Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2010
богдан вепрев
Богдан Борисович Вепрев родился в 1983 году в Ижевске. Окончил филологический факультет Вятского государственного гуманитарного университета. Живет в Вятке.
Рассказы
Соломенный архипелаг
Некогда существовал удивительный народец. Они называли себя: a2nqrwpz (или o2a2nwa2qrw2n) — смотрящие вверх. За глаза их называли верхоглядами — за глаза. Обнесенные небом, их зрачки глядели лишь вверх, ни вперед, ни по сторонам, ни под ноги — исключительно вверх. Они не хотели быть ни на кого похожими, потому, быть может, и устремлены были всей своей сутью в одну лишь сторону: к верху. Там были их — яркие, ослепительные, исключительные, отличные от других — точки зрения. Интересно, что особенно яркими и ясными эти точки зрения казались именно в темное время суток. Время от времени вверху вспыхивали необычайно яркие ослепительные точки, каждый из верхоглядов тогда решал, что это его собственная точка зрения. И всегда точка была все ближе и ближе к верхогляду, все ширилась и ширилась. И наконец, выскользнув из поля зрения верхогляда, падала ниц. А кто-то из верхоглядов укротил мысль: верха не вид, морали не вед.
Теперь-то известно, достаточно единожды окунуться в небесные чернила остро очиненным взглядом, чтобы раз и навсегда погрязнуть в топи неба и в конце концов утонуть в ней. Ограниченные таким полем зрения и без того оторванные от земли, верхогляды мечтали оторваться вовсе и… И последовательно — сообразно своей мечте — тонули, неминуемо тонули: пригвожденные горе, спотыкались и в конце концов срывались, падали с круч, утратив самое верное и незыблемое чувство — чувство берега. Твердь — каждому своя. Захлебываясь отражением, глотая обрывки верха, верхогляды умирали с улыбкой на губах, твердя о своей тверди…
Только некоторым из павших удавалось спастись, тем, которые изменяли своим взглядам, своим точкам зрения. Спасение утопающего — дело глаз самого утопающего. И они спасались — спасались, ухватившись за соломинки, увиденные в глазах друг друга. Заглядывая в глаза, они собирали еще. И еще. Все соломинки — в снопы. Они мастерили себе плоты. Отныне, находясь на поверхности, они старались не забывать, что под ногами — глубь, губительная, зловещая; они боялись ее и молчали о ней, потому-то и говорили только то, что онинад…
Каждый верхогляд (это название, увы, осталось за ними) выстраивал свой плот согласно собственной фантазии (или мировоззрению): с очагом, простым навесом, хижиной, а кто-то с башней, дворцом. Были трудяги, которые выстраивали для себя (и других тоже) два и более плота. Издали все плоты выглядели впечатляюще: соломенные острова образовывали архипелаг. Жили: поодиночке, парами, группами.
Плот, в сущности, не оплот. От воды плоты снизу начали (неминуемо) подгнивать, гниение тянулось вверх, цепляясь судорожно за соломинки. Верхоглядам нужно было постоянно — время от времени, соломинка к соломинке, слой к слою — уплотнять, укреплять свои плоты — в сущности, оплоты своего существования. Оплоты их — соломенные оплоты! В среде верхоглядов, однако, оказались и такие, которые, забывшись, обращались, как некогда, к бессоломенному и бессутному верху. И верх больше не отпускал их зрачки. Трагедия снова обращенных заключалась в том, что жили они преимущественно поодиночке. Плоты их, беспечных и бесхозяйственных, гнили и, зыбкие, уходили под. Уходили и сами они — верхогляды. Таким образом они оказывались в глубине. Один такой верхогляд, поняв, в чем дело, не захотел, однако, боле изменять своей точке зрения: он распинал свой очаг, разметав головешки по плоту. Только когда плот запылал, несчастный верхогляд вспомнил о другом верхогляде, о том, кто поддерживал все это время тепло в очаге на его плоту. Это стало началом.
