (в семье) и своей идентичности с великорусской культурой. Не случайно он, всегда столь высокомерно отзывавшихся о своих няньках18, ту самую, окрестившую его Александру Ивановну, выбрал в свои “любимые” (хотя едва ли она задержалась в доме дольше других) и даже отца (им обожаемого) изобразил восприимчивым к православию19. Православная няня — почти Арина Родионовна.
Период раннего детства изображается Юрием Семеновичем, в соответствии со всеми канонами, идиллически. Семья постоянно пребывала в разъездах “между Ленинградом и очень непохожим на него Челябинском, останавливаясь попутно еще и в Москве то и дело. Отец разрывался между своими научными интересами и заботами о семье, между делами, которые приносили по тем временам невероятный комфорт, и мыслями о чем-то очень необычном”20.
Счастье маленького Исаака-Вольфганга разрушилось в декабре 1937 года, когда отца, Симона Эммануиловича, арестовали и, как это выяснилось потом, ровно через 20 дней расстреляли (он будет реабилитирован только через 16 лет). В панике мать увезла Исаака-Юрия и его младшего брата Роальда в Киев к своим родителям. Об этом своем опыте проживания в еврейской семье, по-видимому, очень недолгом, Юрий Семенович предпочитает не говорить и сразу за событиями 1937 года переходит к году 1945-му, когда он сам вместе с горсткой одноклассников оказался арестован за написание некоего манифеста, критического к режиму, после чего провел в заключении почти девять лет.
В 1954 году он освободился, вернулся в Челябинск и поступил на историко-филологический факультет местного педагогического института. Мирная жизнь буквально ошеломила его давно забытыми и еще не изведанными радостями: женщины, друзья, разговоры, корректорский труд, учеба, переэкзаменовка, литературный кружок, провожание девушек по ночам, колхоз, концерт Вертинского, интервью в доменном цехе, нетрезвая работница с ее комментариями, стихи, французское кино, снова женщины в разных сочетаниях — из-за своих многосторонних “отношений с женщинами” он даже получил (в декабре 1956-го) вызов на ковер к институтскому начальству.
В этом же 1956 году Юрий переехал от матери в общежитие (на “женский” этаж, и опять-таки благодаря хлопотам девочек). 13 апреля 1957 года он женился на хорошенькой и талантливой однокурснице Люсе Захаровой. Кажется, еще до женитьбы Юрий Семенович перевелся на заочное отделение и начал работать в техническом издательстве сначала корректором, а затем и (литературным?) редактором (во всяком случае, сам он упоминает о том, что правил и стилистически “приглаживал” чужие диссертации). В 1958 году, по настоянию домохозяйки, у которой молодые снимали комнату (так выглядит авторская версия событий), состоялось их тайное венчание. Рискну предположить, однако, что инициатива венчания могла исходить именно от Юрия Семеновича (в свете его понимания православия в своей судьбе, по причине противостояния с матерью, о котором подробнее речь пойдет далее, просто в знак своей “инаковости” к режиму и, наконец, в память о Герцене, в чьей истории любви венчание и потом еще “второе венчание” — примирение с женой — имело большое значение).
В последующие годы Юрий Семенович трудился поочередно в двух челябинских институтах (чуть ли не по одному году в каждом), затем (до 1962 года) — в аппарате челябинского Совнархоза. Надо заметить, что избежать попадания в школу (это после пединститута-то) и сразу устроиться в вуз, в издательство, в Совнархоз было делом совсем непростым и практически всегда требовавшим личного участия каких-либо влиятельных заступников. Карьера Юрия Семеновича в это время, несмотря на частые перемены мест работы и постепенное сползание с гуманитарной стези в техническую, связанную с математикой и логикой, складывалась вполне успешно (как видим, “опальное прошлое” не слишком мешало ему на этом пути), а сам на сохранившихся фотографиях этого периода улыбчив, респектабелен и производит впечатление приятного и несколько застенчивого интеллигентного мужчины. Амбиции его, по-видимому, поднимались выше заурядной административной карьеры в провинциальном Челябинске. В 1959 году, побывав в столицах, он возобновил свои “лагерные” знакомства — с Диодором Дмитриевичем Дебольским (Москва), Матвеем Александровичем Гуковским (Ленинград). В 1963 году, оказавшись без работы, он воспользовался этим и наконец полученной реабилитацией21, чтобы отправиться поступать в аспирантуру при кафедре логики ЛГУ. Сам он воспринимал этот отъезд как “побег из семейной жизни на свободу, с Урала в Ленинград, кульминацию счастья для меня в то время”. В то время как в Челябинске его ожидала тяжело переживающая семейный кризис жена, для Юрия Семеновича началась насыщенная богемная жизнь; интересные знакомства множились с каждым днем; в доме Айхенвальдов он знакомится с Юлием Даниэлем и Ларисой Богораз; общается с Львом Гумилевым и в числе близких людей сдерживает толпу на похоронах Анны Ахматовой и т. д.22 Диссертацией заниматься в этом бурном потоке ему или некогда, или скучно23. Во всяком случае, когда в 1966 году пребывание Юрия Семеновича в аспирантуре закончилось, он оказался практически “на улице” и был вынужден начать скитания по квартирам друзей. Возвращаться в Челябинск ему совершенно не хотелось; в этой ситуации его новая знакомая — молоденькая ленинградская студентка Галя Старовойтова — предложила ему в качестве выхода заключение фиктивного брака с кем-либо из ее подруг. Юрия Семенович на это обратился с предложением брака, и не фиктивного, а самого настоящего, к самой Гале. На тот момент Юрию Семеновичу было 38 лет, он имел за плечами репутацию и опыт “политического сидельца”, оказался в трудной жизненной ситуации, выглядел не приспособленным к “борьбе за выживание” и казался трогательно беззащитным; по всем этим причинам для 19-летней интеллигентной девушки он был, надо думать, совершенно неотразим. Весной 1966 года между Юрием Семеновичем и Галиной Старовойтовой начались некие отношения; как далеко они зашли, судить трудно; сам Юрий Семенович всегда склонен был преувеличивать их глубину и длительность; Галина Васильевна же, напротив, избегала упоминать об этой странице своего прошлого; но то, что в какой-то момент их увлечение было взаимным и отношения потом так или иначе продолжались многие годы — несомненно. В “Мемуарах” эта история описана с замечательным, столь редким для автора лирическим и почти эротическим чувством24.
Три обстоятельства, однако, по мнению автора, оборвали этот “роман”: необходимость покинуть Ленинград и отправиться преподавать философию в Пермь (в связи с окончанием аспирантуры и, видимо, по распределению), сдержанная (мягко выражаясь) позиция отца Галины Васильевны и, наконец, вызов Галины Васильевны в органы госбезопасности по поводу недопустимости ее отношений с таким персонажем, как Юрий Семенович.
С января 1967 года Юрий Семенович приступил к работе на кафедре философии в Пермском политехническом институте. Продержавшись на этом месте пару лет, читая лекции, между прочим о Герцене, и даже, кажется, снова окончив там аспирантуру (в тексте мемуаров это место недостаточно прояснено)25, он каждое лето упорно возвращался в Ленинград. Около 1968 года состоялся его официальный развод с первой женой. В 1969 году он бросил Пермь и снова просто “бежал” в Ленинград. Теперь наконец он мог последовать проверенному советскому рецепту и найти невесту ради прописки, дававшей возможность претендовать на официальное трудоустройство. Как он сам, бравируя, пишет об этом: после аспирантуры “я не знал уже, что можно еще делать. Я стал жениться и разводиться, жениться и разводиться”26.
В августе 1969 года он вступил во второй брак; это оказалась “драматическая” и “короткая” история. Зимой 1970–1971 годов Юрий Семенович, снова разведенный и безработный, мотается по квартирам друзей, живет, в том числе у Револьта Пименова в одной комнате с его семилетним сыном. Подрабатывает на случайных работах, например, несколько месяцев в Москве в Академии наук, в библиотеке. Возможно, более успешное трудоустройство ему затруднила и прибывшая в 1971 году из Перми в Ленинградский Комитет госбезопасности бумага о том, что Юрий Семенович на своих лекциях крайне свободно трактовал учение К. Маркса.
