Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2010
XXI ВЕК
Во дни сомнений
во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины
словно темную воду я пью помутившийся ворованный воздух
мылкость в легких необыкновенная
мое дыхание уже легло на стекла заблудившихся трамваев
и я стою как Пирр во время чумы
и слежу полет шмеля над гнездом кукушки
и чувствую себя чайкой по имени Дядя Ваня
выпавшей из дворянского гнезда
в вишневом саду расходящихся тропок…
ОСЕНЬ ПЕТЕРБУРГА
Сквозь изнанку домов, на подветренной зыби стекла
Шаг за шагом сгущается сумрак — слепой, черно-синий.
Солнце бьется все реже, не чувствуя, чтобы текла
Регулярная кровь по артериям стынущих линий.
Отступившему дню не позволят вернуться назад
Ветряные потоки в зеркальных промоинах окон.
Золотое смятение осени режет глаза,
Как улыбка хирурга, завернута в марлевый кокон.
И, закутавшись в плащ, ты стоишь на гвардейском плацу,
Обдуваемый пеплом дымящей в руке папиросы.
Морем пахнущий ветер насмешливо бьет по лицу,
Из летящих газет вырывая пожухшее просо
Типографских столбцов, обесцвеченных в серую муть,
И кембрийские скулы припудрив пыльцой меловою.
Ничего не вернуть. Никому ничего не вернуть.
Першпективам застывшим диктуя имперскую волю,
Отражается всадник в тяжелом Балтийском щите:
Тяжкий бронзовый конь, на телах и брусчатке испытан,
Наступает на голову хрупкой и жалкой тщете,
Ветровое стекло разбивая железным копытом.
Горький воздух с залива бежит вдоль аттических стен,
Обдирающей солью сквозя по беспомощным икрам.
Ты останешься здесь — город бледный насытить — затем
Что еще до рожденья голодному веку проигран.
Этот стылый свинец, пробирающий плоть до костей;
Этот медленный сумрак, что всякому ближнему ведом…
Как и ты, он ложится один в ледяную постель,
Заправляя ее охлажденным сентябрьским светом.
ПЕЙЗАЖ С ВЛЮБЛЕННЫМИ
Два сердца, вдруг соединенные,
Как медальон, —
Идут по улице влюбленные:
Она и он.
Тела насквозь прогреты ласками
Забав дневных.
Весна анютиными глазками
Стреляет в них.
Сырым исподним машут здания
С балконных плит.
В открытом космосе желания
Земля летит.
Берут от жизни полной горсточкой,
Вдыхают свет.
А смерть, постукивая тросточкой, —
За ними вслед.
И каждый тихо улыбается,
Всяк о своем.
Им друг от друга не избавиться.
Идут втроем.
ПРОЩАНИЕ
Из дома выносили старика.
Дощатые скрипели половицы,
Свисали молча тени с потолка,
И кто-то, вслед пытаясь помолиться,
Срывался на сырой, свистящий звук,
Меж губ глухих нечаянно зажатый.
И одеяло чуть сползало с рук,
Чтоб старый дом, последний провожатый,
Благословил, не раскрывая рта,
Сухим прикосновеньем диагноста.
И ластилась к ладоням слепота,
Свивая разоряющие гнезда.
БЕЛКА
Летит, увиденная вдруг,
к ладоням детским —
отужинать из теплых рук
десертом грецким,
арахисом ли, фундуком…
Дохнет миндальными
мечтами парк — одним прыжком
с ветвями дальними
слилась… Все обежать должна
дубы и ели, чьим
гостеприимством польщена.
Заботам беличьим
конца и края нет: грибы
еще не выбрала…
Но солнце из густой гряды
пунцовым выплыло
меж крон, что шелестят: “Заметь,
мгновенья кратки…”
Смеркается, и рядом смерть
играет в прятки.
ДОЖДЬ
Дома промокшие блестят, как заливное,
Обильно сдобренное уличной подливой
С листвой и мусором. У солнца за спиною
Вода играет по стеклу неторопливо.
Судак на кухонном столе моем судачит
О рыбьих днях остекленевшими губами,
И водосточная труба чуть слышно плачет,
В сыром оставлена углу на водной бане,
От каждой капли тихо вздрагивая. Окна
С намытым зреньем их становятся все глуше,
И в силуэтах расплывающихся мокнут
Небесной влагою застигнутые души.
СТАРИК
Полуоткрыв шумящее окно,
Старик вбирает в тело рокот улиц
И, как пасьянс рассыпанных банкнот,
Раскладывает в памяти, сутулясь,
Пейзажи, лица, тихие слова…
Коснется чeрт на миг черта косая…
Он чувствует, как пахнет пахлава,
Как похвала нечаянно спасает,
Как от усталой кожи отлегла
Волна минут, наитием ведома,
Когда прошла сквозь тишину стекла
Сухая тень, растущая от дома,
Как в пальцах — свет, как голос не ослеп,
Как бродят мысли — плотские сугубо, —
И крошит птицам сытный, спелый хлеб.
Чтo он Гекубе? чтo ему Гекуба?
ЗАКАТ ЕВРОПЫ
Густой от пряной сладости глинтвейн
Мутит хрусталь кровавым бликом лунным,
Что, как и прежде, падает на Рейн,
На Старый Свет, подвластный нибелунгам,
На фьорды и обрывы берегов,
Где молот Тора верен слову скальда.
И золотые сумерки богов
Ложатся тьмой на вышки Бухенвальда.
***
Чуть воздух легче — мы боготворим
В прозрачной синеве разлитый гений
И молча перед глобусом стоим,
Покуда шар не выплеснет свой гелий.
Листок тетрадный, сложенный крылом
К оконной бреши, от тебя зависим…
И пишем письма небу за стеклом,
Но от него не получаем писем.
ДЕРЕВО
Растущее в достаток световой —
В глубь неба пробуравленная шахта, —
В него впиваясь кроной корневой,
Оно — самостоянье, ось ландшафта,
Весь лес его взошедший строевой —
Идущий ввысь, — материя, кора
Дыхания, избыток корабельный,
Земное источение нутра
Сквозь кольца годовые, колыбельный
Широкий шум, вбирающий ветра
И смех воздухоплавающий крон, —
Прожилок золотящихся венозных
Мерцание, столетний птичий трон:
В цвету его сияний кровеносных
Согретый воздух пьет горячий гром,
Играющий в стволах, где солнцеток
Достигнет совершенства кругового.
И ветви-центробежцы — взрыв, поток —
Спешат вовне: расширить власть живого,
Под сень свою малейший взять росток…
Но как двоякодышащее слово
Идет в доречевой его исток,
Так дерево землей пребудет снова.
СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК
Как бабочку, мечтою ловят тень
на башне: под ногой дрожит ступень
и рушится туда, где час за часом
должны в осклизлом гумусе траншей
стрелять, молчать, кормить окопных вшей
своим сухим, заветрившимся мясом.
Степных кобыл останки мнут ковыль.
Кружится кокаиновая пыль
на патефоне сладковато-пошлом.
Гуляет Русь. И смерть — под красный смех
и белый шум — выкашивает всех
плутающих меж будущим и прошлым.