Другие верхогляды за поисками соломинок столкнулись снепредвиденным: безумельцы вскоре начали завидовать плотам других, более искусных и ярких. Первоначально они довольствовались (праздничным) сжиганием чучел творцов-умельцев, но и этого им показалось мало. Вскоре покровники ночи, завистники стали брать красные угли из своих очагов и, подплыв ближе (делиться), бросать их на плоты с дворцами и башнями, хижинами и навесами. Плоты сгорали, обитатели их гибли. Гибли и другие — безрассудцы, пытавшиеся, подплыв к горящему плоту, протянуть руку помощи соседям: такая опасная близость неизменно оказывалась для них роковой. Говорят, однако, что они попросту хотели погреть руки…
Пепел и гарь, напоминавшие о верхоглядах, частью развеял ветер, частью река вынесла в великое Озеро и растворила по возмущенной озерной поверхности…
Неизвестно, однако, выжил кто-нибудь из верхоглядов или нет, но известно, именно к тому времени относят ученые появление в мировых водах странных рыб с глазами на темени. Кажется, Uranoscopus (или Верхогляды).
Оригинал
Иван Иванович Иванов был тем еще оригиналом. И в этом, пожалуй, действительно сомневаться не приходится. Судите сами. Куда ни глянь, в какое уважаемое учреждение ни загляни — в милиции ли, в паспортном ли столе, в ЖЭКе ли — всюду и для всех он, гр. Иванов, — пример. Примерно так. Скажем, в том же паспортном столе: на стене, на самом видном месте — с краев желтое от времени: Заявление. Образец. Я, Иван Иванович Иванов… и далее: «прошу», «обязуюсь» и пр. Вы только представьте: Об-ра-зец! Образцово-показательный пример! Представили?..
Представлял и сам Иван Иванович Иванов. И не уставал удивляться, вглядываясь в «образцовые» листки со своим именем, ведь какое же доверие!.. Ни к имяреку, ни к некту какому-нибудь, а именно… к имени. Его. К нему самому. О, как же ему нравилось любоваться тем, как люди, глядя на образец (на стене, на столе под стеклом), делают все по его образу и подобию. Он же, сам образец, стоял тут рядышком и мягко улыбался. А на его бледном лице, говорят, местами даже поигрывал легкий молодцеватый румянец. Торжество, восхищение, эйфория — чувства, переполнявшие Ивана Ивановича Иванова в тот момент, вряд ли можно выразить одним из этих слов. Это было что-то большее.
Особенно нравилось гр. Иванову самому пользоваться «образцами». Иногда он делал это удовольствия ради, писал, причмокивал и с умилением нашептывал (не столько для себя даже): За. Явление. Да, я за. Образец. И-ван. Тэ-экс. Как, бишь, дальше? О, Иванович. Интересно-интересно. И-ва-нов. Нов.
Однако причиной обращения гр. Иванова к «образцам» оказывалась и необходимость. Первой такой необходимостью и, пожалуй, последней стала женитьба. Целое событие! И событие это произошло не так давно, потому теплилось в памяти Иванова. Немолодые сочетались: подали заявления, невеста отчего-то не захотела брать фамилию будущего мужа, оставила свою — Мейер. Имена — и — мена. Иван Иванович услышал: берете ли вы в жены; ничуть не сомневаясь, ответил: за — и поставил галочку. Сотрудники загса сочли такой поступок оригинальным… Тут самое время сказать еще об одной особенности Ивана Ивановича. Впрочем, нет, все по порядку. Почему Иван Иванович не сомневался в своем выборе? Вы скажете: любовь, расчет, судьба (или что-то в этом роде). Что ж, это ваше мнение. Во всяком случае, та вечерняя прогулка, казалось, ничего особенного и не предвещала: те же дома, те же собаки, те же люди, те же собаки, те же дома. Но попутчица… Н-да, Галочка — миловидная дамочка. Галочка, с коей герой наш имел изрядное знакомство со вчерашней (на тот момент) ночи, неожиданно остановилась, вздернула носик перед загсом (и, разумеется, перед Иваном Ивановичем): «Женитесь на мне?!» И что, по- вашему, ответил гр. Иванов? М-м-м, близко… Видите ли, Иван Иванович Иванов в свои, как это сказать, за сорок был и кандидатом наук, и кандидатом в мастера спорта по лыжам, и кандидатом в Союз по переименованию улиц, и — в течение ряда лет — кандидатом в члены избирательной комиссии и, честно говоря, много куда еще кандидатом был наш Иван Иванович. Как годы кандидатства в члены избиркома закалили взгляд И. И. Иванова на окружающий мир! Все для него на свете впредь делилось на: за и против, галочку и крестик. Другие символы и слова оригинал считал ни много ни мало делом лишним. Потому нет ничего удивительного в том, что перед вывеской органа, именуемого загс, оппозиция «ЗА – ПРОТИВ» в голове гр. Иванова сыграла вновь: «ЗА» было прямо напротив и, казалось, ничего общего с «ГС» не имело. Конечно, Иван Иванович Иванов сказал: за. (Он привык верить только собственным и только глазам.) За! А потом уж: заявления, галочки и т. п. Правда, уже через два дня судьба поставила на семейной жизни гр. Иванова крестик. Иван Иванович сбежал от новоявленной супруги: милая дамочка Мейер оказалась на поверку грубой бабищей, которая к тому же храпела во сне.
Это было, а что было, то было. О том же, что будет, Ив. Ив. Иванов думать не думал. Оригинал он был, словом. Редкий экземпляр. Да к тому же та кроткая его известность в общественной среде, с которой мы с вами уже успели познакомиться, грела душу Ивана Ивановича, точно тысячи солнц разом. Более того, гр. Иванов считал сей факт значительным жизненным достижением (правда, боялся кому бы то ни было в этом признаться, в особенности себе).
Стакан черного чая. Чаял ли Иван Иванович Иванов иного обеда? Нет, ни сегодня, ни вчера, ни вот уже почти год гр. Иванов не мог себе позволить другого, ведь большей непосредственности, чем жизнь не по средствам, трудно себе представить. Стакан чая выпивался всегда в одно и то же время и за одним и тем же столом одной и той же столовой.
— По пятьдесят гр.?
Воспаленная голова пьянчужки Степанова, соседа Ивана Ивановича по клетке, едва держалась на тряпичной шее. Казалось, голова вот-вот отвалится и… Гр. Иванов закрыл глаза и подумал о том, как же вольно, легкомысленно и даже грубо относятся в обществе к «гр.»: это и «гражданин», и «граф», и «грамм», и… «гроб» Иван Иванович попытался скорее вынести из головы, однако все равно поежился:
— Бррр…
— Против, значит. Тогда вот тебе — миф о половинках. — Степанов сморщил платоновский лоб. — Новая версия. Итак: Встретились как-то двое по ноль пять. — Степанов звякнул стаканом о бутылку. — Получилась любовь…
…Гр. Иванов вспомнил отчего-то о том, как на днях его чуть не приняли в местное отделение Союза по переименованию улиц. И почему его слова не вызвали у руководителей местного отделения СПУ должного понимания? Все же, кажется, верно сказано было и, главное, искренне. И сколько чувства! Переименуем улицы! Переименуем! Улицы в города, города в страны, страны в… улицы. А это: дать каждому — по вере! Хотя тут что-то не то, совсем не то…
Иван Иванович Иванов открыл глаза: перед ним беспардонно стыл наполовину полный стакан чая. Иван Иванович сморщился и глянул под стол, нет, точно: степановской головы там нет. Если Степанов совсем потеряет голову, нужно будет ему посоветовать — непременно! — обратиться в бюро находок. Хотя нужно сначала найти само бюро находок. А чтоб его найти…
Так и не распутавшись, Иван Иванович ступил вовне. Пока гр. Иванов прямо при выходе из столовой оттирался от вовне, некто длинноволосый в сером пальто ограненным баритоном сверкнул:
— Подскажите, где можно продать свой голос?
— Что? Голос?!