Осенью 1971 года Юрий Семенович вступил в третий брак, его новую жену звали Ирина, и спустя год она родила нашему герою его единственного ребенка — дочь Настю. Отношения с Ириной и ее родителями у Юрия Семеновича складывались плохо; сам он упрекал Ирину в психической неуравновешенности; какие упреки новые родственники обращали к нему, нетрудно догадаться. Наш герой всегда гораздо больше любил сидеть за пишущей машинкой, читать книги и вести обширную переписку, чем заниматься добыванием хлеба насущного. Добавим, что (едва ли также не с поколения Герцена) супружеская верность не была в числе первых добродетелей у такой скептичной, эгоистичной, рациональной группы, как интеллигенция, или, по крайней мере, не понималась в абсолютном и физическом смысле, и письма корреспондентов Юрия Семеновича, да и его собственные письма дают достаточную возможность об этом судить. В феврале 1978 года Юрий Семенович познакомился с 17-летней девушкой Леной, также приехавшей в Ленинград с Урала; помощь их крамольному роману оказала в числе прочих Галина Старовойтова (первые месяцы влюбленные жили на квартире ее сестры); в это время Ирина развелась с мужем (Юрий Семенович называет причиной развода корыстные махинации Ирины с квартирой), при этом, видимо, она элементарно шантажировала неудачливого супруга возможностью привлечь его к уголовной ответственности за связь с несовершеннолетней. Как только Лене исполнилось 18 лет, она вступила с Юрием Семеновичем в его последний и, по их обоюдному признанию, самый счастливый брак. Вскоре молодоженам какими-то путями удалось получить маленькую квартирку, после чего наш герой еще почти 15 лет работал экскурсоводом в музее. Дочь Настя вышла замуж за англичанина из “хорошей семьи”, к вящей гордости своего отца. Это позднее личное счастье Юрий Семенович называет своим вознаграждением за годы страданий; не востребованный в мире, он пишет мемуары как свое завещание жене: “чтобы изъяснить ей свое прошлое… для светлого будущего, когда моя юная жена начнет воплощать в себе мое посмертное существование. В попытке мумифицировать себя в юной изящной девочке…”27; как и любимый им Герцен, он рассматривает семейное счастье как знак своей “победы” в “борьбе” и элемент “героических претерпеваний”.
“Гением родился и чувствовал <себя> на протяжении всей жизни”28
Ощущение собственной гениальности вырастало в нашем герое как защита от чувства отверженности. Воспитанный провинциальными няньками сын столичных родителей получил в семье прозвище Чока — за уральскую манеру произносить “чо” вместо “что”. К тому же “простонародная среда уральских нянек в Ленинграде моими родичами воспринималась несколько высокомерно… и я с детства приучался в Питере стыдиться своих уральских впечатлений”29. Всю жизнь Юрий Семенович стеснялся своего странного имени, своей “нелепой” фамилии, “нелепой” внешности, нажитой книжной сутулости30.
“Странность” внешняя усугублялась “странностью” внутренней. Юрий Семенович рос действительно странным ребенком, он разговаривал сам с собою, поражал взрослых любовью к заковыристым словцам, высокомерием, замкнутостью и необычными фантазиями, суждениями и интересами31. Мальчик, по-видимому, вызывал немалые опасения у взрослых, “сострадательно относившихся к моей склонности часами рассказывать себе вслух истории, насыщенные экзотическими оборотами”. Родители пытались бороться с высокомерием маленького сына и его “несносной нетерпимостью”32, мать, возможно, пыталась решить эту проблему ограничением его интеллектуальной нагрузки; во всяком случае, когда отец предложил учить ребенка французскому и немецкому языкам, со стороны матери последовал категорический запрет, глубоко оскорбивший амбициозного мальчика33.
Нужно упомянуть, характеризуя нашего героя, и о его ранней, с элементами почти садистскими34, обостренной чувственности, по которой взрослые, видимо, сами того не подозревая, нанесли болезненный удар (двойной, поскольку ребенок в тот день впервые “открыл” для себя девочку, пережив от этого колоссальный шок, и тут же был застигнут взрослыми за этим открытием35).
Об обстоятельствах этого первого сексуального общения с противоположным полом Юрий Семенович в разных частях своих воспоминаний повествует четырежды, каждый раз по-новому осмысливая и допридумывая эту сцену (такое же количество раз он рассказывает только об аресте отца). Иногда оказывается, что девочка “совращает” его, иногда — что это он провоцирует девочку; в любом случае отношения господства и подчинения с этого времени прочно вошли в его эротическую карту: “Отец: └Говоря о женщинах, мой семилетний сын превращается в маленького Мефистофеля“”36.
Разумеется, главной женщиной в жизни маленького Исаака-Вольфганга была его мать37, но как раз она-то его и “отвергала”, будучи вечно занята работой, общественной нагрузкой и заботами о болезненном младшем брате38. В своей обиде на мать мальчик няньку готов был назвать своей настоящей матерью — и уж более любимой, точно39.
Фигура няньки, оделяющей ребенка большей заботой, чем мать (которая только “все портит”), еще раз возникнет на страницах мемуаров в неожиданной, казалось бы, параллели с Деметрой: “(Деметра) и в няньки попала, чтобы младенца закалять на рдеющих углях очага. Мамаша ночью подсмотрела и все испортила. Но моя слишком занята, да и я в руках Деметры-Истории… маски нянь, в которых она выступала — моя бабушка Клио — Александра Ивановна, Тихоступочка, Ольга Ивановна с дочерью Машей. Закаляла меня Деметра, богиня земли родящей и матушка царицы Подземного мира”40. Как известно, в греческой мифологии элевсинская царица Метанира доверила Деметре уход за своим сыном. Деметра согревала ребенка своим дыханием, натирала амброзией и, желая сделать бессмертным, заворачивала в пеленки и клала в пылающую печь. Младенец за несколько ночей чудесно вырос и заговорил на удивление всем как взрослый. Но заинтригованная царица-мать незаметно проникла в детскую и, увидев все, подняла крик, потребовав вернуть ей ребенка. Деметра вынула младенца из печи и, положив на землю, сказала: “Вам, людям, неведомо, где добро, где зло. Если бы не твоя глупость, я бы вернула его тебе бессмертным”. По одной из версий, ребенок этот умер41. Иначе говоря: мальчик рожден был героем, но из-за матери так и не стал им, пропал, погиб. Даже отказ матери обучать его иностранным языкам маленький Чока воспринял как “противодействие Деметре”, как знак безразличия к нему42.
Свою отвергнутую любовь к матери Юрий Семенович припомнит даже в старости, в письме к замужней дочери43; и одна из причин его столь страстного чувства к отцу, может быть, заключается в том, что отец был единственным человеком, который мог довести мать до слез и таким образом отомстить ей за страдания маленького сына44.
Юрий также идеализирует отца как фигуру понимания (Бога), человека, который (единственный?) не считал своего сына “странным”45.
Впоследствии Юрий Семенович и сам освоит жесткую манеру обращения с матерью, таким образом полностью идентифицировавшись с отцом46. И если мать была “левой экстремисткой, Сакко и Ванцетти были ее герои”, то “отец… был беспартийный спец, обывательствующий интеллигент”, сосредоточенный только на науке и пострадавший от режима, защищаемого матерью47.
Арест отца людьми “режима” Чока воспринял прежде всего как чудовищное, в высшей степени несправедливое унижение отца (теми, кто “вместе” с матерью)48. Многие последовавшие затем поступки матери казались ему ее прямым предательством49.
Неудивительно, что в голове Чоки рождается ассоциация самого себя с Гамлетом, сохранившаяся на долгие годы. Неизвестно, был ли потом в жизни матери другой мужчина (что, конечно, делало бы ситуацию еще более похожей на сюжет шекспировской пьесы). В любом случае о самовосприятии Юрия Гамлетом родным было известно50, что позволяет понять чувство вины матери перед сыном и тот факт, что она до поздней старости продолжала работать, чтобы материально помогать ему, нигде не работающему51.
В юности же Чока порой с ужасом спрашивал себя: а не повинен ли и он сам в предательстве перед отцом, пусть невольным образом, через свою детскую болтовню?52 В нем постепенно возникало представление о некоем “долге” по отношению к отцу. На радость фрейдистам, Юрий Семенович совершенно внятно артикулирует трансформацию первоначального Эдипова бунта против отца в бунт против государства: “Я вовсе не мстил за отца. Я платил свой долг не ему одному, а всем, кто ему был подобен и кто для меня стал моим отечеством. Отечеством, а не самозваным Отчимом в должности генерального секретаря какой-то партии идиотов”53.
Начало собственной “политической драмы” Юрий однозначно датирует арестом отца, когда в нем, девятилетнем мальчике, “произошло… полное перерождение”; с этого момента “преодоление власти террора, хотя бы он принимал латентные формы, стало самой устойчивой идеей в моей жизни”54. Это была своеобразная “клятва на Воробьевых горах”, обещание “борьбы”, столь же абстрактное, как и обещание юноши Герцена.
