Рассказ
Опубликовано в журнале Нева, номер 1, 2010
Василий Милов
Василий Милов родился в 1981 году. Научный работник. Живет в Санкт-Петербурге. Данная публикация — дебют автора в “Неве”
ПРОВОДНИК
Рассказ
Вирусолог Дмитрий Семенович ждал. В его работе часто приходилось ждать, пока вызреют штаммы, даст реакцию инфицированная колония, в мерно гудящих центрифугах разделится живая материя на невидимые глазу, но доступные вкусу чутких приборов составляющие. Ждать Дмитрий Семенович умел и любил. В детстве, когда одинокая его мама подолгу отсутствовала дома, где-то работая, с кем-то встречаясь, куда-то бегая, маленький Димочка, сидючи один, совершенно не скучал, с детским любопытством исследуя длящиеся в нем процессы, будто открывалось в нем пространство, в котором можно было прогуливаться бестелесно. Влекомый незримым, огибая затейливые выступы смысла, путешествовал он средь чего-то непохожего на дома и машины, на собак и мороженое, на все, что окружало его в реальности. Таившееся там не находило сравнения с понятными вещами внешнего мира. Да Димочка и не стремился объяснить, развлекался как с конструктором. Строил симметрии, добивался четности, искал равновесия и монолитности. Странные правила этого мира вовлекали в свою игру и кое-что из реальности, сопровождали незримо воздух и шаги, провода над головой и подносимую к губам газировку. Калейдоскоп требующих разрешения смысловых коллизий опережал и занимал очередь к окошку внимания, сквозь которое Димочка взирал на мир. А стоило отвлечься от реальности, как неведомое захватывало уж целиком, увлекая в сказочную и одновременно важную игру по распутыванию логических сплетений. Не отдавая себе отчета, что эта игра — плод его невольной мысленной активности, он просто имел с ней дело как с привычной частью окружающего мира: замечал на стенах, под абажуром таинственно неяркой лампы, среди доносящихся с улицы звуков или на тёмном бархате закрытых для сна век. Стоило ему оказаться в спокойной обстановке, отвлечься от скучной реальности, как следы ее, запечатленные в близкой памяти, вдруг оживали и принимались действовать по-своему, развлекая маленького Димочку — завороженного наблюдателя. Звуки осторожно набухали, заполняя пространство, вытесняя прочие ощущения, делались одновременно сколь возможно далекими и при том яростно бушующими, будто едва доносящийся с отдаленного побережья ночной ураганный прибой. Касание пальцем стены казалось сотрясением основ, но долетало столь издалека и столь размазывалось по времени, что стелилось по плоскости “сейчас” тонкой, как мушиное крыльце, пленочкой. Или являлись ему волнующие сложносоставные узоры, с которыми он играл в воображении, не понимая, но соприкасаясь с ними, черпая в них терпкое, глубокое и нездешнее, чего не умел ни осознать, ни описать: будто жил он в пузыре, а к нему протягивалось что-то с той неведомой стороны, извне, раскрывая сладостные ответы на тайны и загадки, которых он пока не ведал, но которые явно ожидали в огромном и туманном грядущем. Буднично и вместе с тем волнующе пронизывало мир странное это сношенье обнаженных смыслов, — сидел ли он дома на ковре, средь стен и мебели или в школе средь парт и учеников, бегал ли в лесу среди деревьев или лежал в ванной, ожидая, как подступающий океан затопит гигантский материк его живота.
Будь он в сознательном возрасте, мы назвали бы его мечтателем, но жил он еще ребенком, когда мечтательность столь свойственна пробуждающемуся разуму, что и упоминать о ней не стоило бы, как при описании маяка можно миновать вниманием очевидное море. Впрочем, окажись морем также и часть неба, мы, верно, не обошли бы вниманием сей факт. Дима мог сидеть недвижим или возить по ковру машинкой, смотреть, взобравшись на радиатор отопления, в окно или слушать сказку с пластинки на проигрывателе, — одной ногой, или полушарием, или, точнее сказать, свободной частью неоперившегося сознания присутствовал он в зыбкой таинственной гуще каких-то волн и граней, далей и сгущений, количеств и длительностей, которым был участник и судья, в которых невольно и беспрестанно что-то решал и считал, миновал и увеличивался, распадался и оказывался, — все это странное незримо присутствовало рядом с ним и составляло значительную часть его существа и существования, окажись он вне его, испытал бы потрясение, как если б, проведя жизнь в джунглях, оказался бы в пустыне ледяной или песчаной.
Был ли он нормальным ребенком? Совершенно нормальным. Ни мама его, ни сверстники, ни учителя в школе особенного ничего не замечали, разве что задумается порой, стоя посреди катка с клюшкой в руках, засмотрится куда-то сквозь сугробы и зрителей, сквозь пролетающий мимо него черный кругляш шайбы, сквозь возмущенные упреки дворовой команды. Или на уроке в окно засмотрится на стайку осенних грачей. Но в остальном был он веселым и по-движным мальчишкой, любителем залезть на дерево, покататься на плоту и поискать что-нибудь интересненькое в округе. Отличником не был, но и учился недурно, демонстрируя сообразительность более старательности. Ходил в шахматный кружок, где показал большое умение найти хитрые схемы, однако мог ни с того ни с сего поставить ферзя под удар или вроде того нелепо внезапно ошибиться. Вырос, как все, нормально кончил школу, поступил в университет, пространства свои тайные особенно и не замечал, но неизменно погружался в них, лишь только выдавалась минутка, свободная от впечатлений реального мира. И уж совсем растворялся в этих мирах, стоило лишь ему уложить голову на подушку, в то мистическое время перед сном, когда сознание теряет свою определенность и сосредоточенность, отслаивается от яви и начинает свой медленный танец-полет куда-то, где, после череды фантасмагорий, в конечном итоге обнаруживается утреннее пробуждение.
Сейчас, в лаборатории, когда некоторые сотрудники уже разошлись по домам, а прочие собирались это сделать — сохраняя файлы со статьями и расчетами и кликая перед уходом по пастельным плоскостям развлекательного Интернета, — Дмитрий Семенович сидел в полутемной комнатке со склянками препаратов и аппаратурой вдоль стен и ждал. Если спросить, чего конкретно он ждет, то он ответит что-то про эксперимент, которому рабочее время неведомо, но если быть точным, то Дмитрий Семенович именно просто ждал, в том тонком смысле искусства, в котором художник создает образ, а не наносит краски на холст, а алкоголики священнодействуют, а не просто переливают содержимое бутылок в желудки. Минуты текли, просачиваясь сквозь мембрану настоящего, но не оно было измерением Дмитрий-Семенычева ожидания. Он ждал зарождающимися, набухающими и раскрывающимися, как бутоны дивных цветов, сущностями, отдельными от него, но принадлежащими и подвластными его разуму, волшебной палочке фантазии, свободно действующей в бесконечном промежутке между субъективными ничем и всем… Один из аппаратов долгожданно вздохнул и нежно пикнул. Дмитрий Семенович повернулся на вращающемся своем стульчике, пробежался по клавиатуре, кликнул несколько раз, запечатлев результаты эксперимента, и, отключив питание, надев плащ и подхватив дипломат, покинул лабораторию.
