Рассказы
Опубликовано в журнале Нева, номер 10, 2010
Александр Котюсов
Александр Николаевич Котюсов родился в 1965 году. Кандидат физико-математических наук. Работал младшим научным сотрудником, пресс-секретарем губернатора Нижегородской области, первым заместителем председателя Госкомитета РФ по поддержке и развитию малого бизнеса, руководителем аппарата первого вице-премьера РФ, начальником Приволжского управления Министерства печати, руководителем аппарата фракции СПС в Государственной Думе, депутатом Государственной Думы третьего созыва. В настоящее время — президент группы компаний ПИР. В “Неве” публикуется впервые.
Дедушкино пианино
Окончание войны мой дед встретил в Берлине. Нет, он не брал рейхстаг с автоматом на плече и связкой гранат за поясом. В его войне не было геройства. Дед за все боевые пять лет не сделал ни одного выстрела. Он приехал в Берлин уже позже, в середине мая сорок пятого, через несколько дней после победы, в качестве инженера-строителя. Отступая под натиском наших войск, уходя все ближе и ближе к своим границам, переправляясь через реки, фашисты взрывали после себя мосты по всей Восточной Европе, затрудняя продвижение Советской армии и надеясь хоть немного отсрочить неизбежное и уже всему миру очевидное падение гитлеровского режима. Мой дед, закончивший в мирное время строительный институт и успевший до начала войны проработать и в проектной организации, и на стройке, был одним из первых, кто появлялся вместе с батальоном рабочих у разрушенных мостов и восстанавливал на реках переправы. Следом за ним, торопя его работу, рвалась в бой наша армия, переправляя танки, пушки и другое тяжелое оружие, освобождая новые страны и приближая День Победы.
Дед никогда не рассказывал мне, восстанавливал ли он мосты в Германии, да и вообще, взрывали ли немцы их у себя, в своей стране, на своей родине, ведь все уже было предрешено. Возможно, эта поездка в Берлин была для него, внесшего свой небольшой вклад в общую победу, просто почетной экскурсией в столицу империи, которая хотела покорить весь мир и сделать всех людей, живущих на планете, своими рабами. Листая альбом со старыми фотографиями, сохранившимися у нас дома, я вижу его, молодого, подтянутого, в военной форме, фуражке и портупее, с сигаретой в руке. Он стоит со своими друзьями у рейхстага и немного щурится от весеннего майского солнца. И хотя на фотографии не видно ни деревьев, ни птиц, глядя на нее, понимаешь, что вокруг настоящая весна, много зелени, травы и цветов и весь мир радуется тому, что война закончилась, можно не бояться выходить на улицу и больше не будут стрелять и бомбить.
После окончания войны и взятия Берлина в городе началось мародерство. Многие здания были разрушены, и все добро, которое не сгорело и не сломалось, лежало на улицах. А те дома, на которые не упали бомбы и не попали наши снаряды, были брошены жильцами во время наступления советских войск. Спасаясь от войны, мирные жители иногда успевали взять с собой лишь документы, деньги, еду и самые важные для них ценности. Большинство квартир оказались даже незапертыми, да и не было смысла их запирать, люди, слыша залпы орудий и информацию о наступлении русских войск по радио, бросали свои жилища вместе с одеждой, мебелью и семейными фотографиями. Бросали, чтобы остаться самим живыми. Они садились в уезжавшие из города машины и прятались в деревнях, надеясь на то, что скоро смогут вернуться обратно в свои квартиры и дома. До самого конца мая наши солдаты и офицеры бродили по брошенному Берлину и забирали себе то, что могли привезти домой, на родину.
В принципе разграбление домов поверженного на войне противника всегда являлось делом привычным для всех сражений всех времен и народов. Это был закон военного времени. Вторая мировая война не стала исключением. Конечно, никто не брал жен и дочерей в рабство, как в Римской империи. Все проходило вполне цивилизованно. Причем так цивилизованно, что в Советском Союзе, в нашем тылу о фактах мародерства и разграбления ничего и не сообщалось. Просто не писали советские газеты о быте наших солдат и офицеров и многое умалчивалось в информационных сводках. Шли рядовые военные будни, о которых не стоило знать гражданскому населению, ждущему с войны своих отцов, мужей и сыновей.
Вместе с тем проблема мародерства беспокоила советское военное командование. Генералам не хотелось, чтобы наши солдаты выглядели словно крестьяне, возвращающиеся с городского блошиного рынка, увешанными сумками и котомками. Вместе с тем они понимали, что запретить брать с собой трофеи с войны просто невозможно. Да и сами они не прочь были привести домой что-нибудь достойное в память о победе.
Чтобы придать мародерству хоть какой-то пристойный характер и взять готовый выйти из управления процесс в свои руки, военное начальство издало приказ, которым регламентировало, кому и сколько можно было увезти с войны. Количество и ценность вывозимого сильно зависели от числа и размеров звезд на погонах наших военных. Солдатам позволялось брать только то, что умещалось в их вещевых мешках. Ничего не поделаешь, решили генералы, есть мешок, набивай, чем можешь. Офицеры помладше могли тащить за собой фанерные чемоданы, набитые разнообразным немецким добром. Старшему офицерскому составу, начиная с майора и выше, разрешалось сколачивать большие деревянные ящики, которые грузились на железнодорожные платформы и отправлялись по мере возможности по написанным на них советским адресам.
А вот генералы, те могли вывозить домой с войны по целому железнодорожному вагону. Дед рассказывал, что некоторые из них грузили туда огромные мебельные гарнитуры и даже автомобили. Правда это или нет, не знаю, но уверен точно: весь процесс погрузки и отправки оброс за лето сорок пятого года многочисленными тайнами и слухами. Не отвечаю и за точность размеров ящиков, в которых вывозились трофеи, но уверен в честности информации, которую никогда ни от кого больше не слышал, только от своего деда. Поэтому если историки, когда-нибудь прочитав эти строки, обвинят меня в искажении действительности, я попрошу их поговорить с еще оставшимися в живых ветеранами, желательно служившими в те годы майорами и полковниками и дошедшими до Берлина. Думаю, сейчас, через шестьдесят пять лет, прошедших с окончания войны, им вряд ли захочется что-либо скрывать.
Мой дед был майором. Ему как старшему офицеру разрешалось вывезти с войны средних размеров ящик, который он мог набить всем, чем хотел. Вес ящика не ограничивался, а вот размеры были определены приказом высшего командования с соответствующим номером, подписью и печатью. Приказ довели до всех родов войск от солдата до генерала и дали срок на его исполнение. Естественно, тем, кто захочет вывозить трофеи.
Дед мой прочел приказ, подумал немного, оценил свои желания и возможности и начал собирать посылку, которой суждено было отправиться по маршруту Берлин–Горький, пересекая по пути своего следования всю Восточную Европу. Не день и не неделю шла через полконтинента та посылка, неся в себе память самой страшной войны на земле.
Надо отметить, что дедушка мой был человеком творческим. Можно сказать, почти художником. Закончил он строительный институт и в свободное время любил рисовать. Рисовал он очень оригинально. Он брал небольшую репродукцию картины известного автора, которую находил в журнале, и расчерчивал ее карандашом на сотни маленьких-маленьких, одинаковых по размеру клеточек так, чтобы в каждой клеточке оказывался небольшой кусочек картины. Потом он вырезал огромный, намного больше репродукции лист картона, именно картона, я никогда не видел, чтобы дед рисовал на холсте, и так же расчерчивал его на клеточки, но уже на большие. Главное здесь было не ошибиться в их количестве, которое должно было быть одинаковым как на репродукции, так и на картоне. Каждая клеточка становилась маленькой частью большой картины, несла в себе ее небольшой кусочек. Дедушка брал кисть, масляные краски и методично переносил информацию из каждой клеточки репродукции на картон. Я никогда раньше не видел такой техники рисования, возможно, так его научили в институте, возможно, он придумал сам или позаимствовал у других художников. Это был своего рода пазл, который мой дед создавал с помощью красок. Очень часто он вносил в картину что-то свое, добавляя в нее новые элементы, и тогда она начинала играть иными мыслями и становилась уже не так похожей на репродукцию, вырезанную дедом из журнала “Огонек”. До сих пор у меня хранится картина Куинджи “Березовая роща”. Дед добавил в нее массу необычного.
Закончив с процессом рисования, он начинал делать рамку. Это всегда был важный и творческий момент. Дедушка говорил, что рамка должна быть такой же художественной, как и картина, иначе восприятие будет плохим. Рамки дедушка не покупал. Он их делал. В его руках они всегда превращались в настоящее произведение искусства. Он покупал в магазине палки, рейки, вырезал нужную длину и сколачивал их, чтобы получилась рамка. Потом брал пластилин, воск, глину, гипс — в общем, все то, что можно было мять и чему можно было придать желаемую им форму. Из этого материала дедушка делал рельеф и приклеивал его к рамке. После этого он красил ее разными красками и покрывал лаком. В итоге рамки из-под его рук выходили богатые, настоящие багеты, иногда, если у него хватало денег, покрытые золотой краской, как в музее. Это сейчас такую вещь можно купить в любой багетной мастерской за тысячу рублей, а тогда таких в продаже не было, и у дедушки уходило несколько дней на ее изготовление. Авторская работа, говорил он мне, создавая свой очередной художественный шедевр.
