Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2010
Вера Калмыкова
Вера Владимировна Калмыкова родилась в 1967 году в Москве. Филолог, кандидат наук, главный редактор издательства “Русский импульс”. Сотрудничает с журналами “Вопросы литературы”, “Вопросы философии”, “Нева”, “Литературная учеба”, “Октябрь”, “Toronto Slavic Quarterly” и др. Автор статей в энциклопедиях “Лица Москвы”, “Мандельштамовская энциклопедия” и др. Как поэт публикуется с 2002 года. В 2010 году в издательстве “Русский импульс” вышла книга стихов “Растревоженный воздух”.
Отсутствие
1. Развоплощенье образа: тебя
как будто больше нет и в самом деле.
Ты призрак, ты фантом, хотя не странно ль —
я видела действительность твою!
Когда б, отсутствуя, ты не был так реален,
я легче бы любила:
человечней
казалось мне пряденье этой нити,
чем окончанье путаной игры.
Ты отказал мне в обретенье смысла.
В существованье откажу тебе.
2. …Все было мне чужим, не про меня.
Мы были так близки,
что я с тобой
была все время и в любом пространстве.
Мы вместе не были,
а были так близки,
что я твое дыханье ощущала
и норовила оглянуться:
справа
мерцало мне присутствие твое:
оно само мучительно пылало,
оно меня, испытывая, жгло.
И в нем сгорало все, что вправду было.
Мне жалко света, запахов, травы,
оттенки цвета до сих пор мне снятся,
и никогда
я не увижу их:
лишь серые противные ошметки
на донце памяти колышут пустоту.
Когда б, отсутствуя, ты так реален не был!
* * * Я стерплю эту мысль,
хоть она, словно соль, нестерпима.
Я оставлю ее дотлевать,
потому что не стоит труда
сочлененья разлуки считать,
а искать, где она уязвима —
лучше выплюнуть твердое “нет”, чем творожное “да”.
И себя, и разлуку стерплю,
не заметив стыда от терпенья,
отражаясь в зеркальных стволах
неприкрытых — октябрь…
Отражайся скорее от этих стволов,
отражайся.
* * * …И каждый вечер я молю: “Вернись!”,
проигрывая долю Пенелопы.
“Я все прощу!” — твержу самой себе
и радуюсь воздействию гипноза.
Отсутствие! Вечерний идол мой,
гибрид пустынный — колется, плюется,
ну что ж, я стану светочем пустыни:
горю как свечи в именинном торте
горю как снег вершины Гималаев
себя сама сжигаю и на месте
своем опять себя я нахожу
а где же ты опять тебя не видно
* * * С тупым упорством рыбы об лед
бьюсь, оббивая груди
пороги, — отчаянье повернет
нечаянное “приди”.
Приди, последняя, — по следам
конечного. Сердце влет
сбивают. А рядом в ночи Адам
словес кружева прядет…
* * * …Так хотелось устроиться этой душе,
в городской суматохе сплетая интрижки,
и стыдиться столетья, его неглиже
пережить не имея ни дня, ни коврижки.
Место временем съедено — розовый звук,
как ему подобает, смирнеет в туманах,
проходя через пары разомкнутых рук…
Руки сложены. Сомкнуты. Руки в карманах.
* * * Пускай не будет луч к тебе суров.
Пускай ты не проснешься, озираясь:
где зеркало мое? —
а отразиться
тебе отныне не в ком — я ушла.
Мне был соблазн — уйти, чтоб видеть вещи.
…Как распадалась жизнь!
Картина мира,
рассыпавшись, все мелкое давила.
А мне мешало слово
рассыпаться.
И слова больше нет.
И никого вовне. Теперь навстречу
нейдет никто. Ни голоса, ни шума,
остался только неразумный ветер,
он лишь коснется — и уже летит
теплом твоим
украденным
ладони
горят
и помнят
истекает луч
* * * Жизнь, между пальцев сквозя,
не касается кожи.
Руки к биению смыслов бесчувственны стали.
И письмена на ладони — вернется едва ли,
даже вернувшись, навряд ли случится похожим,
если похожим — навряд ли случайней печали.
Я на колени кладу свою память, качаю.
Тихо гляжу ей в лицо: как ты выросла, дочка,
все, что я сделала, — вирус домашней святыни,
роем пчелиным вилась, а во рту моем стынет
песня бродяги по кругу — затекшая строчка
тайной сукровицей вьется.
Дурной бесконечность
Станет, я дно ей приделаю, лягу покрышкой.
Дактилограмма молчит: без хозяйки, конечно,
телу неловко живой притворяться пустышкой…
Если мне будет дано, как в награду, забвенье,
пережидание жизни как самосожженье,
я ускользну от подателя щедрости смертной,
и от себя ускользну, и остыну от ветра.
Все, что я сделала, — лишь приручение ларов.
Мокрых, дрожащих, бездомных, бессмысленных, старых.
Так проживу, рядом с ними себя изживая.
Но никогда не припомню, зачем я — живая.
* * * Это слово горело…
Но сам обожженный глагол —
кто подумает: участь
обугленной быть деревяшкой,
кто ожоги залечит,
кто будет склоняться ночами,
пожалеет, прислушавшись к бреду,
за гробом пойдет?
Тихо-тихо в ночи пробираюсь за давешним словом.
Молодое, горячее, мало ли. Нужен присмотр.
* * * И тверже шаг, и шире путь
во искупленье,
а боль объявит как-нибудь
сопротивленье:
пусть лучше нам прикажет жизнь
разминку в тире,
чем приключения души
в стеклянном мире.
Пусть лучше за плечом сума —
закон клошара, —
чем приключения ума
в подлунном шаре…
Открой плетением словес
тугую повесть,
где будет про Благую Весть,
про злую совесть,
про то, что стен Его тюрьмы
не знали, святы…
Там будет сказано, что мы
не виноваты.