На следующий день, проходя за спинами сотрудников, он увидел на голове одного из них наушники, а на экране не виданную ранее программу, непохожую на лабораторные системы, отличающиеся обилием графиков и таблиц с цифрами. В этой же программе по экрану были разбросаны разноцветные прямо-угольники, а аспирант Валерик — именно его голова оказалась в наушниках — то рисовал и передвигал прямоугольнички, то, навострившись, замирал, пуская по экрану вертикальную полосу, плавно двигавшуюся по полю прямоугольничков. Дмитрий Семенович задержался и стал наблюдать. Паренек был столь погружен в манипуляции, что вздрогнул, когда почувствовал легшую на плечо руку начальника. Спустил на шею наушники и, повернувшись, заулыбался.
— Что это у тебя, Валерик?
— Музыкальный редактор, Дмитрий Семёнович.
— Ах, вот оно что. Это ты что же, музыку сочиняешь?
— Да. Хобби такое. Хорошо, знаете ли, думать помогает.
— Любопытно. И в чем тут принцип?
— Да как в шарманке. Вот эти прямоугольнички — вроде засечек на барабане. Как ползунок до них доезжает, раздаётся звук. Можно вот тональность менять, ритм и прочее. Ну и инструменты сначала задаешь — пианино, там, скрипка, гитара — какие хочешь, в общем.
— Надо же. И как, интересно, у тебя выходит?
— А вы послушайте. — Валерик снял с шеи наушники и протянул Дмитрий Семеновичу.
Тот растянул их в стороны и позволил сомкнуться на ушах. Стало вдруг тихо и уютно. Как в детстве, когда сидел маленький Димочка дома и по нескольку раз на дню слушал любимую музыкальную сказку, про Алису, про Али-Бабу, или про голубого щенка. Неуловимо что-то изменилось. Из тишины и пустоты, тепло окружавшей замерший в предвкушении разум Дмитрий Семеновича, стало возникать, усиливаться, наполнять пространство что-то сладкое, красочное, ритмичное, задорное. Вот пошло оно разгораться — то звонкое, а то тревожное, преломляемое драматичными сменами несущей субстанции. Целый мир раскрылся перед еще минуту назад начальником лаборатории, а теперь бестелесным существом, парящим в невесомости среди стихии эмоций и гармоний. Нежная, чарующая, бьющаяся, энергичная сила то несла его сквозь упругую среду, то качала, то бросала в пропасть и снова сильной птицей подхватывала на лету. Неявная, обыкновенно присутствующая где-то рядом тайная его абстрактная вселенная, чуть показывающаяся в минуты ожидания, будто очнулась, раскрылась и забушевала со всем могуществом, как в детстве, сильнее прочих слов, мыслей и чувств, населяющих привычный повседневный мир событий и действий. Постепенно биения успокоились, выдав финальное торжество, реальность снова проявилась людьми в очках и белых халатах, экранами компьютеров, веселым Валериком, с любопытством взирающим снизу вверх на шефа.
— Ну как, Дмитрий Семенович?
— Ты знаешь, неплохо, мне понравилось. Красиво так, величественно. У тебя определенно есть способности.
— Спасибо, я пока только учусь.
— А скажи-ка, сложно ли эдак прямоугольнички расставлять, чтоб музыка получалась?
— Да нет. Я и сам недавно взялся и тонкостей не постиг пока. Но разбираться легко, все ж это не в нотных тетрадях загогулинки расписывать, как Моцарт или Чайковский. Для людей все сделано, наглядно. Не сложней, чем человечка в фотошопе нарисовать.
— Вот как. А знаешь, закачай-ка и мне на компьютер свою чудо-программу. Тоже вдруг попробовать захотелось.
— Ну и правильно, интересное занятие и делам не мешает, всяко же окошек много меж экспериментами. Так… Вот, все, закачалось. Пойдемте я вам покажу, что нажимать.
Так в жизни Дмитрия Семеновича появилась музыка. В подростковом возрасте, когда люди обычно впервые осознанно соприкасаются с миром искусства, он любил читать книги, происходя скорее из опрятно-интеллигентных кругов, чем из шалопаев со значками на джинсововых безрукавках, которые рано начинали курить и через пронзительный рок проходили в мир музыки. Позже с компаниями хаживал он в походы, подпевал у костра веселым авторским куплетам под звуки чуть расстроенной шестиструнной гитары. Но это вроде бы и музыкальное, но скорее просто душевное и милое времяпрепровождение как-то не связывалось с миром его абстрактных видений, который вообще был далек от реальности, не принадлежа ей, а лишь незримо присутствуя, как присутствуют с нами моргание и глотание.
Музыка же Валерика, изобретательная и насыщенная, вдруг срифмовалась, сплелась с тем бесконечным ворохом действий и движений, осуществляемых невольно в измерении внутренней игры Дмитрий-Семенычева ума. За пять минут в наушниках он осознал одновременно с наслаждением музыкой тот факт, что весь его внутренний странный мир абстрактных игр — и есть музыка, просто не рожденная, воспроизводимая на языке бессознательных размышлений, сила, действовавшая прежде оголенно, рассредоточенно, не вдеваемая в куклу-рукавицу мелодий и гармоний.
Сбегав в ближайший магазин электроники и приобретя наушники, получив пару уроков от Валерика, Дмитрий Семенович с самоотреченным усердием школьника, который, высунув язык, постигает азы вырисовывания первых в жизни письменных букв, принялся осваивать виртуальную фабрику музыки. Ему даже не пришлось решать для себя, что вот неплохо было бы освободить свою привычную абстрактную спутницу мышления, облечь в форму музыки, материализовать ее и сохранить для себя и прочих гурманов-меломанов, он просто принялся за дело, будто давно его запланировал, и только теперь сложились необходимые для того условия.
Первые ноты звучали, конечно, совсем не так, как он желал их слышать. Созвучия получались невкусными, дурно бьющимися дисгармоничными биениями, резкими и шершавыми, музыкальная мысль-задумка, содержащая оригинал гармонии, пугалась их и пряталась. Далеко, впрочем, не уходила, снова напирала настойчиво. Абстрактный конструктор будто оживился в Дмитрии Семеновиче, выполз из подсознания любопытной мордочкой, послушать — что это тут из него столь неумело производят. Но вместе с тем возникающие на полотне узоры прямоугольничков и полосочек в своем музыкальном звучании нет-нет да отзывались тем самым, что привык Дмитрий Семенович интимно ощущать у себя внутри. И сама возможность воплотить это вовне необычайно воодушевляла его. Вновь и вновь воспроизводил он удачные кусочки своего сочинения, дивясь, сколь ярко, точно и глубоко действуют эти теперь реальные и доступные любому человеку следы его личных переживаний. Все центрифуги уж давно остановились и остыли, а бактерии погибли под натиском вирулентных частиц, сотрудники уж разошлись, поглядывая на давно не открывавшуюся комнатку Дмитрий Семеновича, переговариваясь и пожимая плечами. Уж и охранник институтский обошел, позвякивая ключами в пустых коридорах, лабораторные помещения, а Дмитрий Семенович, позабыв все и вся, сидел и кликал, кликал, кликал, передавая имевшееся у него на душе благодарной программе, все точней и легче воспринимающей его действия и даря в ответ всё более стройные и гармоничные мелодии.