Юноша Герцен начал с разбития бюста государя императора и распевания крамольных песен. Юноша Чока начинал гораздо серьезнее: “В марте 1945 года в 10 классе 1-ой школы им. Энгельса в г. Челябинске из трех друзей составился дискуссионный кружок, который еще через полгода дорос до малюсенького дискуссионного клуба вследствие вовлеченья в него двух девушек”. Впрочем, Юрий Семенович ни тогда, ни позже совсем не покушался на принципы системы, на коммунистическую идею как таковую. Для него было важно интеллигентское право свободно думать о ней — и не более: “Кружок, который я как бы возглавил, мы называли Идейной коммунистической молодежью. Слово “идейная” означало, что мы пытаемся очистить нашу идеологию, нас объединявшую. Мы не думали это сделать самостоятельно, мы предполагали только возбудить в психологически близкой нам среде дискуссию по проблемам этики и эстетики коммунизма”55.
17-летний Чока, так гордящийся своим слогом и интеллектом, составил манифест, излагающий собственное видение ситуации – “обращение к молодежи, пережившей войну и фактически непричастной к тому, как строилось государство и как это государство было управляемо. И молодежь рассматривалась как та часть общества, которая не ответственна ни за ошибки старших поколений, для нас очевидные…”56
“Я был очень беззаботен и доволен собой, — рассказывает Юрий Семенович, —дописав свой проект └Манифеста“. Я никак не ожидал, что так быстро, и кратко, и ясно мне удастся изложить столько сложных мыслей, — и, хорошо выспавшись, в самом бодром настроении, вышел на улицу, где кто-то неожиданно окликнул меня. Я оглянулся и увидел у обочины странноватую машину с приоткрытой дверцей. └Садитесь, мы вас подвезем“. Я не смог узнать этого доброго человека, а потому, чтобы не обидеть этого доброжелателя, поступил как ни в чем не бывало: сел и сказал спасибо. Мы ехали молча, и я вглядывался в лица, а они — в мое лицо. Возле института я сказал: └Спасибо, мне как раз сюда“. — └Нет, в управление КГБ“ (кажется так?). — └Не может быть“. — └А за кого вы нас принимаете?“. — └За шутников. Или вы похитители? Но ведь они только в Америке? И кому какая польза — похищать меня? На какой выкуп можно рассчитывать в этом kidnapping’е?“”; “На следствии стало ясно, что рукопись перехвачена и комментировать ее теперь целесообразней, чем тратить время на └игру в прятки“. О себе я говорил с такой откровенностью, что следователям не на что было на нас раздражаться, за нами следили давно (не по моей оплошности), и моих друзей свезли в мое местопребывание, чтобы сделать именно меня главным фигурантом по нашему делу, на что я пошел весьма охотно по принципу └семь бед — один ответ“”57.
Сложно сказать, что в большей степени толкало русских интеллектуальных “бунтовщиков”, от декабристов до группы “идейной молодежи”, на полную откровенность перед следствием — страх, что игры кончились (и декабристы, и юный Чока, вслед за обожаемым им Шекспиром, одинаково воспринимали жизнь как театр), или интеллигентское желание “просветить власть”. Юрий Семенович отнес свою откровенность к желанию “объяснить” власти “правду”58. Тем более что у него в тот момент имелись весьма любопытные размышления о текущем моменте (впоследствии он характеризовал их как без малого предвосхищение идей Милована Джиласа, а то и Сартра)59.
Юрий Семенович с удовольствием отмечает, как внимательно выслушивали и конспектировали его речи следователи, среди которых был некий капитан Черненко — последнего Юрий Семенович, вопреки всякой логике, настойчиво и знаково отождествляет с будущим генсеком (получается, что уже тогда им занимались будущие “первые лица”)60.
Огромный удар по этому идеализму нанес цинизм вынесенных приговоров. Оказалось, что “власть” выслушивала юного философа совсем не для того, чтобы чему-то у него научиться. Более того, безобидного интеллектуала сделали чуть ли не главным “козлом отпущения” во всей истории (другие “подельники” или имели своих “заступников”, или оказались не столь красноречивыми): “За искренность и обстоятельность моих комментариев на следствии я получил срок в два раза больше, чем мои друзья…”61 Это, пожалуй, была третья большая обида в жизни Юрия Семеновича, после обиды на мать и обиды за отца. Он тщетно пытался ее прикрыть преувеличенной скромностью (столь мало вообще ему свойственной), говоря о своих “подельниках”, отсидевших меньшие, чем он, сроки, о которых писали в газетах и в книгах (о нем самом не писали ничего, его имя — самое большее — просто упоминалось в общем списке): “Разумеется <…> Гораздо интереснее меня мои друзья: Юра Ченчик, захотевший попросту меня развлечь, отвлечь от черных мыслей — и потому предложивший мне письмом составить роковой для нас документ, который запустил в работу наше следственное дело в тогдашнем КГБ. Гений Бондарев, посмертно прославленный в газете “Комсомольская правда” (статья “Оптимисты у нас вымирают как мамонты”) от 27 июня 1991 г.; две девочки: Бондарева и Гольвидис, весной 1946 г. все же “привлеченные” по нашему делу за решетку…”62
К счастью, юношу, пощадив, отправили не в самые страшные уголки пресловутого Архипелага, где “дрезденский физик, доктор Пюшман читал мне лекции по дифференциальной геометрии и топологии, иллюстрируя свою немецкую речь чертежами на сугробах. Москвич Диодор Дмитриевич Дебольский… читал мне лекции о литературной жизни Москвы (в частности, о близком ему Михаиле Булгакове и романе └Мастер и Маргарита“). Позднее этот курс был продолжен В. А. Гроссманом, который в гимназии дружил с Таировым, поучаствовал в революции 1905 года, лет семь прожил в эмиграции, а позднее работал у Вахтангова и общался с Немировичем-Данченко. Кроме пушкинианы, темами его лекций были разные эпизоды истории театра. Мое поведение привлекло внимание владыки Мануила (Б. В. Лемешевского) тогда, когда он еще не был митрополитом. На робкие мои просьбы, чтобы он просветил меня в вере, он ограничился шутливыми разговорами о литературном наследии Н. С. Лескова, а затем направил меня на обучение к знаменитому евразийцу П. Н. Савицкому, которому он же меня рекомендовал так великодушно, что старый больной Петр Николаевич сразу согласился заняться мной и несколько месяцев по вечерам рассказывал мне о христианизации России и о разных внутренних проблемах, таких, как разногласия иосифлян и заволжских старцев, о Ниле Сорском и о св. Сергии Радонежском. Но это было только началом его дела. Лет семь или девять спустя он рассказал обо мне как своем студенте Л. Н. Гумилеву, а его рекомендация была вскоре дополнена отзывами обо мне профессора М. А. Гуковского. В результате с 1959 года у нас установились с Львом Николаевичем весьма доверительные отношения, ограниченные лишь возрастной разницей в пятнадцать лет”63.
Но и сам Юрий Семенович не потерялся на фоне великих: вскоре “по всему Дубровлагу от Потьмы до Барашево пошла молва о мальчишке, который пристает к профессорам с расспросами”. Даже уголовная среда с уважением признавала ум и знания Юрия Семеновича64.
Арест и заключение стали первым эпизодом “претерпеваний и гонений” Юрия Семеновича как гения и героя. Но в чем же заключалось его призвание как гения и героя? Из всего, что Юрий Семенович рассказывает о себе, ответ может быть только один: он не революционер (для этого он слишком презирает толпу65), не писатель (его влекут слишком общие теоретические вопросы); он — Пророк, Провозвестник, Мудрец.
“Я, в качестве Сократа, объявляю конкурс на замещение вакансии Алкивиада, Платона и Аристотеля”66
В качестве пророка Юрий Семенович пробовал себя еще в школе67.
Как пророка сравнивает себя не более и не менее как с Иисусом Навиным: “…когда во время Однодневной войны знаменитый полководец Иисус Навин простоял целый день с протянутой рукой к небу — а там наверху остановилось солнце — по воле Божьей, чтобы тьма ночи не разъединила дерущихся, — так и я свою жизнь провел в безвременье и испытании терпения и всех душевных сил”68.
Его “Манифест” как призыв к интеллектуальной деятельности — не случайность, но следующий закономерный шаг на этом пути. Пророком он оставался и в заключении, даже для собственных конвоиров: “Не забуду никогда и начальника конвоя, который приказал мне сесть с ним рядом, чтобы нам было удобно с ним обсуждать смысл жизни”69.
Вернувшись к мирной жизни, он “выступает” с речами перед молоденькими студентами (и студентками в особенности)70.