Так вот, дедушка как художник не мог пройти в Берлине мимо произведений искусства. Конечно, никто не позволил бы ему вывезти картины из Дрезденской художественной галереи или Берлинского музея изобразительного искусства. Подобные вещи строго охранялись и зачастую вывозились заранее. Картины из этих галерей деду никто упаковать в ящик бы не дал. Поэтому дедушка собирал по всему Берлину художественные альбомы. Это были альбомы с видами Германии, Австрии, репродукции известных картин. В каком-то доме дед нашел несколько альбомов почтовых открыток. Кто-то собирал их в течение всей своей жизни. Открытки и были сами частью чьей-то жизни. С марками, именами, отметками почты и адресами, они были посланы разным людям по самым разнообразным поводам и собраны чьей-то заботливой рукой. Это были открытки, которые немецкие солдаты посылали с фронта, были открытки мирного времени, в которых друзья поздравляли друг друга с Рождеством, Пасхой, днем рождения и другими праздниками. В коллекции оказалось множество очень старых открыток, на них стояли даты начала ХХ века. Альбомов с этими открытками дед привез целый десяток. До сих пор они хранятся у нас в доме, неся в себе память о моем деде и людях, погибших на войне.
Еще дедушка нашел в Берлине несколько особых альбомов. В его квартире они лежали в специальном ящике, то, что называется не на виду и не в общей куче. Это были альбомы с эротическими открытками, выполненными с большим вкусом немецкими профессиональными фотографами. От меня, еще ребенка, эти альбомы всегда прятали, чтобы я не нагляделся лишнего раньше времени. Впрочем, разве можно спрятать было от меня что-нибудь в квартире, да еще в такой маленькой, однокомнатной, как у дедушки. Так что в часы, когда моя мама и дед уходили из дома за продуктами или по иным делам, оставляя меня в квартире деда одного, эти альбомы нередко становились предметом моего тщательного изучения. Впрочем, скажу честно, в сравнении с сегодняшними, современными те фото были эталоном целомудрия и нравственности.
Кроме альбомов, дед привез кучу всякого антиквариата — это были различные тарелочки, рюмки, ложки, вилки, сахарницы и даже целый фарфоровый сервиз. Удивительно, как ему удалось все это довезти до своего дома, не разбив практически ничего.
Но все эти трофеи меркли перед основным и главным объектом перевозки, который занял основную часть разрешенного деду к вывозу из Берлина ящика. Надо сказать, что размеры у этого самого ящика были жестко определены воинским приказом. Цифры эти точно я не помню, но что-то примерно около полутора метра в длину и по метру в высоту и ширину. То есть вещи громоздкие деду моему как майору вывозить не разрешалось. Ну не мог он, словно какой-нибудь генерал, вывезти, например, спальный или столовый гарнитур, не говоря уже об автомобиле. Можно было вывозить только то, что умещалось в этот самый ящик. А у деда моего была мечта. 2 июня 1945 года моей маме, дедушкиной дочери, исполнялось шесть лет, и дед хотел привезти ей на день рождения действительно памятный подарок. Такой, чтобы она помнила его всю жизнь, такой, чтобы стоял дома долго-долго и напоминал моей маме об ее отце, моем деде. Поэтому он хотел подарить ей на день рождения не какой-нибудь альбом с картинками или даже красивую немецкую игрушку, а серьезный и большой, настоящий подарок. И решил дед привезти моей маме в подарок пианино. Они еще перед войной с моей бабушкой мечтали, как их дочь выучится на пианистку, станет известной и будет ездить по всей стране с концертами. Это были, конечно, в основном бабушкины желания, она уже тогда обожала классическую музыку и хотела услышать в филармонии, как конферанс объявит мою маму с концертом. В общем, дед решил превратить бабушкину мечту в реальность и доставить удовольствие всем сразу: себе от того, что смог привезти из Германии настоящий, достойный подарок, бабушке, потому что это был шаг к осуществлению ее мечты, ну и маме, которая, правда, тогда вряд ли еще понимала, что за счастье свалится на нее в скором времени в связи с приездом целого пианино.
Правда, вот тут, в части “целого”, у деда возникли проблемы. Пианино-то дед нашел легко. Довоенная Германия любила не только марши, и тогда во многих немецких домах и квартирах были эти музыкальные инструменты, на которых еще совсем недавно в мирное время играли дети, их родители и бабушки с дедушками. Но война многое поменяла, и сейчас эта красота пылилась в заброшенных и опустевших жилищах, и только немного одичавшие кошки использовали гладкие поверхности инструментов, чтобы опробовать свои когти. В общем, выбор у деда был значительный: что ни квартира, то раритет, а в довесок к нему коробки с нотами. Не знаю, руководствовался ли он своим собственным вкусом (сам дед играл только на губной гармошке и семиструнной гитаре) или воспользовался советами кого-то из музыкально одаренных однополчан, но в итоге определился мой дед с моделью. И тут-то возникла проблема, на первый взгляд абсолютно неразрешимая. Оказалось, что пианино больше раза в полтора, чем ящик. И если в ширину и высоту более-менее оно проходило по размерам, то вот с длиной была настоящая беда. В ящик целиком оно не влезало. Дедушка как бывший гражданский пошел было в комендатуру с казавшейся ему элементарной просьбой сделать ему одно-единственное исключение: разрешить отправку ящика нестандартного размера, ведь это подарок дочери, но оказалось, что люди военные руководствуются не просьбами и не здравым смыслом, а приказами вышестоящего начальства. В общем, дедушке показали пункт приказа и отказали по формальным основаниям. Действительно, почему ему исключение должны были делать. До Берлина дошли десятки тысяч солдат и офицеров. Если каждый придет просить об исключении, никаких составов для перевозки трофеев не хватит.
Думал-думал дедушка мой, что же предпринять ему, уж больно понравилось ему пианино. Черное такое, блестящее, с золотым гербом на крышке. Совсем было расстроился, да вдруг сообразил, что русский человек смекалкой да руками своими умелыми богат. Короче, взял дед и распилил пианино на три части, струны смотал, клавиши разобрал, ссыпал все это в ящик, обложил альбомами с фотографиями, ложками, рюмками трофейными, газетами старыми немецкими, сеном, тряпками, в угол ящика сервиз фарфоровый пристроил и отправил все в город Горький с ближайшим составом. А сам вслед за посылкой своей поехал домой с фронта к моей бабушке и маме, чтобы увидеть их обеих и обнять крепко.
Честно говоря, как собирали это пианино, я не видел. Тогда меня еще в проекте не было, да и мама моя была совсем ребенком. Играла ли она на нем в детстве, мне не известно, что-то по этому поводу мама мне ничего не рассказывала, хотя музыкальную школу по классу фортепиано действительно закончила. Знаю точно, что много лет простоял немецкий трофей, сколоченный сосновыми досками и склеенный столярным клеем в маленькой бабушкиной комнате вместо комода. Когда я приходил к ней в гости и открывал его крышку, я видел пожелтевшие от времени клавиши, похожие на зубы заядлого курильщика. Иногда я нажимал на них, пытаясь вызвать из недр пианино музыку. Некоторые клавиши воспроизводили глухой, далекий от музыкальности звук, некоторые молчали, возможно, в память о деде и войне, а может быть, потому, что много лет назад в пианино порвалась струна, и некому, да и незачем было натянуть ее снова.
Каждый раз я вспоминаю это пианино с доброй улыбкой и представляю своего деда в заброшенном берлинском доме, с ржавой ножовкой в руке, немного вспотевшего. Он пилит на куски старое пианино, чтобы привезти его на день рождения моей маме…
Менты
— Бухнем?! — то ли спросил, то ли предложил Дрозд.
Наше дежурство только закончилось. Сырой, промозглый, по-ноябрьски дрянной день с мелким неприятным дождем, грязью под ногами и темнотой, начинающейся сразу после обеда, завершился. Завершился, как и положено, за полночь. Внизу нас ждал служебный “уазик”, готовый развезти всех по домам. Типичные и банальные до бессмысленности для этого времени суток вызовы: пьяные драки, убийство на почве ревности, воровство на вокзале, два украденных на улице телефона, изнасилование — наша обыденная каждый день работа на сегодня подошла к концу. Этот день, как и сотни других, накрученных нами в ментовке, встал еще одной галочкой в прожитое. Он ушел, оставив в душе грязь, сырость и ненависть к людям. Ноябрьская улица, как мокрота в легких, поселилась в наших душах, заставляя маяться и ждать окончания смены. Мы будто бегали по кругу в череде одинаковых, словно крысы с помойки, дней, различавшихся разве что временем года. Впрочем, мне все так и казалось серым, даже в майские длинные, солнечные дни.
— Ну? — уже вопрошающе произнес Дрозд. — Пить, спрашиваю, будем? Опять же, Витька помянуть надо. Сегодня девятый день все же. Святое дело, мужики.
— Витька надо помянуть, — согласился Серый, — хороший был парень, добрый, с сердцем, не как все.
Я не возражал. Домой идти не хотелось. Дома ждет холодная постель, пьяная соседка, а в глазах похоть, — крутилась каждый раз после смены навязшая в памяти строка Розенбаума. Как все похоже, словно с него списывал.
Витька убили на прошлой неделе. Кажется, в четверг, ну да, именно в четверг. Убили по-глупому. Он просто увидел драку на улице и решил вмешаться. Парни-малолетки дрались зло, по-пацански, яростно лупя упавших ногой в лицо. Собственно, они и сами бы разобрались в проблемах своих мальчишечьих. Витек ехал мимо в служебной машине, почему-то один, что полностью запрещено инструкцией. Где был его напарник в тот момент, выясняют сейчас ребята из отдела внутренних расследований. Я-то лично уверен, что он закатился к своей бабе на часок-другой, а Витек… Витек — парень добрый, не стал другу отказывать в важном деле, тем более всякое случается, вдруг и самому в дежурство припрет. Так вот, Витек вышел из машины и пошел тех парней разнимать, за что почти сразу получил нож в живот. Парни разбежались тут же, в разные стороны, не глядя на безмолвно умирающего на грязном асфальте Витька.
