Опубликовано в журнале Нева, номер 9, 2009
Валерий Николаевич Черкесов родился в 1947 году в Благовещенске Амурской области. Автор восемнадцати книг поэзии и прозы. Печатался во многих литературных журналах, в том числе в “Неве”, “Нашем современнике”, “Знамени”, “Москве”, “Слове”, “Арионе”, антологиях, альманахах, сборниках. Лауреат Всероссийской литературно-художественной премии “Хрустальная роза Виктора Розова” (2009 год). Живет в Белгороде.
* * *
среди буйства черемух, роняющих пенистый цвет,
мы росли, словно дички, довольствуясь сызмальства крохами,
в многоликой стране, отходящей от боли и бед
недалекой войны, о которой из первых уст знали,
и — закурим, товарищ! — взатяжку дымили, юнцы,
и по праздникам, помню, отцы надевали медали —
у кого они были, конечно, отцы.
Боцман. 50-е
с отрядом пехоты на Балтике,
конвоировавший английские суда в Арктике,
повоевавший с японцами на Тихом океане
и списанный на берег из-за контузии
при тралении американских мин у Корейского полуострова,
боцман Иван Павлович Чернавцев,
надравшись в заплеванном павильоне Первомайского парка,
не обходил лужи.
Он брел, пошатываясь, посредине дороги,
распевая: “Раскинулось море широко”, —
и машины
осторожно его объезжали,
а завалившись в глубокую вымоину,
рвал на груди полосатый тельник, ревя:
“Врагу не сдается наш гордый └Варяг“”.
Когда мы, пацаны, волокли моряка домой,
тяжеленного, как матрас, набитый камнями,
он незлобливо матерился и обещал назавтра
накормить нас до отвала соевыми конфетами.
* * *
как перст один,
во всей Вселенной…
— А мама ждущая?
Да, блин,
обыкновенный
пацан поры послевоенной,
уже доживший до седин!..
…И под рубахой крест нательный.
Старое пальто.
Пальтишко, которое с надцати лет
носил, потеряло и форму, и цвет —
не черным глядится, а серым,
и воротник залоснившийся сед,
оторвана вешалка, пуговиц нет.
А был я в нем щеголем первым!
Но выбросить жалко пальто потому,
что, как никому, благодарен ему
за верность — умело делиться
теплом, отдавая все мне одному.
Готово со мной хоть в пургу, хоть в тюрьму,
и, может, еще пригодится.
* * *
по высшему классу.
Е. Рейн
меня не принимают по высшему классу,
потому что, начав зарабатывать на хлеб с шестнадцти лет
и дожив почти до пенсионного возраста,
я не скопил денег даже на то,
чтобы без ущерба для семейного бюджета
одаривать шоколадками медсестр,
втыкающих мне иголки в мягкое место.
Нет у меня ни званий, ни власти,
разве — стихи,
но они материальными ценностями не измеряются.
По этой причине
я лежу в переполненной палате на расшатанном топчане,
слушаю бесконечные рассказы таких же бедолаг, как я,
и, просыпаясь по пять раз за ночь от чьего-нибудь храпа или стона,
тихо радуюсь,
что пока не накрыт с головой
влажноватой, пожелтевшей от времени,
пахнущей пoтом и хлоркой простынею.
* * *
иль нет туда, где предостаточно
уже друзей, где ждут, наверное,
родные — дедушка, и бабушка,
и брат меньшой, где наконец
я долг отдам Володьке — бамовцу.
Он как-то выручил червонцем:
“Разбогатеешь — рассчитаешься”, —
а сам на “МАЗе”, перегруженном
стальными балками, с обрыва
вниз полетел и не оставил
мне адреса, куда теперь
отправить перевод…
В питерском дворе
то вой, то стон. С тоски, а не от злости,
бедняжка, разошлась в чужом дворе.
Жила она когда-то в конуре.
Сломали… Для двуногих места мало!
Гляди — ползут покорно и устало,
дворнягу огибая. Может быть,
им тоже очень хочется завыть.
У камина Владимиру Шемшученко
Не промчалась бы смерть…
У чужого камина
Хорошо посидеть.
Искры вспыхнут и гаснут,
словно мысли мои…
Эх, наверно, напрасно
не сложил для семьи
я камин вот такой же!
Загрустив у огня,
сын, быть может, быть может,
вспоминал бы меня.