Как важный эпизод своей “биографии героя” он (трижды, в разных местах) описывает свое острое, якобы потрясшее всех участие в студенческом диспуте, произошедшем в ноябре 1956 года, на волне ХХ съезда. Если верить авторскому пересказу этой речи, Юрий Семенович разразился настоящим пророческим обличением: “Вскоре после очередных каникул наши молодые преподаватели устроили конференцию, на которой между собой затеяли турнир на тему деликатную: как теперь, после съезда, преподавать советскую литературу в высшей школе? <…> Меня дергали в толпе, спрашивая: └Что? Что? Что ты об этом думаешь?“ И я └завихрился“. Тем более рядом стояла моя невеста <…> воцарилось трусоватое смущение, много лиц обернулось ко мне. Я поднялся и неожиданно для себя произнес речь, за которую потом и был вытеснен на заочное отделение нашего факультета… Для начала напомнил им Синодик, написанный Герценом, его перечень литературных жертв в царствование Николая Первого. Затем перешел к жертвам 21 года: Блок, Хлебников, Гумилев… А сколько в дальнейшем покончили с собой или умерли от голода? А сколько, сколько вынуждены были бежать из России за границу, и не только одни литераторы, но и ученые, философы, представители почти всех сфер культуры? Это бы еще полбеды, но мы над нашей великой культурой совершили гораздо худшее насилие, непоправимое насилие, и имя ей — самоцензура!”; “Зал в оцепенении… потом зааплодировали, полемики же не последовало. Классово чуткие испугались — как бы не └привлекли“ потом давать показания, постарались представиться в нетях, отсутствующими… Все предпочли смолчать — не делать сенсации. Никто меня не потащил в КГБ. Наверное, немодно стало, или не хотели пока в этом КГБ слушать новые доносы. <…> Я ускользнул на этот раз колобком, укатился и от бабки, и от дедки, и от лисы, и от прочих волков, медведей и зверей”; “Мои однокурсники вдвоем-втроем продолжали вспоминать о происшедшем”, и “будущая моя жена была в страхе, что меня опять должны репрессировать…”71 Наконец, на последних страницах мемуаров автор характеризует свою речь на том диспуте как “очень сдержанные выступления о литературной цензуре, за которые меня чуть не отправили в тюрьму”72.
Увы, бывшие сокурсницы Юрия Семеновича М. Н. Евланова и Н. С. Максимова (обе они сейчас — мои коллеги по Южно-Уральскому государственному университету) никаких его острых критических выступлений — ни на вышеупомянутом диспуте, ни по другим поводам — не помнят. Их портрет Юрия Семеновича как крайне и на всю жизнь “запуганного мальчика” в какой-то мере подтверждается эпизодом из его собственных мемуаров: “В один прекрасный вечер в Публичной библиотеке я зачитывался статьей Александра Блока о Катилине, когда в огромном зале вдруг прогремели особенно тяжелые, бесцеремонные шаги: с грохотом кто-то топал по залу, и у меня сразу возникло ощущение, что пришли за мной. Идут меня забирать на глазах у всего зала. Я не смел поднять лица… вот так они и грохотали. И вдруг остановились у меня за спиной. Я считал секунды, стояло молчание. Окружающие старались не смотреть в сторону происходящего — это было принято по великой традиции в России. Никто не будет протестовать, никто даже не будет об этом рассказывать за пределами очень узкого семейного круга. А скорее всего, и в семье никто не заикнется, не посмеет. Но это был не арест. Это меня разыскивали только что прибывшие в город позже меня мои школьные друзья-однодельцы: Юра Ченчик и Женя Бондарев, Гений Бондарев, как его назвал отец. Они протопали, едва прибыв в город, в Публичную библиотеку и застали меня над Катилиной — над проблемой катилинизма и большевизма, совершенно четко проступавшей в рассуждениях Александра Блока. Наконец они, кажется, решились тронуть меня за плечо, и я с гримасой такого заостренного презрительного упорства встал и обернулся к ним так, что они опешили. А потом мы обнялись. И вот мы снова вместе, и фактически организация наша тотчас же воссоздалась”73.
На самом деле, конечно, воссоединился всего лишь дружеский кружок. Как в эпоху Герцена, и власть, и сами интеллигенты принимали дружеские кружки за “организации”.
Следующий эпизод “отверзания глаз” народу и, соответственно, последовавших “гонений” Юрий Семенович относит к 1962 году, когда, как он пишет: “…осенью, я, отлучившись в Челябинск с юга области, накупил в киоске испаноязычных газет — с Фиделем Кастро и с огромными толпами полуголых, по нашим понятиям, кубинок, пляшущих и сверкающих ляжками. И привез эту кипу газет туда, в совхоз… Принес эти газеты и ушел бродить по окрестностям, и, вернувшись до заката, я увидел что-то страшное: нечто вроде митинга, стихийно возникшего, ибо среди сотрудников по информационно-научному бюро Совнархоза обнаружился человек, который знал испанский язык, и ему навязали комментирование изображенной в газете кубинской фиесты. Народная масса вынесла его на какую-то бочку из-под солярки — на трибуну. И он стоял, демонстрируя под ауканье и агуканье толпы крупные фотографии из кубинской газеты и зачитывая тексты, подписи под ними… Он, оказавшись в Америке беженцем из комКитая, вернулся к отцу, вышедшему из ГУЛАГа на просторы родины широкой. И вот его заводила толпа, она вырыдала недоумение: как можно быть таким глупцом — чтобы из Латинской Америки возвратиться в Россию, хотя бы и ради свидания с родным отцом, в советскую Россию? Через месяц начальник по редакторской моей работе вдруг необычайно помрачнел на целую неделю, за которой последовал ХХII съезд партии: он получил приказание придраться в моей работе к какому-нибудь недостатку, чтобы меня уволить; а затем материал на меня будет передан в КГБ. И предполагалось, что мне предстоит арест за то, что я спровоцировал этот митинг”74. Дело, однако, ограничилось тем, что Юрия Семеновича просто уволили.
Четвертым и пятым эпизодами “претерпевания” можно с определенными натяжками назвать вызов Галины Старовойтовой в КГБ по поводу ее отношений с Юрием Семеновичем и контроль КГБ над содержанием его лекций.
И здесь мы переходим к сюжету по-настоящему трагедическому. Человек, который родился с ощущением, что обязательно совершит нечто гениальное (“Я сам от себя очень много жду уже почти полвека…”75; “…я всю жизнь жил со счетом к будущему, в убеждении, что главное у меня впереди”76), который всю жизнь что-то писал, то между строчек чужих текстов77, то на программках из ТЮЗа и даже “в автобусе, на ходу, в давке и тряске”78, от которого “уже 20 лет и более лет тому… ожидали памфлетов, сокрушительных, как верили иные… Затрещит Невский проспект, как случилось бы у Пушкина…”79, человек, вынашивавший большие замыслы (“Названия для книг: “По ту сторону неудачи”, “В поисках за утраченной книгой”… — тоже заголовок”)80, не только ничего не сделал, но даже своим формальным врагом – коммунистическим режимом – перестал восприниматься всерьез. В конце жизни оказалось, что единственный стоящий поступок Юрий Семенович совершил в 17 лет, написав “Манифест” (детскую наивность которого Юрий Семенович и сам раньше признавал в своих мемуарах). И уже в “Метамемуарах” Юрий Семенович изображает себя героем-бойцом81, который, будучи лишен права на легальное получение хорошего образования, как сын врага народа, целенаправленно решил искать мудрости в лагерях через общение с элитой: “ознакомлю Вас с обманом, единственным в моей жизни — исходившим от меня в 1945 году <….> я понял, что как сын врага народа я не могу рассчитывать на то хорошее образование, на которое могут твердо ориентироваться дети неразоблаченных интеллигентов <….> я решил пробиваться на самое верхотурье созерцания своей эпохи – туда, где дается не унифицированное, а именно универсальное образование: на дно общества, к антиподам, в известном смысле на вершины пониманья”; “сознательно пошел в тюрьму как в академию, единственную в своем роде”82.
Лишившись общественного признания, Юрий Семенович обратился к перспективе Истории в лице своей молодой супруги. Она стала ему тем Будущим, перед которым нужно успеть правильно себя представить (отсюда его уже цитированная строчка о том, что мемуары были написаны им прежде всего для жены). Он воспитывал своих жен (всегда молодых по сравнению с ним), как герои воспитывают потомков, взыскательно во всех возможных отношениях: “Моя жена не должна уступать манекенам, по крайней мере, в стройности — раз я не могу ее одеть лучше их”83. В другом месте мемуаров сам Юрий Семенович с легким раздражением отметил по поводу последней своей спутницы: “Моя уже полуторагодовалая жена все еще не может разучить мою биографию, генеалогию, родство и свойство, — записано в его мемуарах. — А ведь три или четыре жены тому назад все было в моей жизни так просто…”84 В свою очередь женщины платили ему фанатическим обожанием; Лена, последняя жена, писала свекрови: “Он не понимает, что жить рядом с таким, как он, — божья милость ко мне”85.