Иван Иванович Иванов, без пяти минут член избиркома, в ужасе отшатнулся и ринулся прочь. Против! Крестик! Против! Противность! Противность! Какая противность! В своей промозглой комнатушке гр. оригинал пролежал так, закутавшись в тулуп, несколько дней. Или нисколько. Что тоже верно…
«Паспортный стол работает по понедельникам, вторникам, средам и пятницам. Четверг, суббота и воскресенье — выходные дни». Среда и смутное желание избыться выудили Иванова из его, Ивановой, скорлупы — на выход. Шатаясь, он кое-как добрел до нужной двери, шагнул в просторный зал. Бросил взгляд на «образец». И, кажется, ничуть не удивился: на стене, на самом видном месте — белое да новехонькое — против него: Заявление. Образец. Я, Владимир Петрович Степанов… Владимир Петрович Степанов. Степанов Владимир Петрович. Сстепановвв… Почему он, этот пьянчужка, сосед по клетке?..
Милая дамочка в погонах оставила бумаги, подошла к подоконнику. Щелкнул включенный радиоприемник, ограненным баритоном он что-то живо и красиво заговорил.
Жизнеописание осинового листа
Свет увидел его прежде, чем он увидел свет. Это случилось после щелчка. Казалось, сам Бог, повелительно щелкнув пальцами, захотел увидеть снова, как веснуется природа. Но было всё куда прозаичнее. Внизу, плечом опираясь о дерево, кто-то опять приподнял руку. И снова. Осечка. Впрочем, и без того все уже произошло: на темной, в испарине, ветке проникся миром осиновый лист…
…Он был совсем зелен еще, когда ветерок неожиданно донес до его щеки прохладное и нежное дуновение. Необъяснимое волнительное чувство тогда охватило листок, с чувством — дрожь. От такого безотчетного томления осиновый лист смутился и, кажется, чуть зардел…
На следующее утро осиновый лист ощутил на себе чей-то жгучий пристальный взгляд, он, взволнованный, ответил на него: другие листья — все! тысячи! — смотрели на него своими удивлёнными зелеными глазками. «Уф-ф, — подумал листок, — кажется, я несколько покраснел». Поглядел в воду: и впрямь…
Окружающие только удивлялись: почему, ведь холода еще не скоро. Мудрый дубовый лист прошептал липовому: «Этот осиновый лист — избранник О…» Не дослушав, ветерок поспешил шепнуть об этом самому осиновому листу. Осиновый лист поинтересовался, а кто это — О? «О, — воскликнул дубовый лист, — О — это самое совершенство! На ней роскошный яркий наряд, золотая шляпка, а в руке у неё, говорят, букет иммортелей. О прилетит вслед за облаками-стаями и подарит нам полет (первый и последний), и, когда это случится (совсем скоро), все мы бросимся ей под ноги, в ноги и, благодарные, у…» Ветерок умчался, унеся с собой последнее слово дубового листа…
Осиновый лист, не отрываясь ни на миг, глядел на небо, ожидая О, но… Как ни силился он, так и не смог увидать ее. Тогда нетерпеливый осиновый лист решил, что сейчас же пустится в дорогу, ей навстречу. Безрассудный осиновый лист напряг все силы и оторвался от ветки — в путь.
Ветерок внезапно ослаб, и листок, скользнув по стволу, беспомощно опустился на землю. Травы, мхи да лишайники приникли к бедному оторвышу: откуда? с неба? светло там? а здесь и днем — тенно и нощно. Они спросили его, отчего он дрожит, не замерз ли он… Но осиновый листок, погруженный в себя, был глух к ним… Мхи да травы на всякий случай укрыли листок теплым сном…
Когда осиновый лист открыл глазки, увидел вкруг себя множества других листьев. Они, опавшие, шептались, с грустью вспоминая о первом (и послед-нем) в своей жизни полете, благодарили О за то, что подарила им это волшебное мгновение. Одни листья шептали о каком-то спасительном вихре, который подымет их, другие — о том, что, возможно, если повезет, кем-то из них скрепят важное письмо. Тогда тлен не победит… А осиновый лист все трепетал от неясного волнения. Старый жухлый тополиный лист презрительно косился на него, дрожащего, и думал: трус, боится тлена.
