Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2010
Татьяна ИЛЬЮХИНА
Татьяна Юрьевна Ильюхина — историк литературы. Родилась в Кемерове. Кандидат филологических наук. Живет в Санкт-Петербурге.
“Запах счастья” у Чехова
опыт литературно-ольфакторного анализа
Эпизод посещения героем повести “Моя жизнь” (1896) инженера Должикова, его первые впечатления от гостиной, бывшей одновременно и кабинетом, — первый предлог для рефлексии: “Тут было все мягко, изящно и для такого непривычного человека, как я, даже странно. Дорогие ковры, громадные кресла, бронза, картины, золотые и плюшевые рамы; на фотографиях, разбросанных по стенам, очень красивые женщины, умные, прекрасные лица, свободные позы; из гостиной дверь ведет прямо в сад, на балкон, видна сирень, виден стол, накрытый для завтрака, много бутылок, букет из роз, пахнет весной и дорогой сигарой, пахнет счастьем, — и все, кажется, так и хочет сказать, что вот-де пожил человек, потрудился и достиг наконец счастья, возможного на земле”1 (9, 203).
Сосредоточив внимание на деталях описания, связанных с запахом, легко вычленяем ароматический букет “счастья”: сирень, розы, дорогие сигары в сочетании с весенними ароматами (свежесть? сырость? оттенки природных “естественных” весенних запахов — оттаявшая земля, например). Достаточно смелое сочетание компонентов аромата отсылает современного читателя к новейшим парфюмерным изыскам, демонстрирующим весьма необычные сочетания.
Это соединение грубых “низких” запахов с тонкими благородными создает своеобразную “ароматическую” тему рассказа. С одной стороны — “душная” и сырая обстановка казенных помещений и (частая тема у Чехова2 ) нездоровая жизнь провинциального города (“В скоромные дни в домах пахло борщом, а в постные — осетриной, жаренной на подсолнечном масле. Ели невкусно, пили нездоровую воду” — 2053 ), с другой — свежий воздух за городом (“Вот так воздух! Мать честная, вот так воздух!” — восклицает доктор Благово, приехав в Дубечню) и природные деревенские запахи (“Кое-где во дворах молотили, пахло ржаной соломой” — 259–260); с одной стороны — тяжелые запахи, сопряженные с физическим трудом и условиями жизни рабочего (“Мне предстояла однообразная, рабочая жизнь с проголодью, вонью и грубостью обстановки, с постоянной мыслью о заработке и куске хлеба” — 1964 ; “Было жарко, пахло известкой” — 208; “Бойня находилась за кладбищем […] летом в жаркие дни несло удушливой вонью. […] Пахло трупами и навозом. Таяло, снег уже перемешался с грязью, и мне в потемках казалось, что я хожу по лужам крови” — 233; “Я пробыл в мясной лавке все утро, и когда, наконец, пошел к губернатору, то от моей шубы пахло мясом и кровью” — 234; “И вдруг что-то сделалось с моим сознанием; точно мне приснилось, будто зимой, ночью, я стою в бойне на дворе, а рядом со мною Прокофий, от которого пахнет перцовкой” — 274; “когда я бывал у нее, от меня пахло краской и скипидаром” — 236; “— Пойди, вымой руки, — сказала жена. — От тебя пахнет замазкой” — 261), с другой — душистые ароматы “другого” мира (“У нее был хороший, сочный, сильный голос, и, пока она пела, мне казалось, что я ем спелую, сладкую, душистую дыню” — 264; “От шарфа пахло ландышами, любимыми духами Анюты Благово” — 226; “В это время в кухню пришел солдат, приносивший нам раза два в неделю, неизвестно от кого, чай, французские булки и рябчиков, от которых пахло духами” — 273)5 ; с одной стороны — запах весны, всегда сопряженный в повести с положительными эмоциями (“Март был уже близко, дни становились все больше и больше, и в яркие солнечные полдни капало с крыш и пахло весной; мне самому хотелось в деревню” — 237; “Эта прелестная улица отчасти заменяла сад, так как по обе стороны ее росли тополи, которые благоухали, особенно после дождя, и из-за заборов и палисадников нависали акации, высокие кусты сирени, черемуха, яблони. Майские сумерки, нежная молодая зелень с тенями, запах сирени, гуденье жуков, тишина, тепло — как все это ново и как необыкновенно, хотя весна повторяется каждый год!” — 197; “Тополи, покрытые росой, наполняли воздух нежным ароматом” — 205), с другой — запах болезни и смерти (“Он выслушал ее и заставил выпить стакан молока, и после этого в наших комнатах запахло креозотом” — 274; “Она говорила, ела, но во всей ее фигуре было уже что-то мертвенное, и даже как будто чувствовался запах трупа” — 210).
Все эти одористические соположения придают существующим в повести тематиче-ским оппозициям (физического и умственного труда, цивилизации и природы, например) своеобразную емкость, делают их более отчетливыми. Это одна из функций запаха в повести — связь с общей структурой текста внутри художественного целого, одна из внутренних скреп повести.