В итоге на старости лет, ничего не написав, ничего не совершив, он гордился галереей из своих спутниц и друзей как доказательством своей значимости и с гордостью рассказывал о них своей последней супруге (и, конечно, самой Истории, в ее лице)86.
Более того, пишет он: “Какой был бы ужас — получить прижизненное признание! Сколько усилий пришлось бы тратить на самозащиту от нежелательных общений, почти принудительных. Я очень быстро бы состарился, к усталости от общений получив в придачу усталость от удовольствий,— и сдох бы”87.
Разумеется, все это именно так, потому что настоящий пророк — это пророк непризнанный. А еще — безумный.
“О себе — Чока. Так что я был слегка чокнутый”88
Образ “безумного мудреца” или “мудрого безумца” имеет богатую культурную историю, и мне уже приходилось писать на эту тему применительно к П. Я. Чаадаеву89.
В случае Юрия Семеновича параллель с Чаадаевым кажется мне поразительно точной. Как и Чаадаев, Юрий Семенович, бредит “комплексом пророка”, как и Чаадаев, он прежде всего “философ женщин” — сонмы женщин сопровождают его на каждом шагу биографии, и все пишут восторженные послания с просьбами, вроде: “верни свою благосклонность”; как и Чаадаев, он мастер острого парадоксального словца, каламбура90 и философ писем: “Милый Юра, Юра милый! — писал ему друг И. Осиновский. — Спасибо тебе за превосходное по мысли и содержательности, великолепное по непринужденности и изяществу письмо. Ей-ей! Они достойны быть напечатанными, и, думаю, в истории литературы и общественной мысли они не менее, а для человека ХХ века, конечно, и более интересны и ценны, нежели письма мадам де Севинье и т. д.”91.
Подобно Чаадаеву, Юрий Семенович презирал толпу92, не видел смысла в политической деятельности93 и стремился лишь “просветить” общество и правительство; подобно Чаадаеву, он вечно — и без всяких угрызений совести — жил взаймы и без отдачи: гению и пророку простительно94.
Как и у Чаадаева, у Юрия Семеновича сознательная игра в безумие, бравада собственным безумием95 прикрывала осознание жизненной неудачи и накладывалась на реальные проблемы психики: странные соматические симптомы96, стремительное старение (на фотографиях еще не старый, 50-летний мужчина выглядит внешне крайне неряшливым и опустившимся), неспособность к систематическому труду, потребность постоянно менять обстоятельства своей жизни97, неспособность последовательно излагать суждения, пересказывать события, заканчивать начатую мысль98, любовь к скабрезностям, к подделкам под “народную речь” с ее “люлюканиями” и нередкими непристойностями, наконец, настойчивая склонность к отвлеченным рассуждениям о “мировом порядке”, внешне кажущимся связными, но на самом деле лишенными всякого смысла: “└Мама, роди меня обратно“, — иронизирует русич, даждьбожий внук, попав в узилище, в одно точило с └детьми Родины“, то есть ворами, которые сложились в 20-е годы из беспризорников, мифологизировавших свое детство, давших в 30-х годов цвет советской нации, воспитанников Дзержинского, Макаренко и двух св. Павлов советского мартиролога — П. Корчагина и П. Морозова. Безотцовщина 40-х годов дала еще одно пополнение тюрьмам и разным речевым культурам. Особый разряд задорных песен продолжали составлять пародии как транскрипции мещанской зауми (которую никак не умеют расслышать наши литературоведы за стихотворной продукцией футуризма, за всеми фонологическими вывертами Крученых и Хлебникова). Вместо разудалой и танцевальной зауми — из текстов ямщицких (вроде └Вдоль по Питерской“) и цыганский городской романс дал заумь хорового застольного воя └Шумел камыш“, или “Когда б имел златые горы“, или └По диким степям Забайкалья“. И вот середина века дала иронический (пародирующий воровской, одесский в основном) романс на музыкальные темы └У самовара“: └А что за шум в квартире Шнеерсона?“, далее └Жил-был на Подоле Гоп-со-Смыком, он славился…“. Но лучшее в этой лирике дали дети: на мещанский вальс └Крутится-вертится шар голубой“ мои сверстники ответили веселым: └Крутится-вертится дворник с метлой“. └Одна возлю-блянна-япара!“ “Лакеи носят вина, А воры носят фрак!” (Надо учесть еще и тенденцию редуцированные гласные (открытые) произносить как “ы”.) └Кабы не было мне жалко лаптей — убежал бы от жены и от детей“. В детстве я столь часто слышал слово └ширмачи“, вероятно, возникшее в конвергенции лексем └ширма“ (из-за которой выскакивает актер-шарлатан, то есть жулик-иллюзионист) и └шарм“ — очарование (нечто специфическое для художественных и мистико-политических притязаний начала ХХ)”99.
И подобные примеры можно было бы множить и множить. Опять же, именно спутанность писем Юрия Семеновича, неспособность к “нормальному” рассказу о себе рождала впечатление их “необычности”, “оригинальности” и глубины; “письма от Ю. С.” славились, их считалось счастьем и честью получить100.
Но сказать про нашего героя “сумасшедший” значило бы слишком легко отмахнуться от социальной роли безумия. Л. Болдырева, одна из корреспонденток Юрия Семеновича, писала ему (около 1978 года): “То, что делаете вы одним своим присутствием, важнее, чем сотни печатных страниц. Ну как иначе оценить сотни больных, маленьких подхлестнутых умов, — а Вы — катализатор. Каких очень мало”101. Спустя 15 лет после единственной встречи с Юрием Семеновичем образованные, талантливые люди продолжали посылать ему благодарные и восторженные письма. “Я не виновата, что нам нужно противоположное: мне — время, тебе — опережать его”, — писала ему Г. Старовойтова102.
Итак, с одной стороны, само безумие — это всегда оригинальный взгляд на мир, всегда бунт (хотя бы против стандартов и стереотипов). Именно поэтому существует большой соблазн принять “игру в безумие” (что практиковали, независимо от своего реального психического здоровья, и Чаадаев, и Юрий Семенович – как защиту от многих других навязываемых ему ролей103). Эта игра в безумие приобретает в обществе особую ценность в эпохи “иносказаний”. Чаадаев и Юрий Семенович жили в авторитарные времена, но Чаадаев умер вовремя — до наступления эпохи “гласности”; Юрий Семенович дожил и до “гласности”, и до “демократии”, убедившись в том, что парадоксальным образом и то, и другое обладает свойством обесценивать высокие идеи русской интеллигенции104.
С другой стороны, особый ореол обоим “безумным философам” придавала ситуация гонимости, в которой они побывали. “Матвей Александрович Гуковский, знакомя со мной, говорил: └Вот мы сидели за слова, а этот — за дело“”105. В свою очередь, самого Юрия Семеновича всегда вдохновляли фигуры “безумных страдальцев”, и не только Гамлета: “Я был под внушением Радищева. Вспомни: “Я взглянул окрест себя, и душа моя страданием человеческим уязвлена стала””106.
Иначе говоря, в обществе, достаточно традиционном, с властью, достаточно авторитарной и по-своему пытающейся это общество как-то модернизировать, русская интеллигенция, как корпорация, двести лет находится в малоизменяемой ситуации, читает одни и те же “корпоративные” книги и ориентируется на единые “корпоративные” поведенческие и этические образцы. Чувствуя себя равно ненужной традиционному обществу и авторитарному государству, она придумывает себе особые миссии и героические подвиги. Она провозглашает свое призвание “просвещать” сильную власть, поэтому легко принимает на себя роль королевского Шута, Дурака, Безумца и чувствует себя совершенно дезориентированной, когда власть меняет авторитарную риторику на демократическую. Собственную утонченность и рефлексивность она ощущает как слабость; отсюда ее комплексы “величия” и мессианизма. Ее внутреннее самоощущение передается и окружающим. “Мы все считали его гением, — сказала мне о Юрии Семеновиче его бывшая однокурсница М. Н. Евланова. — Он держал себя так по-особенному. И потом, он ведь знал иностранные языки, тогда для нас это вообще было фантастическим и сразу возносило его на небывалую высоту”.
Скажем в утешение Юрию Семеновичу: забвение — высшая высота.
Примечания
1 Работа выполнена в рамках аналитической ведомственной целевой программы “Развитие научного потенциала высшей школы (2009–2010 гг.). Мероприятие 1”.