Витек долго лежал на тротуаре, пока случайные прохожие не вызвали “скорую”. Она приехала поздно, очень поздно, только через полчаса. Главное, пробок-то не было совсем, что их так долго держало?! На десять минут раньше бы, и Витек остался жив. Он лежал на асфальте и зачем-то пытался своими слабеющими руками вынуть нож. В итоге вынул. Сил ему было никогда не занимать. Это его и убило. Так сказали врачи. И написали в своих справках.
А я лично считаю, что если б они не смолили в курилке еще пять минут после поступления сигнала… мол, не помрет, докурим… и медсестер не щупали в ординаторской… эй, Клав, ты сегодня ночью со мной дежуришь, так что готовься… то Витька бы спасли. А так… Он уже не дышал, когда они приехали, на своей тарахтелке и вышли, делая серьезные лица. Фильмов, должно быть, американских насмотрелись про “Скорую помощь”.
Парней, кстати, которых убили Витька, поймали на третий день. Вначале двоих, а те уж раскололись под допросом с пристрастием. Наши сыскари классно работают, особенно когда дело касается своих. Отдубасили тех за милую душу. Да, бить подозреваемых нельзя, все знают. А что делать, оказали противодействие работникам органов при задержании, вот в протоколе запись имеется. Сейчас с ними следователь разбирается. Но Витька уже не вернешь.
Выпьем, обязательно выпьем за тебя, Витек. И отомстим. Пусть земля тебе будет пухом.
Я достал бутылку водки из шкафа за папками с файлами, у меня всегда там припрятано на всякий случай. Лысый тоже нашел у себя, немного початую, не допили с прошлого раза, пришел срочный вызов, еще чипсов разных и минералки. Разлили по стаканам и выпили молча, стоя, не чокаясь, по-мужски, потупив глаза и занюхав гадость рукавом. Я увидел, как у Серого на глазах выступили слезы. Вспомнил друга, подумал я, или водка в нос ударила? Сколько помню, Серый никогда не был сентиментальным.
Разлили снова.
— За всех наших, — произнес Лысый, — кто не дожил до этого дня. За ментов!
Водка пролилась внутрь потоком, и я почувствовал, как становится теплей, и это тепло неожиданно ударило в меня злостью и ненавистью, ненавистью к моей скотской жизни, работе, черным, грязным будням и таким же пустым и серым выходным и праздникам. Внутри что-то заклокотало, словно кто-то отправил вослед дешевой сорокаградусной зажженную спичку, и она подожгла пламя в моем теле.
Сели. Лысый достал пачку “Кента”, восьмерку, эх и крепкие он курит, и пустил по кругу. Закурили. Густой вонючий дым быстро заволок дежурку, смешавшись с запахом пота и мочи, тянущимся из обезьянника, в углу которого, закутавшись в лохмотья, спал задержанный ночью бомж.
Под водочку пошли обычные полурабочие, полуличные разговоры. Сколько их уже прошло за долгие годы дежурств. Каждый из них тянул за собой клубок наших привычных уже, но неразрешимых проблем.
— Жена заболела, — затянулся дымом Серый. — Я к нему прихожу вчера, — он неопределенно показал пальцем на потолок, но все поняли этот жест, — выпиши, говорю, матпомощь, лекарства дорогие, покупать надо, а зарплата у сержанта сам знаешь какая. А он, смеется, сволочь, аж пот с рожи капает на погоны. Чего, говорит, не знаешь, что ли, как сержант должен деньги зарабатывать. У тебя вон рынок на участке расположен, иди продавцов тряси. Мне, что ль, учить тебя, деревня? Лучше других, что ли? Там половина, говорит, без регистрации за прилавком, так что есть чем поживиться.
— Это что, — добавил Лысый, — мне парни из другой смены рассказывали: он вызвал старшего, только назначенного, еще должность не обмыл, и говорит: с каждого дежурства будешь мне бабки приносить, это я тебя на должность предложил, стало быть, должен мне.
Лысый назвал сумму. Все присвистнули.
— Тот ему: как я ее соберу-то? — продолжил Лысый. — А эта крыса в ответ: не мое, мол, дело. Пистолет у тебя есть, удостоверение, погоны, форма. Вот и иди, собирай, район криминальный, рынок, вокзал, всегда есть кого за шкирку схватить, справишься. Себя-то, мол, не обижаешь небось, говорит. А откажешься бабки подгонять, не работать тебе в органах, уж я-то знаю все грешки ваши, мигом под статью загремите.
— Ну че, — поинтересовался я, — и чем закончилось?
— Согласился, — ответил Лысый, — а куда ему деваться, двое детей уже и третий наготове. Не в дворники ж идти. А больше он и не умеет ничего, только мальцов строгать и хулиганов ловить. Тем более комнату служебную в общаге занимает уж три года. Вылетит из ментуры — и с детьми на улицу или вон обратно в деревню к себе картошку полоть. Дело, конечно, нужное, но семью не прокормишь.
Все замолчали. Каждый думал о своем. Злоба, злоба росла во мне и выла. Выла диким волком, загнанным в угол, окруженным флажками. Выла и требовала выхода. Я и так двинул сегодня одному на вокзале, он стал права качать: я, типа, не обязан паспорт с собой носить, не имеете права, мы в демократической стране живем. А рожа у самого воровская, хитрая, сразу видно, карманник мелкий. Как получил поддых, сразу стал шелковый, паспорт нашел в момент и про демократию не заикался более. Надо было еще и в нос ему двинуть, чтоб в следующий раз знал, как перечить, посмотреть, как хрустит хрящ, сворачиваясь в сторону, и юшка красная брызжет тонким фонтаном. Сука. Жаль, ребята оттащили, он бы надолго нашу милицию запомнил.
Две бутылки закончились вмиг. Разлили по последней. Выпили. Покурили еще. Время было далеко за полночь. Уходить не хотелось. В окна стучал с порывами ветра холодный осенний дождь. Хоть зима побыстрей, что ли, подумалось вдруг, забелит грязь немного.
— Пошли рыло начистим кому-нибудь, — предложил я неожиданно даже для самого себя.
Парни посмотрели на меня, переглянулись. По их лицам чувствовалось, не против они, ой не против. Тоже накопилось за неделю рабочую в их душах грязи и ненависти. Очистка, нужна была очистка. Смыть, смыть с себя собранное, впитанное, проникшее в наши души и сердца. Водка, как катализатор, ускорила процесс принятия решения и притупила мелькнувшие по началу мысли о долге, совести и чести российского милиционера.
— А че, пойдем, — пьяно согласился Серый, — у меня с утра кулаки чешутся. Тем более сегодня пятница, тринадцатое. Лохам не обидно будет. Подумают, что чертовщина. Считай, сам Бог велел.
— Бог, может, и не велел, — добавил Лысый, — а нутро точно требует выхода, пошли парни, я с вами.
Дрозд молчал, сосредоточенно глядя в пустой стакан.
Я встал, надел кобуру, лежащую рядом.
— Зачем тебе оружие? Сдай, до беды доведешь, — проснулся Дрозд.
— Не ссы, знаю, что делаю. Попугать только гадов, — хмуро ответил я. — Надо б еще выпить, — посмотрел я на порожние бутылки.
— Надо. На обратном затаримся. Или прямо на улице у ларька, — поддержал меня Лысый.
Мы вышли в заплеванный, усеянный окурками двор. Улица встретила нас слякотью и промозглым, пробирающим до костей ветром. Сразу захотелось обратно в тепло, но внутренняя злоба толкнула в спину сильно, двумя руками. У ворот стоял дежурный “козелок” и неодобрительно смотрел на нас пустыми фарами.
— Пошли туда, — Дрозд неопределенно махнул рукой.
Мы зашагали во тьму.
Улица была черна и безлюдна. Лампы в фонарях на ней были разбиты еще в прошлом году, и никто даже не заботился о том, чтобы их снова вставить. Месяц назад ночью одного из наших подстерег какой-то урка и саданул бейсбольной битой по голове практически на выходе из ворот отделения. Ладно, башка у парня крепкая была, там же кость, шутили по-доброму мы, оклемался он через пару дней. Урку, понятно дело, не нашли, кто ж его видел-то в темноте, да и сиганул он от ворот сразу, но мы тогда сильно оторвались, разнесли с десяток киосков в округе. Но свет от этого на улице так и не появился.
Впереди показалось двое парней. Они шли, громко матерились и оживленно жестикулировали. Наша цель, — пронеслось в голове молнией.
— Стоять, — заорал я, — стоять, суки, руки вверх, ноги на ширину плеч. Стрелять буду. Не двигаться. Милиция.
Пьяной рукой своей я выхватил пистолет и навел его на прохожих. В темноте живая мишень не фокусировалась, и я видел лишь темное шевелящееся пятно. Парни, не сговариваясь, побежали в разные стороны. Значит, точно уголовники, подумал я, раз убегают. Есть грехи за ними, есть. Стараясь прицелиться с более близкого расстояния, я побежал за одним, который мне казался крупнее, а значит, в него было проще попасть, но споткнулся о лежащую на тротуаре трубу и упал.
— Б…, — вырвалось у меня. Я встал, потирая ушибленное место. Убегавших не было видно. Как и пять минут назад, улица была пустынна.
Я прислонился к стене дома и убрал пистолет в кобуру. Руки саднило.
— Может, лучше еще выпьем, — предложил Лысый, — тут киоск за углом. Ну, вы знаете, который круглосуточно работает.
Все согласились. Я, прихрамывая, пошел за парнями.
— Слышь, Лысый, — вспомнил вдруг Дрозд, — а правда пацаны говорят, ты на спор бутылку водки выжираешь без закуси и за один глоток? Брешут, поди. Не может такого быть. Ну ладно еще без закуси, это можно поверить, а вот как это за один глоток, в рот-то больше стакана не влезет.