Когда до закрытия НИИ оставались считанные минуты, рискуя оказаться запертым на ночь, Дмитрий Семенович выбежал из лаборатории и, сопровождаемый гулким эхом (тотчас раздробившимся воображаемыми прямоугольничками), выбежал из дверей, попрощавшись с охранником, что-то пробурчавшим себе под нос. Улица встретила его свежестью и сказкой. Осенний ветерок приятно развевал полы легкого плаща, задувал в лицо, трепал волосы, касался ресниц, но Дмитрий Семенович был счастлив — рад, этой свежей прохладе, этим огням машин и тому могучему и назревающему, что осталось его ждать в лаборатории, среди дрожащих в броуновском движении вирусных частиц и мертвых, прозрачных, сдувшихся оболочек бактерий. Дмитрий Семенович то ли шел, то ли летел по воздуху, улыбаясь идущим навстречу людям. Долго рассеянно хлопал себя по карманам, наконец нашел искомое, закурил. Глубоко, с наслаждением затянулся густым пахучим дымом, выдохнул в небо, снова ярко заалел перед лицом его кончик сигареты. Мысли чуть прояснились, сконденсировались в возбуждённом сознании. “Композитор! Как это чудесно! Я творец, какая чистая неземная красота струится из-под моих кликов! Надо же было такому произойти! Надо завтра дать Валерику послушать, ему наверняка понравится!” Неожиданно Дмитрий Семенович осознал, что давно и сильно хочет одной простой и определенной вещи, и, резко свернув в кусты, пару минут производил журчание, со счастливой улыбкой рассматривая быстрый бег темных облаков в вечернем небе.
В детстве Димочка был обыкновенным ребенком, поэтому простужался иногда и температурил. Необычная, пьянящая слабость и головокружение были первыми тому признаками. Мама подходила к кровати и прикладывала прохладную ладонь к его лбу. С озабоченностью сообщала, что он заболел, приносила градусник, встряхивала его и согревала руками. Но все равно металлического блеска кончик его был столь же блестяще холоден. Потом мама приносила горячий, с малиновым вареньем чай, кормила с ложечки медом и укутывала теплым одеялом, под которым было жарко и вскоре становилось мокро от пота. Димочку забавляло это обстоятельство — промокнуть столь сильно, без дождя и душа, будто в обход правил. Температура начинала действовать. Терпкой, бредовой туманностью пропитывалось внутреннее пространство мысли, развлекая парадоксальными метаморфозами и отсутствием привычной налаженной связности мыслей. Рождение, движение образов происходило с подозрительной живостью и инициативой, влекущей в мир зыбких грез, стоило лишь прикрыть и без того тяжелые веки. Начиналось, например, с того, что сам себе Димочка казался дико, невероятно, кричаще маленьким и вдруг — огромным, пухнущим, не помещающимся в свое представление о себе самом. Всякий образ пассивно отдавался натиску магии безграничного утолщения. Дымно-бестелесные слои чего-то серого клубились, распирали темное пространство внутреннего взора, мягко давили теплой влажной ватой, и разом вдруг сжимались в отрицательной толщины вакуумные нити, сосущие внутрь себя силой своего отсутствия. Привычная, та самая область абстрактной мысленной игры не существовала в такие ночи, но вкус ее содержался в каждой детали нового горячечно-мистического театра превращений. За пространственными танцами внутренней реальности следовала смысловая путаница, замысловато-затейливым, навязчивым узором плавившая и с неожиданной стороны отражавшая всякое связное размышление, бодро шагающее вперед естественным зигзагом мысли да забывающее на полпути о цели своего движения. Стоило лишь подумать о кроте, роющем землю, как попадал он вдруг в сплошной песок. Сахарный. Кристаллы которого были разного размера и звенели оттого каждый своим голосом, чем и объяснялась пестрая радужность, компенсирующая слепоту крота и уравновешенная равной сладостью каждой песчинки. Стоило вспомнить слона, виденного в зоопарке, как мысленно он слоился, открывая улиточную завитость его внутренних органов, на которую намекал скручивающийся на кончике хобот. Стоило вспомнить летнее плавание по Волге на речном трамвайчике, как очевидной становилась предельная ребристость бортов, противостоящая умеренной ребристости речной волны, противостоящей, в свою очередь, совсем слабой ребристости редких облачков, которые, ее, ребристость, утратив, растворялись, ничем не сдерживаемые, и потому-то они на небе, а корабль на воде; предельный же случай абсолютной ребристости являла земля, и оттого она такая твердая и черная. Подобные открытия могли являться единой яркой картиной или траурно, упруго тянуться медленней самого времени. Сны, плавно воцарявшиеся на этом обостренно-эмоциональном месиве, равнодушно терзали до утра, и просыпаться после них в наполненной солнцем комнате было столь празднично, и радостно, и ново, что хотелось бежать, смеясь этому счастью, но холодный линолеум и тяжелое, с таящимся хрипом, дыхание отрезвляли, а первые же шаги сообщали, что лучше держаться за стену, а еще лучше лечь и отдохнуть.
На следующий день, после открытия для себя компьютерного композиторства, Дмитрий Семенович ехал в НИИ в приподнятом настроении. Работу свою он любил, а возможность сочинять в перерывах создавала какое-то новое заманчивое измерение в условиях его труда, как будто раньше все было чуть скучней, чуть серей и приземленней. Утром, проснувшись, первое, что он обнаружил среди непосредственно наблюдаемых психических явлений, были отголоски мелодии, которую он вчера сочинил. Они не то чтобы играли у него в голове в виде конкретных нот, просто присутствовали, бестелесно растворенные в общем фоне мышления. Умывшись и почистив зубы, Дмитрий Семенович заметил, что дух мелодии растворен неравномерно, но локализован в том месте, где привычный ропоток абстрактного вечно собирал и разбирал свой невидимый конструктор, но теперь, в противовес привычной своей бесформенности и неопределимости, этот процесс нес на себе оттенок той самой мелодии. Дмитрию Семеновичу это нравилось. Нейтральная прежде, равнодушная лично к нему эта часть его бессознательного стала ближе и понятней, он как будто стал способен с ней взаимодействовать, не автоматично и рассредоточенно, а намеренно, влияя на ход ее метаморфоз и черпая из этого вполне ощутимое удовольствие, проистекающее из превращения нейтральных абстрактных сущностей в сладостные музыкальные гармонии. Позавтракав и собравшись, в некотором предвкушении он вышел из дому. Воздух на улице оказался неожиданно теплым, шагать было легко и задорно.
Без опоздания войдя в лабораторию, он поздоровался с прибывшими раньше него, открыл свой кабинет, включил компьютер и прочую аппаратуру, ощутив, по обыкновению, прилив приятного научного энтузиазма, готовность к прозрениям и открытиям, зуд изобретательного эксперимента и изощренного анализа. Лаборатория занималась изучением свойств нового вируса, который был искусственно получен в результате генетических манипуляций над известным штаммом. Глобальная цель проекта состояла в том, чтобы получить инструмент для адресной доставки медикаментов в контретные органы, но главная “фишка” состояла в том, что доставлялись не сами медикаменты, а генетический материал, который занимался синтезом молекул лекарства в точности там, где оно требовалось. Лаборатория Дмитрия Семеновича выполняла часть этого проекта. Дмитрий Семенович не просто любил свою работу, он был горячий энтузиаст. Еще в юности начитавшись научной фантастики, он верил в могущество прогресса и хорошо представлял пути реализации этого могущества. Природу генетической организации жизни он хорошо чувствовал и результаты экспериментов почти всегда предсказывал еще на этапе планирования. Будучи школьником, он понимал науку как занятие скучное — какие-то люди в белых халатах, употребляющие непонятные слова, манипулирующие какими-то пипетками и пробирками. Однако, поступив в аспирантуру и удовлетворяя шаг за шагом свое, в сущности, детское еще любопытство, он сам не заметил, как стал заниматься наукой. Оказалось, что пробирки и “непонятные” слова не более чем внешняя тонкая оболочка науки, тогда как самая соль ее и смысл развиваются пред внутренним взором исследователя. Интуитивное движение вперед средь зыбучих песков фактов и гипотез, преодоление логических препятствий, маневрирование и выжидание для очередного прорыва в неизведанное — более захватывающего занятия для себя он не видел. Неконтролируемая, безотчетная, наркотическая радость внезапного, но столь ожидаемого озарения, к которому долго шел, была для него высшей наградой. Оказаться вдруг в пустом пространстве наедине с кричащей истиной, которая до того никому не показывалась, — вот какова была настоящая наука, и Дмитрий Семенович ее за это очень любил. С легкостью защитив диссертацию, он устроился в НИИ, где приобрел авторитет сильного и принципиального ученого, и вскоре возглавил лабораторию.