2 К сюжету об особом этическом комплексе интеллигенции и ее специфических представлениях на тему собственной миссии мне приходилось обращаться в других публикациях, на которые я сошлюсь, дабы здесь не повторяться: Черепанова Р. С. “Русский путь” и его пророки. — Челябинск: ПИРС, 2007. — 207 с.; Черепанова Р. С. “Зачем мне утюги?” Интеллигентное женское счастье // Неприкосновенный запас, 2009. № 5 (65); Черепанова Р. С. Интеллигенция и “тайное знание” // Неприкосновенный запас, 2010. № 1 (69).
3 См., напр., конец 4-й главы “Мемуаров”: “(Главы и эпиграфы) Гл. 5 — Общество болеть продолжает. “Но, боже мой, какая скука / С больным сидеть и день и ночь” (о похоронах Ахматовой и далее). Гл. 4 — “Когда судьба по следу шла за нами, / Как сумасшедший с бритвою в руке” (Арсений Тарковский). Гл. 5 (эпиграф из Алексеева или Галича): “Не сулите мне удачу, словно сдачу. Я не знаю, кто живой, а кто мертвый”. Гл. 6 — А Петербург остался Петербургом”. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire4red.htm.
4 В одном месте автор проговаривается, что пишет свои воспоминания в двухсотый год с публикации радищевского “Путешествия” (получаем 1990 г.); в другом пишет о себе: “теперь, в 65 лет” (получаем 1993 г.); в третьем заявляет, что: “главное заблуждение нашей политической элиты стало ясно всему электорату уже к 1996 году” (http://le-bo.narod.ru/gulag.htm, http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire2red.htm).
5 “1957. Наброски замысла автобиографического романа (начинается на Московском вокзале в 1930 году — в воспоминаниях к середине двадцатых годов). Пересечение судеб нескольких семей”. Динабург Ю. Мемуары, глава вторая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire2red.htm
6 См., напр.: “У моего героя не нашего времени…”, “Я уже проболтался, что вспоминаю о себе, а не измышляю ЕГО, условное третье лицо” (Мемуары, глава первая). http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire1red.htm
7 http://le-bo.narod.ru/dinaburg/metamem.htm
8 В действительности и детство Герцена не было таким уж одиноким; и на бессребреника он, ценящий комфорт и умеющий считать деньги, совсем не походил; и не только “борьбой” он, любящий шумные компании и веселье, заполнял свои дни; и за границу уехал не потому, что “николаевский режим” ему жить не давал, а прежде всего для лечения больного ребенка; и нежную героиню он, в череде своих сердечных увлечений, легко превратил в домохозяйку. Но подобные малоприятные обстоятельства не вошли в “правильную” герценовскую версию его жизни, в мифологию “Былого и дум”.
9 Paperno I. Personal Accounts of the Soviet Experience // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. Vol. 3. № 4 (Fall 2002). P. 577–610.
10 “Великой борьбы” с “режимом” не вышло, отношения со старыми друзьями испортились еще в 1840-х годах, молодые поколения русских интеллигентов Герцена знали мало и слишком расходились с ним в идейных и нравственных ценностях, семья Александра Ивановича трагически распалась. См. об этом: Малия М. Революция 1848 г. // Новое литературное обозрение, 2001. № 3. С. 119–137; Милюков П. Н. Из истории русской интеллигенции: Сб. ст. и этюдов. — СПб.: Изд-во товарищества “Знание”, 1903. — 308 с.; Черепанова Р. С. “Русский путь” и его пророки. — Челябинск: Изд-во ПИРС, 2007. — 207 с.; Фреде В. История коллективного разочарования: дружба, нравственность и религиозность в дружеском кругу А. И. Герцена — Н. П. Огарева 1830–1840-х гг. // Новое литературное обозрение, 2001. № 3. С. 159–190.
11 http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire1red.htm ; http://le-bo.narod.ru/dinaburg/etamem.htm .
12 http://le-bo.narod.ru/dinaburg/metamem.htm .
13 “Метамемуары”. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/metamem.htm
14 См.: Ерусалимчик Г. И. Разные судьбы — общая судьба (из истории евреев Челябинска). — Челябинск: Издательство Татьяны Лурье, 1999. — С. 107–108.
15 Подчеркну, что я не считала нужным для себя на этой стадии работы уточнять подобные детали по архивным источникам или в личной беседе с Юрием Семеновичем. Для меня было важно именно то, что он сам захотел сказать о тех или иных сторонах своей жизни. “Умолчания” для меня были не менее красноречивы, чем признания.
16 http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire5.htm
17 Супруга Юрия Семеновича Лена — в письме к падчерице Насте: “Отец полагает, что имя ему дали его русские няни. Так что отец в крещении принял имя Георгий, т. к. оно адекватно в православном календаре Юрию. Обо всем этом я узнала в день нашей с отцом свадьбы. Мы проснулись в тот день рано, были какие-то хлопоты, и, перед тем, как идти расписываться, отец, смущенный и взволнованный (чем меня очень тогда напугал), вдруг сказал: “Зайка! Я хочу сказать тебе, что меня зовут не Юрий Семенович!” Я, увидев его бледность, приготовилась услышать что-то роковое для нас обоих. А он мне рассказал эту трогательную историю о своих именах. Как я облегченно вздохнула и пришла в восторг от того, что у любимого столько прекрасных имен; мне это показалось сказочным и добрым предзнаменованием. И мы в тот день поженились”. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire5add.htm
18 См., напр.: “…мне приходилось скучать безумно уже с нянями-домработницами, из приличий пряча чувство своего превосходства над ними. Не стану его определять словами “духовное”, “интеллектуальное” и т. п. Это было превосходство, в быстроте протекания нервных процессов…” Динабург Ю. Мемуары, глава первая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire1red.htm
19 “Моя любимая няня Александра Ивановна однажды отнесла меня в церковь на крещение, и в доме опять был скандал. Отец сначала хохотал, а потом впервые повысил голос и пригрозил, что сам найдет время пройти обряд крещения, хотя ему очень некогда, но раз уж это так важно”. Динабург Ю. Мемуары, глава первая.
20 Динабург Ю. Мемуары, глава первая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire1red.
21 Реабилитацию эту протолкнул, главным образом, высокопоставленный отец одного из осужденных малолетних преступников. См.: http://le-bo.narod.ru/dinaburg/metamem.htm
22 “О петербургских и московских дружбах. Я собирал всю Россию по человечку: Гуковский М. А., Гумилев Л. Н., Панченко А. М., Айхенвальд Ю. С., Есенин-Вольпин А. С., Иванов, Подъяпольский”. См.: http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire4add.htm
23 “…Это была счастливейшая пора в моей жизни. Поскольку у меня появилось очень много свободного времени, а я получал при этом примерно сто рублей — это была хорошая зарплата, не очень большая, но на большее я особенно не рассчитывал, жить можно было и можно было свободно заниматься всем по своему усмотрению. <….> Потом я понял, когда началась аспирантура, что будущность у меня будет не очень интересной — буду я преподавать, скажем, логику где-нибудь. Но по натуре я не преподаватель — это меня не увлекает. И кончилось тем, что я диссертацию защищать не стал”. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire4red2.htm
24 См.: http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire4red2.htm
25 См.: Там же.