— Влезет, влезет. Я на спор как-то и два пузыря выпивал, — отозвался тот, — лишь бы не платить.
— А сейчас можешь? — поинтересовался Дрозд.
— Купишь — смогу, — недолго размышлял Лысый.
Киоск был закрыт, но внутри горел свет. Я постучал в окошко. Продавец боязливо выглянул, но, увидев наши погоны, открыл сразу. Та еще сволочь, — пронеслось у меня в голове.
— Водка есть? — спросил я
— Так это… не положено же ночью торговать, постановление же, вы на прошлой недели сами проверяли, ходили, — начал он.
— Чего-о-о-о… — оттолкнув меня, начал задавать вопросы Лысый, — ты, гнида, нам водку продавать не хочешь? Не любишь ментов, наверно? Мы тут тебя и свору твою торгашную целый день защищаем, а ты нам отказываешь. А ну-ка лицензии давай показывай, накладные на товар, разрешение на работу, паспорт с пропиской.
— Есть, есть, — сразу осознал свою ошибку тот, — водка есть. Вам какую? — полез он под прилавок.
— Хорошую, — увесисто заявил моментально подобревший Лысый, — тока чтоб не вашу паленую, чернота! Отравишь мента, мы тебе эту бутылку в жопу потом вставим. Две давай сразу. Видишь, парни, как с населением работать надо, — добавил он уже нам, — ласковое слово, оно и кошке приятно.
Продавец выставил два пузыря из окна. Я потянулся к кобуре, расстегнул с характерным щелчком, там, в маленьком внутреннем кармашке, у меня всегда заначка припрятана. Даже в темноте при свете тусклой киосковой лампы было видно, как округлились глаза продавца.
— Не надо денег, это вам подарок от нашего магазина, — словно торопясь жить, выкрикнул он.
— Молодец, быстро учишься, — отметил я, убирая руки с кобуры, — тогда еще минералки и шаурму свою вонючую каждому. Раз уж ты сегодня неожиданно такой добрый. И стаканов не забудь на всех.
Забрав пакет с покупками, мы отошли от ларька.
— Давай вон там выпьем, — кивнул Дрозд на проходящую рядом теплотрассу, — тепло, опять же, и есть на что поставить.
Мы сели. Дрозд оторвал зубами козырек бутылки и передал ее Лысому.
— Ну, показывай свое мастерство, — произнес он.
Лысый взял пузырь. В его огромной руке тот смотрелся как маленькая чекушка. Лысый хитро подмигнул мне и начал, как заправский фокусник, делать рукой плавные круговые движения. Вначале медленно, потом все быстрее и быстрее. Мы как завороженные смотрели на него. Через полминуты мы увидели, что водка в бутылке превратилась в маленькое торнадо, в ее центре образовалась внутренняя воронка. Еще через полминуты Лысый перестал крутить бутылку и плавно опрокинул ее над своим открытым ртом. Из бутылки в глотку Лысого полилась водка. Она ввинчивалась штопором в его горло без привычных побулькиваний, словно прозрачный горный ручей, красиво, как на картине. Лысый не глотал. Казалось, водка сама входила в него, доставляясь без остановок напрямик к месту высадки — желудку.
— Один, два, три… — считал я секунды зачем-то, — пятнадцать.
Лысый бросил пустую бутылку через плечо за трубы и откусил огромный шматок шаурмы. Мы смотрели на него восторженно.
— Красиво. Прямо бармен-шоу, тебе в кабаках за деньги выступать, — первым прервал молчание Дрозд, — где научился?
— В учебке, в армии, когда служил, — ухмыльнулся Лысый, как будто выпил поллитра кваса, — там и не такое бывало.
— Ну ты гигант, — добавил Серый, — давайте, парни, опрокинем еще по одной за искусство Лысого пить и поражать наше воображение. Вишь, какие люди на страже Родины стоят. Медаль надо ему. Или лучше орден.
— Да уж, — заметил я, — у нас медаль дадут, потом догонят и еще раз дадут.
— Ну давай за Лысого-то накатим, — Серому не терпелось.
Мы выпили еще, и я пошел отлить за угол дома.
Когда через пару минут я вернулся, взору моему предстала следующая картина. Лысый лежал на земле возле теплотрассы, широко расставив руки и ноги. На лице его блуждала странная улыбка, в которой можно одновременно было прочитать радость и боль. Дрозд и Серый тщетно пытались поднять практически бездыханное тело.
— Вырубился вмиг, как отрезало, — объяснил мне Дрозд, — сидел, говорил что-то, вначале связно все, затем му-му, ну и вдруг враз замолк и упал.
— Поехали, домой его отвезем, — предложил Серый, — поздно уж.
— Сейчас “козелок” подгоню, ждите здесь, — сказал я.
— А кто поведет? Мы ж все пьяные, — услышал я уже вослед.
— Ерунда, дорогу найдем. Скажи еще, что нас кто-нибудь остановит и оштрафует, — засмеялся я, — мы же менты, блин. Забыл?
Я подогнал явно соскучившегося “козла”, мы все вместе загрузили Лысого на заднее сиденье, Дрозд сел с ним рядом, я за руль, Серый справа.
— Адрес помнишь? — спросил Серый.
Я кивнул, не впервой.
Жена Лысого открыла дверь, как будто она ждала его всю ночь. А впрочем, может быть, действительно ждала. Он хоть и был непутевым пьяницей, этот Лысый, но, по слухам, любил ее сильно, души в ней не чаял и даже дарил ей розы на день рождения и Восьмое марта, о чем стыдливо умалчивал, но мы-то все в отделении знали. Разве можно утаить такие вещи от ментов. Мы положили Лысого в коридор, вот забирай парня своего, и собрались уходить. Жена посмотрела ему в лицо и вдруг заголосила нечеловечески:
— Он же умер!!!
Я оглянулся и наклонился к другу. Нет, вроде чуть дышит, только очень тихо, еле-еле. Я несколько раз тыльной стороной ладони ударил Лысого по щекам — никакой реакции. Изо рта его потекла белесая пена.
— Лысый, — закричал Дрозд, — ты чего, малыш? Ты почто нас пугаешь?
— “Скорую” давай вызывай, — сказал Серый жене.
Она стояла рядом и ревела по-бабски, с истерикой.
— Да заткнись ты, дура, — заорал я на нее, — на х… “скорую”, они опять через час приедут, вспомни Витька лучше, взяли его, выносим, сейчас сами до больницы довезем, два квартала всего ехать.
И мы потащили Лысого вниз к “козелку”.
— Открывай, б… — орал я, стуча сапогами в запертую дверь дежурной больницы, — открывай, милиция.
Щелкнул ключ, и в образовавшуюся щель показалось испуганное лицо немолодой санитарки. Я оттолкнул ее грубо, выхватил пистолет и закричал:
— Доктора зови, доктора. Убью всех!
Парни сзади несли бездыханного Лысого под руки. Его голова висела, а ноги безвольно тащились по грязному больничному кафелю. От Лысого вдруг отчетливо и неожиданно резко запахло калом. Обосрался, подумал я.
В коридоре появился молодой врач, в очках, медицинской шапочке и халате. Я наставил на него оружие и закричал:
— Лечи, быстро!
— Уберите пистолет, — спокойно и уверенно произнес он.
Я опустил руку. Я всегда уважал уверенность.
Лысого положили на койку, и доктор начал щупать пульс. Потом вынул маленький фонарик и посветил им в открытый глаз.
— Ваш друг умер, — сказал он твердо.
— Нет!!! — мой крик разнесся по всей больнице. — Нет!!! Врешь, вы все врете. Коновалы…
Я снова поднял пистолет и, не целясь, выстрелил во врача…
В городе май. Я сижу на залитой теплым весенним солнцем скамейке в городском парке. На раскинутой передо мной клумбе веселятся тюльпаны. Их много, они ярко-желтые, в цвет солнца. Иногда налетает ветер и колышет их головки. Они стукаются друг о друга и словно шепчутся о чем-то важном. Я сижу спокойно и пью пиво. У меня полные карманы семян подсолнечника. Я купил их тут недалеко, возле рынка, у бабки. По десять рублей за стакан. Сразу два стакана. Сам я семечки не ем, от них становятся черными руки и зубы, а мне это не нравится. Я кормлю семечками голубей. Ко мне их налетело чуть не сотня. Некоторые наглеют и начинают поклевывать шнурки на моих ботинках, и тогда я кидаю им еще горсть черных семян. Голуби бросаются за ними, отталкивая друг друга. А я просто прихлебываю пиво из бутылки и живу этим свободным солнечным днем.
Я не убил доктора. Промахнулся. Пуля попала в окно и вылетела наружу. Доктор оказался нормальным мужиком и не стал писать заявление. Наше руководство решило тоже не поднимать шума и уволило меня из рядов по собственному. Подписывая бумагу, начальник сказал: “Ты, это… зайди через полгода. Затихнет все, восстановим. А сейчас отдохни немного, сбрось злобу, так бывает. По себе помню”.
Полгода истекают завтра. Завтра я позвоню ему и попрошусь обратно. Я знаю, меня возьмут. А кто же еще будет охранять наших граждан за эти ничтожные деньги, которые называют зарплатой, и разгребать дерьмо, которого вокруг — просто горы. Только такие, как я. Простые российские парни.
Лысый выжил. Доктору — пятерка. Не знаю, что там он с ним сделал, но Лысый не умер. Я захожу к нему иногда домой. Мне кажется, он узнает меня, во всяком случае, кивает всегда со своего кресла на колесах и издает какие-то булькающие звуки. Что-то похожее на му-му. Кажется, это были его последние слова, которые слышали парни. А еще он крутит левой рукой (правая парализована), как будто стремится закрутить воронку в бутылке и поднимает ее над открытым ртом. Его жена тогда идет на кухню и варит ему манную кашу, а я подхожу к окну и начинаю плакать, чтобы он не заметил. Похоже, за эти полгода я стал сентиментальным.