— Ну-с, как успехи, дорогой Дмитрий Семенович? — В кабинет неожиданно вошел Роберт Рэйхель — непосредственный Дмитрий Семеныча начальник. Был он толст, лыс и чернобород.
— А-а-а, очень рад, входите-входите! — Пьяный от своей прекрасной музыки, Дмитрий Семенович вскочил и пожал вошедшему руку. Придвинул кресло.
Тот уселся, стал осматриваться. Дмитрий Семенович рад был сделать перерыв. Он чувствовал, что внутренние его абстрактные процессы должны совершить цикл преобразований, уйти вглубь, чтоб вернуться вскоре с новой свежей музыкой, которая, как затейливый кусочек мозаики, ладно пристегнется к уже сотканному узору.
— Да вот работаем помаленьку, Роберт Евгеньевич.
— Слышал, у вас результат какой-то необычный?
— Да-да, оказалось, представьте, вовсе не обязательным искать причину конфликтов, возникающих из-за искусственного внедрения генов. Достаточно усилить штамм, и затем, только представьте, после небольшого рентгеновского облучения уже в первом поколении удается получить “быструю” колонию, с очевидностью избавленную от конфликта!
— Это как же, позвольте? — Он поерзал в кресле, будто попытка приспособиться к новому знанию помогала заодно приспособиться поудобней к новому креслу.
— Случайность, любезный Роберт Евгеньевич, обыкновенная случайность работает на нас! Теперь не требуется долгих поисков гена, вызывающего конфликт с внедренным. И не нужно потом вручную его вырезать! Облучение все делает само, произвольно разрушает тот или иной участок цепи, и в одной из миллионов копий дезактивируется как раз таки тот самый ген, являющийся причиной конфликта! На порядки возрастает эффективность вируса, и благодаря этому среди миллионов “братьев” усиливается как раз искомая копия!
Роберт Евгеньевич потеребил красную свою влажную нижнюю губу.
— Это что же, микроэволюция получается? — спросил он удивленно со смешной своей интонацией, будто разводя руками, мол, надо же, чего в мире бывает. А еще заметно было, что он хочет красок и подробностей.
— Вот именно! Нет, ну, это, конечно, деградация, всё же ген выходит из строя, и, может быть, даже не один. Но благодаря тому, что прежде мы внедрили что-то свое, в итоге мы получаем вирус с совершенно новыми свойствами — будто всю жизнь такой существовал. Как всегда в нашей науке — достойный божественной кисти результат!
— Что же, недурно, я бы сказал, совсем недурно! Эдак ваша лаборатория на первое место выйдет по эффективности научной работы.
Дмитрий Семёныч был равнодушен к похвалам начальства, так как любил науку не за это. Но из чисто музыкальных побуждений, желая продолжить мелодическую линию, в качестве которой он воспринимал нить беседы, посмотрев куда-то выше головы собеседника, горделиво-самодовольным голосом сказал:
— Конечно, выйдет!
— Ну уж и хвастун вы, Дмитрий Семенович, — лукаво подмигнул Роберт Евгеньевич, интонацией будто материализуя в воздухе негласное пари.
— Можем себе позволить. Коли повод есть, то и похвастать приятно. — Дмитрий Семенович остался доволен развитием темы и мягким ее завершением.
— Ну, хорошо… А как там с маскировкой дела обстоят?
Один из приборов принялся пищать, Роберт Евгеньевич испуганно на него уставился.
— А вот это, как оказалось, самый сложный этап всей работы. — Дмитрий Семенович подошел к прибору и нажал несколько кнопок. Возобновилось ровное гудение. — Идеи есть, эксперименты идут, но на данный момент мы не можем обмануть даже иммунной системы зайца.
— Но позвольте, иммунная система зайца — это ведь…
— Да, но вот видите, как… Ждем, на неделе, может быть, появятся результаты.
Забежала Катечка, поздоровалась с присутствующими, списала с индикаторов пару цифр и выпорхнула вон. Роберт Евгеньевич молчаливо проводил её взглядом.
— Ну что же, — постучал он задумчиво ладонью по коленке, — атмосфера, я гляжу, у вас рабочая, молодцы. Вы тогда с докладиком на научном совете в среду выступите, и совсем хорошо будет. — Он снова огляделся, будто на прощание желая проверить, не появилось ли чего-нибудь нового за время беседы.
— Конечно, Роберт Евгеньевич, отчего ж не выступить.
— Ну, спасибо, дорогой, а я, пожалуй, пойду, надо еще к Стеклову загляуть. — Роберт Евгеньевич упер широкие ладони в колени, грузно поднялся и пошел к выходу.
Дмитрий Семенович запер за ним дверь. Такие разговоры всегда его вдохновляли, и он решил было сесть и накидать докладик, но вдруг его сладко обожгло изнутри предвкушением нарождающейся музыки, и он, не удержавшись, сел изливать собравшиеся на кончике ума музыкальные соки.
Гармонии и мелодии являлись из подсознания то поодиночке, то целым скопом. Нежные или тревожные, сладкие или кисленькие, серые, туманные, радужные, ржаные, прозрачные, звонко струящиеся, а то и жесткие, шершавые — выраженная на всех языках мышления музыка густо заполняла внутреннее пространство мысли. Твердая ритмичная поступь сменялась вдруг неожиданным аккордом, Дмитрий Семенович падал, споткнувшись, в яму теплой доброты, но тут налетал холодный ветер, наползали низкие сизые осенние тучи. Глянцевые и пресные аккуратненькие нотки расползались, матовели, обретали вкус и консистенцию, проступали комьями, вновь кристаллизовались. Иногда мелодии приходили с дополнительным грузом чувств и воспоминаний из глубины памяти — ощущение китайских подростков, весенне цветущего яблоневого сада или как одноклассник Гошенька спрыгнул с дуба и сломал руку. А порой являлись необычные, не существующие в реальности образы, например, насквозь бумажная конфета, мыльное небо или пыльная вода. Музыка иногда неразделимо вливалась в эти образы, как мороженое, манипулировать которым можно было посредством вафельного стаканчика либо деревянной палочки, если это эскимо. А иногда струилась и затапливала все вокруг, так что Дмитрий Семенович просто плыл в этом потоке, будто в горной гремящей реке, неспособный противостоять течению.
Пребывать в этой вселенной в виде бестелесного сгустка воли, воспринимающей все это богатство, Дмитрию Семеновичу не просто нравилось. Привычный мир казался лишь волнительным преддверием того томительно переливающегося, раскрывающегося любовью, смыслом и величием — стоило лишь окунуться в звучание первых свеженарисованных нот.
Домой он в этот день снова ушел самым последним. Мыслей в голове было мало, лишь лезли друг на друга обрывки музыкальных фраз. Он шел и смаковал их, упиваясь музыкальным послевкусием. Гудки машин у перекрестка складывались в музыкальную многоголосицу, представлялись в виде хаоса прямо-угольничков на экране. Шум прибывающего метропоезда затапливал звуковое пространство, будто крупная морская волна накатывала, сбивала с ног и несла, вращая, среди пузырьков. Тихие шаги в подъезде, поскрипывание песчинок под подошвами, гулкое эхо, гул лифта, звон ключей — все это невольно расплеталось в сознании Дмитрия Семеновича схемами, позволяющими в его программе добиться аналогичного звучания.