И вот — шаловливый мальчишка подбросил озорно вверх ворох листьев: осиновый листок взмыл выше других. «Это О вознесла меня до самых небес», — верил осиновый лист. Сверху он видел дымы костров, в них — вьющиеся души листьев, тополиных, березовых, дубовых…
Не успел осиновый лист приземлиться, опуститься с небес на землю, не-ожиданно его подхватил вихрь и, раскружив, вынес на тропинку. Бедный листок, у него и так голова шла кругом, а тут еще этот неистовый вихрь: вскружил и бросил.
Осиновый лист лежал на тропинке совершенно один и, чуть дрожа, мечтал о… И даже не услышал, как, изысканно одетая, невообразимо прекрасная, в золотой шляпке, с букетом эфемеров в руке, приблизилась Она. Дрожащий листок не успел поднять глаз: изящная шпилька пронзила его (сердце) и вдавила в грязь: наступила Осень.
Третье счастье
Игнат Игнатьич не столько слыл прилежным семьянином, сколько таковым был. Супруга Игната Игнатьича, ИнгаГансовна, обрусевшая немка, женщина сухая, жилистая и уже далеко не средних лет, ценила мужа за былое: хозяйственность, практический склад мысли и нечто еще. Дочки, Инночка и Анночка, любили отца за мягкость и всегда ласково обращались к нему: фатер.
Достигнув шестка в шесть десятков, Игнат Игнатьич удобно устроился на нем и оказался на собственном юбилее. Торжество прошло без размаха, но в довольно широком кругу: семья, родственники, друзья. Дарили. Поздравляли. Желали: здоровья, долгих лет и, конечно же, счастья. Юбиляр благодарил. Один из гостей, расчувствовавшись от горькой, воскликнул: «Да что говорить-то, Игнат Игнатьич! Вы — лишность! Самая что ни на есть! Лишность!» Кто-то из гостей назвал Игната Игнатьича поистине счастливым человеком, человеком, у которого для счастья есть все: семья, жена, дочки, дом, положение, состояние.
Празднество осталось позади, а мысль — с Игнатом Игнатьичем. Нечаянная мысль о чаянном счастье. Какое такое счастье? Счастливый человек? Человек, у которого есть все, — это ли счастливый человек? Нет, не верилось Игнату Игнатьичу. Счастливый человек, убежден был Игнат Игнатьич, не должен знать недовольства. Да, как это ни странно, Игнату Игнатьичу чего-то все-таки не хватало для полного счастья. Но не знал он, чего именно. И чем можно восполнить имеющуюся недостачу.
Просить совета на этот счет, считал Игнат Игнатьич, не пристало ему, человеку солидному. В его положении. Сочтут за блажь. Ведь чего ещё надо, скажут. Игнат Игнатьич решил самостоятельно, без сторонней помощи разобраться в своем счастье. В недосчастье, вернее. Он обратился к самому понятью счастья, к «Краткому толковому словарю современного русского языка». Словарь нашелся рядом с Помяловским Н. Г. И удивился изрядно Игнат Игнатьевич, отлистав страницы со словами на С: счастья там не было! Еще раз, внимательнее, просмотрел. Так: сцена, сцеп, сцепление, счертить, счесать, счесть. Нет. Счастью там места не нашлось. А было ли, есть ли вообще счастье? Ни сна, ни покоя не было Игнату Игнатьичу. Погрузившись в раздумье, он ни ел, ни пил. Ссылался на мигрень. Домочадцы забеспокоились о здоровье отца семейства. Доктор, назвав мигрень недугом умственным, прописал Игнату Игнатьичу моционы, микстуру и поменьше думать.
