Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2010
* * *
где переход на эту воду или землю,
вернуться к хлебу на полях,
не смятому телами, где
смотреть издалека на грусть —
когда же завершится облаком над нами.
Когда дадут остаться там,
где имя далеко от нас.
Забыть свою ходьбу туда,
где смятый переход на хлеб и воду — телу
казался той душой, в какой
нам не остаться больше здесь.
И забыванием кормить
свой жадный взгляд, что тянется туда, где время
незрелое течет землей,
благоухая речью сна.
* * *
Это опять по веслам стекает вода,
сгущаясь в темноту закрытых глаз:
лодка плывет, врезаясь в потемки волны —
внезапно, словно луч.
До берегов — просторы ничьей темноты.
Отец на веслах, говорит — держись;
я обернусь на голос, но лодка пуста:
меня в ней тоже нет.
Лодка несет отсутствие наше туда,
где храбрость не спасет, и силы рук
хватит едва сдержать противленье себе,
шумящее рекой.
Даже глаза открыв, я увижу прилив,
услышу голос, обернусь на луч.
Лодка меня не выпустит, в берег толкнув
отсутствием судьбы.
* * *
Поднимаешь к солнцу ладонь
разглядеть, понять на просвет
вещество под кожей руки,
и назвать его, и назвать.
Но язык не помнит имен —
если слово есть, то — в глазах:
ну а им — удерживать свет,
собирать по капле тепло.
Так отец тебя поднимал
невесомо, словно ладонь:
он искал слова, чтоб назвать
розовевшее вещество.
Но язык не помнит имен —
если слово есть, то — в глазах:
но они — безмолвны от слез,
отвечавших дрожью на свет.
ВОЗЛЮБЛЕННОЙ У ПРИЕМНИКА
Вылавливай пятую четверть меня,
дрожащую в атмосфере,
вылавливай клавиши, медь и басы,
включи в свое “я”, что слышишь.
Без четверти этой — не полон, не весь:
желанная четвертина
живет, как волна, постоянно не здесь —
таким я хочу остаться.
А ты говоришь — ее нет, это лишь
у радио звук глубокий.
Тогда отчего, как подсохнет тишь,
от звука влажнеют щеки?
Тогда отчего эта четверть меня
живет, когда четвертован
тот мир, где конечности веры живут
не дольше движений слова?
Вылавливай нужную четверть мою
со влажного дна эфира.
Я весь тебе нужен? — так вот я, звучу:
возьми себе вместо веры.
* * *
Ветру Эннеады подставив,
шуршит античка,
в страницу заглядывает,
из воды выпадая,
плотичка.
Там она читает о счастье
и тоже длится
недолго, приветствуя всплеск —
свой единственный возглас;
и злится.
Прячься серебром хладнокровным,
вдали — ненастье.
И я, в этом воздухе не
удержавшись от влаги,
несчастен.
Кап-кап-кап на умной бумаге —
плотва, безумствуй,
запомнив лишь фразу о том,
что уму не увидеть
и чувству.
* * *
Ливень вдавлен в шелест листьев,
и не выбраться уже:
побратаемся с водицей,
поменяемся теплом.
Вот мое — на тонкой нитке,
бьющейся под кожей лба,
вот тепло воды — на теле
все приемлющей земли.
Мы теперь с водой в ответе
друг за друга, а придет
время для другого места —
вместе, не боясь, пойдем.
Я спрошу ее — ты помнишь,
ливнем ты была в листве,
несвободным, вжатым в шелест?
Так ведь я — таким же был.
* * *
Теперь останься у житья
какой-нибудь полезной вещью:
кувшином, лампой, темнотой
и завершением всего.
Не будь часами и судьбой
и подлостью не становись:
есть вещи, что сгорят в огне,
но завершение — едва.
Ведь в нем живет душа щелчка
звучащего, когда включают
и гасят свет и со стола
роняют маленький предмет.
А дальше — что-нибудь еще
приходит, может быть, без звука,
как встань, а после возвратись,
и света черного — не видь.
* * *
Полк покидает наши места,
медлит у выхода под обстрел;
все как один глядят на нее —
падалицы полный подол.
Девочка в теплой дорожной пыли,
и до тебя дотянулся сад
оторопевшим, твердым плодом,
стукнувшимся в сырость земли.
Завтра твой сад дотянется до
этих солдат, он врастет в тебя,
схватит корнями землю в груди,
чтобы навсегда удержать.
Лишь с высоты, которой здесь нет,
можно сказать, посмотрев на все:
как же разросся, как покрупнел
от жары сгорающий сад.
* * *
Для паузы, отмоленной от нас,
двухструнный мир, смолкай:
в начале гoлоса, и впредь — нигде
ты не звучи.
Для музыки нужна еще струна,
по ней идут слова:
ни вверх, ни в сторону — нельзя шагнуть,
иначе — тишь.
Иначе — пауза одержит верх
молчащей белизной
над пением, что ждет, когда вступить,
прийти навек.
Не сможем быть молчанием, пока
нас держит чей-то слух,
пока нечисты музыкой, и нас
не отмолить.
* * *
Раем яблочным казался
блеск, коснувшийся из крон
нас скоропостижным краем
(ветер полуотворен).
Мешкай знать о вкусе, август,
света, схваченного за
черенок, где перебежкой
оказалась стрекоза.
Налило, что хоть дыханье
как способность исключи,
словно и совсем не знали,
чем колеблемы лучи.
Словно яблоки поспели
не от времени, а от
места этого, где слово
неживо — мертво — живет.
* * *
твое бытие встает,
дышит душком затылочным
молчащего впереди.
Тело и тело — плотненько,
как все — неразлейвода,
все потому, что капает
с небес неделимый дождь.
Все потому, что ищется
дождем хоть какая брешь,
чтобы в нее протиснулся
с водой — хоть какой просвет.
Жиденький и настойчивый
просветик — но он пророс
раньше, чем встала очередь
тянуться во тьме за ним.