Киоск того урода мы сожгли. Сожгли через три дня после случившегося. Подошли ночью, приперли дверь палкой, плеснули бензина и бросили спичку. Горел он долго, потрескивал, а потом стали взрываться бутылки с водкой. Ребята в отделе догадывались, что это сделали мы, но никто слова не сказал, так дело и замяли. Так и надо с такими, нечего паленую водку продавать. Если б водка нормальная была, может, с Лысым и сейчас все в порядке было. Ведь не он же виноват, что ему выпить захотелось, а урод этот, торговец.
Парней, которые Витька убили, оправдали. Хороший у них адвокат попался, доказал, что якобы Витек, выскочив из машины, начал бить их рукояткой пистолета по головам и орать, что сейчас всех замочит. Они его тогда и пырнули в целях самозащиты. Может, так оно и было, допускаю, кто же сейчас разберет.
Витька ведь тоже эта жизнь достала.
Ничего, я адреса тех пацанов записал. Всех.
Вот выйду скоро на службу, разберемся…
Черная сторона Африки
— Вы в Африку поедете? — вопрос, заданный мне по телефону, звучит столь неожиданно, что в первую минуту немного обескураживает меня, — это вас из Международного комитета Государственной Думы беспокоят. Здравствуйте. У нас одно место освободилось в группе. Депутат заболел. Простудился, понимаете. В аппарате Вашей фракции рекомендовали Вам предложить. Так поедете? — голос сообщает страну визита. — Вылет через три дня, — добавляет он, — первая официальная поездка парламентской делегации нашего государства со времен распада Союза. Едете, так сказать, налаживать контакты с братскими африканскими народами. Подписывать предварительные протоколы о дружбе и сотрудничестве. Они русских у себя на таком уровне почти двадцать пять лет не принимали. Будете как сыр в масле кататься. Давненько такой поездки не было.
Конечно, поеду. Как не поехать. Настоящая черная Африка, не какие-нибудь туристические Египет или Алжир, с десятками тысяч отдыхающих в холщовых шортах и резиновых сланцах, одетых на черные носки, которые и Африкой-то назвать язык не повернется. Государство у самого экватора, на берегу океана — настоящее горячее эбонитовое сердце континента.
— Еду, еду, — не раздумывая, отвечаю я, — записывайте. Что я должен делать?
— Ваш дипломатический паспорт у нас, фото на визы возьмем из архива. Главное, сделайте прививку. От желтой лихорадки. Это важно. Потом зайдите в комитет, подпишите кое-какие документы, мы все для вас приготовим, получите инструкции и командировочные.
* * *
— Вам когда вылетать, голубчик? — седой врач депутатской спецполиклиники сосредоточенно копается в моем личном деле.
— Послезавтра, — говорю.
Он снимает с носа очки и внимательно смотрит на меня. Потом надевает и смотрит еще внимательнее.
— Вы, уважаемый, про желтую лихорадку слышали хоть что-нибудь? — интересуется он.
— Ну-у-у-у-у, — тяну я, — читал что-то в школе.
— У белых летальный исход, если прививка не сделана, в ста процентах случаев, — оптимистично заявляет доктор, — черные как-то иммунитет веками выработали, а вот такие, как мы с вами, бледнолицые братья,— нет. Так что ничего не поможет нам, кроме прививки, если она вовремя сделана, без нее сыграете в ящик. Если муха вас, конечно, укусит та самая.
— Так я же не против, — говорю, — делайте быстрее. Прививка — дело нужное. Куда колоть-то будете? Туда? — скашиваю я глаза на место ниже спины.
— Туда, туда, — отвечает доктор. — Только вот беда, — он задумывается, — прививочка начинает действовать через десять дней, а вам послезавтра улетать. Вы уж вернетесь, а она только-только защитный механизм свой включит. В общем, риск для вас большой. Я бы на вашем месте сильно поостерегся. В любом случае предупредить я вас обязан.
— Ладно, — говорю, — делайте, все равно. Мы же русские, авось прокатит.
— Ваше право, ваше право, — чешет доктор за ухом, — инструкцию возьмите, там все про прививку написано, что можно, что нельзя. И вот тут распишитесь, что не в претензиях ко мне, ну на случай, если помрете… ну в смысле — инфицируетесь. Вот, — смотрит он, как я расписываюсь, — и славненько, милейший.
— Да, чуть не забыл, — вспоминает он, — вот еще таблетки. От малярии. Пейте каждый день, по одной на ночь. В Африке все комары заражены. Все!!! Не забудьте. Детишки-то есть у вас? — почему-то спрашивает он.
Доктор крепко жмет мне руку перед уходом, стараясь не смотреть в глаза.
Хорошее начало поездки, думаю я. Выхожу из поликлиники, засовываю инструкцию в портфель и чешу уколотое место. Не… к русским людям зараза не пристает. К тому же если и вискарем желудок обработать! Впереди меня ждет Африка, негритянские тамтамы, океан, президент дружеского государства и несколько министров. А еще пальмы, ананасы и любимый мной с детства плод манго.
* * *
Я на борту. Кофр с костюмом и белыми рубашками, сумка с шортами и майками. Девять часов лета. ИЛ (номер не помню) всосал нас в свой невообразимо огромный фюзеляж, словно пылесос, проглатывающий пылинку с пола, незаметную для глаза. Девять часов. Ну, наливайте, парни!!
Нас человек двадцать. Депутаты, бизнесмены, политики. Люди, взявшие от жизни немалое и стремящиеся к большему. Для кого-то из них эта поездка — очередной способ траты бюджетных средств, бессмысленный повод обняться с руководителем еще одного государства. Для кого-то — возможность наладить деловые связи и заработать. Заработать есть где. Алмазы, золото, нефть — основные экспортные статьи черного государства. А сколько еще сюрпризов таят его недра.
С нами главный. Тот самый, известный и уважаемый. Мы зовем его просто — Шеф. Ему поручено от всех вышестоящих. Поручено крепить и умножать. Шеф свое дело знает, это не первая его поездка. Он вынимает бокалы и ставит на стол ящик виски. Лететь девять часов. А лед в самолете предусмотрен? Поехали!
* * *
Африка встречает меня багряным закатом, сорокапятиградусной жарой, сразу погружающей тебя во влажное марево неизвестной мне земли, черными как ночь (светятся лишь зубы и белые накрахмаленные рубашки) у трапа официальными лицами и национальной музыкой. Девять часов и бутылка виски внутри, как мне плохо. Скорее бы все закончилось. Слава богу, наши переживания видны на лицах, и нас не задерживают долго протокольными мероприятиями. Сразу увозят в гостиницу. До утра мы должны прийти в чувство.
День первый.
Внимательно изучив расписание нашей поездки, меняю деньги в холле у администратора. Времени свободного у нас нет и, чувствуется, практически не будет. Одни официальные встречи: президент, парламент, министры по очереди друг за другом, посещение школы, больницы, поездка в деревню на местные выборы. В восемь утра выезд, в девять вечера — возвращение. Обед, ужин — все протокольные. Значит, денег особо не потратишь. Только вечером в баре. Ладно, думаю, пару сотен долларов на два-три дня возьму, а там еще поменяю, если понадобится.
Вынимаю деньги.
— Минуточку, сэр, — приветливо говорит мне администратор.
Он лезет в сейф и достает оттуда четыре плотно перетянутые упаковки. В России их называют котлеты.
— Здесь ровно четыре миллиона. Извините, что купюры мелкие, по пять тысяч. Не успеваем печатать, инфляция, — он с сожалением поводит плечами. — Осторожней, не оставляйте в номере, — добавляет он, — воруют.
С четырьмя миллионами в местной валюте, оттопыривающими мои карманы, я захожу в нижний бар.
— Налей-ка, любезный, виски, — прошу я у бармена.
— С вас двести тысяч, сэр, — грациозно говорит он мне.
День второй.
В холле отеля бар. В баре наши люди. Пьют. А что еще делать в Африке в одиннадцать часов вечера? Сажусь рядом и слушаю их треп. Говорящий запивает слова виски со льдом:
— Вчера Абрамовичу десять вертолетов продал. Есть ему теперь на чем вышки свои буровые на северах облетать. Заработал, — он называет сумму.
— Это в рублях? — спрашивает кто-то,
— Смеешься! В долларах, — слышится ответ.
Все присвистывают. На несколько секунд в баре становится тихо, слышно лишь, как шумят кондиционеры. Прохладный, с легким, едва заметным глазу туманом воздух омывает наши лица. Российская делегация напряженно считает, на сколько же лет может хватить этой суммы, если вначале купить яхту себе и жене, квартиру любовнице, и новый “ламборджини” дочке. А остальное? На остальное можно скромно жить пару веков….
— А ты чего грустный, — вопрос обращен к светловолосому мужику, сидящему в углу, — от вчерашнего, что ли, не отойдешь никак?
Все улыбаются. Видно, вчерашний день запомнился как-то по-особенному всем.
— Ты хоть помнишь, как мы тебя в номер внесли? Нет? А шоколадка как? Она уж больно хотела с тобой переночевать. Ну мы ее и оставили. Решили тебе подарок сделать наутро, как проснешься. Дали ей соточку долларов, чтоб тебя грела всю ночь. Ну, так расскажи, ты с ней справился? Или по пьяни прибор не смог настроить? — все снова ржут.
Шоколадками здесь называют африканских проституток. Светловолосый поднимает глаза и делает глубокий глоток из бокала.
— Лучше б не настраивал, — выдыхает он вместе с алкогольными парами, — друзья, блин, называется. Вы на кой черт пьяному человеку телку негритянскую под бок подкладываете, звери? Я ж себя не контролирую совсем!