Но не тут-то было, а был — тут как тут — вопрос кухарки Агнии. «Игнат Игнатьич, что назавтре к обеду сготовить: щей аль борща?» — вяло, позевывая, интересовалась кухарка (недосып с кухарками случается). «Борщастья бы… — вздохнул Игнат Игнатьич. Неожиданно встряхнулся всем телом, вскочил с места: — Знаю, где! Знаю! Счастье! Знаю! Эге-гей!» Испуганная Агния канула на кухню, Игнат Игнатьич — в кабинет. Он бросился к бюро. «Краткий толковый словарь…». Начал листать. Остановился на С. Но тут же кинулся дальше: У, Ф, Х, Ц, Ч, Ш. «Вот. Ща», — прошептал Игнат Игнатьич. Так: щавель, щадить, щас. Игнат Игнатьич едва не вскрикнул, когда… нет, все-таки он вскрикнул, когда увидел щастье. И сперва не поверил, что нашел его. Он несколько раз открыл-закрыл словарь. Ущипнул себя за рукав рубахи. Дал себе пару щедрых, с размаху, пощечин. Щастьеосталось на месте. Сразу послещас и перед щебень. Вот оно, щастье. Стало легче Игнату Игнатьичу: какое-никакое щастье, ан есть. Все-таки: есть.
Наутро Игнат Игнатьич выглядел лучше, чем обрадовал близких. Но вот незадача, что-то все равно не давало покоя Игнату Игнатьичу. Странно, недоумевал он, щастье-то вроде бы нашлось. Игнат Игнатьич, с чашкой чая в руке, задумался, как вдруг чашка выскользнула из его руки и разбилась об пол вдребезги. «Кщастью!» — обрадовались дочки. «А! — ударило Игната Игнатьича, — щастье-то я нашел, а о толке…» Игнат Игнатьич выскочил из-за стола, ворвался в кабинет, схватил словарь и сразу открыл Щ. Пальцем, зрачками — вщас. Ниже. В щастье. Щастье — чувство и состояние полного, высшего удовлетворения. Полного и высшего, — повторил Игнат Игнатьич и ощутил, что щастье, его щастье, оно какое-то и не полное, и не высшее, а значит, и не щастье вовсе… Игнат Игнатьич подозвал после обеда Анночку и Инночку и спросил у них тихо, что они сказали, когда разбилась чашка. «К щастью, фатер. На щастье, — удивились дочки. — Пошлите, фатер, лучше с нами в театр».
А может… — удумал Игнат Игнатьич и не пошел в театр. Дамы и думы ушли, и Игнат Игнатьич попросил Агнию принести в столовую всю бьющуюся посуду, что есть в доме. Опыты, — зачем-то сказал Игнат Игнатьич. Дальше — прошу прощения, друзья, но комментарии излишни, когда бьется фарфор. В особенности китайский…
Назавтра — на моционе — на базаре, пока Агния искала небьющуюся посуду, Игнат Игнатьич подошел к мужичку. Протянул гривенник. Спросил, не знает ли случайно народ что-нибудь о щастье. «Как не знать, знаю, барин, — нашелся мужичок. — Первое щастье — коли стыда в глазах нет, а второе: наглость — второе щастье». — «Нет, мужик, другое, — выпрашивал Игнат Игнатьич, — полное, высшее. Где оно? Щастье-то…» Мужичок, сжав гривенник в кулаке, в карман за словом не полез: «Известно где. Щастье в нас, а не вкруг да около. А дураку так везде щастье. Дураку щастье, умному Бог дает». Игнат Игнатьич понимал, что бог ему дал многое — грех жаловаться, и не дурак, но умным считать себя Игнат Игнатьич не решался: гордыня это. И щастья опять же хочется. «А еще, еще…» — не унимался страждущий Игнат Игнатьич. «Еще, — смекнул мужик, — а еще каждый кузнец своего щастья, говорят. Иди, барин, к Микитке, кузнецу. Своего себе щастья он наковал уж. Полна кузница. И тебе. Накует».