Тема счастья, “не отягощенная” ароматом, представлена в повести в связи с главными героями. Клеопатра на венчании Мисаила “опьянела” от счастья брата и Маши “и улыбалась, будто вдыхала в себя сладкий чад…” (243), чуть позже она будет рассуждать о счастье свободной самостоятельной жизни: “Я тоже была смешной и глупой, а вот ушла оттуда и уже никого не боюсь, думаю и говорю вслух, что хочу, — и стала счастливой. Когда я жила дома, и понятия не имела о счастье, а теперь я не поменялась бы с королевой” (273), школьный товарищ Мисаила Иван Чепраков иначе, но по-своему “опьянен”: “Он провожал Машу восхищенными глазами, спрашивал, что я теперь ем за обедом, и на его тощем, некрасивом лице появлялось грустное и сладкое выражение, и он шевелил пальцами, точно осязал мое счастье” (247), сам герой говорит о счастье любви: “Мне не было жаль Дубечни, мне было жаль своей любви, для которой, очевидно, тоже наступила уже своя осень. Какое это огромное счастье, любить и быть любимым, и какой ужас чувствовать, что начинаешь сваливаться с этой высокой башни” (261), как боязнь любви тема касается и Анюты Благово, об этом рассказывает герою сестра: “Она тебя любит, обожает […], но какая-то сила мешает ей прийти к нам, […] она боится. […] Как она тебя любит, если б ты знал! В этой любви она призналась только мне одной, и то потихоньку, в потемках. Бывало, в саду заведет в темную аллею и начнет шептать, как ты ей дорог. Увидишь, она никогда не пойдет замуж, потому что любит тебя” (273).
Вернувшись к первому цитированному пассажу — “запаху счастья”, почувствованному Мисаилом в гостиной Должиковых, исходящему от кресел и картин и от самого Должикова, только что принявшего душ, но, очевидно, связанного для самого героя с весенними ароматами, включающими запах “благоухающих тополей”, сиренью, букетом роз на столе, обнаруживаем и вторую функцию запахов — одну из внешних скреп повести.
Роза, сирень, тополь6 .
Роза. Упомянутый в первом приведенном пассаже букет роз на столе, хотя и не “благоухает” (его запах не упомянут), но, будучи включенным в общую “ароматиче-скую композицию”, “пахнет счастьем” — вряд ли может быть оставлен в стороне при анализе этой композиции7 . Писатель еще раз напомнит о запахе роз “селекционным” сравнением Маши Должиковой и других барышень провинциального города (и с “красивой, солидной” Анютой Благово) культурной розы и дикого шиповника. И в первом, и во втором случае розовый “компонент” вводит мотив любви и брака8 , а в связи с эпизодом объяснения с Машей и первого поцелуя: “Ища платка, чтобы утереть слезы, она улыбнулась; мы молчали некоторое время, потом я обнял ее и поцеловал, при этом оцарапал себе щеку до крови булавкой, которою была приколота ее шапка. И мы стали говорить так, как будто были близки друг другу уже давно-давно…” (241) — заставляет вспомнить и обрядово-ритуальное назначение роз9 .
Сирень. Сирень также упомянута героем в первое посещение Должиковых без запаха, но гораздо раньше при описании майского дня ее аромат уже был им прочувствован (“нежная молодая зелень с тенями, запах сирени, гуденье жуков, тишина, тепло”), что избавляет от повтора. В этом первом ее описании она связана с сюжетным мотивом сада (“Эта прелестная улица отчасти заменяла сад”), еще один сад (в имении в Дубечне) будет упомянут позже: “Позади большого дома был старый сад, уже одичавший, заглушенный бурьяном и кустарником. Я прошелся по террасе, еще крепкой и красивой; сквозь стеклянную дверь видна была комната с паркетным полом, должно быть, гостиная; старинное фортепиано да на стенах гравюры в широких рамах из красного дерева — и больше ничего. От прежних цветников уцелели одни пионы и маки, которые поднимали из травы свои белые и ярко-красные головы; по дорожкам, вытягиваясь, мешая друг другу, росли молодые клены и вязы, ощипанные коровами. Было густо, и сад казался непроходимым, но это только вблизи дома, где еще стояли тополи, сосны и старые липы-сверстницы, уцелевшие от прежних аллей, а дальше за ними сад расчищали для сенокоса, и тут уже не парило, паутина не лезла в рот и глаза, подувал ветерок; чем дальше вглубь, тем просторнее, и уже росли на просторе вишни, сливы, раскидистые яблони, обезображенные подпорками и гангреной, и груши такие высокие, что даже не верилось, что это груши. Эту часть сада арендовали наши городские торговки, и сторожил ее от воров и скворцов мужик-дурачок, живший в шалаше. Сад, все больше редея, переходя в настоящий луг, спускался к реке, поросшей зеленым камышом и ивняком” (210–211).