26 http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire4red2.htm
27 http://le-bo.narod.ru/dinaburg/metamem.htm
28 http://le-bo.narod.ru/dinaburg/metamem.htm
29 Динабург Ю. Мемуары, глава первая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire1red.htm
30 См.: “…моя нелепая фамилия, нечто вроде шарады или каламбура”; “Я всегда был крайне недоволен своей внешностью, видел вокруг массу людей более здоровых”. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire4red2.htm
31 “Я начинал с “Гайяваты” и Стивенсона, а потом с огромной (по моему тогда росту) книги Жюля Верна “Завоевание Земли”. Я на этой книге учился читать”; “…в нашем саду я нашел трупик воробья, и мне объяснили, что все мы смертны и всех нас примерно в таком виде закапывают. Несколько дней меня преследовало представление о том, как постепенно земля превращается в могилу всего живого и подобие огромного пирога, начиненного трупами”. См.: Динабург Ю. Мемуары, глава первая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire1red.htm
32 “Решено было, что я вырабатываю злонравие и скептицизм именно за отсутствием детского общества, — решено было взять домработницу с дочкой”. Динабург Ю. Мемуары, глава первая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire1red.htm
33 Этот эпизод, пересказанный на протяжении всего тела мемуаров три раза, открыл дорогу для идентификации героя с отцом. “Было намерение у отца и бабушки обучать меня английскому и немецкому, но и это помешало моей бедной маме. Она протестовала: “Советская школа даст необходимое, без всяких буржуазных излишеств”. Отец хохотал и возражал в духе короля Лира: нет тебе никакой необходимости носить красивые платья”. Динабург Ю. Мемуары, глава первая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire1red.htm
34 “…Я испытал восхитительное изумление от ее наготы, — с острым чувством совершенно непонятных тогда ожиданий. Я не знал, не скушать ли ее — и мне уже никогда не будет скучно! Я не знал, что сделаю вдруг, сейчас: ее хоть есть, хоть пить, хоть просто растерзать — такое чудо!” См.: Динабург Ю. Мемуары, глава первая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire1red.htm
35 См.: http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire1red.htm
36 Динабург Ю. Мемуары, глава первая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire1red.htm
37 “…Я гордился страшно, что моя мама такая красивая, — все прочие женщины такие толстые, да и папа — высший авторитет! — к ней одной был так внимателен”. Динабург Ю. Мемуары, глава первая.http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire1red.htm
38 “…Маме некогда: у нее много каких-то интересов… Ее внимания всегда хватает только на самое нужное. С ней заодно, видимо, и эта будущая советская школа”. Динабург Ю. Мемуары, глава первая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire1red.htm
39 “У моего героя не нашего времени иных времен – смертного времени) была настоящая мамка, отдельно она от матери была и любима больше самой мамы…”. Динабург Ю. Мемуары, глава первая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire1red.htm
40 Динабург Ю. Мемуары, глава первая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire1red.htm
41 http://ru.wikipedia.org/wiki/Деметра; http://greekroman.ru/demeter.htm
42 “…Так ответила ты не из доверия к школе, а из отсутствия интереса ко мне, — из нежелания заниматься мной – чему-то там учить”. Динабург Ю. Мемуары, глава первая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire1red.htm
43 “Твоя бабушка хотела работать; ей было 20 лет. Менее всего ей хотелось сидеть дома хотя бы и со своим ребенком”. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire5add.htm
44 Автор постоянно вспоминает отцовские скептические “реплики, доводившие мать неожиданно до слез обиды, — ее, такую выдержанную, холодноватую”. “Он несколькими словами доводил мать до слез, сохраняя мягкую улыбку. Юмор его был убийствен. Когда его не стало, я уже не видел мать плачущей…”. Динабург Ю. Мемуары, глава первая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire1red.htm
45 “Отец понимал мою любовь к луне, и огню, и прихотливости разграничений воды и суши на картах, витийству, то есть витиеватости речных излучин на ней же…”. См.: Динабург Ю. Мемуары, глава первая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire1red.htm
46 “Как это я так привык огрызаться? — Маменька приучила”. Динабург Ю. О стране Арестань. Отрывки из воспоминаний. http://le-bo.narod.ru/gulag.htm
47 Динабург Ю. Мемуары, глава первая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire1red.htm
48 “…Эта нелепость его ареста. Мне казалось, что моего отца все уважают и даже любят, что он хороший человек и я мог бы им гордиться, и вдруг с ним это случилось” (Динабург Ю. Мемуары, глава вторая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire2red.htm). “Темным декабрьским тром в наш дом вошли угрюмые └милиционеры“, — и все вокруг замерло. Мы сидели за завтраком. Стол зачем-то от отца отодвинули и в течение всего дня мой отец, такой всеми любимый, авторитетный и всегда веселый, просидел весь день молча в полной изоляции. Никто к нему не решался подходить” (Динабург Ю. О стране Арестань — Отрывки из воспоминаний. http://le-bo.narod.ru/gulag.htm
49 “…Мать… жгла в печи книги, а я протестовал. Смысл дела был двойствен: (1) нуждались в топливе, (2) └Эти книги полны той самой философией, которая погубила твоего папку“”. Динабург Ю. Мемуары, глава первая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire1red.htm
50 “Мать совершенно напрасно всполошилась по поводу моего увлечения “Гамлетом”: опознание своей ситуации в нем не сводилось для меня к моральной оценке окружающего; важнее был мотив мщения и долгов по отношению к погибшим”. Динабург Ю. Мемуары, глава первая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire1red.htm.
51 См. об этом письмо Юрия Семеновича Л. Бондаревскому. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire5.htm
52 “…Я согласно позднейшему опыту корчился внутренне от догадки, не использованы ли были мои откровения для уличения отца в вольнодумстве?”. Динабург Ю. Мемуары, глава первая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire1red.htm
53 Динабург Ю. О стране Арестань. Отрывки из воспоминаний. http://le-bo.narod.ru/gulag.htm
54 Там же.
55 Там же.
56 Динабург Ю. О стране Арестань.Отрывки из воспоминаний. http://le-bo.narod.ru/gulag.htm
57 Там же.
58 “…Зам. генерального прокурора по спецделам Белкин, (в мае или июне) в 1946 году прибывший по нашим делам из Москвы — такой красиво одетый и барственный <…> две ночи напролет мы поговаривали стенографистке только └теоретические темы“: Что такое └теория икс-информации?“ — я рассказывал эту теорию └монополий на информацию“, которые норовят вытеснить монополии финансовые и уже играют их роль в нашем советском обществе”. Как синоним я предлагал └монополии на знания“, потому что стенографистка путалась в каламбурах └икс-информация“ — информация. Утром приносили уже печатный текст, я вздыхал и подписывал — пусть быстрей эти тексты попадут в Москву; может быть, заинтересуются там те, кто выше зампрокурора, — разве не этого мы именно хотели добиться…”. Динабург Ю. О стране Арестань. Отрывки из воспоминаний. http://le-bo.narod.ru/gulag.htm
59 “Главным тезисом идеологии кружка моего было прекращение в капитал самой информации. Диктатура партии рассматривалась нами (мной, по крайней мере) не как результат юридического оформления власти над материальными условиями производства (превращение частной собственности в общественную), а как результат монополизации информации” (Динабург Ю. Мемуары, глава первая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire1red.htm); “…речь шла о задаче, за которую вскоре возьмется Сартр, умудренный феноменологией Гуссерля и Мерло-Понти”. Динабург Ю. Мемуары, глава вторая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire2red.htm).
60 Динабург Ю. О стране Арестань. Отрывки из воспоминаний. http://le-bo.narod.ru/gulag.htm
61 Динабург Ю. Мемуары, глава вторая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire2red.htm. См. также: “Парадоксально, но челябинских “антисоветчиков” спасла корпоративность и взаимная выручка правящей партийной номенклатуры. Отец Г. И. Бондарева, Иосиф Яковлевич, был крупным советским чиновником, государственным контролером двух железных дорог, которого привечал сам Л. Каганович. Он был лично знаком с Н. С. Патоличевым, в недавнем прошлом секретарем Челябинского обкома ВКПб, а в 1946 году секретарем ЦК, курировавшим работу административных органов. Выслушав уверения И.Я.Бондарева в том, что его сын вовсе не “антисоветчик”, а “просто дурь в голове по молодости лет играет”, Патоличев дал указание разобраться в этом деле по существу. Это указание выбило у следователей Лубянки карты из рук. Раздуть на имеющемся, а не фальсифицированном материале общесоюзное дело не представилось возможности”. Прищепа А. И. Инакомыслие на Урале (сер. 1940-х — сер. 1980 гг.). — Сургут, 1998. — С. 93–99.