На другой день первым же проявившим себя шевелением в сфере мыслей было не слово, не образ из сна, а ритмическое биение, порождающее мелодические узорчики, навязчиво прокручивающиеся в голове там, где обычно вертелось что-то абстрактное и бестелесное. Слабые и безобидные поначалу, мелодии начинали развиваться, захватывая все больше внимания. Даже не позавтракав, лишь выпив чая, уж мчался Дмитрий Семенович на работу. Спешно войдя в лабораторию, забыв даже поздороваться со всеми, припал к компьютеру, с нетерпением дождался, пока тот загрузится, и, упиваясь наслаждением, принялся творить. Коллеги знали его как человека общительного и приветливого, но и к научным его вдохновениям, когда он никого вокруг не замечает, они тоже были привыкшие, оттого теперешнее его поведение было им даже в радость — ведь ему принадлежали самые сильные и продуктивные идеи, позволявшие двигаться вперед. Работа лаборатории обеспечивалась локомотивом его научной активности.
Робко постучав, зашел аспирант Володенька и попросил объяснить ему, как на поверхности вируса образуется узор маскирующих белков. Дмитрий Семенович, откатившись на кресле от компьютера и закинув ногу на ногу, стал рассуждать о самоосборке вируса, о магнитно-тепловых взаимоотношениях между молекулами, и вдруг запнулся, и молча уставился сквозь пол. Неожиданно он увидел способ, возможно, и нерешающий — надо проверить, — как повоздействовать на штамм, чтобы усилить на время маскирующие свойства. Идея просто пришла и легла под ноги, как старый плешивый пес, уж не рассчитывающий на ласку. Былая радость озарения, ради которой, в общем-то, Дмитрий Семенович занимался наукой, теперь не заливала душу, лишь равнодушная удовлетворенность стелилась туманом. И с равнодушием же он отметил в себе это изменение. “Ну да, логично. Все, что должно открыться, — откроется. Всякая научная истина изначально предопределена и лежит на поверхности, лишь немного стоит подумать, и вот, пожалуйста, очередное открытие. Было бы чему радоваться. А вдохновение, напротив, сверхценно, ибо привести способно в неочевидные, недостижимые логикой, несуществующие места. Может, никто больше никогда не придет в эту точку гармонического пространства, в которой я вот сейчас нахожусь, такое нельзя упускать”, — рассуждал он, едва помещаясь вербальной мыслью среди бушующих музыкальных глыб. Поднявшись, он подошел к шкапу с научными трудами, пробежал пальцами по корешкам, извлек томик и передал Володеньке, мол, полистай, тут все прекрасно изложено. Тот, поблагодарив, вышел, Дмитрий Семенович тут же опять приник к экрану.
Через какое-то время снова раздался стук. В проем двери просунулась усатая, с улыбающимися глазами голова коллеги из бактериологической лаборатории.
— Ну что, Димка, заработался? Айда обедать, время-то уже! — бодро предложил он.
— Да? — рассеянно посмотрел Димка на часы. — Ах, действительно. Ладно, пойдем.
Есть не хотелось, но отвлечься немного было кстати. Они вышли из лаборатории, пошли по коридору. Усатенький коллега рассказывал анекдот. Юмористическая составляющая вспыхнула на миг и погасла, как мотылёк, пролетевший над пламенем свечи. Дмитрий Семёнович улыбнулся, но как-то резиново. Ему достаточно было ощутить это пятнышко юмора у себя внутри, в той невидимой лаборатории, где зрели компоненты музыкального мира, в который ему хотелось скорей снова попасть. Пришли в столовую. Привычного нетерпения, испытываемого обыкновенно в очереди к окошку кассы с дымящимся на подносе обедом он не испытывал. Подошли к столику, расселись. Еда была различимо вкусной, но он будто не позволял себе попасть под власть этих ощущений, не желая соприкасаться со столь грубым, животным, всегда доступным и потому не имеющим ценности источником удовольствия. Быстренько поев, он извинился и, сославшись на крайнюю занятость, побежал к себе.
Будучи человеком разумным и нечуждым рефлексии, он, конечно, отдавал себе отчет в этих изменениях восприятия, но все ж эти мелочи мало его заботили. Ибо единственное, что имело значение — лучшее, что существовало в этом мире, — дожидалось его, готово было раскрыться и объять целиком, лишь только он сядет за компьютер и включит свой музыкальный редактор. “Помешательство, право, какое-то”, — с улыбкой думал он. И вновь завладевали мыслями его музыкальные переливы.
Вскоре накатила странная усталость, глаза стали слезиться. Он отпросился пораньше, сославшись на нездоровье. В дороге ощущалась слабость, дыхание было учащенным. Дома выяснилось, что у него температура. Болел он обыкновенно очень быстро и теперь уверен был, что наутро все пройдет.
Музыка в голове, до того чуть поослабившая свой напор, вдруг тоже будто поддалась нездоровому влиянию, подернулась психоделической рябью, приобрела более терпкие очертания, сделалась настойчивой, почти буйствовала, желая выхода. Осознав, что завтра суббота и в институт он попадет только в понедельник, он оделся, и, невзирая на слабость и головокружение, бросился в ближайший магазин электроники, и вскоре прибыл домой с новеньким ноутбуком.
Созвонившись с Валериком, выяснил: чтобы получить музыкальную программу в свой новый компьютер, нужен Интернет. Квартира его подключена не была, но сосед-подросток был столь любезен, что позволил подключиться к своей линии. Снова позвонил Валерику, и тот переписал с рабочего компьютера программу и все дописанные и недописанные композиции. И вскоре с чашечкой чая с малиновым, как в детстве, вареньем Дмитрий Семенович лежал в своей кровати под теплым одеялом и с изумлением запечатлевал гигантские, могучие гармонии, бушевавшие и мутировавшие у него в голове. Чем выше становилась температура, тем парадоксальней гнулась мелодия, тем принципиальней происходило ее развитие и тем драматичней гремели кульминации. Сердце бешено стучало, слезы счастья туманили взор. Он ощущал себя распятым на кресте эмоций.
…Глаза уже нестерпимо резало от яркого экрана, когда, обессилев, Дмитрий Семенович выключил компьютер и уронил голову на подушку.
А наутро все стихло. Проснулся он слабый, но выздоровевший, выпил чая — за окном светило красное осеннее солнце. В голове не звучало ни нотки. Он потратил час на то, чтобы прослушать то, что удалось ему написать за эти дни. Впечатляло. “Не Моцарт, конечно, но шедевры же, шедевры!” — веселился он.
День провел обыкновенно, в домашних делах, телефонных беседах и за чтением свежих научных журналов. Ему даже нравилось, что стихия вдохновения отступила после ночной бури и можно было распорядиться временем по собственному желанию.