Микитка, мужичок щуплый и во многом подкованный, больше походил на кузнечика, чем на кузнеца. Выгнув спину, кузнечик Микитка собрался с мыслями и объяснил Игнату Игнатьичу, что щастье — понятие собирательное. И собирать его, отбившееся от копыт, надобно под ногами да по пыльным дорогам…
Совет Микиткин Игнат Игнатьич принял за чистую монету, монета осела в кармане кузнечика. Несмотря на подбитые подковами двери и даже некоторые дверцы, щастье, увы, так и не переступило порога дома Игната Игнатьича. Почему? Что-то не так? Не этак? Не там? Не этам? Долго бы ещё копался в розмыслах неспокойный Игнат Игнатьич, не влети в тот момент в комнату через распахнутое в лето окно большая пчела. Шмель. Мысль шумела в голове. Шмель жужжал по комнате. Игнат Игнатьич глядел на шмеля и не замечал гостя. Он кружил где-то не здесь. Но стоило Игнату Игнатьичу увидеть шмеля, он, Игнат Игнатьич, будто охмелел. В голове метнулось: поймать, словить. В коробок. В кулак. В карман. И тогда точно будет. Полное. Высшее. Непременно! Конечно! Присказка — не сказка, народ — не балаболка. Игнат Игнатьич схватил картуз и, выгадав момент, когда шмель сел на стол, накрыл мохнатого гостя. Заточенный в картузе, шмель бился и угрожающе жужжал. «Ага, поймал!» — обрадовался Игнат Игнатьич. Потом он долго думал. Ждал когда. Что.
Внезапно, блеснув зрачками, Игнат Игнатьич откинул картуз в сторону. Шмель, недовольно жужжа, взлетел к потолку, покружжал глубокомысленно вкруг люстры и сел на подоконник. Игнат Игнатьич, за креслом спрятавшись, притаился. И наблюдал. Шмель поползал по подоконнику и вылетел в лето, в сад. Игнат Игнатьич вылетел следом.
Меж вишен и яблонь, крадучись, Игнат Игнатьич шел за шмелем по пятам. Пока не увидел то, ради чего. Гнездо. Шмелиное. Шаровидное, с овальными ячейками внутри. Настоящее. Цельное. Полное. Целый рой ща. Немного понаблюдав из кустов за гнездом, за шмелиным роем, Игнат Игнатьич улучил решение: вот он щанс, щасливый случай. Он выскочил из кустов и, вырвав с лужка гнездо, помчался в свое гнездышко. За Игнатом Игнатьичем — рой ща. Вбежав к себе в кабинет, Игнат Игнатьич водрузил гнездо на стол и, выждав, когда шмелиное семейство (все шмелье до одного!) залетит к нему, запер двери, окна и приготовился к щастью. Озлобленные, многим недовольные, шмели не заставили Игната Игнатьича ждать. Они облепили Игната Игнатьича и уже на первых порах опровергли заблуждение, что жалость жалит. «Нет! — кричал Игнат Игнатьич. — Щастье! Щас — щастье!»
«Нещастный» — жалела ИнгаГансовна вскоре, стоя над постелью, над Игнатом Игнатьичем. А Игнат Игнатьич, искусанный до полусмерти, мудрил мудрость о щастье и о том, что щастье — это, в сущности, искус… И, повертевшись чуть на опухшем языке, слетела с губ Игната Игнатьича шипящая, невнятная и многозначительная формула: «Щастье — нешто вещное…»
…Но подождите, друзья мои, это еще не все. Игнат Игнатьич с тех пор занялся шмелеводством. Никто не верил (и, увы, не верит) в то, что такое возможно, однако факт остается фактом: Игнат Игнатьич приручил шмелей. Или что-то в этом роде. Во всяком случае, известно, что в его саду жило несколько шмелиных семей. И, право, никто не отваживался на посещение этого шмелиного сада. И только Игнат Игнатьич, человек во всех отношениях шмелый, сидя в кресле-качалке, неизменно дремал в сени вишен с легкой улыбкой на губах. А шмели, шмелки и шмелики ползали по Игнату Игнатьичу, тихо пожужживая, щекотали его своими мохнатыми лапками, осыпали цветочной пыльцой и, одаривая уста Игната Игнатьича нектаром, делили с ним кроткое и неспешное своё щастье и думать не думали о скорой зиме.