Это подробное описание садового ландшафта в Дубечне, занимающее в тексте повести около страницы, отсылает внимательного читателя к началу XIX века: цветники, липовые аллеи, луг за садом до реки — узнаваемые приметы романтического сада-парка. Сирень в этом контексте — весьма органичный элемент 10. В поэзии начала XIX века сирень (и очень редко “благоухающая сирень”) — знак предстоящей любовной встречи. По-настоящему благоухать сирень начнет во второй половине века, ближе к концу, и за ней сохранится значение любовной встречи, свидания, весны, но с существенным дополнением — последующей за этим “обязательной” разлукой 11; в прозе она также часто будет приметой дворянских гнезд.
Тем самым появление благоухающей сирени в начале повести “Моя жизнь” можно считать своеобразной литературной отсылкой-знаком предстоящей/возможной любовной встречи, которой открыт герой.
Еще одна примета заброшенного сада в Дубечне — “липы-сверстницы”, в полумраке которых Анюта Благово признается Клеопатре в свой любви к Мисаилу — устойчивый поэтический образ романтической эпохи12.
Анюта Благово оказывается связанной с еще одним устойчивым цветочным символом, известным русской культуре не менее века, — ландышем, благоухающим символом, который сама героиня избирает для себя (“любимые духи”). Ландыш в цветочной эмблематике начала века (в поэзии и литературно-бытовой культуре — дамские альбомы, например) означал неискушенность, девственность и скромность.
Последний компонент “букета счастья” — тополь, который, кажется, родом из чеховских произведений. Запах этот всегда у него связан с весной, с надеждой на счастье. Так, например, лейтмотивной одористической деталью в художественной структуре рассказа “Поцелуй” является запах “молодой листвы тополя, роз и сирени”, “роз, тополя и сирени”, “тополя, сирени и роз”, передающий особое состояние надежды на счастье (и, кажется, само чередование в общем аромате составляющих его компонентов передает зыбкость и неопределенность этого переживания). Еще один тополь, не благоухающий, но включенный в цепочку образов-ассоциаций (птица, трава, тополь, Россия), — в “Степи”, где с ним связан мотив одиночества.
Итак, “запах счастья” у Чехова — образ-аромат, содержащий в себе желание/надежду любви в соединении с боязнью любви и неискушенностью в качестве верхней ноты (роза), неизбежность расставания — средняя нота (сирень) и имеющий в качестве нижней ноты — горьковатый привкус одиночества (тополь).
Конечно, подобное толкование “запаха счастья” не задано Чеховым, но существует в тексте как поэтика предчувствия, предощущения и поэтому может быть воспринято читателем или нет.
1 Здесь и далее произведения А. П. Чехова цит. по: Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. М., 1974–1983 с указанием в скобках после цитаты номера тома и страницы.
2 См., например, “Палату № 6”.
3 Далее — санитарно-гигиенические инвективы о необходимости водопровода.
4 Герой рассказа будет вспоминать: “Ничто так не мешало мне жить, как острое чувство голода […] и мне припоминается, как пахнет горячий картофель” — 207. И еще один запах из детства: “Аксинья только недавно вымыла стол и скамьи, и в кухне был запах, какой бывает в светлых, уютных кухнях у опрятных кухарок. И этот запах и крик сверчка когда-то в детстве манили нас, детей, сюда в кухню и располагали к сказкам и к игре в короли…” — 276.
5 Сходное соположение встречаем в рассказе “Враги”: “осудил он […] всех, живущих в розовом полумраке и пахнущих духами”; “Я врач, вы считаете врачей и вообще рабочих, от которых не пахнет духами и проституцией, своими лакеями и моветонами” (6, 41).
6 Это сочетание уже было использовано писателем в рассказе “Поцелуй” (“Загремел рояль: грустный вальс из залы полетел в настежь открытые окна, и все почему-то вспомнили, что за окнами теперь весна, майский вечер. Все почувствовали, что в воздухе пахнет молодой листвой тополя, розами и сиренью”. 6, 410) в качестве тематического мотива — надежды на счастье.
7 Да и вряд ли найдется читатель, который рефлекторно не отзовется на столь очевидный и знакомый обонятельный сигнал.
8 См. ироническое осмысление этого феномена в чеховской миниатюре “Брак через 10–15 лет”: “Соловьи, розы, лунные ночи, душистые записочки, романы… все это ушло далеко-далеко” (4, 224). В “Ариадне” Чехов, характеризуя героиню, свяжет ее с письмами на “душистой бумаге” и “литературными” (9, 117 и 118).
9 “Лепестками роз устилали брачное ложе, розовой гирляндой в ходе брачного обряда соединяли руки жениха и невесты”, — пишет К. И. Шарафадина (“Алфавит флоры в образном языке литературы пушкинской эпохи (источники, семантика, формы). СПб., 2003. С. 244), анализируя пушкин-скую метафору “розы Гименея” в речи пушкинского Онегина.
10 Ее повсеместное распространение в отечественных садах началось еще в конце XVIII века.
11 Вспомним, например, историю взаимоотношений Ольги Ильинской и Ильи Обломова в романе И. А. Гончарова.
12 Наиболее известный, быть может, в “Евгении Онегине” — “сумрак липовых аллей” — о Татьяне: “…она мечтой стремится к жизни полевой […] к своим цветам, к своим романам и в сумрак липовых аллей”.