В воскресенье, решив по назначению опробовать новый компьютер, он сел писать доклад для научного совета. Заметил, что и тут, даже без явного беспокойного, отвлекающего вдохновения, отношение к этой работе изменилось. Прежде все, что касалось науки, было для него наиважнейшим делом, а также приятнейшим способом провести время. Он чувствовал себя в авангарде активности, чувствовал, что это лучшее и полезнейшее дело из всех, которыми он мог себя занять. Всякая мелочь была для него важна, всему он уделял избыточное перфекционистское внимание, всякую статью создавал как произведение искусства. Он недоумевал по поводу некоторых пожилых научных работников, которые, кажется, считали, что чем сложнее понять их научный труд, тем он кажется умней. Дмитрий Семенович, напротив, оттачивал каждую формулировку, старался привнести изящества в обороты, так что для него самого становилось чисто литературным наслаждением чтение собственной, казалось бы, научной статьи. То же касалось прочих составляющих. Он специально изучал дизайн и особенности человеческого восприятия — чтобы наилучшим образом представлять графические артефакты статьи. Графики и таблицы, схемы и иллюстрации — он доводил их до визуального совершенства, мысленно критиковал каждую черточку, так и эдак подбирая для нее цвет, толщину и контрастность, подолгу вглядывался в общий план изображений, доводя до абсолютной интуитивной доступности изображаемую информацию.
Если предстояло устное выступление, он тщательно готовился, как диктор на телевидении или как актер. Распевался, достигая свободного доступа ко всем ноткам голоса, строчил скороговорки и декламировал стихи, чтобы добиться желаемого уровня артикуляции и ритмичности речи. Все это было для него продолжением его любимой науки, неотъемлемой ее частью. И все это доставляло ему удовольствие.
Теперь же написание доклада казалось ему рутиной, формальностью, которую можно было бы и не выполнять. “Но что же тогда вообще выполнять? Эдак я и вовсе заброшу все. Да… Надо же, как повернулось-то. Вот ведь…” — думал Дмитрий Семенович, нехотя строча по клавишам ноутбука.
Днем пришел мастер и подключил квартиру Дмитрия Семеновича к Интернету. Музыкальных мыслей все еще не чувствовалось, и, побродив по просторам паутины, он зашел на шахматный сервер. Попробовал поиграть, поддался азарту и до вечера яростно рубился, то вскакивая с криком радости, то досадливо бия себя кулаком по коленке. Под вечер, вконец изможденный, уснул.
Наутро первым делом прислушался — тишина внутри. Но какая-то подозрительная, будто таилось что. Подобная внутренняя тишь была ему в новинку. Музыки нет. Абстрактный конструктор, с детства ближайший его спутник, тоже признаков активности не подавал.
День выдался пасмурный. Тучи серыми бесконтрастными мазками покрывали небо. Дождь вроде не собирался, но поддувало зябко. По пути на работу Дмитрий Семенович разглядывал лица других пассажиров, читал рекламные объявления — не с чем было поиграть внутри, скучно.
Обыкновенно резво шагал он от метро к институту, обгоняя толпу, теперь же плёлся, как загипнотизированный, со всеми.
— Как здоровье, Дмитрий Семенович? — Катечка уже бойко строчила что-то в компьютере.
— Спасибо, лучше, — хмуро кивнул он и заперся у себя в кабинете.
Катечка на миг показала язык закрывшейся двери и продолжила строчить.
Дмитрий Семенович попытался собраться с мыслями. Вспомнил, что следует завершить эксперимент. Проверил чашки с колониями, некоторые из них загрузил в прибор, включил процесс обработки. Стал снимать показания. Делалось все лениво, нехотя, как еду готовят на сытое брюхо. Сложно было сконцентрироваться. Что-то мешало. Что-то крутилось в голове. Невольно взглянув внутренним взором чуть под другим, чем утром, углом, обнаружил, что вовсю кипит музыкальная работа. Вот оно! Мир будто расцвел. Пропитался сказкой, стал добрым и уж нескрываемо таил чудеса, готовый щедро разродиться. Всё вокруг обрело краски, звуки стали ласковыми, будто птицы запели. Спешно он включил компьютер и загрузил ту самую программу, облик которой и непростой интерфейс за два дня неиспользования впитались в подкорку, стали родными и насквозь понятными, любое действие, чуть лишь зародившись, уже исполнялось ловкими пальцами. Жадно он пустился в путешествие. День прошёл чудесно. И день был потерян.
На другое утро голова опять молчала. Он прошел в ванную, поглядел на себя в зеркало — намечающиеся морщины, которых он прежде не замечал, ни тени улыбки на губах. Попытался улыбнуться себе — ничего не вышло. Мелкая морось за окном, холод, жмущие ботинки, неприветливые и толкающиеся пассажиры — снова обратная сторона действительности неласково навязывалась, проникала в Дмитрия Семеновича пустующий внутренний мир.
В лаборатории не ладилось, эксперименты показали отрицательный результат, нужны были свежие идеи. Дмитрий Семенович попытался с наскоку развить свою мысль по поводу предварительной обработки, могущей на время усилить маскирующие свойства, но мысль вращалась вяло, приходилось подталкивать ее. То и дело она сворачивала, сбивалась с пути, норовила проверить, нет ли музыки, — но не было ее, как не было и научного вдохновения. Так он и просидел, как в яме, до обеда.
В столовую его позвали ребята из лаборатории. Весело переговариваясь, шумной многоногой толпой шли они, Дмитрий же Семенович, заложив руки за спину, хмуро и молчаливо шагал за ними. Еда казалась невкусной, так и выдавала свою рукотворность: в картофельном пюре чудилась пригорелость, в приборах — недомытость, в хлебе — черствость, в салате — вялая несвежесть. Шутки сидящих с ним за столом ребят вызывали раздражение, которое он, впрочем, не выказывал, ковыряясь вяло в своей тарелке. Коллеги понимали это его настроение как способ переживать неурядицы в ходе экспериментов, они и по себе такие настроения знали, потому с похлопываниями по плечу не лезли, позволяя настроению пройти, а в том, что их талантливый коллега найдет решение, они не сомневались.
“Да это ж прямо депрессия какая-то получается, — брел он после обеда по институтским коридорам и невесело размышлял. — Что ж такое! Попробовать, что ли, взять и просто так посочинять? Вдруг вдохновение явится в процессе?”
Вернувшись в лабораторию, он так и поступил. Включил программу, стал рисовать нотки. “Так-так, любопытно”, — почувствовал он что-то. Из чисто геометрического построения возник первый мелодический узор. Дмитрий Семенович прокрутил его в голове, попытался развить. Обычно в этом месте он и записывать не успевал из-за обилия рвущихся, будто молнии из долгожданной грозовой тучи, идей. Сейчас продолжение мелодии упиралось, как в каменную стену. Он попытался подрисовать ноту наугад и послушать. Нелепые, уродливые звуки вызвали отвращение. Он закрыл программу не сохранясь.
“Н-да-с, не вышло. Вот ведь странная штука. Отчего так? Почему вчера возникло, заиграло, забилось радостно, а сегодня пустота? В чем разница?”
Будучи человеком рационального склада ума, он пытался проанализировать внутренние события и разобраться, откуда вдохновение возникало и почему исчезло. “Вот показал мне Валерик программу. Вот лилось из меня с напором несколько дней. Вот просто-таки кульминация творческой мощи, когда я заболел. Вот вчерашний еще, прекрасный всплеск. Но вчера было слабо и не с самого утра. Но именно оно, то самое, вдохновенное. Болезнь, очевидно, стимулировала вдохновение. С другой стороны, после нее впервые все приостановилось. Но в выходные тишина была в радость — приятный отдых. А сейчас прямо места не нахожу. Что еще было? Позвольте! А может быть… Я ведь в шахматы играл в воскресенье. Игра на абстрактное мышление. И с музыкой, похоже, есть родство: вот я оцениваю позицию, прикидываю искомую гармонию фигур, пути развития. Да, есть что-то общее, тоже гармония, развитие. Могло же вот так взять и повлиять. Те же органы абстрактного мышления используются. А ведь вероятна связь, вполне вероятна. Вроде как размял, растешил в голове что-то, разогнал, раззадорил! Конечно! А оно возьми и музыкой обратись на следующий день!” — настроение, кажется, снова к нему возвращалось. Он замечал ранее, что, если вдруг интуитивно, вслепую, почти случайно подойдешь к неочевидной разгадке научной проблемы, — ни с того ни с сего возникает иррациональная радость, хочется плясать и кричать. Будто подсознание уже уверилось в правильности решения, и нужно только провести эксперимент, чтоб окончательно убедить в том и сознательную логику.