— Что! Неужто в порыве страсти что сделал с ней, — смеются парни, — труп-то хоть закопал в парке?
— Да нет, — отвечает светловолосый, — с ней-то все в порядке как раз. Вы лучше скажите, СПИД когда диагностируется?
Парни присвистывают.
— Никак охранные устройства не приготовил, — догадываются они, — ну, брат, попал ты. Да не расстраивайся. Может, и не было у нее ничего. Давай лучше выпьем за здоровье. Оно тебе сейчас очень важно.
Светловолосый протягивает рюмку.
Мы чокаемся и опрокидываем свои пятьдесят. У каждого свои мысли. На черный континент стремительно опускается ночь. Бармен цветом своим сливается с шоколадной стеной.
День третий.
Утро. Рань несусветная. Неужели здесь кто-то куда-то может торопиться? Через час нас ждет прием председателя парламента.
Стук в дверь. Открываю. На пороге Петрович. Он самый старший из нас, командовал какими-то там войсками то ли при Брежневе, то ли при Хрущеве. Генерал. Уважаемый человек, прошедший не одну горячую точку планеты. Говорят, и здесь, в Африке, наследил. Стоит неуверенно. Видно, как ему плохо. Запах несвежего перегара врывается в мой номер.
— Опохмелиться? — спрашиваю я участливо и иду внутрь номера за бутылкой виски.
— Не, стой, — говорит он, — у меня свой целый ящик еще. Я к тебе по другому вопросу, государственному. У тебя носки черные есть?
Я удивленно смотрю на его покачивающуюся фигуру и обращаю внимание, что он стоит в темном костюме и тапочках на босу ногу.
— Видишь, как, — пытается объяснить он мне, — вчера взял я двух шоколадок в номер. Дал им денег, чтоб не скучали, и начал с ними разговаривать. Ну, спрашивал, там, про жизнь их, семью, кто, что, мол, чем живут. А потом мы начали играть с ними в африканские джунгли и папуасов. Ну, короче они голые по номеру от меня бегают, а я за ними типа с копьем. Вместо копья швабру взял. А чтоб на папуаса походить, носки черные на себя надел, на ноги, на руки, даже на голову пытался. Бегал, бегал за ними, уснул. Утром встал, ни шоколадок, понимаешь, ни носков! На кой хрен им мои носки? На память, что ли? Неужели у них тут носков черных не шьют? Дай, а, пару. У меня сорок второй. А то как я в таком виде на прием пойду! Это ж скандал какой! Так и до разрыва дипломатических отношений недолго.
Я открываю чемодан, достаю пару чистых носков, протягиваю ему.
— Спасибо, верну в России, — говорит он мне, икая, и поворачивается уходить.
— А вы французский-то хорошо знаете? — спрашиваю я его вдогонку.
— Нет, — отвечает он, — вообще не знаю.
— А английский?
— Тоже. Мы в училище только немецкий изучали. Да и то, — он машет рукой. — Ахтунг! А ты чего меня об этом спрашиваешь?
— А как же вы с барышнями негритянскими о жизни их разговаривали? — интересуюсь я.
— А хрен его знает, — задумывается Петрович, — пьяный был, как-то говорил. Наверно, сам с собой. Хотя нет… Они же мне отвечали. Но вот ведь история — мы друг друга понимали.
Я улыбаюсь и закрываю дверь. Нас ждет председатель парламента. Пора надевать галстук. Надеюсь, в его апартаментах хорошие кондиционеры.
День четвертый.
— У тебя шоколадки были? — спрашивает меня Билл. — Я имею в виду вообще когда-нибудь в жизни, в Москве, например.
Билл — мой друг. Тоже депутат. Мы с ним всегда вместе сидим на заседаниях в Думе. Четкий простой псковский парень, из бывших комсомольцев. Природная смекалка и железная хватка подняли его вверх и быстро протянули по служебной лестнице.
Он мне все уши прожужжал еще в самолете про этих шоколадок и теперь никак не может остановиться.
— Нет, не было, — говорю, — опасно, тут, в Африке, один из самых высоких уровней СПИДа в мире. Так что сам не буду и тебе не советую. Да и, честно скажу тебе, брезгую я, у них, говорят, в коже особые сальные железы, пахнут не так, как белые люди, маслом каким-то. Не по мне это.
— А я вот мечтаю об этом, — лицо Билла становится, как у ребенка, которому обещали в выходные купить мороженое и покатать в парке на карусели, — быть в Африке — и шоколадку не попробовать. Это что я потом парням своим на родине о поездке буду рассказывать! Не поймут они меня, не поймут. Ты мне поможешь? — неожиданно спрашивает он меня.
— В чем? — мне становится интересно.
— Видишь, — объясняет Билл, — в английском я не силен. Во французском тем более. И как я баб, спрашивается, снимать тут в Африке буду? Не на танцы же мне идти знакомиться. И потом, ну пойду на танцы. А дальше-то что? Что говорить им? Вот я и прошу тебя, будь другом, сними мне шоколадку на ночь. Ты же язык знаешь нормально. Или вон лучше давай одну на двоих возьмем, например. Мне так спокойней будет. Вкус у тебя есть, кого попало не снимешь. Ты не бойся, я заплачу, — добавляет он.
Мне становится весело.
— Билл, — говорю, — давай я лучше тебя ключевым вещам в этом деле научу. Без меня будешь баб снимать, завидовать все станут.
Билл нехотя соглашается.
— Идешь, — объясняю ему, — в холл нашего отеля. Там на рессепшене здоровый черный в котелке и фраке стоит. Администратор то есть. Видел?
Билл кивает.
— Подходишь к нему, — продолжаю я, — и делаешь руками вот так, — я тру большим пальцем правой руки об указательный, — а бедрами так, — в такт пальцам мои бедра совершают несколько качательных движений взад-вперед, взад-вперед, — и говоришь: girls! Запомнил — girls? Это значит девушка по-английски, то есть по-ихнему — шоколадка! Все. Ты дело свое сделал. Можешь дальше курить на балконе, он тебе на выбор пяток приведет, только выбирай! Не боись, брателло. А я тебе не помощник. Да, — добавляю, — движения бедрами порепетируй, а то он подумает, что ты сальсе научиться хочешь. И я тебя предупреждаю, старина: береги себя, ты не в псковской деревне, здесь такая антисанитария, подхватишь чего, домой приедешь, всей спецполиклиникой нашей тебя не вылечат.
День пятый.
Мы у президента. Ничего так живет президент. Богато, как и положено в Африке. Охрана вокруг везде с автоматами. Дворец красивый, каменный. В золоте все внутри. Вазы, канделябры, мебель из крокодиловой кожи. Она, думаю, здесь должна быть не дороже нашей бараньей. Садимся за стол, ждем. Выходит он, маленький такой, улыбается белоснежным рядом зубов.
— Здрясвуйте, — говорит он на ломаном русском, — друзья мои!
— Здравствуйте, — отвечаем, — господин президент! А вы русский-то откуда знаете?
— А я, — сообщает он, — у вас в Рязанском военном училище учился. Все пять лет. От звонка до звонка. Выучился на военного летчика, приехал домой, поработал, до полковника дослужился, команду собрал верную и военный переворот организовал. Вот теперь президентом тут работаю.
— Ай, молодец, — просыпается Петрович. До этого он на столе носом поклевывал после вчерашнего бодуна, — я ж в этом училище тоже все пять лет проторчал, однокашники мы с тобой, значит! Один плац сапогами протирали и парты ножичками перочинными резали. А ты Маньку-повариху помнишь? С сиськами такими здоровыми, — Петрович делает руки кружками и отводит от груди на полметра.
Президент напрягается и из вежливости кивает головой. А может, правда вспомнил, кто же его черную голову разберет.
— Так ты что, ее тоже того? Значит, мы братья! Ах ты, таракашка черномазая! — радостно кричит на весь дворец Петрович и лезет целоваться к президенту.
Но, к сожалению, мы не узнаем, того ее президент или не того, потому что на выручку ему приходит протокольная служба, которая вносит прохладительные напитки и шампанское. Петрович, у которого с утра во рту сушняк, переключается на прохладные запотевшие бокалы, и тема молочного интернационального братства курсантов Рязанского училища затухает сама по себе.
Официальный прием начинается.
* * *
— А пиво здесь есть? — неожиданно нарушает мирное течение переговоров Петрович.
Он уже полчаса спит, мирно похрапывая у меня на плече. Собственно, это абсолютно не мешает президенту рассказывать нам о перспективах сотрудничества наших стран. За прошедшие сорок минут мы узнали об объемах добычи золота, новых месторождениях алмазов и последних исследованиях залежей нефтяных пластов.
Президент на секунду замолкает, слыша до боли знакомые с курсантской скамьи слова о пиве. Сам небось в увольнении баловался, думаю я. Прикрываю глаза на секунду и представляю, как поначалу падала в обморок какая-нибудь тетя Маша в рязанском пивном ларьке, когда к ней в окошко влезала черная морда с таким вопросом и трехлитровой банкой из-под томатного сока.
Наш главный качает головой… ай-яй-яй, генерал… ну, что за обращение, не по форме. Президент все-таки. Генералу наплевать. Во-первых, у него болит голова. В горле сухо. Во-вторых, президент в звании полковника, а значит, младший по званию. Так что никаких сантиментов.
— Равняйсь, смирно, — декламирует Петрович по-военному, щелкнув каблуками. Потом встает из-за стола и уходит. Мои носки ему все же немного великоваты.
Отряд не замечает потери бойца. Все по протоколу. Мы продолжаем говорить с президентом о российско-африканских отношениях. Ничто, даже отсутствие пива, не способно омрачить нашу встречу. Охрана президента вносит нам бокалы с холодным соком. Это манго. Похоже, свежевыжатый.