62 Динабург Ю. Мемуары, глава вторая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire2red.htm
63 Динабург Ю. О стране Арестань. Отрывки из воспоминаний. http://le-bo.narod.ru/gulag.htm
64 См. об этом: Динабург Ю. Мемуары, глава вторая. http://le-bo
narod.ru/dinaburg/Memoire2red.htm
65 “Народ, прощавший бесчеловечность таким правителям, как Иван Грозный, и учинивший расправу над его наследником Годуновым по подозрению в убийстве одного ребенка навлек на себя приговор истории…”; “…не Сталин готовил раскулачивания, а готовность самих бедняцких масс участвовать в раскулачивании своих соседей. И существование огромного аппарата НКВД определило параметры террора, а не идейные конфликты Сталина с остальными вождями партии. Поэтому в моем └проекте Манифеста“ не было ни слова о Сталине” (Динабург Ю. О стране Арестань. Отрывки из воспоминаний. http://le-bo.narod.ru/gulag.htm); “…масса населения не народ, а разнородцы… вся эта масса психически ущербна, в частности страдая сексуальными дисфункциями, побуждающими бояться всеобщего садизма, наивно отождествляемого с гомосексуализмом (редуцируемым к нему)”. Динабург Ю. Мемуары, глава первая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire1red.htm
66 http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire4red2.htm
67 “Поистине важнейшая черта евразийского менталитета — страсть наставлять кого-нибудь в истине, хотя бы и старших по возрасту, чину или общественному положению. Эта страсть не обошла и меня: в 17 лет я читал лекции по истории философии в кружке школьных друзей…”. Динабург Ю. Мемуары, глава вторая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire2red.htm
68 http://le-bo.narod.ru/dinaburg/metamem.htm
69 См. также отрывок из письма Юрия Семеновича Л. Бондаревскому с пересказом этого разговора: “Вот ты, говорят, такой и такой (комплименты), // Скажи, ты знаешь, что такое жизнь? // Весь разговор наш вряд ли можно воспринять // в его симфонизме или, верней, полифонии – // и я не буду все это рушить тебе на голову. // Мы оба могли иметь большие неприятности по его инициативе. // И он, вероятно, давно жил в отчаянии. И это было мне не по нраву, // ибо я привык уже, чтобы рискованные ситуации возникали по моей инициативе, // никак не без нее, как на этот раз дело выглядело. <…>Нехорошо я ему отвечал — это я чувствовал и тогда. // Много потом бывало подобных разговоров, и был к ним я уже лучше подготовлен”. Динабург Ю. Мемуары, глава вторая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire2red.htm
70 “…Я превратился для сотни студентов курса в своего рода акына или рапсода. Я пересказывал им сюжеты той классики, которой всем предстояло заниматься уже аналитически, а не читательски, профессионально, а не дилетантски. Я оказался лирико-эпическим сказителем, знатоком сюжетов и фабул, о которых предстояло узнать всей массе младших моих сокурсниц филологического девичника. Через сутки пришлось объясниться — когда я успел так много прочесть? Я мог бы ничего не говорить о своем возрасте… Но я признался, ко всеобщему смущению, что я не вчера со школьной скамьи, что отбыл девять лет за колючей проволокой и за что отбыл”. Динабург Ю. О стране Арестань. Отрывки из воспоминаний. http://le-o.narod.ru/gulag.htm
71 Динабург Ю. О стране Арестань. Отрывки из воспоминаний. http://le-bo.narod.ru/gulag.htm; Динабург Ю. Мемуары, глава вторая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire2red.htm
72 http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire4add.htm
73 Динабург Ю. Мемуары, глава третья. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire3red1.htm
74 Динабург Ю. Мемуары, глава вторая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire2red.htm
75 http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire4red2.htm
76 http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire5.htm
77 “Милая мама, извини, что на обороте рядом я написал так невразумительно, между строк печатного текста”. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire4add.htm
78 http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire5.htm
79 http://le-bo.narod.ru/dinaburg/metamem.htm
80 http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire4red2.htm
81 “Мои следователи пасовали и трусили от прямоты моих ответов…” http://le-bo.narod.ru/dinaburg/metamem.htm
82 http://le-bo.narod.ru/dinaburg/metamem.htm
83 http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire5.htm
84 http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire4red2.htm
85 http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire5.htm
86 “По разрешению из самых прекрасных из моих жен я ей говорю откровенно об остальных спутницах, прошедших со мною хотя бы маленькие отрезки моих путей, не стыдясь за них. И моя последняя жена сама почувствует себя на вершине того мемориала-колокола <…> Я дерзаю упомянуть или составить даже целую галерею-ротонду, на которой разные друг другу и недолговременные мои подруги и мои все же пожизненные друзья, со всеми их человеческими достоинствами, очарованиями и слабостями…”. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire5add.htm
87 http://le-bo.narod.ru/dinaburg/metamem.htm
88 Динабург Ю. Мемуары, глава первая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire1red.htm
89 См.: Черепанова Р. С. Безумец в маске мудреца, мудрец под маскою безумца. Случай Петра Чаадаева // Неприкосновенный запас. — 2009. — № 1 (63). — С. 222–237.
90 Примеры афоризмов Юрия Семеновича: “Вместо графов в литературе воцарились графоманы. Повсеместно вместо хамов — профаны, а из них — паханы…” http://le-bo.narod.ru/gulag.htm); “…значимость (подлинность) мысли у нас маркируется матом…” http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire1red.htm ); “Женщина — это когда мимика богаче психики”; Бывшие жены воспитывали во мне недоверие к собственной доверчивости” (http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire4red2.htm); “Будущее — это ситуация, в которой мы пожалеем о том, что мы делаем сейчас. Абсолютное прошлое — это то, что мы уже не способны вспомнить” (http://le-bo.narod.ru/dinaburg/metamem.htm).
91 Цит.по: Там же, глава пятая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire5add.htm
92 “Народу — что грязи”, — услышал я у входа в пирожковую на Садовой, — произнесено было с легким южнорусским интонированием. Как точно! – подумалось мне: как семантически близко лежат эти два слова, столь разделенные риторически-ритуально” (http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire5add.htm); “…не требуйте от меня раболепия в отношении народа: не буду я лепить из себя раба, ни образа его лепить не буду” (http://le-bo.narod.ru/dinaburg/metamem.htm).
93 “…Всякий, кто крикливей, в диссидентах”. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire5.htm
94 “…В классовом (все еще) обществе побеждает тот, кто успевает наделать как можно больше разноадресных долгов: тогда особенно много заинтересованных в твоей платежеспособности, выживаемости”. Динабург Ю. Мемуары, глава вторая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire2red.htm
95 “Идиотами, кстати, первоначально греки называли людей эксцентричных, одержимых какой-нибудь навязчивой идеей. И я, кстати, должен был казаться кому-то идиотом. Я сам сознательно по образцу Гамлета одевался и держался как идиот; создавал образ идиота, свой образ”. Динабург Ю. О стране Арестань. Отрывки из воспоминаний. http://le-bo.narod.ru/gulag.htm
96 “О моей гипнофобии, о повышенной тактильной чувствительности моих бедных конечностей, помноженной на стремление сердца к экономии усилий, — такому, что во время отдыха сердце работает очень скупо, вероятно, капилляры удаленные от него, обескровливаются — и отсюда моя склонность к босоножеству…” http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire5.htm
97 “…Чем бы я ни занимался, как бы успешной ни была моя работа где-нибудь — для меня есть какой-то “потолок” не в деланье карьеры, но в расширении моей компетенции — что мне дальше идти некуда. Я упирался в какой-то тупик”; “Я понял, что до конца моих дней буду делать все время одну и ту же работу и она мне надоест…”. Динабург Ю. Мемуары, глава первая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire1red.htm
98 “Кончить начатый текст мне почти так же трудно, как и начать”. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire4red2.htm
99 Динабург Ю. Мемуары, глава первая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire1red.htm
100 Людмила Захарова — Юрию Семеновичу: “Твои письма таковы, что на вопросы о тебе мне приходится отвечать “ничего”. О себе ты ничего не писал — никогда… а рассказывать, что ты пишешь о твоих заповедях — о мой милый проповедник, я не могу, ты уж не обижайся” (цит. по: Динабург Ю. Мемуары, глава вторая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire2red.htm); Г. Покшишевская: “Наконец-то получила и я “знаменитое письмо от Динабурга”! Вначале им шелестела Галя (Старовойтова), потом Женя (Изварин), наконец и я. Перечитывала во второй раз — понять. Мне ведь таких писем никогда не писали. Все это и есть то, о чем говорит Галя Старовойтова: └Письма Юры очень интересны — необычайная широта изложения и форма!“” (Цит.по: Там же, глава четвертая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire4red2.htm).
101 http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire4add.htm
102 Цит. по: http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire4add.htm
103 “Какие только роли мне навязывали в эти полвека — (1) запуганный метек-чужестранец, сын гос. преступника, к тому ж еще жида; (2) — парвеню, призванного трудом и умом себе добыть и независимость и честь и прощенье всех провинностей предков, отпущенье родовой и расовой провинности; (3) прилежного начетничествующего еврейского мальчика; (4) нелепую случайную жертву эпохи “лес рубят — щепки летят” — ищи же свое скромное место в мире; (5) брачного авантюриста, донжуанствующего и казановствующего; (6) алчного соискателя ученой степени и места в науках и т. д. и т. п.” http://le-bo.narod.ru/dinaburg/metamem.htm
104 “Стыдно за мои взгляды 45 года, которые так ловко пародирует перестройка. Написать Ченчику соболезнования”. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/metamem.htm
105 Динабург Ю. Мемуары, глава вторая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire2red.htm
106 Динабург Ю. Мемуары, глава первая. http://le-bo.narod.ru/dinaburg/Memoire1red.htm