Снова отпросившись пораньше, Дмитрий Семенович понёсся домой. Светлые пятна промеж свинцовых локонов намекали на скорое исправление погоды.
Прибежав домой, он бросился к компьютеру, вошел на шахматный сервер и принялся играть.
Жестоко, бесповоротно он продулся. Не выиграл ни одной партии. Как выживший из ума узник, бросающийся на стены и на решетки, все сильней калеча тело, слабея, но не имея способа покинуть тесную камеру. Снова и снова Дмитрий Семенович начинал игру то с равными, то с более сильными, то под конец с более слабыми соперниками, но неизменно оказывался разгромлен. Холодная ярость ядовито кипела, азарт распалялся, но он не мог, как ни старался, выиграть ни единой партии, совершал сквернейшие ошибки, не замечал очевиднейших продолжений, злился и терял остатки концентрации. Под вечер, совершенно обессилев и отупев, он заснул не раздеваясь.
Утро следующего дня выдалось нежным, солнечным. Желтых листьев на деревьях заметно прибавилось. Дмитрий Семенович чувствовал себя опустошенным. Поглядел в зеркало — щеки ввалились. “Я ведь и не поужинал вчера”. Завтракать тоже не хотелось. Через силу съев сваренное вкрутую яйцо, он отправился в институт. “Ну что же, — размышлял он, — считать результат отрицательным причин нет, скорее даже подтвердилось, что музыкальное вдохновение и шахматное — одной природы мозговая активность. Тут и там никакого результата. При этом можно заметить, что никаких музыкальных результатов вчерашние мои усилия не принесли, опять эта невыносимая тишина внутри. Да и не в том, не в том основная загвоздка. Когда вдохновение есть, ничем другим я заниматься не могу, кроме композиторства. Когда его нет, я ничем заниматься попросту не хочу. Нельзя же себя заставить изобретать, для этого тоже нужно вдохновение. И как мне теперь быть?” Дмитрий Семенович чувствовал, что лукавит. Ему плевать было на все, единственное, чего ему хотелось, — вернуть способность пребывать в мире сладостных музыкальных абстракций.
…Он сидел у себя в кабинете, перед ним лежал белый лист с нарисованными какими-то каракульками. Он размышлял над проблемой маскировки. Точнее, пытался размышлять. Мысли лезли какие угодно, только не по проблеме. “А я ведь и не умею толком взяться за научную проблему — так все легко раньше давалось, будто скользил на гребне самой первой высокой волны. И теперь болтаюсь по горло погружен в воду, совершеннейший штиль не позволяет сдвинуться с места”, — предавался он депрессивным мыслям, как вдруг осознал, что через час ему выступать на научном совете. Ничего подобного делать ему не хотелось. Он достал из дипломата текст доклада, окинул его взором, представил, как будет выступать. Ничего хорошего ему не привиделось. Он позвал Катечку и попросил выступить вместо него.
— Но как же я, Дмитрий Семеныч, я же не готова, — попыталась она протестовать.
— Вот текст, тут все изложено, час у тебя есть, подготовишься. — Интонация начальника не оставляла альтернатив. — Ну и там подглядывать можно в бумажку, всяко формальность, они особо и не следят, — успокоил он напоследок.
Забрав распечатку, она вышла. Дмитрий Семенович порисовал еще козявок в бесплодных размышлениях. Встал, походил взад-вперед. Вдруг остановился на миг, задумался, широко улыбнулся и энергично вышел вон из кабинета. “Какой же я фрик все-таки! Ну, понятно, великие ученые древности, для них это считалось подвигом во имя науки, а я что? Для развлечения пустого. Впрочем, мне все равно, чего бы из этого ни вышло, надежда есть, и это главное. Нельзя так вот просто сидеть и ждать”.
Он поднялся этажом выше и вошел на кафедру медицинской вирусологии.
— Петр Иваныч у себя? — спросил он у местной лаборантки.
— Он на ученом совете.
— Откройте мне, пожалуйста, шкаф с образцами, надо кое-какой материальчик взять.
Лаборантка, позвенев ключами, открыла. Дмитрий Семенович пробежал взглядом по склянкам, читая надписи. Взял одну, поблагодарил девушку и отправился к себе вниз.
Войдя в кабинет, поставил склянку на стол, порылся в ящиках, извлек ампулу с физраствором и шприц. Влил раствор в только что принесенный пузырек, поболтал, всосал жидкость в шприц, пустил наверх струйку и сделал себе инъекцию.
Одна из модификаций вируса гриппа, с которой работала лаборатория Петра Иваныча, была Дмитрию Семеновичу хорошо известна. Иммунная система испытывала некоторые сложности в нейтрализации этого штамма, и он рассчитывал проваляться больным хотя бы недельку, эксплуатируя разогретую болезнью музу.
“А Петру Иванычу, если что, скажу, что эксперимент придумал, надо было изучить взаимоотношения с иммункой этого вируса, вряд ли он меня в чем-то сумасбродном заподозрит”, — думал Дмитрий Семенович по пути домой. Голова уже начинала кружиться, а мысли знакомым образом путались. Он потирал мысленно руки, предвкушая ночь лихорадочного творчества.
Оказавшись дома, он быстренько налил себе огромную чашку чая с малиновым вареньем — следовало облегчить внешние проявления болезни, оставив ей для воздействия лишь внутреннее психическое пространство. Слабость одолевала. Он разделся, лег в постель и взял на колени ноутбук. Робко, с надеждой, взглянул внутрь себя. Болотистый, затягивающий хаос подступающего бреда, густая психоделическая мешанина образов, звуков и чувств. Боязно было довериться стихии, войти в эту неустойчивую и непредсказуемую субстанцию. Дмитрий Семенович, уж переставший быть таковым в привычном смысле своей личности, будучи захвачен горячкой, чувствовал себя любителем острых ощущений, серфингистом, преодолевшим тысячи миль, приехавшим на побережье с самыми высокими в мире волнами и теперь стоящим пред этими грохочущими пенными монстрами в нерешительности, — того ли он хотел. Но у Дмитрия Семеновича выбора уж и не было. Он еще смутно помнил, что дневное затишье в его голове было невыносимо и что он сам решил испытывать судьбу и иммунную систему, вместо того чтоб кисло ожидать каких-то мыслей. Но теперь он не считал бы свой выбор столь уж верным, если б способен был хоть как-то считать и иметь какое-либо мнение по какому-то вопросу. Он скользил вниз, среди пульсирующей черноты, неспособный выделить и ухватить хрупкую тонкую пленочку яви в окружении этой жаркой метели бреда.
Спустя какое-то время мучений он осознал себя мокрым, мелко дрожащим в растрепанной своей постели. Сползший с живота ноутбук лежал рядом. Он попытался переложить его на пол, но не сумел осилить ноши. Дотянулся к стоявшей рядышком, на табурете, чашке чая, отхлебнул его, почти остывшего, снова отхлебнул, стал жадно пить. Вскоре его стошнило на пол. Некоторое время отдыхал, тяжело дыша. Собрав силы, допил остатки чая, так как понимал, что жидкость нужна, иначе исход происходившего мог бы стать нежелательным.