— Смирно, — слышим мы в открытое окно пьяные команды Петровича, — ко мне, быстро!
* * *
— Ты где был, Петрович? — интересуется Шеф через час, когда официальная встреча заканчивается. — Мы за тебя волноваться начали.
Петрович грустно сидит на мраморном крокодиле во дворе президентского дворца, капли пота ручьями текут по его лицу.
— Пиво искал, — устало говорит он, — напоили меня вчера, гады, коньяком. А я уж старый, мне с бутылки плохо. Прикинь, Шеф! У них пива здесь нет. Я весь дворец обошел, всем говорю: пива дай, черный, а они убегают сразу. Я даже охранника местного с автоматом схватил, беги, говорю, за пивом, братец. А то конфликт международный будет. Договор о дружбе не подпишем и алмазы ваши покупать не станем, у нас своих в Якутии полно. Сто долларов дал. Мельче не было. Он деньги взял и ушел. Час уж как ходит.
Петрович грустно разводит руками, потом вдруг нагибается и блюет в декоративный бассейн. Золотые рыбки тут же слетаются к его кулинарному подарку. А может, это пираньи?
— Пора ехать, — говорит Шеф.
Мы с ним подхватываем Петровича и идем к автобусу.
Нас догоняет охранник с ящиком пива в руках.
День шестой.
— Может, в клуб ночной дернем? — посасывая коньяк в баре, предлагает продавец вертолетов. — Я тут все разузнал. Тридцать километров вдоль моря. Лучшее заведение побережья. Самые популярные диджеи, море женщин и шампанского. Работает круглосуточно.
— Хорошая идея, — поддерживают остальные.
Заказываем автобус и едем.
Дорога вьется вдоль океана, повторяя его изгибы. Зрелище незабываемое. Черные волны бьются об огромные черные гранитные валуны, черная южная ночь окружает нас со всех сторон, серебристые хрусталики звезд освещают нам путь. Черные люди в национальной длинной одежде попадаются на нашем пути, это местные жители спешат по своим черным ночным делам.
Мы подъезжаем к цели нашего маршрута. Не видно ничего. Ночь поглотила жизнь континента. Выходим на улицу и снова окунаемся в африканскую жару. Перед нами горит неоновая вывеска: “Клуб └Африка“”. Внезапно, словно по мановению волшебной палочки, у входа в клуб включается свет, и мы видим летнюю площадку. На ней сидят без малого с сотню чернокожих девушек. Все оборачиваются в нашу сторону. Приехали, мелькает в моей голове, и я тороплюсь внутрь клуба. Сотня белоснежных улыбок освещает нашу дорогу. Вынимаю пачку денег и начинаю отсчитывать необходимые тысячи. Внезапно вздрагиваю. По позвоночнику, словно соревнуясь с каплями пота, катится маленькая ледышка. Оборачиваюсь и чуть не падаю на пол. Сзади меня стоит она. Словно мартышка, — проносится в голове. У нее с десяток сережек и колец в носу, ушах и бровях и улыбка, прорезающая белым светом африканскую ночь. Хватаю билет и поднимаюсь наверх в зал. За мной подходят все остальные.
Сразу понимаем, что попадалово крайнее. В зале никого. Точнее, одна танцующая в центре танцпола девушка. Мы походим к самому большому столу с диванами и рассаживаемся кружком. Ха-ха! Двадцать мужиков в пустом ночном клубе. Надо же было догадаться — попереться на танцы во вторник. Ну да ладно, все равно другого времени у нас не будет.
* * *
Ничего. Африка Африкой, но в одиночестве никто нас оставлять не собирается. Вслед за нами, по нашим стопам в зал входит двадцать… ровно двадцать, абсолютно по числу нас, русских мужиков, двадцать чернокожих Изаур. Моя мартышка сразу ко мне. Садится рядом, игриво положив свои руки на мои колени. Рот до ушей, зубы блещут ярче серебряных украшений.
— Дорогой, закажешь мне выпить? — начинает она свою африканскую песню о тяжелой судьбе бедной девушки.
Начинается, думаю. Всю жизнь мечтал приехать в Африку и напоить чернокожую проститутку. Соглашаюсь. Вот так вот все в клубе и происходит. Один согласился, другой, третий… глядишь, и выручка готова. Консумация плавно переходит в проституцию. Но разве так только в Африке? Мы давно уже перегнали ее в этой элементарной неспортивной дисциплине.
— Откуда ты, красавчик? — спрашивает она меня.
— Из Москвы, — отвечаю.
— Вау! Моска!!!
Можно подумать, она что-то знает про Москву и про Россию. Была не дальше местной банановой рощи. Думаю, вряд ли она в школе изучала нашу географию. Да и ходила ли она вообще в школу.
Приносят шампанское. Надеюсь не “Дом Периньон”!
— А где вы остановились? — задает мне она еще один вопрос.
— Палм бич отель, — говорю, — дарлинг!
Девушке становится не по себе. Глаза ее вспыхивают ярким огнем, и взрываются тысячи звездочек. Ночь кажется светлее от этого блеска.
— Это же лучший отель нашей страны, — выговаривает она каждое слово.
— Возможно, мы в нем всегда останавливаемся, — подыгрываю ей я.
— Я еду с тобой, — слышу я в ответ, — и не отказывай мне. Я буду твоей бесплатно. Я никогда не была в этом отеле. Но многое слышала. Поехали.
— А что она говорит? — спрашивает меня Билл.
— Предлагает секс бесплатно, лишь бы переночевать в нашем отеле, ей жить негде, бедняге, — отвечаю ему, — мне это не интересно, ты знаешь. Так что можешь пользоваться. Знакомьтесь.
Билл оживает.
— Скажи, что я согласен, — возбуждается он, — а что, правда бесплатно?
Я киваю мартышке на Билла и шепчу ей на ухо.
— Нет, — говорит мне она, — я хочу только тебя.
Опять двадцать пять. Какая ей разница. Палм бич отель… Он что со мной, что без меня.
— Пошли отсюда на хрен, — слышу я разумные слова из недр нашей компании, — тоска тут зеленая. Таких обезьян у нас и у отеля набрать можно.
Мы спускаемся вниз.
Таксисты дерутся за право отвезти нас. Побеждает водитель пятой модели “Жигулей”. Надо поддержать отечественного производителя.
— Файф долларс, — басит он.
Поехали.
Машина скрипит, кряхтит, но едет. Как занесло ее в самый центр Африки? Чудеса. Наверное, оставили в прошлой жизни бледнолицые конкистадоры.
— Тэн долларс, — напоминает таксист по приезду в отель через двадцать минут.
Мы удивленно наклоняем головы.
— Инфлэйшн, — поясняет водитель, — инфлэйшн эври минет.
— Пошел ты в жопу, — говорим мы ему хором и, не расплатившись, идем спать в наши номера. Сзади слышны угрозы и крик чернокожего бомбилы.
День седьмой.
Просыпаюсь утром и нахожу в кровати комара. Он мертв. Во сне я его убил, раздавил, расплющил по подушке, сделал из него маленькую лепешку. На белой простыне красная кровь. Он, сука, меня успел укусить, вонзить в меня свой тонкий, как волос, хобот и забрать из меня каплю бесценной крови. Моей крови, родной, отечественной. Мне не жалко, черт с ним, в наших среднеполосных лесах меня такие кусали в минуту по десять штук, и я только почесывался денек. А то, что они тут все с малярией, так мне плевать, я же пью таблетки!!! Спасибо тебе, седовласый доктор, за заботу о российском депутатском корпусе.
Метким щелчком среднего пальца отправляю комара на пол. На! Лети в последний путь. Ну-ка на всякий случай почитаем инструкцию к этим чудо-антималярийным таблеткам!
ПРИ ПОТРЕБЛЕНИИ АЛКОГОЛЯ ПРЕПАРАТ НЕ ДЕЙСТВУЕТ!
Я не верю своим глазам. Как, блин, не действует? Мы бухаем тут ежедневно с утра до ночи у президента, в парламенте, за обедом и ужином. Мы уже в самолете вылакали целый ящик. А он, сука, в это время не действует. Мы пьем, а он не действует. Я тут трезвым вообще не был ни минуты. Здесь нельзя быть трезвым. Здесь надо пить, и желательно крепкие напитки, способные продезинфицировать твой организм полностью. И что теперь делать?! Умирать? В чужой, недоброй ко мне стране.
Я чувствую, как холодеют, несмотря на чудовищную жару, мои конечности, вызываю доктора и ложусь в постель.
Через час приезжает врач из посольства. Ставит мне градусник. Тридцать пять и шесть! Очки падают с его носа.
— Стул твердый? — с надеждой спрашивает он меня.
Нет, блин. У меня уже нетвердый стул. Он у меня жидкий, совсем-совсем жидкий. Это я узнал, пока ты ехал целый час по африканской саванне. Я чуть не умер тут без тебя. Я уже мысленно попрощался со всеми близкими, еще дважды прочел инструкцию к таблеткам и сосчитал, сколько дней мне осталось. Мало. Дома меня могут уже не увидеть.
— А тут болит? — снова спрашивает доктор, легонько надавливая на живот.
И тут болит, и тут тоже болит. Болит везде. Я умираю!
Доктор смотрит на меня с сожалением и высыпает мне на прикроватную тумбочку с десяток упаковок разных таблеток. Синие, красные, желтые… нереальный м-энд-мс.
— Пейте все через каждые полчаса, — говорит он мне, — может, поможет.
Звучит неубедительно.
Прощаясь, он жмет мне руку и с сожалением смотрит в глаза. Рукопожатие его нетвердое.
— Станет хуже, звоните, — доктор пишет свой номер на клочке бумаги.
— А детишки-то у вас есть? — вдруг спрашивает он.
Я падаю на кровать и погружаюсь в липкий африканский сон.
День восьмой.
— Вы что, охренели? — Шеф зло водит черными глазами вокруг. Все замолкают. Черная всклокоченная борода, нечесаные кудри, белая рубашка с галстуком и шорты. Сказочный Дядька Черномор в командировке на океане. Не хватает только портфеля с документами.
Мы сидим в ресторане отеля и неторопливо поглощаем завтрак. Ну какие же здесь манго! Величиной чуть не с арбуз, сочные, спелые, полные невероятной по вкусу и свежести оранжевой мякоти, они даже издалека не напоминают те странные плоды, которые зовутся манго у нас в России. Сок течет по моему подбородку, и на минуту моя болезненная слабость исчезает.
— Я вас спрашиваю, вы все что, охренели? — повторяет он. — Вы хоть знаете, почем тут девочки?
Лично я не знаю, почем тут девочки. Мне это все равно. Равно как и мальчики до кучи. Мне намного важней мое личное здоровье, здоровье моей семьи и уверенность в завтрашнем дне. Мне важнее комары, мухи цеце, последствия воздействия алкоголя на неокрепший организм и мир во всем мире. Поэтому вопрос Шефа не ко мне. Он к тем, кто знает, почем здесь девочки.
— А это важно, Шеф? — осмеливается спросить кто-то.
Главный свирепеет.
— Да, важно, блин. Вы пошатнули экономику целого государства, вмешались в ценовую политику страны. Вы покусились на третью по значимости после алмазов и золота ценность республики. Девочки, — он поднимает вверх указательный палец и становится похожим на сумасшедшего Эйнштейна, — девочки тут по десять долларов за ночь. Вот. Причем ты еще выбрать можешь. А если берешь нескольких, то действуют оптовые скидки. Это мне портье сказал, когда я ему заказ в номер делал. А она, шлюха, понимаешь, приходит и сотку с меня требует. Видите ли, ваши, — он передразнивает ее, — вашшшши мне сотку давали и еще шампанским поили. Креста на вас всех нет! — продолжает он и становится похожим на отца Федора из “Двенадцати стульев”. — Еле за полтинник ее уговорил, изверги.
Он садится за стул и наливает себе кофе.
— Да ладно, Шеф, — произносит кто-то, — что у тебя, сотки нет, что ли? Давай мы тебе ее компенсируем. Мы уж привыкли по Москве. Там и за штуку порой приходится брать. Так что сотка не бабки. Ты уж извини.
Шеф мажет булку джемом из бананов.
— Давайте не безобразничайте, — прожевав, говорит он, — мы посланцы великой страны. Мы здесь первая официальная делегация за двадцать пять лет. За нами придут другие! Не завышайте цены раньше времени. Потомки нас не поймут. И проклянут. Вон в Лондоне уже как цены на недвижимость выросли, — неожиданно делает он серьезное заключение.
День девятый.
Я умираю. Лежу и умираю. Все бросили меня. Ушли на встречу с очередным министром, лидером фракции, партийным деятелем, вождем племени. Никому нет до меня дела. Мне плохо. За шкафом и около шторы я нашел и убил еще пять комаров. Все они были с кровью. Кроме меня, в номере больше никого нет. А значит, кровь моя. Они дождались, пока я засну, и всей своей эскадрильей слетелись меня кусать. А я даже не проснулся. Не проснулся потому, что устал, выпил вчера. Впрочем, это уже не важно. Что я мог сделать, если б проснулся? Ничего. Было б уже поздно. Меня бьет черная африканская лихорадка. Или она все же желтая? Интересно, какая связь между малярией и малярными работами? Похоже, я уже брежу.
Я включаю на самую большую мощность вентилятор, выливаю целый флакон антиреппилента на себя и натягиваю простынь с ног до головы. Я не доживу до утра. Зачем я поехал в эту Африку? Черт меня дернул. Как же моя семья, жена, дочь… мне еще нет даже сорока. Проклятый черный континент. Меня окутывает пелена влаги и сна. Пограничное состояние между жизнью и смертью.
* * *
Я просыпаюсь от того, что в отеле хлопают двери и веселые мужские голоса звенят в пустом холле. Вернулись… Веселые и пьяные. А я умираю. Хлопает дверь в соседний номер. Слышен женский смех. Вау! Сбылась мечта Билла. Он привел в номер шоколадку. Хоть кому-то здесь будет хорошо.
Еще пять минут я слышу легкое ее хихиканье и его гулкий бас… И вот началось. Боже, как она фальшивит. Училась, видимо, на немецких фильмах. Да, крошка, ес, бэйби, фак ми, так ми, тудак ми — сюдак ми… И Артур сопит: у-у-у-у… Старается, черт. Ну, хоть перед смертью за товарища порадуюсь. Мне даже становится немного лучше. Легкий аудиоспектакль за стенкой.
И вот финал! Звенят бокалы в мини-баре, воет волком Билл, и шоколадка берет верхнее ми, продолжительно и с выражением. Эх, сучка, красиво… ладно, прощаю ей всю фальшь раннюю.
Скрип кровати, стук двери, бай, милый, чмоки, чао-какао…
Выйти бы, Билла поздравить напоследок. Да сил нет. Снова погружаюсь в липкое забытье, граничащее с бредом и страхом за жизнь. Вокруг меня летают комары, пытаются проникнуть сквозь простыню, их становится все больше и больше. Я слышу их зуд, он все громче. Простынь мешает им, они начинают злиться и кричать, кричать на меня. “Фак, — заливаются они громко, — фак!!!”
— Фак, — просыпаюсь я от громкого мужского голоса в соседнем номере. В унисон ему отвечает другой женский, писклявый. Это не Билл. “Вот черт, — думаю я, — сутенер пришел, сейчас другу моему наваляет. Что там у них, интересно, не сложилось? Наверное, по деньгам не сошлись. Странно, вроде бы Билл не скряга. Надо идти выручать товарища”. Надо. Но сил-то нет.
Я пытаюсь подняться с кровати. Что я смогу сделать там, такой обессиленный. Я словно комар. Меня можно убить ударом мизинца. Я упаду на пол, и из меня вытечет капля крови.
Снова голос из соседнего номера. Уже не так зло. Хлоп, я спасен! Это же не сутенер. Это Гриша, наш переводчик. Я слышу его французский тембр. Он шутит. Прекрасно. За стеной уже женский смех, звон бокалов и скрип кровати. И снова… О, бэйби. Фак ми, и так ми, и сюдак ми. Дежавю… Проблема решена. Слава богу. Какие же все они, эти шлюхи, искусственные. Я засыпаю под ритмичное покачивание в соседнем номере.
Билл сопит через стенку. Счастливчик.
День десятый.
Билл доволен. Это видно. Его светлое лицо освещает улыбкой весь ресторан, когда я вхожу туда утром на завтрак, чтобы насладиться чашкой крепкого кофе. Мне уже лучше. Кажется, я останусь жив. Слава богу, что сегодня улетать.
Плюхаюсь в кресло, зову официанта.
— Ну как ты? — спрашиваю друга. — Вчера нормально погуляли? Рассказывай.
— Все, как ты и говорил, — улыбается Билл, — вернулись со встречи. Понимаю, последний день в Африке. Сегодня или никогда. Подхожу в холле к портье, тру пальцем о палец и качаю бедрами, герл, говорю, давай мне за мани. И прикинь, он все понял. Ван момент, говорит, сэр. Они у него в подсобке, что ли, прятались или на улице стояли, он мне пять штук на выбор привел буквально через минуту. В общем, выбрал я одну, сразу в номер. Сто долларов. Ну а дальше дело техники. Ты прав, запах у них специфический, но мне понравилось.
— И все? — интересуюсь. — А что там потом за возня была? Крики какие-то? Я уж думал: сутенеры местные тебе морду бить пришли.
— Не, — Билл закуривает сигарету, — это я потом после шоколадки решил выпить виски в баре. Ночь уже, а все по отелю ходят, все бурлит, девки какие-то. В общем, подходит ко мне Гриша и говорит, что с двумя договорился. Одну, говорит, себе беру, а тебе вторая. С каждого по семьдесят пять. Оптовые скидки. Ну, я и подумал: гулять так гулять, когда еще в Африке буду. Побоялся вначале, что вторую подряд за ночь не смогу осилить, но прислушался к себе, нет, вроде готов к труду и обороне. Вот. А как пошли по номерам разбредаться, та, что с Гришей изначально была, решила нас поменять. Ты, мол, Билл, мне больше подходишь, с Гришей я не хочу, пусть он подругу берет. Ну а какому мужику понравится, когда его баба не хочет, тем более за деньги? Вот он и вспылил поначалу. Как ты так можешь, закричал, я тебе бабки плачу. Делай, как говорят. Но потом мы подумали, что нам, русским мужикам, телок африканских делить и ссориться из-за них негоже. Поменялись. Короче, я по второму разу отметился. Так что шоколада я теперь на всю жизнь напробовался, Будет о чем пацанам рассказать.
Подходит официант. Я заказываю свежевыжатый сок манго.
Это фантастический сок. Сок моего детства. Давно-давно, много лет назад мама каждый раз привозила из Москвы две-три металлические банки с этим вкуснейшим и редким для моего города напитком. Больше ей было тяжело.
Я ждал ее утром у входа в подъезд и, увидев издалека, бежал навстречу. Мы выпивали с ней одну банку в первый же день, а вторую откладывали на ближайший праздник: Новый год, день рождения или Первое мая. Мы пили с мамой сок манго из далекой африканской страны, а я мечтал о следующем празднике и новой банке нежного желтого волшебного нектара…