За окном уж светало, когда вновь он попытался разодрать слипшиеся веки. Реальность виделась, как со дна колодца, тело лежало свинцовой тушей и вяло, ватно отзывалось на попытки шевелиться. Дрожью сопровождалось движение членов. Он приподнялся и сел. В глазах стемнело, и снова он откинулся на подушку, собирался с силами. Снова попытался встать, удалось сползти с кровати. Стало зябко. Перевалив на себя одеяло, на четвереньках, будто пони в попоне, пополз на кухню, где, не вставая в полный рост, поднимаясь на колени, держась за стол, чтобы не терять равновесия, сумел приготовить ещё чаю. Здесь же, закутавшись в одеяло, прилёг. Когда чай немного остыл, стал аккуратно, чтоб снова не стошнило, пить. Это добавило сил, он поднялся, будто впервые, на ноги, взял чашку и отправился в комнату. Путешествие далось нелегко, и он спал до вечера, изредка просыпаясь от телефонных звонков, видимо, из института. Взять трубку, а уж тем более говорить было делом невыполнимым, он лишь, напрягшись, отпивал из чашки и снова облегченно проваливался в теплое небытие.
За окном снова стемнело, чай закончился, но чувствовал он себя явно легче. Удалось позвонить Петру Иванычу и рассказать, что тяжко болен, чтоб тот сообщил в институте. Налив еще спасительного чая, он попробовал всё-таки предпринять что-то насчет музыки, открыл ноутбук, который, как оказалось, был все это время включен. Но программа оказалась неприступной сложности лабиринтом, Дмитрий Семёнович смотрел на неё некоторое время, пытаясь сосредоточиться и осознать, что ж тут делать, но не сумел ничего от себя добиться.
Ему было даже смешно: пуститься в такую авантюру без каких-либо внятных обоснований, в надежде на призрачное озарение — и потерпеть оглушительное фиаско. “Хоть живой остался, и то хорошо”.
После пережитого полегчало — сделалось мирно, жизнь посмотрела добро и приветливо. Ослабла, растворилась, исчезла томительная нужда пускаться в оголтелое сочинительство, хотелось тихой и увлекательной научной жизни, радостных вспышек успешного изобретательства. С этими мыслями он и уснул, наутро был еще слаб, но болезнь явно и бесповоротно отступила.
Голова стала ясная, мысли порхали ладно, бойко. День он провел в постели с твердым намерением изучить материалы по эмоциональной сфере человека, дабы уяснить, что же с ним, черт возьми, происходило в эти дни. Он уже заподозрил, что в деле замешана каким-то образом психохимия организма, и хотелось разобраться, что все-таки делать, чтобы эмоции больше так не шалили. Всезнающий Интернет радушно расстелился перед ним своими страницами, и вскоре выяснилось, что всему виной гормоны счастья, любви и творчества — эндорфины. Всякая радость — их невидимого освобождения итог. Запасенные в нейронах, таятся они, ждут своего часа — будь то озарение, желанный финал напряженной работы или кроткое, смущенное “да” и взгляд из-под длинных ресниц. И тут раскрываются миллионы врат, выходят эндорфины, и уж ликует человек. Всякая приятная эмоция — в сущности, лавинный обвал, не без этих славных молекулок участия. Но обвал на то и обвал, единичный расход не заметен, ибо в порядке вещей, но, если чересчур много эндорфина истрачено, подкрадывается депрессия. Болезненно набухают раздражающие и неприятные стороны бытия, все будто поворачивается хмурой стороной, а мысли не желают ворочаться… Музыкальное вдохновение, жадная сила, требовательная муза — обильный листопад эмоций, порыв за порывом, ворох за ворохом томительного счастья, наваливает слой за слоем, обвал за обвалом. И вот уж голые черные ветви, пустуют эндорфиные хранилища, и ничто уж не радует.
Откуда ж они берутся, эндорфины? Вырабатываются помаленьку. Муки творчества, встречаемые на пути неприступные стены сложных задач — усиливают производство. Возводятся стенобитные орудия, конструируются катапульты, стена должна быть взята.
“Выходит, при научных озарениях они обильно выделялись, и оттого было так радостно. А музыка, верно, запасы эндорфинов совсем уж безоглядно транжирила, еще бы — эдакая буря эмоций гремела. Впрочем, не зря, конечно, красиво ведь вышло”, — чесал щетину на подбородке Дмитрий Семенович. “Получается, музыка оказалась более простым путем получения сладостных эмоций в сравнении с наукой. Ну а шахматный вечер, вероятно, способствовал новому накоплению эндорфинов — азарт, цейтнот, дуэльная горячка, жажда победы — что и предопределило последний музыкальный всплеск. Значит, не бред и не сумасшествие, ну вскрылась композиторская страсть — таилась безлико с детства абстрактной игрушкой. И вот вырвалась, обрушила всё”.
Осознав все это, он почувствовал, как пульс жизни возвращается, как снова ему все вокруг интересно. Ззавтра неплохо было бы пойти уже в институт.
“Но что сказать Петру Иванычу? Он ведь наверняка в курсе, что я заходил за штаммом, а в своей лаборатории я никому ничего не сказал. Впрочем, поз-вольте! Все же так и произошло, как я планировал оправдаться! Эксперимент с иммунной системой? Конечно! Мой организм быстро справился, а значит, выработал антитела для этого вируса. Берем теперь у меня кровь, извлекаем антитело. Синтезируем для него связывающее вещество, и вот уж иммунка бессильно смотрит, обездвиженная. Вот вам и технология! Делаем местную инъекцию, выходит зона безопасности, и сюда как раз вирус доставляет желаемые гены! Ну конечно же! — Дмитрий Семенович приплясывал, не чувствуя слабости. — Вот вам и адресная доставка! Ура, все проблемы решены! Завтра же в институт!”
Он был снова счастлив. Он снова чувствовал себя ученым, величие разума человеческого бурлило в нем огнем, свет знания пронизывал его существо. Худой, в одних только семейных трусах, закрыв глаза и выставив вверх сжатые кулачки, пританцовывал он, переживая радость открытия.
Вскоре усталость взяла свое. Он позвонил Петру Иванычу, сообщив, что завтра явится. Изможденное борьбой тело отказывалось пребывать в вертикальном положении, и вскоре Дмитрий Семенович спал с улыбкой на устах крепким младенческим сном.
Проснувшись с первыми петухами (в доме напротив кто-то воспользовался шириной лоджий — завел кур), он нашел себя в прекрасном расположении духа. За окном по небу быстро двигалась серая пасмурная рвань, но обстоятельство сие в эмоциональный фон не вторгалось. Бодро позавтракав и приняв освежающий душ, он оделся и готов был идти. Желая выяснить, стоит ли за-хватить зонт, он включил компьютер и испросил у Интернета прогноз погоды. Дождя не обещали. Он закрыл окошко с днями недели, облачками и двузначными числами прощального осеннего тепла, и глаз сам зацепился за оранжевенькую иконку музыкального редактора. “А что если…” Ему стало интересно проверить на секундочку, просто проверить.
Стрелки вращались, отсчитывали часы, где-то вдалеке, незначительно, будто птиц щебетание, тренькал изредка телефон. Обутый и в плаще, притопывая ногой, сидел Дмитрий Семенович перед экраном в небольших наушничках, глаза его горели, донося до реальности отраженный отсвет райских галерей.